Глава четырнадцатая Сыновьям и внукам

Глава четырнадцатая

Сыновьям и внукам

I

А пока первенец Дмитрия Ивановича всё ещё находился в качестве заложника у хана Тохтамыша. Кроме него и тверского княжича Александра под неусыпным призором ханской стражи в Орде жили нижегородец Василий Кирдяпа и сын Олега Рязанского Родослав. Четыре старших сына четырёх великих русских князей. Александр и Василий Кирдяпа были двоюродными братьями, Василий Московский по матери приходился своему тёзке-нижегородцу племянником, да и с Александром был в отдалённом родстве. Но не исключено, что заложники даже не имели возможности видеться друг с другом. Тохтамыш поставил заложничество на широкую ногу, сделал его чем-то вроде постоянной статьи дохода — так-то исправнее будут ему русские улусники дань возить.

Первым не выдержал нижегородец, из четверых самый старший. Он бежал привычной речной дорогой, вверх по Волге. Но не повезло Василию Кирдяпе — в пути его перехватил царёв посол, возвращавшийся из Междуречья, и снова доставил к Тохтамышу.

На остальных заложников это подействовало удручающе. Московский подросток уже три года прозябал в чужом восточном городе, сиротою при живых матери и отце, и тоска по дому одолевала его.

Наконец на исходе осени 1386 года с помощью некоторых верных людей — летописец обтекаемо называет их «доброхотами» — сын Донского приготовился к побегу. В тот год Тохтамыш начал открытые военные действия против своего недавнего покровителя Тамерлана. (Война эта, растянувшаяся на многие годы, в конце концов истощила силы Тохтамыша, привела его к полному политическому краху.) В ставке хана княжич Василий оказался в Заяицких степях, куда «царь силен ис Шамархииския (Самаркандской) земли» пришёл на Тохтамыша, «и бысть им сеча велика». В суматохе сражения Василию удалось ускользнуть от охранников, он переправился через Яик, достиг волжского берега. На ту пору Волга ещё не стала, да и зимник на ней обкатается не сразу, и не убежать ни за что по зимнику: очень уж людно — не дорога, а рыночный ряд. Если и есть надежда попасть на Русь, то лишь обходными путями.

Судя по тому, что Василий через время оказался в Подолии, а затем в Валахии, у молдавского господаря Петра, бежать ему помогли купцы, шедшие с караваном к Чёрному морю (может, спрятали в каких-нибудь тюках с товарами?). Ясно, что помогали беглецу небескорыстно. Он вряд ли был посвящён во все подробности замысла и его осуществления, но по тому, как к нему относились, как о нём заботились, должен был чувствовать, что в конце концов за всеми этими полузнакомыми и вовсе незнакомыми ему людьми, в той или иной степени обстраивающими его бегство, действует любящая воля отца, незримо, но властно простирающаяся через пространства. Находящийся где-то невообразимо далеко, отец был для него воплощением всесилия почти божественного. Сын пытался вспомнить лицо родителя, его голос, весь его облик, и в этом образе, лишь на миг и с трудом вырываемом из небытия, проступали строгость и острота взгляда, усталый прихмур бровей, глубокая морщина над переносьем, но суровость черт смягчалась нежностью, бьющей как родник из каких-то немереных заочных глубин.

Всесилие отцово виделось даже и в том, что он не побоялся так надолго отпустить от себя сына, и ничего за эти годы с ним, Василием, не случилось, не должно случиться и впредь, скольких бы страхов он ещё ни натерпелся, каким бы долгоокольным ни оказался путь домой, не случится до самой их встречи. Как будто отец испытывал его во все эти годы: достойный ли у него сын растёт? Можно ли будет ему в своё время оставить землю со всеми её людьми?

…Из Молдавии Василий попал в Пруссию, где тогда жил Витовт, сбежавший от Ягайлы, и подросток так полюбился литовскому князю, что тогда-то и состоялось нечто наподобие помолвки; очень уж хотелось Витовту выдать свою дочь за русского, как он предчувствовал, наследника.

Больше года прошло со времени бегства Василия из Орды, и вот наконец в московском великокняжеском доме по всем палатам, светлицам, ложницам, сеням и закутам прозвенело: «Едет! Едет наш сын, брат, племянник!» Дмитрий Иванович выслал нарочных бояр навстречу, а на Боровицком холме суетились, готовились к пированию.

19 января украшенный санный поезд вкатился в ворота Кремля. Сколько бессонных ночей провёл великий князь московский за четыре года разлуки с сыном! Сколько издумано было молча, но вот же, надо и сегодня ему, отцу, не выйти из меры растроганности, не дать воли накипающим счастливым слезам, перебороть судорогу, мешающую говорить.

И может, ещё одно непривычное впечатление кольнуло нечаянно его сердце; как будто его самого уже нет среди встречающих, но ему предоставлена чудесная возможность зреть оттуда, как Москва принимает своего настоящего великого князя.

Не слишком ли рано было Дмитрию Ивановичу поддаваться подобным предчувствиям? В тот же месяц, когда Василия встречали, Евдокия Дмитриевна разродилась ещё одной дочерью, Аней её нарекли. И свадьба намедни отгуляна: старшая дочь, Софьюшка, выдана за рязанского молодца, самое время теперь внуков вычислять, а не о смерти задумываться!

И иных забот хватало, привычных и непривычных, всегдашних и чрезвычайных.

Среди привычных на первом месте в год бегства Василия оказалась забота новгородская. В который уже раз великого князя всея Руси расстроили вестью: вечники набедокурили! Можно было и не расспрашивать, о чём речь, и так мудрено ошибиться, не угадать: на Волге опять ушкуйничали?

Так и есть. Ватага сколотилась в Заволоцкой пятине, ушкуйники разграбили Кострому, крепко досадили волжскому восточному купечеству. Чем не повод для Тохтамыша затеять погромы в русских улицах Сарая и иных ордынских городов? А то и на южные окраины Руси изгоном кинуться?

По печати самовольства новгородцев, видать, и на том свете различать будут. Сколько ни пишут про них в летописях, они всегда таковы, сызначала и доднесь. Кто же к кому в итоге приноровится: Новгород к остальной Руси или великокняжеская Русь к неумолкающему шуму вечевой браги? Что возобладает: умиряющее единоначалие или многоболтание толпы, подстрекаемой корыстью соперничающих боярских родов? Господь во вселенной един, размышлял великий князь всея Руси, власть земная зиждется по подобию небесной, и потому не за Новгородом великий князь поплетётся, а Новгород пригнёт наконец свою мотающуюся туда и сюда выю.

Волховская толпа привыкла вести себя под стать чересчур разборчивой невесте: разонравится вечевикам призванный из Киева либо из Владимира князь, глядишь, уже отказали князю, иного кличут. Но на Руси было испокон веку господство мужеское, а не бабья прихотливая власть. Москва, когда ещё маленькой была, при Дмитриевом предке князе Юрии Долгоруком, уже и в ту пору умела новгородцев приструнить. Тот Юрий, не поладив со строптивыми вечевиками, тут же, бывало, перерезывал у Волока Дамского речной торговый путь, по которому новгородцы себе с волжского юга хлеб возили (своего-то, местного, никогда им от урожая до урожая не хватало). И пятилась тогда новгородская толпа, наряжала ко князю послов с подарками да извиненьями.

Нынешний разлад пусть и был под стать недавним, но сколько же и терпеть-то! В московском правительстве возобладало мнение: надо идти на Новгород ратью. До войны не допустить, бояре и сами, пожалуй, не сунутся, подожмут хвосты, но всё же рать нужно поднимать великую, подобно той, что Дмитрий Иванович сплотил против Твери одиннадцать лет назад. Надо, чтоб новгородцы уразумели: для всех русских земель сделался несносным их разбойный пошиб, скоро на них станут люди пальцем показывать, как на вторых ордынцев.

Поскакали из Москвы гонцы с грамотами великого князя. И опять, как в 75-м, как в 80-м годах, потекли к месту сбора полки — городские, удельно-княжеские. Двадцать девять ратей насчитали воеводы, уряжая ополчение. Это не шутейный сбор, такого воинства и против Твери не выставляли.

Думал ли когда Дмитрий Иванович, что придётся ему вести войско на старейший русский город? Честь невелика, а пришлось. Выступили зимой, когда наименьшей была южная, ордынская опасность. Московская рать остановилась в тридцати верстах от Новгорода, и впереди, в отдалении, будто перелески, темнели в снегах новгородские полки. Приехали челобитчики от вечевиков с просьбой о мире, но Дмитрий Иванович их не принял. Не так уж был он гневен, больше показать хотел свою непреклонность, чтобы как следует острастить новгородцев, — пусть и при детях его безропотно слушаются великокняжеской Москвы. Прибыл с челобитьем новгородский владыка Алексей. И ему сказал великий князь, что мириться с виновниками не станет, но требует их выдать или накажет весь город, если не выдадут.

Новгородцы, возбудив себя отчаянной отвагой круговой поруки, изготовились к осаде, даже пожгли окрестные монастыри и посадские улицы, но… всё же ещё раз упросили владыку своего выехать на переговоры. Он пообещал Дмитрию Ивановичу, что виновники грабежей на Волге будут пойманы, а пока Новгород даёт за них откуп в 8 тысяч рублей.

Так закончилось это розмирье с Новгородом, последнее в жизни Дмитрия Донского, но, к сожалению, далеко не последнее на веку его потомков. Однако намеченная им линия на обуздание новгородской боярской самостийности будет усвоена наследниками его объединительной внутрирусской политики и принесёт сто лет спустя свои благие плоды.

II

Вообще, во многих государственных решениях и действиях великого князя московского в эти годы наличествовало то, что позднее могло прочитываться его преемниками и последователями как образец для подражания, своего рода политический завет.

Он был сыном своего века. Как личность, как полководец и правитель он вышел из недр удельной, разобщённой Руси, привыкшей к особничеству княжеств, земель, городов. Ломать привычки было непросто, и в своих драматических отношениях с князьями-соревнователями московский князь далеко не всегда умел противопоставить их обычным средствам борьбы свои новые, более высокого порядка средства.

Но, как никто из его соперников и соревнователей, Дмитрий Донской стремился к поиску таких новых средств. И в этом смысле он также был сыном своего века, потому что сам век поворачивал на новое, Русь на пепелищах прорастала иная. Иван Калита не брезговал, по обычаям той поры, приглашать татар для расправы над своими противниками-единоверцами. Его внук раз и навсегда отказался от этого позорного обычая, как и от многих других, позаимствованных русскими князьями у золотоордынцев в самые глухие времена ига.

Нужны были работники, чтобы запахивать и заваливать старинные междукняжеские межи. Дмитрию суждено было оказаться одним из первых в их числе, при нём межи пока оставались, но сознание уже было подготовлено к великим переменам. Борьба с «ненавистной рознью мира сего» (слова Сергия Радонежского) осложнялась тем, что в представлениях княжеско-боярского большинства местное, частное начало, как правило, ещё преобладало над общим. Редко кто умел посмотреть на свою собственную землицу с высоты птичьего полёта, чтобы увидеть её скудость, ничтожность, но — одновременно с этим — богатство и бескрайность пространств всей Руси, эту его земельку обнимающих. Каждое из великих русских княжеств считалось самостоятельной, неприкосновенной, раз и навсегда учреждённой политической единицей. Чужое княжество во время усобицы можно захватить, разграбить, принудить его правительство к невыгодным договорным условиям, но никому не позволено это княжество упразднить, разделить между соседями, отменить как таковое. К примеру, Дмитрий Московский, несмотря на свои военно-политические победы над Тверью, Рязанью, Суздальско-Нижегородским и Смоленским великими княжествами, не мог ещё и помыслить о том, чтобы на правах победителя присвоить Москве то или иное из этих княжеств. Ряд таких присвоений позднее неминуемо начнётся, уже при его сыне начнётся. Постепенно исчезнут с политической карты средневековой Руси как самостоятельные единицы Нижегородское великое княжество, Тверское, Рязанское, Новгородская вечевая республика. Но для того чтобы земле свыкнуться с такой возможностью, с неумолимостью подобного хода вещей, нужно было ещё время и время.

А пока было всего наперечёт людей, которым посчастливилось хоть раз-другой за целую жизнь оглядеть свою Русь с высоты орлиного реяния, и среди них смело можно назвать внука Калиты.

Удельная, многоверховная Русь, предчувствуя свои последние сроки, спешила высказаться до конца, выразить все внутренние возможности. Предельно напряжённым противоборство старого и нового стало именно в годы княжения Дмитрия Донского. Ему пришлось противодействовать людям великих страстей, ярчайшим представителям старого уклада и привычного мировоззрения. Воинское объединение стало тогда прообразом объединения государственного, общенационального, и Куликовская победа была не только над внешним врагом, но и над внутренним раздором.

Государственное объединение не могло осуществиться иначе, как через решительное преобладание единовластия над местным, областным многовластием. В свою очередь, порядок единодержавия не мог победить до тех пор, пока не был установлен новый способ передачи власти в правящем великокняжеском роду.

Лично Дмитрий Донской приложил немало сил к утверждению такого нового способа наследования власти, и, хотя в последние годы жизни это и стоило ему великих нравственных переживаний, он сумел довести начатое до конца.

Личный опыт, мнение единомышленников, свидетельства летописей и устного предания — всё убеждало великого князя, что право бокового — от брата к брату — наследования власти себя не оправдывает и назревает пора для его решительного искоренения. Стол должен переходить после смерти великого князя, сколько бы ни было у него братьев, прямо к старшему сыну покойного, и от того — опять же старшему его сыну, а не к братьям. Древо власти должно расти вверх, в ствол, а не по бокам. Только если князь умирает без наследников, стол может отойти к его брату.

Сколько помнил себя Дмитрий Иванович, не было у него среди сверстников — с самых детских лет начиная и доныне — более близкого друга, верного товарища, исполнительного помощника, чем его двоюродный брат Владимир Андреевич. Не одно десятилетие прожили они душа в душу, действовали согласованно в делах мира и войны, не ведая ни зависти, ни подозрительности, деля поровну тяготы и радости. Младший служил великому князю московскому исправно, на совесть, как бы служил он своему отцу.

Не раз, исполняя наказы Дмитрия, ходил Владимир ратями — то на Ржеву, захваченную литовцами, то на рязанцев, то против брянских перемётчиков; наезжал с важными правительственными поручениями в Новгород и Псков; десятилетиями укреплял порубежные с Литвой города на западе Московии; зато не обделял его старший брат ни почётом, ни земельными угодьями, ни полной чашей за пиршественным столом. И терема-то их московские рядом стояли на боровицком взлобке, по-братски опершись друг о друга, хотя Владимир и свой удельный стол с теремным строением поставил в Серпухове.

По обычаям тех времён, их отношения, несмотря на свою выразительнейшую полюбовность, подлежали обоснованию и письменному закреплению в соответствующих договорных грамотах. Первое «докончание» братьев, составленное в год строительства белокаменного Кремля, и начиналось как раз с того, что Владимир обещал «имети брата своего старейшего, князя великого, Дмитрия, во отца место».

Позже, когда у Дмитрия Ивановича появились сыновья, возникла надобность в новом «докончании». По нему Владимир уже не только считал «брата своего старейшего, князя великого, собе отцем», но и первенца Дмитриева обязывался почитать как старшего брата. Иными словами, это означало, что если вдруг Дмитрий умрёт или погибнет, то великий стол московский перейдёт к его первенцу, которому Владимир обязан будет служить так же истово, как служит ныне Дмитрию.

Вторая грамота, как и первая, составлялась при участии митрополита Алексея, с его благословения. Поскольку в других грамотах этой поры — с литовцами, с Михаилом Тверским — вслух объявлялось, что великое княжение Владимирское — вотчина Дмитрия Ивановича, наследственное владение его семьи, то ясно, что он надеялся закрепить её отныне и навсегда за своим потомством.

Надо думать, что уже во времена второго «докончания» Владимир Андреевич свыкался с мыслью о прямом наследовании, как ни нова, как ни ошеломительна была она на слух княжеской и боярской Руси.

Летописцы не говорят о причинах ссоры, которой омрачился для двух внуков Ивана Калиты конец 1388 года. Известно лишь о властных и суровых мерах Дмитрия Ивановича, повелевшего схватить всех старейших бояр своего двоюродного брата, развести их по разным городам и держать в узилищах.

Историки обращают внимание как на причину кары на то, что будто бы накануне Владимир Андреевич занял силой некоторые сёла и угодья, принадлежавшие Дмитрию Ивановичу. С другой стороны, известно, что великий князь отнял у братана его уделы в Галиче и Дмитрове.

Слишком выразительными были многолетние отношения братства и содружества между двумя внуками Калиты, чтобы не объявилось завистников и подстрекателей. Стремительная расправа великого князя над боярами Владимира Андреевича как будто указывает: ветер задул именно отсюда, из боярского окружения серпуховского вотчинника.

Ко времени ссоры Дмитрий Иванович был уже сильно нездоров. Многие, видимо, догадывались, что дни его сочтены. Кто же займёт московский, а с ним и владимирский, всерусский стол? Семнадцатилетний отрок Василий Дмитриевич или прославленный военачальник, энергичный строитель и рачительный хозяин, герой Куликовской битвы тридцатипятилетний Владимир Андреевич? Сын великого князя или двоюродный брат? Правнук или внук Ивана Даниловича? Племянник или дядя?

Строки «докончания» десятилетней давности гласили: сын, племянник. Многовековая привычка упорно противоречила: брат, дядя.

Видимо, сам Владимир Андреевич как-то растерялся, дал убедить себя красноречивым и небескорыстным своим боярам (они бы очень много приобрели, сделавшись однажды из удельных великокняжескими).

Словом, всё могло зайти очень далеко. Гнев старшего, а с другой стороны, обида младшего, теперь уже «младшего» по отношению к собственному племяннику (!). И долго ли ему так вот «молодеть»? Состояние обоих было, кажется, настолько несхожим, не сводимым к какой-то общей основе, как и права, стоявшие за спиной у каждого. Такой ссоры хватило бы вполне, чтобы навсегда перечеркнуть всё созданное, всё выстраданное ими совместно.

Но некое высшее спасительное чувство взаимно совершаемой несправедливости остановило их однажды обоих, воспрепятствовало сделать следующие непоправимые шаги. Младший повинился и подчинился, как и положено младшему. Старший простил, но также и сам повинился в грехе гневливости, возбуждённой острой тревогой за судьбу дома, рода, княжества, земли. Естественно, Владимиру само примирение далось трудней: ему приходилось переступать через свои несбывшиеся политические надежды. И не только свои, но и своих детей. Он сделал этот шаг.

И летописец со вздохом облегчения сообщал, что 25 марта 1389 года, в великий праздник, «на Благовещение пречистыа Богородицы», князь московский с братом своим двоюродным «взя мир и прощение».

Принято считать, что в этот же день было заключено между ними новое, третье по счёту, «докончание». Дмитрий Иванович, ещё раз определяя в нём уровни соподчинённости в московском доме, обращался к братану со следующим условием: «Тобе, брату моему молодшему и моему сыну, князю Володимеру Андреевичу, держати подо мною и под моим сыном, под князем под Васильем, и под моими детьми княженье мое великое честно и грозно. А добра ти мне хотети и моим детем во всем. А служити ти мне без ослушанья».

И далее, как и в каждой такого рода грамоте, неспешно, по-хозяйски уточняли князья границы своих владений, перечисляли взаимные обязанности.

Так одолелся разлад. Но только ли вдвоём справились братья с великим искушением? В который раз уже понадобилось им и теперь мудрое наставительство троицкого игумена. Престолонаследный спор пришлось разрешать именно Сергию. Он без колебания стал на сторону великого князя, благословил новый устав преемства державы — по прямой, по сыновней линии. Устав, который и есть, собственно, основной принцип самодержавия.

«И вот, — поясняет позднейший церковный автор, — охранение этого столь важного постановления, которому не только Москва, но и вся Россия навеки обязана укреплением единой самодержавной власти, было вверено Промыслом Божиим не кому иному, как великому печальнику земли Русской Преподобному Сергию!.. Его драгоценная для нас подпись украшает и скрепляет это великое по своему значению государственное законоположение».

«Докончание» от 25 марта 1389 года явилось одной из последних грамот, которую Дмитрий Иванович скреплял своей великокняжеской печатью. Отныне жить ему оставалось менее двух месяцев.

III

Что за болезнь одолевала и одолела наконец его в ту весну? Автор «Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» (есть основания считать, что им был Епифаний Премудрый) говорит об этой болезни следующее: «Потом разболеся и прискорбен бысть вел ми, и пакы легчая бысть ему, взърадовашаяся великая княгини и сынове его радостию великою и велможа его; и паки впаде в болшую болезнь, и стенания прииде в сердце его яко и внутренним его торзатися, и уже приближися ко смерти душа его».

Приведённого отрывка, кажется, явно недостаточно, чтобы задним числом можно было по нему составить хоть какое-то подобие медицинского заключения. Правда, из слов «стенания прииде в сердце его» как будто следует, что речь идёт именно о сердечном заболевании. Можно вспомнить описание внешности великого князя московского в возрасте тридцати лет, известное по «Сказанию о Мамаевом побоище»: «Телом велик, и широк, и плечист, и чреват велми, и тяжек собою зело…» Оно вроде бы даёт представление о некоторой избыточной тучности князя, болезненной полноте. Можно вспомнить и о ранней смерти отца Дмитрия Донского, Ивана Ивановича Красного.

Всё это можно вспомнить, но всего этого недостаточно, чтобы иметь перед собой чёткую картину заболевания и доказательную причину ранней смерти. Описание наружности великого князя, приведённое выше, можно ведь толковать и так и сяк, оно вполне согласуется с представлениями древнерусского человека о телесной мощи, богатырской силище, которая и должна быть тяжкой: под такою силой дрожит и пятится боевой конь, прогибается сама земля.

Важнее о другом вспомнить. Дмитрий за прожитые десятилетия слишком утрудил себя, он этими утруждениями оказался к себе нещаден, не знал или не хотел знать тут меры. Той самой меры, мерности, которая, казалось бы, должна была составлять и во многом составляла существо его поведения как правителя «всея Руси». Начиная с детских лет, с первоначальных жизненных впечатлений и испытаний, он всегда имел дело с событиями и явлениями сверхмерными, на этом именно фоне промчались его годы: то пожарные зарева во всё небо, то ужасные своей незримостью бури моровых болезней, то чёрные ненастья междоусобиц, то суховеи ордынских набегов… Затем тяжкой, изнуряющей засухой нашёл год 80-й, и только осенью всё разрешилось великой, очищающей душу грозой. Та гроза ему, всей Руси жизнь дала новую, но и крепко оцарапала его корешками молнийных разрядов… А неподъёмная, казалось бы, затея строительства каменного Кремля? А рискованнейшие многолетние неуплаты «царского выхода» в Орду? А сожжение Москвы Тохтамышем? А огорчительное церковное неустройство? А беспокойство родительское о детях, попечение каждодневное о сиротах, вдовах, о бездомных и обиженных, о бесправных, о калеках, о голодных и раздетых, о плачущих, страждущих, пленённых… Нет-нет, княже, не в меру досталась тебе ноша (да и кому, спрашивается, пришлась бы она в меру?). Вот тут-то, княже, и корень твоего недуга: слишком многое пришлось зачинать, слишком многое сметать с пути — и всё за такой короткий срок.

Герои не умирают стариками. Их личное время уплотнено, как старинная книга, стиснутая кожаными застёжками до такой степени, что и вода не в состоянии проникнуть внутрь страниц.

В жизни куликовского вождя не было разжиженности, промежутков, необходимых для самовосстановления. За сорок неполных лет он пережил столько, что этих событий вполне хватило бы на срок, вдвое больший, — и для политика, и для воителя, и для родителя, — и осталось бы ещё изрядного лишку.

Древний жизнеописатель сказал о нём, что он был добрый и крепкий кормчий своей плоти, имея в виду его умение обуздывать себя, одолевать душевные и физические немощи. Но весной 1389 года телесный состав перестал подчиняться его воле.

Великая княгиня Евдокия была сейчас на сносях, и, чувствуя, как полнится и прибывает ещё одна жизнь внутри её, она со страхом видела, что одновременно с этим неумолимо иссякает жизнь её мужа и господина.

Они отпраздновали вместе Светлое Воскресение, больной разговелся куличом и пасхой, а красным праздничным яйцом чокнулся с детками и порадовался за них, что разбилась его крашенка. Не суевер же он, чтобы печалиться по такому поводу. Чему быть, то и будет… Теперь на воле, на солнышке, на зелёных московских горках малышня катает в траве крашеные яйца, как и он в детстве самозабвенно катал, совсем ведь недавно… Он старался сейчас быть радостным, как и подобает всем в праздник праздников, но видел: никогда в их семье весеннее торжество не сопровождалось такой внутренней скованностью, напряжённостью.

А вскоре тяжело заболел их сын Юрий. Боялись: не моровое ли поветрие перенеслось в Москву из Пскова, в котором, слышно, оно косило сейчас людей нещадно? Но обошлось с Юрием, пошёл он на поправку.

Весна преполовинилась. Остро запахли на солнце тополиные почки, а ближайшие к городу берёзовые рощи обдало зелёным туманом. В огородах жгли старую травную ветошь, ворошили заступами отогревшуюся, подсохшую землю; голова кружилась от её свежего духа, от мельтешни скворцов. Иногда порывами ветра из-за Москвы-реки доносило подоблачную звень жаворонков. Невозмутима поступь жизни, величавое спокойствие заключено во всех этих самоупоённых трелях, звяках, шорохах, дуновениях, никакой боязни за будущее.

В один из таких дней Дмитрий Иванович попросил, чтобы съездили в Троицкий монастырь за игуменом Сергием и к его прибытию собрались бы у него старейшие бояре княжого совета. Он желал составить духовное завещание и хотел, чтобы главным послухом при составлении грамоты был радонежский игумен.

Успели собраться вовремя. И опять, как всегда в таких случаях, ему важно было сейчас не торопиться, а, подобно толковому сеятелю, так рассыпать семена, чтобы ни одна борозда, ни одна пядь земная не оказалась порожней.

Московские свои владения он поделил между четырьмя старшими сыновьями. А затем распределил и княжество: Василию — Коломну с волостьми и сёлами, Юрию — Звенигород, также с волостьми и сёлами, Андрею — Можайск и округи его, Петру — Дмитров с окрестными хозяйствами; не забыл и слабого здоровьем, немощного сына Ивана, и ему выделил угодьице в меру его небольших нужд.

И прикупленные дедом земли и города, и свои прикупы и прибытки также между сынами поделил. Назначил и великой княгине своей волости, сёла, починки, бортные промыслы и прочие угодья. Если родит она сына, то пусть по своему усмотрению наделит и его, взяв по части у старших сыновей.

Подробнейше, со счётом до рубля и даже до полтины, определил, кто из сыновей сколько обязан вносить в общую казну, из которой князь Василий будет брать для «выхода» ордынского. «А переменит Бог Орду, — записал по его слову дьяк, — дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».

Поделил он и драгоценности домовые из великокняжеской скарбницы, сильно потрёпанной во времена нашествия Тохтамыша.

И ещё не забыл напомнить: «А вы, дети мои, слушайте своее матери во всем, из ее воли не выступаитеся ни в чем. А который сын мои не имет слушати свое матери, а будет не в ее воли, на том не будет моего благословенья».

В самом конце грамоты перечислялись имена послухов, удостоверявших её истинность, полноту и законную силу. Кроме игумена Сергия, при составлении великокняжеской духовной присутствовали виднейшие его бояре, в том числе военачальники, участники Куликовской битвы. Были тут Дмитрий Михайлович Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Фёдор Андреевич Кобылин, были и люди помоложе — Иван Фёдорович Собака-Фоминский, братья Фёдор Свибло, Иван Хромой и Александр Остей.

К ним ко всем обратился теперь великий князь с прочувствованным словом.

— Други мои, — сказал он, — вы знаете обычаи и нрав мой, потому что пред вами родился я и возрос и с вами царствовал, отчину мою, великое княжение, содержал двадцать семь лет, с вами на многие страны мужествовал, вами в бранях страшен был… Божиею помощью низложил врагов своих и покорил их, с вами великое княжение весьма укрепил и мир и тишину княжению своему сотворил; великую же честь и любовь к вам имел и под вами города держал и великие волости, и чад ваших любил, никому из вас зла не сотворил, не отнял ничего силою, не досадил, не укорил, не разграбил, не обесчестил, но всех в чести великой держал, радовался и скорбел с вами; вы ведь не бояре у меня называетесь, но князи земли моей… Ныне же, по отшествии моем от маловременного и бедного сего жития укрепитесь, чтобы истинно послужить княгине моей Евдокии и чадам моим от всего сердца; во время радости повеселитеся с ними и во время скорби не оставьте их, да скорбь ваша на радость пременится.

Автор «Слова о житии», воспроизведший это обращение больного князя к своим служилым людям, при их беседе не присутствовал и потому не мог передать княжескую речь буквально. Но он выразил главное: дух доверительности, товарищеского согласия, который главенствовал в отношениях великого князя и его соратников.

IV

16 мая Евдокия родила мальчика, названного Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и поблагодарить мать своих детей.

Что всё же станется с детьми его и женой без него? Что вообще будет после него с Москвой, с землёй? Каким усилием ума и воли придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем живым? Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как всё будет без него, видеть всё — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и сострадая…

И если бы вопреки законам естества была хоть на малый миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал воочию, как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоёмы новыми и новыми сине-зелёными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с соборами цвета слоновой кости, в круглых зелёных гнёздах насыпных валов, с кипением празднеств на площадях; и ещё один плавный мах, возносящий его, и теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, тёплые струи воздуха переливаются и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы, а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод… но вдруг резко накренялось и зыбилось всё внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени; скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже сокращалось под стать земле от непереносимой тоски… но тут его ожидало видение ещё страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и поперёк туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя, выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас, какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамёрзшей, дымящейся паром тёмной реки, и та, чужая рать наконец заколебалась, стала пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же всё сыпал и сыпал, радостный, крупный, тяжёлый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах заполнял собою копытные лунки, пока всё поле на сотни вёрст не стало чистым, светлым и не слилось со светом небесным… И дальше ему открывалось: великий город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же белокаменный Кремль, где дедовы храмы? Всё новое, громадное, хотя на тех же самых местах — пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и стада… Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик… А дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и не различить: радуются ли, плачут? Но и там, догадывалось сердце, всё ещё было родное, всегдашнее, понятное, живое… Наконец увидел он и поле — в золоте выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворённое, обласканное последними нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы… И вырывался из его сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью просветлённым исстрадавшимся взглядом.

…Евдокия ещё с трудом вставала, когда ему сделалось совсем плохо. Старшие сыновья спали кое-как, стараясь в ночные часы не отходить от изголовья отцова.

Он почил при первом утреннем свете 19 мая, на третьи сутки после рождения своего последнего сына.

Когда Евдокия зарыдала над телом мужа, он был так тих и внимателен, как будто слышал слова её плача, песню русской вдовицы, возвышенный гимн любви, донесшийся и к нам через века.

«Како умре, животе мой драгий, — причитала она, — мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебе не умрох? како заиде свет очию моею? где отходиши, сокровище живота моего? почто не промолвиши ко мне, свете мой прекрасный? что рано увядаеши, винограде многоплодный? уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей! чему, господине, не взозриши на мя, не промолвиши ко мне? ужели мя еси забыл? что ради не взозриши на мя и на дети своя? чему им ответа не даси? кому ли мене приказываешь? Солнце мое, рано заходиши! месяц мой красный, рано погибаеши! звездо восточныя, почто к западу грядеши? Царю мой, како прииму тя или послужу ти? Господине, где честь и слава твоя, где господьство твое? Государь всей земли Русской был еси, ныне же мрътв лежиши, ничим же не владееши; многиа страны примирил еси и многиа победы показал еси, ныне же смертию побежден, изменися слава твоя и зрак лица твоего пременися во истление! Животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценныя багряницы худыя сия и бедныя ризы приемлеши; за царский венец худым си платом главу покрываеши; за полату красную гроб приемлеши. Кому приказываешь мене и дети своя? немного порадовахся с тобою: за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и плач явимися; почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоей и своея погибели! Не слышиши ли, господине, бедных моих слез и словес, не смилят ли ти ся моя горкиа слезы? Звери земныя на ложа своя идут, и птицы небесныа ко гнездом летят, ты же, господине, от дому своего напрасно отходиши…»

Словно сейчас голосом безутешной Евдокии сама земля Русская оплакивала своего возлюбленного сына.

V

Хоронили его 20 мая, и гроб был положен в великокняжеской усыпальнице, под сводами Архангельского собора, рядом с гробницами его отца, дяди, деда. Проститься с ним пришла вся Москва от мала до велика, и рыдание общее было таким громким, что временами совсем заглушало голоса певчих.

В память о нём ещё не были сложены слова воинских повестей и сказаний, но в тот год в светлице княжого терема женщины вышивали великий и дивной красы «воздух» — пелену с изображением Спаса, и в числе многих других поясных фигур поместили святого воина Димитрия Солунского и равноапостольного князя Владимира Киевского — небесных покровителей Дмитрия Донского и его двоюродного брата. Эта пелена, которой смогли вскоре полюбоваться москвичи, стала первой памятью о почившем герое, её вышивали под началом тётки Дмитрия, великой княгини Марии Александровны, вдовы Семёна Гордого.

Летом 1391 года москвичи стали свидетелями необычайного торжества. Накануне к великому князю Василию Дмитриевичу явились три знатных ордынца из ханской свиты: Бахтыхозя, Кыдырхозя и Маматхозя. Они сказали о своём желании служить московскому дому и принять православие. Их крестили не в церкви, а прямо в Москве-реке, и все жители столицы пришли, чтобы поздравить их, потому что такое событие значило не меньше, чем иная воинская победа.

В 1393 году в Кремле по воле великой княгини Евдокии Дмитриевны началось строительство белокаменной церкви Рождества Богородицы — в память о великом сражении, состоявшемся в день этого праздника. В память о муже. Церковь эта частично сохранилась до наших дней.

По преданию, Евдокия положила начало и строительству московского Рождественского монастыря на Кучковом поле, также посвящённого событиям 8 сентября 1380 года. И ещё одну стройку тех лет предание связывает с памятью о Куликовской битве — Бобренёв монастырь в окрестностях Коломны. Считается, что в его сооружении участвовал Дмитрий Михайлович Боброк-Волынец.

В 90-е годы XIV века, по распространённому в среде учёных мнению, были написаны «Задонщина», «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». Память ширилась, обогащалась, запечатлеваясь в художестве, в камне, в слове, устном и письменном.

Следуя правилу старинных романистов, хочется сказать теперь коротко о дальнейших судьбах тех, кто был связан с судьбой Дмитрия Донского.

8 октября 1392 года преставился игумен Троицкого монастыря Сергий Радонежский. Это о нём напишет историк В. О. Ключевский: «Он вышел из нас, был плоть от плоти нашей и кость от костей наших, а поднялся на такую высоту, о которой мы и не чаяли, чтобы она кому-нибудь из наших была доступна».

Спустя около четырёх лет, 26 апреля 1396 года, не стало выдающегося просветителя народов Урала Стефана Пермского.

В последнем году уходящего века умер великий князь тверской Михаил Александрович, самый упорный, необузданный и неразборчивый в средствах из русских соревнователей Дмитрия Донского.

В июне 1402 года умер своей смертью великий князь рязанский Олег Иванович, и тело его положили в каменный гроб в построенном им Солотчинском монастыре.

7 июня 1407 года в Москве скончалась великая княгиня Евдокия Дмитриевна, пережившая своего супруга на 18 лет. Существует предание, что под княжеской одеждой на теле покойной были обнаружены вериги, которые она тайно носила во все годы своего вдовства.

Осенью 1409 года к стенам Москвы подошли войска Едигея, оскорблённого тем, что князь Василий уже много лет не ездит в Орду сам и не шлёт туда своих послов, не собирает ордынской дани. Москву обороняли пятидесятишестилетний князь серпуховской Владимир Андреевич и сын Дмитрия Донского Андрей Можайский. После безуспешной трёхнедельной осады Едигей отошёл от крепости.

4 мая 1410 года князь Владимир Андреевич Храбрый, он же Донской, скончался в Москве и был погребён рядом со своим двоюродным братом в Архангельском соборе Кремля. Сыновьям Дмитрия он служил так же «честно и грозно», как когда-то и ему самому.

Около 1420 года умер писатель Епифаний Премудрый, автор житий Сергия Радонежского и Стефана Пермского, и, как предположительно считается, «Слова о житии» Дмитрия Ивановича.

В 1422 году скончался бездетным князь Пётр, один из сыновей Донского вождя. Он укрепил завещанный ему отцом Дмитров, украсил его белокаменным строительством.

В 1434 году скончался Юрий Дмитриевич, княживший по отцовой воле в Звенигороде. Он также немало строил, и от его дней остались в Подмосковье три дивных каменных собора.

А великий князь Василий Дмитриевич дожил до 1425 года. В меру своих сил он продолжал дело отца, и самым значительным успехом его внутригосударственной политики принято считать присоединение к Москве Суздальско-Нижегородского княжества, а также Муромского и Тарусского княжеств. Великий князь Василий приступил к строительству новых оборонительных сооружений в Москве — по границам Китай-города.

Здесь не место давать пространный очерк деятельности сыновей-Дмитриевичей и их отношений друг с другом, далеко не всегда гладких. Узаконенное их отцом право прямого наследования власти подверглось в эту эпоху суровейшим испытаниям на прочность. Тем самым испытывалась жизнестойкость зарождающегося Великорусского государства.

В эти годы засияла на Русской земле «Троица» Андрея Рублёва, родились другие творения кисти гениального художника.

Подрастали новые поколения. Рождались те, для кого имя Дмитрия Донского было такой же отдалённо-величавой вехой, как в свою пору для самого Дмитрия имя Александра Невского.

Московская Русь становилась всё более весомой величиной на политической карте Евразии.

В 1480 году противостоянием русской и ордынской ратей на реке Угре закончилась эпоха освобождения Руси от иноземного ига, начатая 8 сентября 1380 года.

Сто лет понадобилось, чтобы довершить дело Дмитрия Донского и его единомышленников. А от нашествия Орды до Куликовской битвы, как помним, ещё больше — почти полтораста лет миновало. Два с половиной века жить с тяжелейшим грузом на шее — за такое время иное государство было бы вконец расплющено, стёрто с лица земли.

Но Русь выстояла. Она сжалась, сократилась до предела, пошла на невероятную убыль, на неслыханные жертвы, чтобы потом, в XVI веке, начать стремительный рост, расширение, обживание неведомых громадных пространств, приятие в свой состав новых народов и вер.

В 1988 году, в дни юбилейных торжеств по случаю 1000-летия Крещения Руси, состоялся акт церковной канонизации святого благоверного князя Димитрия Донского, который на протяжении многих веков после своей кончины входил в число московских местночтимых святых, а теперь, спустя почти шесть столетий, был внесён в общецерковные святцы.

Более шести веков отделяют нас ныне от короткой, стремительной жизни святого князя Димитрия, от битвы, обессмертившей и его имя.

Но XX век с его страшными войнами и нашествиями ещё более обострил и закалил наше историческое чувство. И чем тяжелей были испытания, выпавшие в том веке на долю Отчизны, тем ярче, призывней горели в её небе имена великих сынов России, положивших когда-то свои души за други своя.

Истинно так было и будет.