Глава тринадцатая Лиутгарда

Глава тринадцатая Лиутгарда

В те дни, когда Карл, получив согласие Лиутгарды, играл новую свадьбу, далеко от Ахена, в городе Багдаде в очередной раз женился и тот, о ком так долго государь франков мечтал. Молодая слониха, привезенная из Индии в сад наслаждений Бустан аль-Хульде, немного пококетничав, согласилась стать женой Фихл Абьяда.

Между тем великий халиф Харун ар-Рашид не забывал о том, что время от времени у слонов выпадают старые зубы и вырастают новые и что по наблюдению мудрого Ицхака ан-Надима смена зубов у Фихл Абьяда таинственным образом совпадает со сменой власти в Багдаде.

Частенько халиф вызывал к себе слоновода Аббаса и интересовался у него, как обстоит дело, но, хотя зубная пора подошла, никаких признаков того, что у Фихл Абьяда вот-вот начнут вываливаться прослужившие свои двенадцать лет зубы, не наблюдалось.

Король Галисии и Астурии Алонсо прислал в Ахен послов с семью пленными сарацинами и множеством даров. Все это – и пленников и дары – Карл отдал скалистатскому майордому Ригвину, когда вызвал его к себе, чтобы сообщить о том, что желает взять в жены его дочь Лиутгарду. Свадьбу играли накануне Рождественского поста, но поститься на сей раз Карл не смог – уж слишком вожделел он к своей новой жене, в образе которой ему мерещилась воскресшая Химильтруда. В самую рождественскую ночь в Ахене преставился Павел Диакон, и Карл конечно же решил, что тем самым, смертью друга, Господь наказал его за невоздержание. Но и Великим постом король не мог отказать себе в радости сожительства с Лиутгардой. Ему казалось, он сошел с ума, провалился в прошлое, туда, где он думать не думал ни о каких говениях, ведь когда-то, много лет назад, он наслаждался любовью Химильтруды, не разбирая постных и обычных дней, не думая о грехе, да и о Боге не очень-то думая.

В последний день месяца лентцинманота была Пасха, но, не вкусив на сей раз тягот поста, Карл не прочувствовал и радости праздника. Он чистосердечно исповедовался приехавшему из Тура Алкуину, и аббат обители Святого Мартина Турского, посокрушавшись для порядка, снял с короля его грехи. Потом, сидя рядом с Карлом на пиру, он бросал на очаровательную Лиутгарду неприязненные взоры и, не выдержав, проворчал:

– Боже, как не вовремя ты на ней, государь, женился!

– Не вовремя, брат мой, не вовремя, – вздыхая, но счастливо улыбаясь, отвечал король. – Сам знаю, что должно бы мне жениться на Ирине.

– Ты говоришь это с улыбкой, а мне невесело, – простонал аббат. – Вся жизнь твоя, Карл, устремляла тебя к этому моменту, и другого такого случая не представится. Стать мужем Ирины означало бы прочное воссоединение христианского Востока с христианским Западом, Константинопольского патриархата с Римским папством, разрыв между которыми все больше намечается. Ты совершил бы великую миссию…

– И стал бы подкаблучником у византийской василиссы, – вмиг нахмурился Карл.

– Ну конечно! – фыркнул Алкуин. – Гораздо лучше быть подкаблучником у глупенькой молоденькой аламаннки!

– Ты слишком много позволяешь себе, штукатурщик! – грозно прорычал король.

– Мне возвратиться в Йорк? – ехидно сощурился аббат.

– Только попробуй! – смягчаясь, ответил Карл, повернулся к Лиутгарде, которая, кажется, не слышала их разговора, привлек ее к себе и стал звонко целовать в щеку, приговаривая: – Там, где ты, там щебечут мои поцелуи.

Спустя некоторое время он отвлекся от жены и вновь повернулся к Алкуину:

– Ты все еще дуешься? Развеселись! Посмотри, как хорошо мы живем! Наши границы расширяются, а вместе с границами государства на запад и восток двигается Христов свет. Мы крестим саксов, аваров, славян…

– Насильно, – возразил Алкуин. – Крещение ничего не значит без веры. Можно заставить креститься, но заставить верить…

– Крещение открывает в душе человека щель, в которую начинает просачиваться свет веры, свет разума, – сказал сидящий напротив Алкуина Ангильберт.

– Правильно, – кивнул Карл. – Кстати, Алкуин, тут недавно скончался аббат монастыря Сен-Рикье. Как ты думаешь, правильно ли будет назначить на его место Ангильберта?

– У меня нет возражений, – ответил Алкуин. – Ангильберт принадлежит к той породе людей, образованность которых не мешает их истинной вере. Однако в вопросе о крещении мы с ним расходимся. На мой взгляд, следует сперва привести человека к вере, а уж потом крестить его.

Восточные же миссионеры поступают наоборот – крестят, тотчас же начинают взимать церковную десятину, а потом удивляются, почему это авары и саксы такие маловеры!

– Да, – вздохнул Карл, – миссионеры мои часто перегибают палку. Но где взять нового Блаженного Августина? Где взять нового Иеронима? Как бы я мечтал иметь человек двадцать, подобных им!

– Опомнись, Карл, что ты такое говоришь! – усмехнулся турский аббат. – Господь Бог, сотворивший небо и землю, был вполне доволен двумя такими людьми, а ты смеешь сетовать на то, что у тебя нет двенадцати!

Карл расхохотался. Рассмеялись и все, кто слышал произнесенное Алкуином блестящее слово. Обняв друга и наставника, король предложил выпить до дна за его здоровье, а когда чаши были осушены, сказал:

– Что я за человек! И впрямь могу когда-нибудь отвратить от себя Господа Бога за свое недовольство. Мне не нужно Иеронима и Августина, коль взамен их обоих я имею у себя одного Алкуина. Да еще Ангильберта. И Теодульфа. И Павлина. И Петра. И муравьишку Эйнгарда. И всех-всех-всех остальных! Пускай Ирина выходит замуж за кого угодно. Когда мои границы, выплескиваясь на восток, сомкнутся с границами Византии, тогда я потребую от василевса и патриарха подчинения мне и Папе, и тогда христианский Восток сольется с христианским Западом и мои дети будут владеть единым Христовым государством.

– У тебя кружится голова, государь, но именно такого, как ты, мы и обожаем! – рассмеялся Алкуин.

Отношения между Ангильбертом и принцессой Бертой в последнее время стали натянутыми, оба тяготились друг другом, и уж тем более ни о каком браке между ними не могло быть и речи.

Дабы создать повод для их разлуки, Карл и придумал назначить Ангильберта аббатом монастыря Сен-Рикье. Отправившись туда вскоре же после Пасхи, Ангильберт с удовольствием окунулся в работу по восстановлению обветшавшей обители, мечтая превратить ее в нечто подобное детищу Алкуина в Туре.

Вскоре после его отъезда потрясающая, страшная весть была привезена послом Карла в Италии Гермером. В это время уже цвели сады и Карл собирал свои войска для нового похода на Саксонию, намереваясь в этом-то году уж точно прикончить всех остающихся непокорных вождей, поднявших зимою новый бунт. Гермер спешил изо всех сил, но все равно застал Карла уже на выезде из Ахена. Новость, которую он нес в своем запыхавшемся сердце, и впрямь была из ряда вон выходящей – в Риме восстали сторонники адоптиан, и когда Папа Лев в очередной раз предал их анафеме, они свергли его с папского престола, выкололи глаза, переломали руки и ноги, вырвали язык и заточили в монастыре Стефана и Сильвестра.

Выслушав Гермера, Карл приказал ему отобрать самых ловких людей ехать с ними обратно в Италию и во что бы то ни стало вызволить Папу Льва из заточения, после чего доставить туда, где будет в это время находиться ставка короля. В первых числах брахманота Карл со всем своим войском, свитой, детьми и Лиутгардой переправился через Рейн и двинулся знакомой дорогой на Падерборн, дойдя до которого он здесь разместил свою ставку, а Каролинга, Карломана-Пипина и Людовика направил в разные стороны громить непокорных и приводить пленников для переселения их из Саксонии во Франконию и Аламаннию.

Прожив неделю в Падерборне, Карл отправился с Лиутгардой по Эресбургской дороге, желая показать жене священный лес Ирминсула – место, с которого пошла растекаться по миру его слава победителя. Теперь-то это были надежные тылы франков на саксонской земле, а на месте, где некогда рос священный языческий ясень, возвышался христианский храм Святой Троицы. Сему храму Карл привез особые дары – колокол, отлитый из меди, в которую были добавлены переплавленные нидергеймские змеи, дракон Нидерхёгг и белка Айхрата; а кроме колокола – большое распятие, на котором фигура Христа была выполнена из слоновой кости, из зуба Ифы. Лишь само острие знаменитого бивня не пошло на отделку распятия – из него резчики изготовили нательные кресты, которые теперь висели на груди у Карла и Лиутгарды. Мысль поступить так с трофеями Ирминсула пришла в голову Карла недавно, этой весной. Он вдруг пришел к выводу, что если бы сразу превратил языческие святыни в христианские, то обращение саксов ко Христу произошло бы быстро и безболезненно. Он даже на Алкуина злился, что тот не подсказал ему столь простую и благочинную мысль.

Гуляя с Лиутгардой по бывшим священным рощам Ирминсула, Карл рассказывал ей о тех днях, о страшных жертвоприношениях, совершавшихся здесь, о языческих оргиях в честь поганых богов и о том, как все это было уничтожено. Слушая мужа, Лиутгарда однажды вдруг повернулась к нему с пламенным взором, обвила руками его шею и сказала, приникая телом к нему:

– Как бы я хотела именно здесь зачать от тебя ребенка!

– Я немедленно исполню твое желание, – со стоном нежности ответил Карл.

По возвращении в Падерборн король получил в подарок целую гроздь хороших новостей.

Каролинг достиг берегов Эльбы, разгромил мятежных саксов, заключил прочный договор с вильцами и ободритами, дал сражение нордальбингам, разбил их и с большим количеством заложников возвращается в Падерборн. Карломан-Пипин столь же успешно и быстро расправился с восставшими вестфалами на брегах Везера и тоже уже возвращается. Людовик громит непокорных остфальских вождей у истоков Адлера, топя их в тамошних болотах. А с запада пришла весть о блистательной победе аббата Алкуина над адоптианством. Вызвав Феликса Урхельского на открытый богословский диспут, он не просто переспорил его, но заставил еретика полностью признать свои ошибки, раскаяться и отречься от пагубных заблуждений. Это означало, что адоптианство уязвлено в самое сердце свое, коль скоро главный ересиарх признал правоту истинного христианского учения.

– Боже, почему, ну почему я не догадался раньше! – сокрушался Карл, твердо полагая, что все эти радости связаны с тем, что языческие трофеи вернулись на место Ирминсула в новом, христианском, виде. А гонцы с добрыми известиями продолжали приезжать в Падерборн. Граф Гуго Бретонский окончательно покорил державе франков Бретань. Людовик додавил мятежных остфалов. Отряд, набранный Гермером из лучших людей королевской гвардии, освободил Папу Льва и двигается вместе с ним к Падерборну. Счастливую новость шепнула королю на ухо и Лиутгарда – посещение священных рощ Ирминсула не прошло без пользы.

И уж совсем невероятное произошло, когда в Саксонию прибыл изгнанник Папа.

В конце лета, в самых последних числах аранманота, отряд Гермера явился в Падерборн.

Узнав о приезде Папы, Карл вышел его встречать. Каково же было его удивление, когда он увидел Льва в полном здравии и сохранности, зрячего и ходячего.

– Чудо, сын мой, государь Карл, чудо! – восклицал Лев, вознося два пальца правой руки для того, чтобы благословить короля. – Я прозрел, я обрел дар речи, я хожу, и руки мои двигаются!

– Я ничего не понимаю, ваше святейшество, объясните, что с вами случилось? – пробормотал удивленный Карл, получив благословение Папы и приложившись к его руке, обезображенной шрамами.

– Все были свидетелями сего чуда, от воспоминания о котором у меня до сих пор все трепещет в душе в сладостном благоговении! – с жаром восклицал Папа.

– Да-да, это было воистину чудо! – подтвердил Гермер. – Необъяснимое, дивное чудо.

Его святейшество не мог ходить, говорить…

– У меня были выколоты глаза, – перебил его Папа, – размозжены суставы на руках и ногах, вырезан язык. Заблудшие римляне, поддавшись адоптианскому соблазну, аки звери лютые набросились на меня в то страшное утро, били меня ногами и дубьем, проткнули глаза остриями кинжалов, сломали руки и ноги, вырезали язык. Без чувств я был брошен в одну из глухих келий Стефано-Сильвестровской обители, где едва не умер. Очнувшись, я принялся беспрестанно молиться. Мысленно, ибо рот мой вместо языка заполнял огромный сгусток крови. Те молитвы только и спасли меня от лютой боли и смерти без покаяния. Монахи, приверженцы адоптиан, строго охраняли меня, но, будучи все же христианами, хоть и еретиками, бережно ухаживали за мной, и постепенно тело мое пошло на поправку. Когда доблестный Гермер и твои храбрые воины явились в монастырь, чтобы освободить меня, я уже не так страшно страдал от боли, но ни ходить, ни как следует шевелить руками не мог. И в таком состоянии меня довезли до самого Эресбурга. И вот, когда мы миновали Эресбург и добрались до построенной тобою церкви Святыя Троицы, вдруг будто некий дивный свет ниспал на меня, глазницы мои наполнились слезами, а когда я распахнул вежды, дабы излить эти слезы, я увидел сквозь влагу слез мир Божий вокруг меня. Мне казалось, все сие лишь снится, но находящийся поблизости Гермер закричал: «Глаза! Глаза!» А я ответил ему: «Да, я вижу!» И тут я понял, что у меня воскрес язык, ибо я могу говорить. От радости я вскочил на ноги и сделал несколько шагов, едва не сходя с ума от осознания того, что могу ходить, что пальцы на руках и сами руки двигаются, что раны зарубцевались и лишь многочисленные страшные шрамы остаются свидетелями моих недавних увечий.

– Видя все это собственными глазами, я рухнул на колени и восславил Господа, явившего столь дивное чудо, – сказал Гермер.

– Но еще большее удивление ожидало нас, когда мы узнали о том, что не так давно эту церковь Святыя Троицы посетил сам король франков Карл и что он привез необычные дары – колокол и распятие, сделанные из некогда захваченных языческих трофеев, – продолжил Папа Лев, – Настоятель храма поведал мне о поганом капище, находившемся некогда на месте нынешней церкви, о том, как сие капище было разорено десницей короля франков и как свалено было древо поклонения мерзостным богам. Он выпросил у меня кровавые повязки, кои доселе обволакивали мои руки, ноги и чело и кои отныне становились ненужными… Почему сей нанус[72] непрестанно скалится в течение всего моего рассказа?

Карл посмотрел на Эйнгарда, стоящего рядом и с трудом сдерживающего ехидную усмешку.

Отвесив коротышке немилостивую оплеуху, он извинился перед Папой:

– Простите его, это Эйнгард, мой лучший летописец. Судьба обделила его ростом, и посему натура его склонна к скептицизму. Дварфлинг! Отойди прочь и не раздражай его святейшество!

– В таком случае, я не смогу доподлинно передать в будущей летописи подробности вашего разговора, – заявил Эйнгард.

– Тем лучше, – строго сказал Папа, – для описания сегодняшней встречи следует подобрать другого хроникера, способного верить в чудеса, ниспосылаемые Единой и Нераздельной Троицей.

– Обещаю: Эйнгард ни слова не напишет в своей летописи о чуде вашего исцеления, – прижав ладонь к груди, сказал Карл.

– Безобразие! Хорошо бы его еще и высечь! – пропыхтел Лев.

– И это не помешает, – согласился Карл.

Они проследовали в падерборнский дворец, где уже готовилось пиршество по случаю приезда Папы. Гость из Рима беспрестанно рассказывал о том, какие страдания пришлось ему пережить и как он был вознагражден за них, вкусив истинного чуда. Он показывал королю все свои рубцы на руках и ногах, лицо его тоже было отмечено шрамами, особенно лоб и брови.

– Когда преступники выкалывали мне глаза, они несколько раз промахивались и попадали то в лоб, то в бровь, – объяснял Папа, – Еще бы, я так извивался, так бился, пытаясь вырваться.

А в память об утраченном и вновь обретенном языке Господь вернул мне его не полностью. Вот, нетрудно заметить, что самый кончик языка отсутствует.

Папа высунул язык, и Карл действительно увидел, что кончик языка срезан, но уже как следует зажил. Ему почему-то вспомнился зуб Ифы в тот год, когда обнаружилось, что с него срезан самый кончик.

Эйнгарду по приказу Карла всыпали пять плетей, но он все равно отказывался признать честность Папы и уверял, что на самом деле никакие глаза ему не выкалывали, никакие руки-ноги не ломали и никакой язык не отрезали. Мол, действительно побили, посекли лицо, отрезали кончик языка, а Папа после этого прикидывался покалеченным больше, чем на самом деле. Гермер же вступил с Папой в сговор и во всем помогал ему. Карл, прослышав про эти версии Эйнгарда, страшно разгневался и приказал влепить Дварфлингу еще пяток плетей. Сомнения, конечно, и его одолевали, но все-таки больше хотелось верить в возможность чуда. Воздав Папе всяческие почести, король отправил его обратно в Рим с большим эскортом из духовенства и сановников, а также в сопровождении мощного отряда, возглавляемого королем Италии Карломаном-Пипином, победителем вестфальских мятежников.

Осенью Карл вернулся в Ахен со своими соратниками, Каролингом, Людовиком, дочерями и беременной Лиутгардой. И в Ахене его ждали хорошие вести. Франкские форпосты укрепились далеко за Пиренеями, и правитель Уэски Хасан прислал королю ключи от своего города. Кроме того, франки овладели Балеарскими островами, выгнав оттуда разбойников-арабов, совершавших постоянные нападения на побережье. В конце осени пришло известие о том, что Папа Лев успешно возвратился в Рим, обидчики его схвачены и ждут суда. А перед самым Рождеством в Ахен приехали послы от Иерусалимского патриарха, привезшие письменное благословение и реликвии от Гроба Господня. Карл был весьма польщен этим, и, когда посол заговорил о бедах и нуждах, переживаемых Иерусалимской патриархией, король приказал выделить из казны кругленькую сумму, а когда казначей Эркамбальд и неуемный ерник Дварфлинг принялись издеваться над простодушием государя, говоря, что патриарх для того только и послал свои дары, чтобы выклянчить воспоможествования, Карл приказал им следовать вместе с дворцовым ахенским священником Захарией, сопровождая иерусалимского посланника до самой Святой Земли.

– Было бы неплохо, если бы вы еще добрались до Багдада, – сказал он на прощание. – Я дам вам подарки для халифа Арона[73] и письмо. Узнайте, есть ли у него свободный элефант, которого ему было бы не жаль подарить мне. Желательно белого. Я слыхал, у него есть и белые.

Но не выпрашивайте, ведите себя достойно.

Весело отпраздновав в Ахене Рождество, иерусалимские монахи, а с ними – Захария, Эркамбальд и Эйнгард Дварфлинг отправились в далёкий путь. Глядя вслед их кавалькаде с одной из башен ахенского пфальца, король слал им вдогонку крестные знамения и шептал:

– Господи Боже, Иисусе Христе, мнимому отцу Твоему Иосифу и Деве Матери во Египет путь давший, рабам Твоим спутешествуй и даждь им безмятежно возвратиться, и приведи с ними, Боже наш, зверя элефанта.

Когда путники скрылись из виду, стоящая рядом с мужем Лиутгарда спросила:

– Я давно слышу об этом звере элефанте, но не знаю, почему вы, ваше величество, так мечтаете его приобрести.

– Видишь ли, весничка, – прижимая к себе жену, с улыбкой отвечал король, – я и сам не знаю. Давным-давно я услыхал об этом чудище и вбил себе в голову, что стоит мне получить его, как все дела мои тотчас пойдут как по маслу. С тех пор прошло много лет, а желаемого элефанта я так и не приобрел. Дела мои хоть и не по маслу, но идут, и жизнь я прожил счастливую, а все равно, нет-нет да и вспомню про элефанта. Пускай бы он хотя бы на склоне дней моих явился ко мне.

– Не говори так, супруг мой милый, – ласково сказала Лиутгарда. – Ты еще в зените дней своих, а не на склоне. Не говори, что уже прожил жизнь свою. От таких слов мне делается тоскливо, ведь я еще не прожила с тобой свою жизнь, а хочу быть твоей женой долго-долго. И хочу, чтобы ты увидел нашего сына взрослым. Ох, как же он сейчас сильно взбрыкнул!

Срок разрешения близился, живот у королевы был небольшой, но тверденький, и ребенок в нем часто взыгрывал, шалил так, что вся утроба ходуном ходила. В свои пятьдесят восемь лет Карл словно бы впервые готовился стать отцом. Лиутгарда сильно напоминала ему Химильтруду, и казалось, она нарочно послана для исправления того кривого, что было у Карла с первой женой.

Не беда, что ребенок будет моложе внуков Карла, ведь у короля уже есть дочь Хруотгейда, моложе его внука Ромуальда.

Лиутгарда молила Бога, чтобы только военные дела не увлекли Карла из Ахена до того, как пройдут роды, но Бог не внял ее молитвам. Накануне Великого поста пришло письмо от Алкуина и Теодульфа, который с недавних пор был назначен в Орлеан епископом. Друзья писали королю о страшном бедствии, обрушившемся на побережье Аквитании. Из-за моря явились лютые разбойники, принадлежащие к некоему неслыханному доселе племени норманнов. Нападая на прибрежные города и селения, они безжалостно истребляли все население и дочиста опустошали имущество, а что не могли погрузить на свои причудливые ладьи, то сжигали дотла. Карл с небольшим, но крепким войском тотчас отправился в Аквитанию, мечтая хорошенько проучить разбойников, надолго отбив у них охоту потрошить франкские пределы. Но норманны, словно учуяв расплату, исчезли и больше не появлялись. Проследив за тем, как закладываются крепкие береговые бастионы, Карл вспомнил наконец о Лиутгарде и поспешил вернуться в Ахен.

Но он не успел. В ахенском пфальце его ждало горе. Роды королевы прошли неудачно, пришлось рассекать, и ребенка извлекли из чрева матери мертвеньким. При встрече с мужем Лиутгарда разрыдалась и долго не могла утешиться. Она бормотала сквозь всплески рыданий о своей вине, о том, что он теперь ее должен бросить и что любить такую никчемную нельзя. Карл держал ее в своих объятиях с большим трудом – так сильно она билась и трепыхалась, будто птичка в зажатой ладони. Он говорил ей:

– Это я, я виноват, а не ты! Если б я никуда не уезжал, все бы обошлось благополучно.

Ведь я же мог послать туда Людовика. Зря, что ли, он носит титул короля Аквитании? Не думай, что я стану меньше любить тебя! Не рань мое сердце рыданьями!

Наконец Лиутгарда стала затихать. Замерла, всхлипывая. Затем медленно произнесла:

– Ты должен узнать еще одну горестную подробность. Лучше, если ты услышишь это от меня, чем от повитух.

В сердце у Карла заледенело.

– Я слушаю тебя, Лиутгарда.

– Это хорошо, что наш малыш родился неживым, – все так же медленно и горестно произнесла королева. – Он был уродец.

– Уродец?!

– Да. Страшный горбунок. Ты не смог бы любить его, как не полюбил в свое время горбунка Пипина, сына своей первой жены.

Краска стыда за свое тогдашнее бессердечие, когда он проклял Химильтруду за рожденного ею горбуна, залила лицо Карла. Он молча продолжал крепко прижимать к себе Лиутгарду.

– Я много успела передумать, покуда ждала тебя после родов, – вновь заговорила королева. – И вот что мне пришло в голову – место это ужасное.

– Какое? Ахен?!

– Нет, не Ахен. А то место, в Саксонии, где мы зачали нашего ребенка. Помнишь? Где раньше стояло капище. Как бишь его?..

– Ирминсул.

– Вот-вот. Именно Ирминсул. Это слово постоянно билось у меня в ушах во время родов.

Мне кажется, мерзкое божество саксов отомстило тебе через меня, изуродовав и убив нашего младенца. Мне было так больно, так страшно, а в крови, в висках, в мозгу непрестанно рычало:

«Ирминус! Ирминус! Ирминус!»

– Ирминсул, – тихо поправил Лиутгарду король.

– Да-да, Ирминсул, – вздохнула Лиутгарда. Некоторое время они вновь сидели молча. В тишине лишь раздавались редкие всхлипывания королевы – отголоски утихших рыданий. Затем Лиутгарда сказала: – А где сейчас горбатый Пипин?

– Там же, куда я отправил его семь лет назад, – ответил Карл, – в Прюмской обители.

– Где это?

– Неподалеку от Трира, в Мозельской долине.

– Хорошие места или не очень?

– Очень хорошие. Райская природа.

– Хоть это-то слава Богу. А можно, я буду иногда посылать ему туда что-нибудь в подарок?

– Можно.

Неудачные роды сильно подорвали здоровье и веселость Лиутгарды. Она плохо выглядела и стеснялась в таком виде показываться мужу. В конце концов, боясь, что он и впрямь ее разлюбит, Лиутгарда отпросилась и поехала в Тур, к Алкуину. Турский аббат, прознав про несчастье, в письме уговаривал королеву приехать к нему на Страстную неделю, строго отпоститься и полностью посвятить себя на эти дни Богу. И Лиутгарда почему-то поверила, что Алкуин спасет ее от хандры и болезни, даст утешение и вернет красоту. Карла удерживали в Ахене некоторые неотложные дела, и он смог отправиться следом за женой лишь спустя неделю после ее отъезда, да и то не успел добраться до Тура и Пасху встречал неподалеку от него, в Сен-Бертенском монастыре, вместе с Теодульфом, которого прихватил по пути, в Орлеане. Наконец, на Светлой седмице Карл со свитой прибыл в монастырь Святого Мартина Турского, где встретился с аббатом Алкуином и королевой Лиутгардой. Все сыновья Карла были уже здесь, а все дочери ехали вместе с ним. Вопреки ожиданиям, состояние Лиутгарды не улучшилось, она была все так же слаба, печальна и болезненно бледна. Во время радостного пира в честь Светлого Христова Воскресения ее стало сильно тошнить, и она попросилась уйти. Карл отправился провожать ее, сам уложил в постель, целовал ей тонкие бледные руки и уверял, что все пройдет, все будет хорошо.

– А разве ты мог предполагать, что все будет плохо? – ласково пробормотала больная. – Разве христианин вправе сомневаться в своей счастливой судьбе? Несчастлив лишь тот, кто лишен света истинной веры. Мне сейчас очень хорошо, Карл. Я скоро умру, и это теперь не кажется мне ужасным. Напротив, мне жаль всех, кто еще носит на себе оковы жизни, и прежде всего – жаль тебя. Почему мы не можем умереть вместе! Но я не требую от тебя ничего такого. Ты должен жить еще очень долго. Когда я умру, женись на византийской государыне. Алкуин очень хочет этого. И так действительно нужно для блага всех христиан. Я стала случайной отсрочкой столь великого и важного брака.

– Я убью Алкуина! – прорычал Карл.

– Он здесь ни при чем, – возразила Лиутгарда. – Он чистейший человек из всех твоих подданных. Предан тебе самозабвенно. Такими, как он, были, наверное, апостолы.

– Но почему ты должна умереть? – недоуменно спросил Карл.

– Это мое святое право, – усмехнулась королева. – Помнишь, ты говорил мне о склоне своих дней? Кто бы мог подумать в ту минуту, что склон ждет через пару-тройку месяцев не тебя, а меня? И не склон, а крутой обрыв.

– Лиутгарда!

– Молчи. Ты ничего не понимаешь. Не понимаешь, как мне теперь хорошо от осознания близкой смерти. Алкуин обещал мне, что меня ждет рай. Разве можно не верить Алкуину?

– Лучше бы он, а не ты…

– Как тебе не стыдно, Карл! Опомнитесь, ваше величество!

Празднества в Туре продолжались до самого конца остарманота. Когда они кончились, Карл хотел было вернуться в Ахен, но Лиутгарда наотрез отказывалась покидать обитель Святого Мартина и говорила, что хочет умереть только здесь. Однажды она даже намекнула на то, что в Ахене у Карла уже есть одна дорогая могила. Король не хотел верить в неизлечимость болезни Лиутгарды, но, увы, бедняжка день ото дня все угасала и угасала. И надо же было ей отойти в мир иной именно в день Святой Троицы, словно бы тем самым Господь дал понять всем, что берет душу Лиутгарды к себе в Вечное Блаженство.

Смерть юной королевы, которую еще так недавно все видели жизнерадостной и цветущей, потрясла франков, и не было ни одного человека, который на ее похоронах не проронил бы слезу.

И лишь аббат Алкуин Альбинус казался спокойным и невозмутимым. Молча он присутствовал при погребении, и лишь однажды епископ Теодульф Орлеанский и аббат монастыря Сен-Рикье Ангильберт услышали, как он промолвил:

– Видит Бог, я этого не хотел.

Справив тризну по безвременно угасшей королеве, Карл уехал в Ахен, откуда вскоре отправился в Могонтиак, где должен был состояться генеральный сейм,! посвященный грядущему походу в Италию.