Европа и польское восстание

Европа и польское восстание

Поляки долго надеялись, что реакция Европы стеснит Александра в его действиях и заставит его пойти на уступки. Польские эмиссары — наиболее активным был Траугутт, — объезжали крупнейшие европейские столицы, взывая о помощи польскому национальному движению. Во Франции, Великобритании, в Австрии монархи и народ испытывали большую симпатию к Польше, а Наполеон III хотел даже вмешаться. Он наряду с другими европейскими монархами, утверждал, что со времен Венского конгресса польский вопрос приобрел статус международного и что у всех участников конгресса есть законные основания защищать ее интересы. Он немногого добился: Горчаков резко отвечал, что не только ни одна держава не может на законных основаниях вмешиваться во внутренние проблемы Российской империи, но и что вмешательство Франции будет воспринято особенно неблагожелательно, поскольку она предоставляла убежище беспокойной польской эмиграции, занимавшейся настраиванием общественного мнения Франции против России. Горчакову было тем легче пренебрежительно относиться к франко-англо-австрийским попыткам вмешательства, что он был убежден — и совершенно справедливо, — они не выйдут за рамки устных протестов.

Он был к тому же уверен, что Пруссия займет сторону России. И был прав: Бисмарк, так же как и Александр, питал недоверие к панславизму. Он опасался, что принуждая Россию к либеральному отношению к Польше, можно способствовать созданию славянского альянса польских и русских либералов, которые окажут пагубное влияние на поляков, находящихся под властью Пруссии. Наконец, Бисмарк желал, чтобы в обмен на поддержку Александр II не препятствовал в ближайшем будущем осуществлению его проекта объединения.

В конечном счете правительства, к которым поляки взывали о помощи, довольствовались тем, что направили Александру II две ноты протеста, политический эффект которых был нулевым. В то же время повсюду поднялось мощное антирусское движение. Польшу, храбрость поляков приветствовали в европейской прессе, восхваляли в обществе, а польские изгнанники служили поводом для шумных манифестаций. Но сама Польша от всего этого ничего не выиграла.

Напротив, волна сочувствия к Польше и возмущения действиями России, прокатившаяся по Европе, способствовала росту в России национального чувства, которое даже либералов лишало возможности оказывать поддержку Польше. Эти тенденции способствовали росту негодования русских по отношению к полякам из-за того, что те пытались заставить Запад оказывать давление на их страну и разбудили в Европе скрытые антирусские чувства. В глазах русских Наполеон III занимал место в списке главных «русофобов» рядом с маркизом де Кюстином. И тогда русская элита, славянофилы и западники, либералы и консерваторы объединились в единодушном осуждении «польских предателей», забывших о том, что им дал Александр I. Либералы, разумеется, не защищали раздел Польши в предыдущем веке, но они считали, что несправедливость Екатерины II во многом устранил ее внук. Полякам в 1815 г. дали учреждения, гораздо более прогрессивные, чем другим народам империи, и они отреагировали на этот исключительный статус двумя восстаниями. Другими словами, они сами ускорили приближение катастрофы 1864–1866 гг. Заслуживали ли они с исторической точки зрения право на собственное государство? На этот вопрос Самарин, не колеблясь, отвечал отрицательно, пусть даже признавал за поляками право на культуру, язык и все составляющие общего самосознания, которые должны были сохраняться. Но, добавлял он, история Польши сама отказала ей в шансах на собственную государственность. Поляки отказались понимать требования, которые накладывала на них их славянская природа, и предпочли ей поверхностное и плохо понятое латинство. Единственным голосом, звучавшим диссонансом в этом антипольском хоре, был голос Герцена, который в «Колоколе» встал на защиту Польши и назвал «Vivat Polonia!» («Да здравствует Польша!») статью, в которой поддержал польское восстание и защиту свободы; потом, когда Польша была обречена, он описал ее муки под красноречивым заголовком «Mater Dolorosa» («Мать скорбящая»).

* * *

Цена, заплаченная империей за подавление восстания и исчезновение Польши с географической карты, оказалась велика. Образ империи на внешнеполитической арене — образ страны, где несколькими годами ранее были освобождены крепостные, — отныне опять стал образом страны отсталой и угнетающей. Неужели не было другого пути, кроме подавления, которое в сердцах многих поколений поляков вызвало — и вызывает до сих пор в начале XXI в. — смешанное чувство ненависти и страха перед Россией?

Российской империи пришлось в своих взаимоотношениях с финнами столкнуться с той же проблемой: проблемой уважения нации. Со времен вхождения в состав империи в 1809 г. до революции 1917 г. Финляндия пользовалась политическим статусом Великого княжества, который сохранялся без кризисов и особых трудностей. Почему же Россия одновременно с таким ожесточением все больше ограничивала свободу Польши? Статус 1815 г. даже не был восстановлением независимой Польши, это был статус широкой автономии, в то время как к Финляндии относились с максимальным уважением, как к прообразу будущего развития империи.

В монументальной истории Польши Норман Дэвис дает на этот вопрос различные, но совершенно справедливые ответы. Прежде всего Польша стратегически была для России важнее Финляндии. От нее зависели отношения России со всей Европой, в то время как Финляндия являлась выходом только на Северную Европу, куда более скромную. В силу этой стратегической важности Россия постоянно держала в Польше войска и сохраняла над ней военный контроль, что влекло за собой более сложные отношения с населением. Но, возможно, прежде всего следует указать на существенную разницу с Финляндией, объединявшей всех финнов в своих границах, в то время как бурная история разметала поляков по разным государствам, из-за чего они мечтали о воссоединении в рамках единого, а эта мечта питала их национализм и беспокоила крупные государственные образования, в пределы которых их заключил ход событий. Разве великие державы не считали всегда разделенные народы фактором нестабильности? Наконец, поляки были славянами, и Россия ожидала, что они будут ощущать себя членами содружества славянских народов, которое она хотела собрать, в то время как сами поляки ощущали себя католиками, настаивали на своей общности с народами Западной Европы и отворачивались от славянского мира. Напротив, к финнам, освобожденным от Швеции, в которых не было ничего славянского, Россия относилась как к иностранным партнерам, тем более достойным автономии, что ей они были обязаны защитой от любых попыток Швеции вернуться на их земли.

Две столь несхожие ситуации, а к ним можно, наверное, прибавить традиционную сдержанность финнов и романтизм поляков, объясняют, почему русские монархи всегда были склонны относиться к полякам, как к «братьям», но к братьям беспокойным, необузданным, к которым мог быть применим хорошо известный принцип «Кого люблю, того и бью». Действительно, если страх пополам с ненавистью характеризовал отношение поляков к России, со стороны последней преобладало недоверие, тем более сильное, что за Польшей, находящейся в подчинении с XVIII в., маячил призрак мощного и амбициозного польско-литовского государства, с которым России приходилось сражаться за независимость с давних пор вплоть до Смутного времени.

Таким образом, в 1863–1866 гг. тяжелое прошлое, геополитические интересы, обострившиеся страсти совпали, на время способствовав смене образа Царя-Освободителя на традиционного русского деспота.