Миф об упадке дворянства
Миф об упадке дворянства
Несмотря на различия в понимании природы российского общества и размаха происходящих в нем изменений, все исследователи согласны в одном — дворянство вырождалось, и причиной этого упадка было неумение приспособиться к новой жизни. Привыкнув полагаться на бесплатный труд крепостных, дворяне-землевладельцы не имели ни малейших шансов на выживание в мире, где им пришлось конкурировать с предприимчивыми выходцами из нижних слоев общества. Классическая русская литература XIX в. дала нам много незабываемых образов бездеятельных и ни к чему не пригодных дворян, символизировавших историческую обреченность этого класса общества.
Примером могут служить два замечательно схожих образа, разделенные временем жизни целого поколения, на которое пришелся процесс преобразования дворянства. Гурмыжская в пьесе Островского «Лес» (1870) и Раневская из пьесы Чехова «Вишневый сад» (1904) представляют собой вдовых поместных дворянок, не знающих, чего стоит рубль. В тщетном стремлении свести концы с концами Гурмыжская по частям продает участки имения крестьянину, ставшему купцом-лесопромышленником, но при этом не желает продать лес разом, романтически повторяя: «Что за имение без леса!» Бесхозяйственность Раневской довела дело до того, что имению грозит быть проданным с торгов за долги. Но даже в этой ситуации она и ее брат возмущенно отвергают совет купца Лопахина, сына бывшего крепостного, снести помещичью усадьбу, выкорчевать вишневый сад, разделить землю на небольшие участки, понастроить дачных домиков и с немалой прибылью сдавать их обеспеченным горожанам. Вишневый сад — это давнишняя, можно сказать, благородная местная достопримечательность, а «дачи и дачники — это так пошло». В результате на торгах именно Лопахин покупает имение, чтобы провести там все изменения, которые он предлагал Раневской. Точно так же соседский помещик, давний знакомый Раневской, не желает заниматься разработкой залежей глины на своей земле и сдает их в разработку какому-то англичанину.
Даже когда дворянин со всем усердием берется за управление собственным имением, как делает главный герой пьесы Чехова «Дядя Ваня» (1897), он доказывает всего лишь полную неспособность достичь успеха в новых общественных условиях. Дядя Ваня посвящает жизнь управлению имением, купленным его отцом в качестве приданого для его уже умершей сестры. Муж сестры, отставной профессор недворянского происхождения, собирается продать землю и вложить вырученные деньги в ценные бумаги, что обещает дать в два с лишним раза больше дохода, чем приносит само имение. Этот план приводит дядю Ваню в ярость: для него имение — это не доходная собственность, а дело всей жизни, связывающее его и с прошлым, и с будущим. Он такой же романтик, как Гурмыжская и Раневская.
Если русскому дворянину в русской литературе и удается временно отсрочить финансовый крах, то это всегда не его личная заслуга. Сосед Раневской, Симеонов-Пищик, в финансовых делах столь же безответственен, как и она. Он постоянно на грани банкротства, но это не лишает его жизнерадостной беззаботности, поскольку он уверен, что «что-нибудь случится не сегодня завтра». И действительно случается — находят залежи белой глины.
Согласно широко распространенному убеждению, упадок дворянства делался неизбежным ввиду невежественного и неделового подхода к управлению имениями, склонности сорить деньгами и залезать в долги. Бремя накопленных долгов принуждало продавать землю разбогатевшим нетитулованным людям, а средства от продажи, оставшиеся после уплаты долгов, либо быстро проматывались, либо вкладывались самым дурацким и разорительным способом. Классическое изображение этого процесса дал С. Н. Терпигорев, писавший под псевдонимом С. Атава, который опубликовал в 1880 г. серию очерков под общим названием «Оскудение». Само слово «оскудение» быстро и надолго стало стандартным названием изменений в жизни помещиков. У Терпигорева помещики не имеют ни знаний, ни подготовки, нужных для управления имениями при отсутствии крепостного труда. Поэтому все их усилия заранее обречены на провал. Некоторые дворяне продают выкупные свидетельства, полученные от правительства в возмещение наделов, нарезанных освобождаемым крестьянам. Постепенно они проживают вырученные средства и затем либо продают остающиеся у них лесные участки, либо сдают их в долгосрочную аренду. Следующий этап — это гибельный процесс закладывания земель под ипотеку и векселя. Другие помещики бросаются в безнадежные предприятия по созданию «рациональных хозяйств» в своих имениях. При этом капитал выбрасывается на ветер ради заведения не приспособленных к российским условиям иностранных машин и агротехники. Особую неприязнь Терпигорева вызывают попытки наивных помещиков быстро разбогатеть с помощью торговых или промышленных предприятий, куда их вовлекают умные и своекорыстные доверенные советчики. Переезжающие после продажи земель в города помещики описываются им в особенно унизительном свете: они становятся владельцами и управляющими магазинов женской одежды или содержателями игорных домов или борделей{16}.
Не только русские писатели и драматурги описывали трансформацию дворянства в терминах упадка, происходящего от неадекватности дворянства новым условиям. Экономисты, политические обозреватели и публицисты того времени, независимо от своих одобрительных или отрицательных оценок этого процесса, описывали его совершенно так же (см. гл. 3). Современные исследователи приняли и укрепили ставшие традиционными представления. Ярким выражением такого подхода является следующий отрывок из исследования, проведенного одним из самых уважаемых советских историков A. M. Анфимовым: «данные [об убыли дворянского землевладения] косвенно свидетельствуют о природной несовместимости унаследованных этим классом от веков крепостничества традиций потребительски-паразитических отношений с требованиями капиталистического хозяйствования… Предпринимательская немощь, неумение наладить рациональное ведение хозяйства — характерная черта большинства дворян»{17}
Западные ученые проявляли не меньшую, чем их советские коллеги, готовность принять традиционную точку зрения. Исследование Роберты Мэннинг содержит наиболее детальное изложение и истолкование данных о трансформации дворянства. Она изображает этот процесс в терминах «упадка и разложения» и «беспрецедентного по размаху экономического кризиса, вызванного освобождением крестьянства, которое разорило поместное дворянство»{18}. В результате этого кризиса многие помещики оказались «принуждены… ликвидировать свои имения», или, иначе говоря, «были вынуждены расстаться со своей землей»{19}.
Существенным элементом традиционного представления об упадке дворянства является убеждение, что помещики были вытеснены из своих имений. Мэннинг дает более сложную картину этого процесса, чем большинство исследователей. Она начинает со стандартного утверждения, что именно помещики в первую голову несут вину за собственный упадок, и полностью принимает сложившийся в художественной литературе образ «дворянской праздности»{20}. Дворяне привыкли хозяйствовать в условиях, при которых «единственным трудом их было получение дохода от законом закабаленного и беззащитного, <…> неграмотного и не получающего платы за труд работника, возделывавшего землю с использованием своих собственных примитивных орудий труда и полуголодного скота», и порвать с прежним стилем жизни и хозяйствования они были не в состоянии. В результате «значительная часть огромных капиталов — вероятно, чуть ли не четыре миллиарда рублей, — которые во второй половине XIX века попали в руки дворянства в виде выкупной ссуды от правительства, в виде ипотек и займов по закладным и в уплату за продаваемые имения, — были прожиты, промотаны или все чаще и чаще вкладывались в разорительные предприятия»{21}.[3]
Тем не менее Мэннинг, сочтя, что «общепринятая интерпретация упадка дворянства отличается чрезмерной резкостью и упрощенностью», сосредотачивает свое внимание на «неблагоприятных обстоятельствах», еще более уменьшавших шансы дворянства научиться хозяйствовать в новых условиях без помощи крепостных{22}. Она указывает на три неблагоприятных обстоятельства: высокие цены на землю, неблагоприятствующая правительственная политика и падение доходов от продажи зерна. Мэннинг не делает различия между первым из этих факторов и двумя другими. Высокая цена на землю, в отличие от двух других факторов, не вела к вытеснению дворянства из поместий: возможность выгодно продать землю действовала не как кнут, а как пряник, как приманка, соблазнявшая помещиков побыстрее расстаться с поместьями. Мэннинг совершенно правильно различает два аспекта неблагоприятной для дворянского землевладения государственной политики: правительство стимулировало развитие промышленности за счет сельского хозяйства и в то же время ограничивало объем денег в обращении и ужесточало условия получения кредитов. Она утверждает, что именно последняя особенность правительственной политики была наиболее опасна для дворянского землевладения, поскольку лишала помещиков капиталов, жизненно необходимых для найма вольных крестьян, для покупки сельскохозяйственных машин и скота, — т. е. всего того, что было необходимо для обработки земли в условиях отсутствия крепостного труда{23}.
На самом деле особенно острой нужды в капитале и не было, потому что дворяне не только имели возможность использовать труд своих соседей-крестьян для обработки земли — на основе денежной аренды или испольщины, — но и активно к этому прибегали. Не было, вопреки заявлениям Мэннинг, и особенной нужды в деньгах. Она утверждает, что из полумиллиарда рублей, которые государство было должно бывшим крепостникам в качестве компенсации за землю, нарезанную их бывшим крепостным, примерно половина ушла на погашение прежних долгов правительству, а свидетельства на оставшиеся к получению суммы можно было превратить в наличные только с 30-процентной скидкой{24}. Но ситуация и в этом случае была совершенно иной. Из 890 млн. рублей, которые они должны были получить от государства, помещики после вычета долгов получили 575 млн., причем при продаже выкупных свидетельств на рынке только в 1862–1866 гг. скидка доходила до 33 %, а спустя два десятилетия снизилась всего до 5 %. Неверно и то, что «банковская система в России была неразвитой и до основания в 1885 г. Государственного дворянского земельного банка получить долгосрочный кредит было практически невозможно»{25}. Уже к 1883 г. дворяне-землевладельцы сумели получить под залог земли кредитов из банков на общую сумму 400 млн. рублей. (Подробнее об этом и о вопросах, затрагиваемых в двух следующих параграфах, см. гл. 2.)
Теперь мы подошли к третьему фактору, который, согласно Мэннинг, содействовал незавидному положению поместного дворянства. Подобно Гэри Гамбургу, Мэннинг утверждает, что имевшее место в 1876–1896 гг. устойчивое падение цен на зерно во всем мире понизило «валовой доход большинства русских имений»{26}. На самом деле источником дохода помещиков большей частью была не торговля зерном, а платежи арендаторов земли, причем все чаще платежи деньгами, а не натуральным продуктом. Такое положение было особенно характерно для периода 1870-х и 1880-х гг. А крестьяне, арендовавшие землю у помещиков, производили товарное зерно в довольно ограниченных количествах. В силу этого цены на зерно не могли оказывать значительного влияния на доходы дворян-землевладельцев.
Мэннинг утверждает, что, не имея сил отказаться от пагубных «своеобразий и традиций», многие помещики под давлением недружественной экономической и политической ситуации обратились к следующим средствам: (1) «привлекали большие кредиты, чтобы пережить период экономической адаптации и долгой депрессии»; и (2) отказались от попыток самостоятельно вести обработку земли и начали все в больших объемах передавать ее в аренду крестьянам. На самом деле вопрос об обремененности поместий долгами намного сложнее, чем кажется с первого взгляда, а сдача земли в аренду стала предпочтительной формой эксплуатации имений уже с 1860-х гг. В любом случае, эти усилия представляли собой бесплодные попытки «предотвратить неизбежное», поскольку «в конечном итоге никакие из доступных дворянам после Освобождения паллиативные меры не могли остановить неумолимый хозяйственный упадок»{27}.
Но Мэннинг не ограничивается исчерпывающе полным изложением традиционных представлений об упадке дворянства. Она, кроме этого, предлагает собственный, совершенно оригинальный тезис о «возвращении [дворянства] к земле», которое будто бы началось вскоре после освобождения крестьян и в последующие десятилетия развивалось ускоренными темпами. В период с конца 1890-х до 1914 г. под действием этого возвращения якобы «произошло заметное замедление процесса экономического упадка дворянства»{28}. Этот провокационный тезис получил одобрение в ряде исследований (например, в работах Леопольда Хеймсона и Роберта Эдельмана){29}, которые даже не попытались поставить вопрос ни о правдоподобии этого тезиса, ни о фактах, на которые он опирается.
Согласно Мэннинг, дворянство «вернулось к земле» под действием трех следующих факторов: давление экономических потребностей, падение привлекательности государственной службы, расширение возможности занимать выборные должности в местном управлении{30}. Первый фактор трактуется ею следующим образом: «Хотя экономические условия в конце XIX века вынуждали многих русских землевладельцев продавать свои имения или искать источники дохода на стороне, росло число тех, кто в ответ на кризис переезжал в деревню, чтобы взять управление семейным поместьем в свои руки»{31}. Предположение кажется достаточно правдоподобным, но нет никаких убедительных доказательств того, что сокращалось число землевладельцев, управлявших своими имениями из города, или что вообще имел место исход дворян из городов в усадьбы. Ее гипотеза опирается на мемуары примерно десятка политически активных деятелей начала XX в.; однако вряд ли допустимо делать столь широкие обобщения на основании столь незначительной выборки.
По схеме Мэннинг, привлекательность государственной службы в пореформенные десятилетия уменьшалась под действием ряда факторов. Она отмечает рост профессионализации бюрократии и офицерского корпуса, относительный упадок кавалерии и растущую значимость артиллерии, повышение расходов офицеров, проходящих службу в гвардейских или кавалерийских частях, наплыв на гражданскую и военную службу простолюдинов или безземельных потомков тех, кто заслужил дворянство на государственной службе{32}. Короче говоря, государственная служба перестала быть тем джентльменским клубом, каким она была в прошлом, и новая атмосфера была чуждой дворянству. Мэннинг утверждает, что в том же направлении действовали и перемены в стиле воспитания дворян-детей, поскольку молодые дворяне оказывались плохо подготовленными к авторитарным требованиям гражданской и военной службы{33}. Под давлением всех этих обстоятельств дворяне все чаще покидали государственную службу и возвращались в свои поместья.
Эта картина во многом не совпадает с тем, что происходило на самом деле в отношениях дворянства с государственной службой. Вот лишь один пример: во второй половине XIX в. число дворян-землевладельцев на гражданской службе не уменьшилось, а, напротив, удвоилось (см. гл. 6). Возможно, массовый выход в отставку имел место, но тогда приток поместных дворян в ряды бюрократии следует признать еще более значительным. Впрочем, у нас нет данных, подтверждающих, что все так и было, да и сам этот процесс нелегко укладывается в гипотезу Мэннинг.
Согласно Мэннинг, третьим фактором «возвращения к земле» было появление привлекательных возможностей службы в местном самоуправлении (в земских учреждениях в качестве мировых посредников и судей, а позднее и в качестве земских начальников), а также новая мода на участие в дворянских собраниях. Мэннинг утверждает, что новую жизнь в дворянские собрания вдохнуло их участие в освобождении крепостных, и они, наравне с земскими учреждениями, превратились в «суррогаты» отброшенной дворянством карьеры на государственной службе{34}. К сожалению, те немногие примеры, которыми она подкрепляет эту свою гипотезу, относятся исключительно к началу 1860-х гг., а подавляющее большинство фактов говорит, что дворянство в целом сохранило былое равнодушие к своим сословным организациям. Для Мэннинг очень важна идея возрождения губернских дворянских собраний, потому что именно на этом держится ее объяснение поведения дворян-землевладельцев в 1905 г. Но такое поведение можно объяснить без обращения к столь сомнительной гипотезе — и это объяснение может оказаться даже лучшим{35}
Самый убедительный из аргументов, приводимых Мэннинг в поддержку своего утверждения, что начиная с 1860-х гг. росло число дворян, возвращающихся в свои поместья, заключается в данных об уменьшении площади дворянских земель. Чем большее число дворян оставляло государственную службу ради управления собственными имениями, тем легче им было предотвращать необходимость распродавать землю, а значит, должен был замедлиться переход земли в руки недворян. Именно так, согласно Мэннинг, все и происходило. В период 1895–1905 гг. скорость ежегодного сокращения площади дворянских земель якобы была на 30 % ниже, чем в период Долгой депрессии 1876–1896 гг., и это замедление процесса обезземеливания дворянства продолжалось, за исключением периода 1906–1908 гг., вплоть до крушения монархии. Дополнительным доказательством значимости процесса «возвращения к земле» Мэннинг считает тот факт, что на переломе столетий 53–54 % продаваемой дворянами площади было куплено другими дворянами{36}.
В действительности же подробное и тщательное изучение статистики дворянского землевладения открывает совсем иную картину. Если не считать нетипичных периодов 1903–1905 и 1914 гг., никакого замедления скорости обезземеливания дворян не наблюдалось. И даже напротив, в период с 1895 по 1913 г. (т. е. не только в период грозовых 1906–1908 гг.) площадь дворянских земель ежегодно сокращалась существенно быстрее, чем в период Долгой депрессии (за исключением 1878–1882 гг.). Что касается второго аргумента Мэннинг, то хоть и верно, что на переломе столетий дворяне приобрели 53 % площади, проданной другими дворянами, но новым это явление не было. Более того, доля дворянских земель, покупавшихся другими дворянами, начиная с периода 1863–1872 гг., когда она составляла 64 % (см. гл. 2), неуклонно снижалась.
Хотя не приходится оспаривать тот факт, что на переломе столетий все больший процент дворян-землевладельцев был серьезно занят налаживанием более или менее рационального хозяйства в своих имениях, причем многие при этом входили в мельчайшие прозаические детали ухода за скотом и посевами, этот процесс не имел ни малейшего отношения к гипотетическому «возвращению к земле». Гораздо более вероятным фактором, объясняющим этот процесс, является то, что за предыдущие десятилетия из деревни ушли экономически самые слабые дворяне-землевладельцы, люди, наименее преданные сельскому хозяйству и сельской жизни.
Гипотеза Мэннинг поднимает еще один вопрос. Если во второй половине 1890-х гг. «возвращение к земле» давало такие поразительные результаты, разве мог бы этот процесс не быть отмеченным теми, кто страстно надеялся на именно такой поворот вспять в процессе «упадка» поместного дворянства? Но в работах публицистов конца XIX — начала XX в., интересовавшихся дворянским вопросом, нет и намека на «возвращение к земле». Не найти упоминания об этом ни в материалах дискуссий на Всероссийских съездах губернских предводителей дворянства, проходивших начиная с 1896 г., ни в ходатайствах губернских дворянских собраний центральному правительству, ни в материалах Особого совещания по делам дворянского сословия, созванного правительством и заседавшего в период с 1897 по 1902 г. Все говорит за то, что никакого «возвращения дворянства к земле» не было.
Более того, концепция «упадка дворянства», имеющая куда более длинную историю, чем идея «возвращения к земле», также ошибочна. То, что происходило с дворянством, и прежде всего с дворянами-землевладельцами, после освобождения крепостных, гораздо лучше рассматривать как их приспособление к резкому изменению экономической и социальной жизни. Термин «упадок» вызывает образ слабости и болезни, как если бы дворяне представляли собой «больного человека России». Вообще-то говоря, традиционное представление именно таково. Но что если дворянство было не пассивной жертвой собственной патологии и внешних обстоятельств, а в значительной мере активным участником процесса адаптации к изменившимся условиям? Понятно, что в процессе адаптации оно менялось и делалось иным, чем прежде, но ведь никто, кроме твердолобых традиционалистов, не отождествляет любые изменения с упадком. Это опять-таки весьма спорный тезис, но как он соотносится с известными фактами? Читателю придется самому ответить на этот вопрос на основании предлагаемого материала, прежде всего глав 2 и 6, которые выходят за пределы статистики, использовавшейся в прошлом для обоснования концепции упадка. Не забывая ни на миг поговорку о «лжи, отъявленной лжи и статистике», я полагаю, что для такого рода исследований исключительно важно осмотрительно и ответственно использовать статистику — особенно ту массу данных, из которых заимствуют постоянно лишь несколько цифр для подтверждения устоявшихся представлений.
У читателя может возникнуть законный вопрос: если в течение полувека после освобождения крестьян дворянство на самом деле не пребывало в состоянии упадка, а проходило нормальный процесс адаптации к изменившимся экономическим и социальным обстоятельствам, то как могло получиться, что этот факт совершенно ускользнул от внимания современников и позднейших историков? По той же самой причине, в силу которой сохраняются многие другие (и намного более важные мифы). Мифы полезны, поскольку объясняют явления, которые человеку хочется или нужно понять, и они утешительны тем, что предлагаемые ими объяснения соответствуют предвзятым мнениям. Упадок русского дворянства — пример как раз такого мифа. Восприятие дворян как беспомощных жертв своих анахронистских привычек и расточительного поведения, иными словами, как людей, не способных конкурировать в мире, где господствует homo oeconomicus (обычно принимавшего образ выскочки или алчного иностранца), обладало привлекательностью главным образом по причине вполне двусмысленного отношения к дворянству, которое было характерно как для многих современников, так и многих из тех, кто отдален от этого процесса временем и пространством, или для тех и других сразу.
С одной стороны, привилегированные члены крайне несправедливого социального порядка получают по заслугам со стороны тех самых социально униженных, к которым они всегда относились с презрением. Таким образом удовлетворяется стремление к справедливости. С другой стороны, дворяне обречены на вымирание именно потому, что сохраняют верность малопригодным для достижения успеха в мире эстетическим и человеческим ценностям, внезапно оказавшимся под властью рыночной ментальности. Таким образом, дворянам достается известная симпатия тех, кто высоко ставит традиционные ценности, с которыми дворянство было связано. Следовательно, миф об обреченности дворянства удовлетворяет две стороны одновременно. Но, подобно большинству мифов, он не отвечает разумной потребности в убедительном истолковании всех известных данных.
Марксистские историки — это, конечно, особый случай. Здесь не найти никакой двойственности — только абсолютная приверженность мировоззрению, согласно которому дворянство является порождением определенного этапа общественного развития. Когда наступает исторически предначертанный час, является ангел смерти, принимающий форму революционного класса, и приводит приговор в исполнение. Не имеет смысла соболезновать жертвам — отжившее и худшее должно уступить новому и лучшему.