6
6
Отправив письма Чичагову, Ушаков стал с нетерпением ждать решения своей участи. Военная служба опостылела до того, что ему стоило немалых усилий заставлять себя ходить в порт, казармы, выслушивать рапорты начальников команд, разговаривать с ними. Он испытывал перед этими людьми мучительную неловкость, словно в чем-то обманул их. Об отставке он никому не говорил, и тем не менее об этом все уже знали. Ушаков замечал это по настороженно-сочувствующим взглядам своих подчиненных, по торопливости, с какой выполнялись его распоряжения, по готовности угодить ему во всем, дабы уберечь от огорчений. В его присутствии они уже не вели себя так раскованно, как прежде, не приставали с вопросами, а смотрели на него с затаенной опаской и немым укором: "Неужели и в самом деле нас покинешь?" Он не мог переносить таких взглядов и старался поскорее уйти.
Однажды ему на службу доставили записку от предводителя петербургского дворянского собрания графа Строганова. Граф просил прибыть к нему по делу, связанному со сбором пожертвований в пользу русской армии.
В Петербурге давно уже велась кампания добровольных пожертвований на алтарь отечества. Особенно она усилилась после поражения русско-австрийской армии в битве с войсками Бонапарта при Аустерлице. Движимый патриотическими чувствами, Ушаков не остался в стороне и внес от себя для нужд армии две тысячи рублей наличными да, кроме того, пять пушек и имеющий великую ценность алмазный челенг, пожалованный ему турецким султаном в знак монаршего восхищения его победоносными действиями против французских войск при завоевании Ионических островов. "Интересно, что еще нужно графу? — размышлял Ушаков, направляясь в здание дворянского собрания. — Я, кажется, и так уже отдал достаточно…"
Граф в пышном парике, какие носили еще во времена Екатерины II, принял его в огромном кабинете, украшенном картинами и статуями. Рядом с графом находился его секретарь, сухопарый молодой человек, который поминутно наклонялся к нему, что-то подсказывая. Графу было уже за семьдесят, и он одряхлел памятью.
— Ушаков? Адмирал?.. — безуспешно пытался приподняться граф, чтобы стоя приветствовать посетителя. — Весьма, весьма рад. Я вас помню, очень хорошо помню. Еще с того времени помню, когда вы вместе с Алексеем Орловым в Чесменской бухте турок потопили.
— То был, ваше сиятельство, адмирал Спиридов, — подсказал секретарь. — Адмирал Ушаков турок топил в последнюю русско-турецкую войну, при князе Потемкине.
— Да, да, верно… — согласился с ним Строганов. — Именно в последнюю. Как же, Калиакрия!.. Помню! Я все помню. Помню, как по случаю сей победы вместе у великой государыни Екатерины обедали. Славный был обед.
Ушаков никогда не удостаивался чести обедать в обществе императрицы, тем не менее счел нужным не перечить именитому сановнику.
— Я прибыл по письму вашего сиятельства, — учтиво поклонился он.
— Ах, да… помню, помню, — закивал головой граф. — Мною получен высочайший рескрипт касаемо вашей особы. Голубчик, — обратился он к секретарю, — прочтите господину адмиралу. Сейчас все узнаете, — снова повернулся он к Ушакову, наклоном головы приглашая его к терпению.
Секретарь взял со стола бумагу и стал читать:
— "Граф Александр Сергеевич!
До сведения моего дошло, что между приношениями в дар Отечеству, предложенными в здешнем дворянском собрании, адмирал Ушаков представил алмазный челенг, турецким султаном ему пожалованный. Отдавая полную справедливость благородным чувствованиям, к такому пожертвованию его побудившим, почитаю, что сей знак сохранен должен быть в потомстве его памятником подвигов, на водах Средиземного моря оказанных. Посему и желаю я, чтобы вы объявили адмиралу Ушакову благодарность мою за столь знаменитое пожертвование, возвратили ему сию вещь, которая будет свидетельствовать сверх военных его подвигов и примерное соревнование к благу любезного Отечества. Пребываю в протчем вам благосклонный Александр".
— Наш государь все знает, все помнит, — заговорил Строганов, как только смолк голос секретаря. — Его величество весьма вами доволен, и я выражаю вам то же самое чувство, что и государь наш всемилостивый. Прощайте, адмирал. Да сохранит вас Бог!
Ушаков поклонился и отступил на шаг в ожидании, что будет дальше. Судя по высочайшему рескрипту, ему должны были вернуть челенг, но граф, казалось, забыл об этой мелочи. Секретарь снова наклонился к уху одряхлевшего сановника.
— Помню, помню!.. — встрепенулся граф. — Пожалуйста, подайте вон ту шкатулку. Вот так! Спасибо, голубчик. А теперь, адмирал, прошу сию шкатулку принять в собственные руки. Тут челенг, по закону вам принадлежащий. Сохраните его для потомства как памятник подвигов ваших. Прощайте, адмирал!
К возвращению ему челенга Ушаков отнесся как-то безразлично. Только подумал с надеждой: "Если государь знает о челенге, значит, ему доложили и о моем последнем письме. А если это так, то решение о моей отставке должно быть уже принято".
От графа Ушаков сразу поехал домой. Открывая ему дверь, Федор сообщил:
— А у нас гость. Федор Иванович пожаловал.
— Добро. Положи куда-нибудь, — сунул он Федору шкатулку и стал раздеваться.
— Что это, уж не султанская ли вещица? — приняв шкатулку, изумился Федор. — Вернули? Выходит, не подошла… Что же теперь с ней делать?
— Я же сказал, спрячь. В комнату мою отнеси.
— Ладно, отнесу, — промолвил Федор и напомнил о госте: — Федор Иванович в столовой дожидается.
Федор Иванович доводился Ушакову племянником, был сыном младшего брата Ивана, погибшего во время одного из дальних плаваний. Хороший был офицер.
Сын Федор пошел по его следам: окончив кадетский корпус, тоже стал служить во флоте. Он жил в Кронштадте, имея чин лейтенанта.
— Здравствуй, Федор Иванович, — приветствовал Ушаков племянника, войдя в столовую. — Какими судьбами?
— Здравия желаю, дядюшка! — низко поклонился ему гость.
Федор Иванович сообщил, что приезжал в Министерство морских сил и зашел к нему по пути. Сухощавое лицо его было обветренно. В остальном он оставался таким же, каким его Ушаков видел в последний раз — тонкий курносый нос, глубоко посаженные серые вдумчивые глаза: вылитый покойный отец.
— Что у тебя в министерстве? Важное дело?
— Важное, дядюшка, зело важное… — Федор Иванович помедлил немного и продолжал, оживившись: — В министерстве новость про вас слышал, сказывали, будто государь рескрипт подписал — дана вам, дядюшка, полная отставка.
Поджав губы, Ушаков покивал головой:
— Коли так — хорошо. Давно жду.
Он старался выглядеть перед племянником спокойным, даже беспечным: пусть думает, что рад государевому решению.
Вошел Федор-слуга, потоптался перед хозяином, желая о чем-то спросить, но, так и не спросив, принялся накрывать стол.
— Александр Петрович приходил? — поинтересовался Ушаков.
— Не был. Как утром ушел, не появлялся более. Сказывал, будто в министерстве дела у него…
Ушаков снова обратился к племяннику:
— А у тебя что за дела в министерстве? Так мне и не сказал.
— Видите ли, дядюшка, — заколебался с ответом Федор Иванович, — слух прошел, будто в Средиземное море к Сенявину подкрепление посылают — то ли фрегат, то ли два фрегата.
— За стол садитесь, — бесцеремонно вмешался Федор, — за столом и поговорите. А то у гостя нашего, наверное, с утра росинки во рту не было.
Некоторое время ели молча. Но вот Ушаков, вспомнив о прерванном разговоре, положил вилку и обратился к племяннику:
— Итак, готовится к отправке фрегат. Что дальше?
Федор Иванович сразу перестал есть, заговорил просяще:
— Дядюшка, замолвите за меня слово. Надоело тут, хочу на тот фрегат, хочу к Сенявину плыть, а без протекции кто возьмет? Вся надежда на вас, дядюшка, — закончил он с мольбою в голосе.
Ушаков сердито кашлянул, насупился. Не понравилась ему просьба племянника.
Эскадра, куда желал попасть Федор Иванович, была послана в Средиземное море осенью 1805 года для принятия Ионических островов, в свое время отвоеванных Ушаковым от французов, под "особое покровительство" российского императора. Ушаков думал, что эскадру поручат ему — очень хотелось, но Чичагов, к которому он обратился, недвусмысленно дал понять, что об этом не стоит даже разговаривать.
— Вы нужны здесь, — сказал он ему, — лучше порекомендуйте вместо себя кого-нибудь другого.
— Ну… ежели для сего дела я уже не гожусь, — помедлив, промолвил Ушаков, — то советую обратить внимание на Дмитрия Николаевича Сенявина. Знатный флотоводец.
Чичагов удивился. Он никак не ожидал такой рекомендации.
— Мне рассказывали, что вы находились с ним в великой ссоре, он был на стороне ваших врагов.
— Сие не меняет моего к нему отношения, — нахмурился Ушаков: ему было неприятно вспоминать прошлое.
Сенявина Ушаков знал еще с русско-турецкой войны, когда тот служил под его началом. Он очень ценил его смелость, находчивость, широту ума, прочил ему большое будущее. Сенявин на любовь отвечал любовью, называл Ушакова своим учителем, учился у него искусству флотоводческого дела. Но потом в их отношения вмешались недоброжелатели Ушакова, в первую очередь граф Войнович и Мордвинов. Поверив наговорам этих людей, молодой офицер охладел к своему учителю и командиру, хуже того, стал ему дерзить, а однажды даже отказался выполнить одно из его распоряжений. Потемкин, узнав о случившемся, вынужден был посадить Сенявина под арест. Нарушителя воинской дисциплины хотели судить, но за него заступился сам же Ушаков, простивший ему дерзостные выходки. Дружба между ними возобновилась и более не нарушалась. Они вместе участвовали в Средиземноморском походе в 1798–1800 годах. После этого похода Сенявин некоторое время служил начальником Херсонского порта, а затем в чине контр-адмирала получил назначение в Ревель на должность командующего тамошней эскадрой.
Кандидатура Сенявина в предводители экспедиционной эскадры, предложенная Ушаковым, была утверждена самим императором и вскоре, уже в звании вице-адмирала, Сенявин вышел в море. Провожая его в дальнее плавание, Ушаков не сдержал слез. Он провожал с ним свои последние надежды вернуться в "большой флот". Именно в те самые минуты утвердилось в нем решение уйти в отставку.
…Молчание, воцарившееся за столом, длилось несколько минут. Федор Иванович, не дождавшись ответа, повторил свою просьбу. Ушаков отрицательно покачал головой.
— Но почему же, дядюшка? Для вас это нетрудно. Одно ваше слово — и все будет хорошо.
— Разве не знаешь, что я всегда был против протежирования? Протекция — беда наша. Если бы не протекции, — продолжал он медленно, с трудом подбирая нужные слова, — всякого рода бездарностям, ничтожествам не было бы ходу в верхи. А они ныне всем флотом верховодят. Настоящим адмиралам у кормила ни одного места не оставлено, все места по протекциям заняты. Да и какой из меня покровитель? — добавил он, угрюмо покачав головой. — В министерстве и Адмиралтействе со мною почти не считаются. Сам знаешь, меня самого… — Ушаков не договорил, шумно подвигал стулом и снова принялся за еду. Нелегко достался ему этот разговор.
— Прости, дядюшка, — сказал Федор Иванович.
Больше к этому разговору они не возвращались. Пообедав, Федор Иванович уехал в Кронштадт, а Ушаков прилег отдохнуть. Он чувствовал себя усталым, опустошенным.
* * *
Арапов появился вечером, когда Ушаков, посвежевший после послеобеденного отдыха, обсуждал с Федором домашние дела. Он был пьян, и Ушаков заметил это сразу.
— Где изволили гулять?
— У министра.
Ушаков невольно улыбнулся.
— Не смейтесь. Это я потом, это я в трактире… Захотел — выпил. А до трактира был у министра.
Арапов опустился на стул, отяжелевший и мрачный. Ушаков смотрел на него осуждающе.
— Не смотрите на меня так, — метнул на него взгляд Арапов. — Я сам себе ненавистен, может быть, и напился оттого, что ненавистен…
— Ходили проситься на службу? Или узнать о судьбе своей невесты?
Арапов не ответил. Опершись локтями о колени и погрузив лицо в ладони, он минуты две сидел так, согнувшись, не подавая голоса. Ушаков терпеливо ждал. Наконец Арапов выпрямился. Он казался теперь совсем трезвым.
— Я шел к нему надавать пощечин, но у меня не хватило духу.
— Вы говорили о ней?
— Нет. Ни он, ни я не произнесли ее имени, хотя каждый из нас думал о ней. Мне казалось, он страшился объяснения. Говорил о сыне своем… Будто прикрывался им.
Арапов снова надолго замолчал.
— А что было потом?
— Ничего не было. Я ушел. Я был само ничтожество.
Ушакову стало жаль его. Желая утешить, сказал:
— На вашем месте я, очевидно, поступил таким же образом.
— Нет, вы еще не все знаете! — вдруг поднялся Арапов с загоревшимися глазами. — Когда я вышел в приемную, меня попросили зайти к управителю канцелярии. Там мне объявили о зачислении меня во флот в прежнем звании и предложили курьерство к адмиралу Сенявину в Средиземное море. Я сразу понял, чьих рук это дело. Мордвинову захотелось таким образом откупиться от меня и заодно избавиться от необходимости жить со мною в одном городе. Я был взбешен. Но знаете ли, что я сделал?..
— Надеюсь, не убили министра? — попробовал шуткой разрядить его Ушаков.
— Таких, как я, удавить не грех… Я согласился.
Он снова опустился на стул. Ушаков положил ему на плечо руку.
— Полно, Александр Петрович, стоит ли убиваться? Решение правильное. Вы же искали себе настоящего дела. Вам, несомненно, разрешат остаться у Сенявина. Не всем же уходить в отставку, — добавил он с горькой иронией.
При его последних словах Арапов встрепенулся:
— Нет, что ни говорите, а я скотина. Забыл о главном. Вам, Федор Федорович, письмо. Из канцелярии просили передать. Узнали, что у вас остановился, и попросили. Вот, благоволите получить, — достал из кармана письмо Арапов. — А я, если дозволите, к себе пойду. Уж не обессудьте…
Когда он ушел в боковушку спать, Федор с сожалением сказал:
— Зря чаем не угостили.
— Ему сейчас не до чая, — ответил Ушаков и стал читать письмо.
Письмо было от Чичагова. Товарищ министра извещал его, что всевышним императорским указом от 17 января 1807 года он, "Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованием".
— Федор, — обратился Ушаков к слуге, — есть ли у нас что выпить?
— Как не быть — найдется. А за что пить-то? Радость, что ли? Или горе какое?
— И то и другое. Царь подписал отставку.
Федор поставил на стол водку, мясо холодное, грибы. Ушаков выпил рюмку и задумался, не дотрагиваясь до закуски. Глядя на него, Федор тоже выпил. Спросил после долгого молчания:
— Александр Петрович за границу. А мы теперь куда, в монастырь?
Ушаков промолчал. Федор хотел еще что-то сказать, но тут увидел на глазах адмирала слезы, смутился и, притворно кашляя, направился к выходу:
— Пойду во двор, кажись, ворота забыли закрыть.
На улице стояла унылая темень. Ворота были закрыты. Да сегодня они и не открывались вовсе. Федору был нужен повод отлучиться. Он не мог видеть слез любимого своего хозяина и друга. Задержись с ним долее, не выдержал бы, заревел с ним сам… Жалко было адмирала. Федор знал его лучше, чем кто-либо. В последнее время у адмирала была не жизнь, а одни страдания. "Не хочется со службы уходить, ох как не хочется, а уходит, — кутаясь в накинутую на плечи шубу, размышлял Федор. — Нельзя, видно, не уходить: чует, не нужен более флоту. Не ко двору пришелся".
Когда Федор вернулся в столовую, Ушакова там уже не было — ушел к себе. Закуска возле выпитой рюмки осталась нетронутой.
* * *
На другой день за завтраком Арапов сидел понурым, как человек, знающий за собой большую вину и не надеющийся на прощение. Ушаков понимающе взглядывал на него, но помалкивал. Заговорил только в конце завтрака:
— Вам известно содержание письма, вами мне доставленного?
— Догадываюсь, — отвечал Арапов, обрадованный тем, что ему не стали напоминать о его вчерашнем не очень-то приличном состоянии. — В министерстве говорили о вас. Вам подписана отставка?
— Да, отставка.
— На месте государя я этого бы не сделал. Флоту Российскому нужны истинные флотоводцы, а их не так уж много.
Ушаков побагровел. Перебил резко:
— Когда к Сенявину едете?
— Сказали, послезавтра.
— Передайте от меня поклон.
— Разумеется, передам.
Наступило молчание. Занятый своими мыслями, Ушаков долго помешивал ложечкой в стакане, потом вернулся к прерванному разговору:
— Представляю, как трудно ему сейчас: с одной стороны французы, с другой — турки. Однако я верю в удачу. И еще можете передать, разумеется, если ему будет интересно знать мое мнение: не столько турок, сколько французов опасаться нам надобно. Бонапарт имеет намерение стать властелином Европы, и он знает, кто может помешать ему в этом. Не Англия, а Россия. Он только делает вид приготовления высадки в Англии, а туда не пойдет. Он непременно пойдет на Россию, пока силы его не растрачены. Во всяком случае, мне так думается, и пусть Сенявин об этом знает.
— Я ему скажу, — пообещал Арапов и, поскольку вновь наступила пауза, спросил: — А вы… вы теперь куда?
— Куда же еще — в Алексеевку, в деревеньку свою. Устал я от всего этого, — неожиданно раскрылся Ушаков. — Буду жить рядом с монастырем, где когда-то монашествовал дядя мой. Надеюсь найти там истинную справедливость, истинный покой.
Предаваясь мечтам, Ушаков совсем расчувствовался. В эти минуты он не был похож на военного человека, он напоминал старца, собирающегося в пустынь.
— Если когда-нибудь случится ехать в нашу сторону, пожалуйте ко мне, — продолжал Ушаков. — Доедете до города Темникова, а там рукой подать. Имение ваше тоже в той стороне, не так ли?
— На Иссе, а Исса впадает в Мокшу. Соседи, можно сказать. От Темникова до Инсара прямая дорога, а от Инсара до моей деревушки верст сорок или чуть больше.
— Видите, почти рядом… Так что приезжайте.
— Приеду, — пообещал Арапов.
Арапов поехал с фельдъегерским заданием, как и говорил, через день. Когда он в последний раз забегал к Ушакову, чтобы поблагодарить за хлеб-соль, самого хозяина не было, ушел куда-то. Дома находился один Федор, который, приняв благодарность, и благословил его в дальний путь.