Приложение 1 Влияние крестьянской реформы на развитие источниковедческой мысли в России

Проблема периодизации истории исторической науки не может быть решена без изучения эволюции методов источниковедения. Вопросы историографии источниковедения, к сожалению, еще недостаточно разработаны. В литературе освещены только развитие отдельных отраслей источниковедения и деятельность наиболее крупных источниковедов, главным образом начала XX в. (А. А. Шахматова, А. С. Лаппо-Данилевского и некоторых других). В написанных нами разделах «Источниковедение» и «Дипломатика» во втором и третьем томах «Очерков истории исторической науки в СССР»[708] была сделана попытка проследить эволюцию научной мысли в области изучения отдельных групп источников на протяжении второй половины XIX – начала XX в., но связь этой эволюции с изменениями, вызванными в общественной жизни России подготовкой и проведением крестьянской реформы, специально не рассматривалась.

В рецензии А. М. Сахарова, А. Г. Подольского и ?. Н. Самохиной на первый том «Очерков истории исторической науки в СССР» был поставлен вопрос относительно роли реформы 1861 г. в развитии русской историографии. Авторы совершенно правильно критиковали высказанное в «Очерках» положение, будто после реформы «все более и более выявляется реакционный фальсификаторский характер буржуазной историографии»[709].

В то же время авторы рецензии вообще отрицали значение реформы как вехи в развитии исторической мысли[710].

Нам кажется, что при исследовании проблемы влияния крестьянской реформы на эволюцию источниковедения нельзя исходить из формальной даты – 1861 г. Период влияния надвигавшейся реформы можно начинать уже в 1858 г., когда правительство разрешило печатное обсуждение крестьянского вопроса.

Необходимо сравнить тематику и методологию источниковедческих работ конца 40-х – начала 50-х годов, с одной стороны, кануна и первых лет реформы – с другой.

Самым большим вниманием в источниковедении 50-х годов пользовались древнейшие памятники русской письменности – летописи. Исследователи летописей занимались в 50-х годах почти исключительно Повестью временных лет. Ей посвятили свои труды крупнейшие знатоки летописного дела И. И. Срезневский и М. И. Сухомлинов[711]. В начале проведения реформы интерес к летописям и «народной жизни», отраженной в них, проявился с новой силой в лекционном курсе Н.И. Костомарова (1862 г.), где наряду с Повестью временных лет автор разбирал некоторые позднейшие своды, областные летописцы и т. п., вводя подчас в научный оборот неопубликованные источники. Н. К. Бестужев-Рюмин, изучавший летописи в 60-х годах XIX в., тоже не ограничивался Повестью временных лет. Он привлек к анализу южнорусские летописные своды и польскую летопись Длугоша. Введение в сферу специального источниковедческого исследования более широкого круга летописных памятников, чем это было в 40-Х-50-Х годах, отражало стремление русской исторической науки добиться обоснованного решения целого ряда актуальных проблем, в той или иной связи затронутых в летописях.

Дальнейшее накопление материала в летописном разделе русского источниковедения и активизация российской историографии сделали насущной задачей источниковедения изучение сравнительно поздних летописей – летописных сводов Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. Исследованием истории тверского летописания занимался в 70-х годах XIX в. И. А. Тихомиров.

Помимо расширения круга изучаемых летописей, в начале 60-х годов XIX в. были достигнуты значительные успехи в осмыслении основных задач, стоявших перед летописцами. В 50-х годах исследователи, изучавшие летописи, придерживались естественно-исторического понимания происхождения летописных сводов. Срезневский и Сухомлинов считали, что летописи возникли вследствие желания людей запечатлеть память о наиболее важных событиях своей истории. Таким образом, в основе их естественно-исторического взгляда на летописи лежала мысль о человеке как существе, наделенном от природы потребностью помнить, которая, по мнению названных авторов, и послужила первопричиной возникновения летописного дела. Это объяснение происхождения летописей исходило из наивного гуманизма раннебуржуазной философии истории. Создатель летописи выступал в этой схеме в виде социально и политически абстрактного лица.

Вместе с тем естественно-историческая философия летописания позволила Срезневскому и Сухомлинову выдвинуть ряд плодотворных научных положений. В их работах проводилась мысль об органической связи летописного дела с внутренней жизнью Руси, о том, что летописи возникли независимо от иностранных влияний, до крещения Руси, и т. д. Естественно-историческая философия была теоретической основой патриотического по своей политической окраске направления в источниковедении. Для русской историографии летописей 50-х годов XIX в. очень характерно, помимо патриотизма, серьезное внимание к истории летописания других славянских народов и сопоставление русского летописания с западнославянским.

В 60-х годах взгляды естественно-исторической школы заменяются иной концепцией происхождения летописей. Главным глашатаем новой философии летописания был Н. И. Костомаров. В отличие от Срезневского и Сухомлинова, не видевших никакой связи летописания с политическими интересами княжеских домов, Костомаров совершенно определенно утверждал, что летописи писались и использовались в политических целях. Бестужев-Рюмин проводил эту точку зрения не столь последовательно, отмечая, с одной стороны, наличие у летописцев определенных тенденций и, с другой стороны, утверждая, что известия фиксировались «для памяти» участниками событий или по их рассказам «любознательными людьми». Идея Костомарова получила развитие и в 70-х годах. И. А. Тихомиров подчеркивал политическую направленность тверского летописания, ?. Н. Яниш отмечал позднейшие переделки новгородских летописей в политических целях.

Таким образом, новая философия летописания, оформившаяся в годы крестьянской реформы, явилась крупным шагом вперед на пути развития буржуазного самосознания в области источниковедения. Интересно, что, защищая тезис о политической тенденциозности, небеспристрастности летописцев, буржуазная историография как бы возвращалась к идее, уже брошенной, хотя и очень вскользь, наиболее передовыми, революционными представителями дворянской интеллигенции. А. А. Бестужев-Марлинский в 1827 г. писал:

И может быть, летописатель,

Таясь в глуши монастырей,

Теперь на подвиги князей

Небеспристрастный наблюдатель,

Наводит лесть, слагает брань,

Друзей народа обесславит,

Злодеев доблестью оправит,

И ложную накличет дань

На их главы от поздних братий

Рукоплесканий и проклятий[712]

У Бестужева-Марлинского фактически проводится мысль и о политической, и о классовой («друзей народа обесславит») тенденциозности летописца. Костомаров и другие представители буржуазной историографии развивали по преимуществу идею политической тенденциозности летописцев, но выступивший в 1858 г. Н.А. Добролюбов сделал акцент именно на классовой ограниченности летописцев[713].

Наряду с отрицанием беспристрастности летописцев, в 60-х годах наметилось и отрицание органичности происхождения летописей на русской почве. В историографии русского летописания 60-х годов внимание к роли иностранных влияний проявилось двояко: в более или менее чистом виде (у М. А. Оболенского, связывавшего начало летописания с византийским влиянием и принятием христианства Ольгой) и в причудливом сочетании с клерикальной концепцией (у А. Рассудова, который видел в летописании один из «подвигов, угодных Богу», а потому не мог отнести его возникновение к периоду до принятия христианства, т. е. до начала византийского влияния).

Следовательно, время кануна и начала крестьянской реформы было крупной вехой в источниковедении летописей. С 60-х годов резко расширился круг исследуемых летописных источников и коренным образом изменился взгляд на происхождение летописей.

Однако историков, изучавших летописи в 50-х и 60-х годах, объединяла некоторая общность методов изучения летописных сводов. Конкретные приемы, которыми пользовались в своих исследованиях Срезневский и Сухомлинов, были механистическими. Изучение Повести временных лет велось путем простого выделения из нее «вставок учености», заимствованных из других источников. Если это игнорирование факта политического редактирования Повести находилось у Срезневского и Сухомлинова в полной гармонии с их идеалистической концепцией возникновения летописей, то применение механистических методов в трудах Костомарова и Бестужева-Рюмина означало внутренний разрыв между теорией возникновения летописей (по политическим причинам) и методом их изучения (без учета дальнейших переделок, изменений и дополнений летописного текста).

Механические приемы исследования летописей в 60-х годах XIX в., несомненно, связаны с отличительной чертой всего источниковедения этого времени – юридизмом.

Буржуазная наука середины XIX в. еще не могла выработать диалектических методов изучения источников. Источниковедение ограничивалось, как правило, выяснением отличительных признаков различных видов источников, классификацией их и установлением так называемых «сводных текстов» отдельных групп письменных источников. Понятно, что при таком подходе проблема исследования конкретных причин и обстоятельств создания летописей и истории их текста широко не ставилась и оставалась на втором плане.

Наиболее ярко приемы юридической школы выразились в актовом источниковедении, однако нашли они некоторое отражение и в историографии летописей (публикация Л. И. Лейбовича).

Возникновение противоречия между теорией и методом послужило толчком для дальнейшего развития историографии летописей. Появление трудов А. А. Шахматова в начале XX в. было обязано в значительной мере тому, что источниковедение летописей всем своим предшествующим развитием оказалось поставленным перед задачей научного разрешения этого противоречия. Требовалась коренная перестройка методов исследования летописных памятников.

Роль реформы как события, наложившего заметный отпечаток на развитие русского источниковедения, выявляется и при изучении историографии русской переводной письменности X–XVII вв. В 50-х годах XIX в. эта область источниковедения была представлена главным образом трудами Ф. И. Буслаева и А. Н. Пыпина. Их взгляды во многом напоминают концепцию представителей естественно-исторической школы в области летописания. Буслаев и Пыпин исходили из учета внутренних эстетических потребностей переводчиков иностранных сочинений. Пыпин резко отрицал возможность слепого перевода русскими иностранных памятников. Он считал, что переводчик был фактически переделывателем сочинения, изменявшим его сообразно с культурными запросами публики, для которой предназначался перевод[714]. При этом Пыпин, подобно Сухомлинову, был далек от понимания определенных идеологических целей, ставившихся русскими переводчиками. Как у Срезневского и Сухомлинова летописец, так у Пыпина переводчик выступал в качестве социально абстрактного лица, исполнявшего чисто культурную функцию[715]. Этому направлению в источниковедении переводных памятников была свойственна и другая особенность, характерная для естественно-исторической школы в летописании: глубокое внимание к братским славянским литературам.

По сравнению с источниковедением 50-х годов, когда изучались в основном переводные произведения народного эпоса, в 60-х-70-х годах произошло расширение круга исследуемых переводных источников главным образом за счет привлечения памятников апокрифической церковной литературы и в меньшей степени – творений отцов церкви.

Такое расширение круга источников было, конечно, обусловлено задачами прогрессивного развития науки, но сам интерес к апокрифической литературе и патристике в какой-то степени связан с общей чертой пореформенной общественной мысли – ростом клерикализма и увлечением идеями христианства. Логическое завершение эта традиция получила в 80-х годах, когда источниковедение переводных памятников занималось преимущественно патристикой.

Течения, возникшие в источниковедении переводных памятников в 60-х-70-х годах, отмечены и крупными концепционными сдвигами. Если Пыпин исходил прежде всего из понимания внутренних потребностей русского общества, ради которого осуществлялась та или иная переделка иностранного памятника, то представители новых направлений (Н. С. Тихонравов, А. Н. Веселовский и др.) подчеркивали важную роль самих переводных памятников в русской жизни. Они считали, что эти памятники оказывали чуть ли не решающее влияние на формирование идеологии русского человека. Большое внимание к проблеме иностранных влияний мы наблюдали уже при рассмотрении историографии летописания в это время.

Что касается методов изучения переводных памятников, то здесь можно найти много общего с приемами исследования летописных сводов. Конкретно-исторического подхода к переводным сочинениям почти не было. Так, Тихонравов, изучавший Палею как памятник литературный, раскладывал ее на отдельные повести, сказания и жития. Исследования Тихонравова по своим методам в какой-то мере напоминают монографию Сухомлинова о Повести временных лет. Большое значение для русского источниковедения имели труды А. Н. Веселовского. Рассматривая переводные сказания в широком плане сравнительного литературоведения, Веселовский не устанавливал, однако, конкретные обстоятельства происхождения и цели создания тех или иных литературных переводов.

Новый взгляд на переводную литературу стимулировал развитие углубленных сравнительно-исторических исследований памятников письменности различных народов. В то же время он не породил действительно нового метода анализа переводных сочинений, в котором строгая текстология сочеталась бы с конкретно-историческим выяснением происхождения переводов.

В пореформенное время, наряду с переводной, стала пользоваться большим вниманием оригинальная русская церковно-политическая литература полемического характера. Можно даже сказать, что эта отрасль источниковедения фактически и возникла только в 60-х годах XIX в. Примечательна эволюция интереса к отдельным произведениям полемической и учительной литературы: если в самом начале 60-х годов занимались крайне левыми учениями – ересями Башкина и Косого (И. Емельянов), то в середине 60-х годов исследуются сочинения оппозиционера ортодоксального толка – Максима Грека (В. С. Иконников), во второй половине 60-х годов – сочинения врага еретиков Иосифа Волоцкого (И. П. Хрущов), а к 80-м годам внимание сосредоточивается на трудах иосифлянина Даниила (В. И. Жмакин) и нестяжателей Нила Сорского и Вассиана Патрикеева (А. С. Архангельский).

Эта эволюция, отражая в какой-то мере изменение политической ситуации в стране, служит вместе с тем показателем одной из внутренней тенденций, определивших активную разработку данного комплекса источников. Мы имеем в виду повышенный интерес к истории христианской мысли, характерный и для источниковедения переводных памятников. Как и в последнем, здесь также признается большая роль иностранных влияний (И. Емельянов, А. Н. Попов, А. С. Архангельский). Иногда такое признание сочетается с откровенно антиславянофильскими настроениями (В. С. Иконников) и призывом к либерализму в борьбе с «ересями». И. П. Хрущов одобрял мысль Иосифа Волоцкого о необходимости дифференцированного подхода к опасным и неопасным еретикам. Автор осуждал крайность религиозных воззрений: «Люди с подобными воззрениями… готовы были видеть ересь в каждом изменении старого обычая. Консерватизм этот готов был враждебно принять всякое новое благое начинание».

Методика источниковедческой работы в области изучения церковноучительных произведений в главном совпадала с бытовавшими в те же времена приемами анализа переводных памятников: механистический разбор памятника, без текстологического исследования списков и установления редакций. Вместе с тем проводилось определение литературных источников того или иного сочинения. Но здесь, пожалуй, больше внимания уделялось датировке недатированных памятников, что было важным шагом на пути к конкретно-историческому исследованию.

Интересный перелом произошел в пореформенное время в изучении агиографических сочинений – житий святых. В 40-Х-50-Х годах господствовало выдвинутое С. П. Шевыревым мнение о первоначальной народной, «изустной» редакции житий. На основании этого мнения И. С. Некрасов рассматривал жития как колыбель национальной литературы Древней Руси. Схема Шевырева – Некрасова была по существу параллелью к синхронным концепциям в тех разделах источниковедения, которые занимались изучением летописания и переводных сочинений. Во всех указанных случаях мы наблюдаем славянофильского толка концепцию органического и общенародного происхождения литературных источников.

Антитеза ей появилась через несколько лет после реформы – в 1871 г., когда вышло в свет исследование В. О. Ключевского о житиях. Как и в других областях пореформенного источниковедения, в агиографическом источниковедении произошло резкое расширение состава изучаемых источников. Ключевский ввел в научный оборот очень большое число списков житий, изучил огромный архивный материал. Представлению о народном происхождении житий он противопоставил документально обоснованное мнение, что жития составлялись по заказу духовенства с определенной «нравственно-назидательной» целью. Это мнение созвучно идее Костомарова о политическом заказе, определявшем составление летописей[716]. Однако Ключевский считал, что контроль высших церковных и светских властей за агиографией был формальным и касался только стиля.

В работе Ключевского мы видим, хотя и не вполне отчетливо, две характерные черты пореформенного источниковедения: интерес к истории христианства (жития – проповедь нравственных схем, которые составляют «содержание христианского идеала»[717]) и признание роли иностранных влияний (усиление русского элемента в житиях автор наблюдает только с XV в.[718]).

Перемене концепции происхождения житий соответствовала и перемена в методах их изучения. Вместо общего взгляда на «содержание» житий и черпания из них конкретных сведений о жизни святых появилось тщательное исследование списков и редакций отдельных произведений и формы жанра в целом. Установление трафаретности и недостоверности биографических характеристик житий составляет большую заслугу Ключевского. При этом историк выдвинул чрезвычайно важный тезис о развитии формы источника и проследил эволюцию формы житий (от «проложной» разновидности жития до месяцесловов).

По схеме Ключевского, развивалась форма, а содержание оставалось неизменным, поскольку под «содержанием» жития автор понимал только биографию святого и не включал сюда идейное содержание. От изучения развития формы источника Ключевский не перешел к изучению эволюции его идейного содержания. Эта непоследовательность метода обусловила возможность сосуществования в концепции Ключевского нового подхода к проблеме происхождения житий с идеями дореформенной естественно-исторической школы (Ключевский усматривал в житиях выражение «потаенных взглядов всего общества», причем взглядов как бы застывших на протяжении столетий – он подчеркивал одинаковость мировоззрения всех агиографов).

Из других групп литературных источников заметный интерес к себе вызвали в русской пореформенной историографии записки иностранцев. Этот интерес кажется вполне закономерным при учете тех тенденций, о которых говорилось выше. Первым крупным исследователем записок иностранцев был Ключевский. Он ввел в научный оборот большой и в значительной мере непереведенный в то время материал, рассмотрев в тематическом плане разные вопросы, освещаемые записками. В книге Ключевского «Сказания иностранцев о Московском государстве» (1865 г.) отразились особенности источниковедения периода господства юридической школы. Приемы исследования, которыми пользовался автор, были ограничены рамками иллюстративного анализа содержания – тем методом, против которого сам Ключевский выступил через шесть лет, исследуя, правда, совсем другой комплекс источников, – жития.

Следовательно, во всех разделах источниковедения памятников литературного характера – в источниковедении летописей, переводных сочинений, русских церковно-учительных и обличительных произведений, житий святых и записок иностранцев – совершенно ясно выступает грань в виде периода первой революционной ситуации и крестьянской реформы.

Важной вехой оказалась реформа и в области изучения юридических памятников.

Последним крупным дореформенным исследованием о Русской Правде была работа Н.В. Калачова (1846 г.), который впервые разделил списки Правды на редакции в соответствии с принадлежностью списков к рукописным сборникам того или иного состава. Этот новаторский источниковедческий прием сочетался у Калачова с чисто юридическим подходом к анализу памятника (дробление его на искусственные юридические рубрики с позиции метода «сводных текстов»). Калачовская концепция происхождения и содержания Правды была эклектической[719].

По мнению С.Н. Валка, «Калачов явился не столько деятелем будущего, сколько завершителем прошлого в изучении Русской Правды». «Работа Н.В. Калачова несомненно явилась гранью в археографии и историографии Русской Правды»[720]. Из этого важного наблюдения автор делает вывод, нуждающийся в доказательствах: «После его (Калачова. – С. К.) книги и вплоть до начала советских работ над Русской Правдой не появилось ни одного труда, который внес бы существенную разделительную линию между ними»[721]. Поскольку в статье С. Н. Валка не рассматривается историография второй половины XIX – начала XX в., мы не имеем возможности принять или оспорить какие-либо конкретные аргументы в пользу этого вывода.

Нам представляется, что историография Русской Правды испытала в период реформы примерно ту же судьбу, что и другие разделы русского источниковедения: существенные изменения в концепции происхождения и содержания памятника и несущественные – в методах его исследования.

В 1859–1861 гг. вышла в свет работа Н. И. Ланге об уголовном праве Русской Правды. Бросается в глаза ее концепционная направленность против исследований 40-х годов (М.П. Погодина, Н.В. Калачова). Ланге выступил с отрицанием мнения Калачова о частном происхождении Правды и рассматривал ее как продукт княжеского законодательства. Это очень существенный момент, связанный с усилением культа государственной власти в период реформы и находящий своеобразную аналогию в историографии жалованных грамот: если в 30-х – 40-х годах господствовало мнение, что княжеские грамоты лишь закрепляли уже имевшиеся частные права, то в конце 50-х – 70-х годах восторжествовала точка зрения, согласно которой именно грамоты создавали эти права (см. выше, ч. 1, гл. 1).

Подчеркнув государственное происхождение Правды, Ланге выступил и против тезиса Калачова о неоднородности ее видового состава. Согласно Калачову, в Русской Правде соединены законы, обычаи и судебные решения. Ланге же считал всю Правду законом.

Важно, что Ланге подошел к определению социальной направленности изучаемого им источника. Полемизируя с Погодиным, он писал: «Русская Правда составлена не для одних варяго-руссов. Мы даже думаем напротив, что она издана была преимущественно для простолюдинов, т. е. для смердов, закупов, холопов, простых варягов и колбягов; бояре же и огнищане, т. е. собственно варяго-руссы, большею частию не подлежали суду по Русской Правде, а, вероятно, подвергались ответственности по личному усмотрению князя». «Что же было бы, если б князья, при своем не всегда прочном положении, постоянно подвергали бояр действию закона? В видах собственной пользы они не могли этого делать»[722].

Мнение о политической привилегированности боярства сочеталось у Ланге с представлением о наличии частной собственности во времена Правды, при этом автор спорил с теми историками, которые признавали существование в Древней Руси только общинной формы собственности и отрицали существование частной[723]. Уже один этот момент выдает анти-славянофильский дух концепции Ланге.

В то же время Ланге был и антинорманистом в трактовке происхождения и содержания Правды. Мнение Погодина о византийском и скандинавском происхождении ее казалось ему неверным: «… Подобные мнения о заимствовании целого законодательства известного периода времени, обличающие весьма нерациональный взгляд вообще на право, должно принимать с крайнею недоверчивостию и осмотрительностию, потому что они почти всегда ложны»[724].

По всей вероятности, антинорманизм Ланге определялся его концепцией государства, в частности княжеской власти, как органа, которому свойственно проведение самостоятельной политики, основанной на учете реального соотношения сил, и чуждо слепое следование обычаям и иностранным примерам. Социально-политическая трактовка происхождения

Правды – новое явление в историографии этого памятника, по существу близкое к одновременно развивавшейся в литературе мысли о политических причинах составления летописей.

Признание видовой однородности всего текста Правды, расцениваемой в качестве закона, обусловило последовательность применения в работе Ланге методов юридического анализа. Заслуживает внимания интерес автора к хронологии списков. В целом же его методика исследования источника выдержана в духе юридической школы.

В развитии русской дипломатики период первой революционной ситуации и реформы выступает как новый этап интенсивного изучения актов. Предыдущий этап можно датировать временем примерно с середины 30-х до середины 50-х годов. Уже тогда разработка актового источниковедения в значительной мере стимулировалась все возрастающей ролью крестьянского вопроса. В 40-х – начале 50-х годов изучались ханские ярлыки, жалованные грамоты, закладные и купчие. В конце 50-х – начале 60-х годов продолжается изучение ярлыков и жалованных грамот, усиливается внимание к частным актам в целом, но на передний план выдвигается исследование актов крестьянской и холопской зависимости. Правые грамоты издаются (публикация А. А. Федотова-Чеховского «Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России»), хотя и не становятся предметом специальных источниковедческих изысканий. Интерес к губным грамотам заменяется более общим интересом к актам местного управления и самоуправления – уставным наместничьим и земским грамотам. В этом смещении интересов сказалось то обстоятельство, что на рубеже 50-х -60-х годов главной проблемой были условия раскрепощения крестьян и организация управления ими. После реформы, в 60-х – 70-х годах, почти во всех разделах актового источниковедения наблюдается резкий спад исследовательской активности. Более или менее интенсивно изучаются только грамоты XIV–XVI вв., устанавливающие порядок местного управления. Вероятно, земская реформа 1864 г. обострила интерес к отраженным в них вопросам. Таким образом, эпохой буржуазных реформ завершается целый этап в изучении русских актов.

Концепционные изменения в области актового источниковедения наиболее ярко проявились в трудах, посвященных жалованным грамотам. Теория органической присущности иммунитета крупной земельной собственности уже в начале 50-х годов оспаривалась сторонниками противоположной точки зрения, но только в период первой революционной ситуации и крестьянской реформы концепция государственного происхождения иммунитета торжествует. Это приводит к переоценке роли жалованных грамот как документов, устанавливающих иммунитет. Перемена концепций идет в общем русле отхода от представлений естественно-исторической школы и замены их идеей о решающей роли правотворчества государства. Одновременно преувеличивается значение иностранных влияний (монгольского и византийского) в деле выдачи грамот и подчеркиваются благочестивые цели пожалования, т. е. христианские мотивы поведения князей – носителей светской власти[725].

Методика изучения актов, как и других групп источников, не претерпевает в годы реформы какого-либо коренного перелома. В это время углубляются принципы юридического анализа, продолжается практика составления «сводных текстов».

Подводя итоги нашего обзора развития различных областей русского источниковедения в середине XIX в., мы приходим к выводу, что период первой революционной ситуации и буржуазных реформ был крупной вехой в истории источниковедческой мысли. От констатации абстрактно взятых внеполитических, как бы «общечеловеческих» мотивов создания источников людьми (потребность помнить, эстетические потребности, обычное право и т. п.) представители русской исторической науки начинают переходить к поискам социально-политических корней возникновения письменных документов (заинтересованность князей в летописях, «нравственно-назидательные», т. е. воспитательные цели агиографии, классовые цели составителей Русской Правды, «милость» князей при выдаче жалованных грамот и др.).

Этот сдвиг связан с изменением всей системы общественных отношений в стране, с падением роли земельного дворянства и увеличением роли государственной власти и внутренней политики. Дворянство являлось хранителем «обычного права» и всех «общечеловеческих» качеств в их наиболее концентрированном выражении, ибо только класс, свободный от государственной службы, обеспеченный землей и рентой, огражденный сословными привилегиями, мог наиболее «свободно» (насколько это было возможно в рамках централизованного государства) проявлять как наилучшие, так и наихудшие «общечеловеческие» качества.

Умаление роли дворянства и раскрепощение крестьянства оказали решающее влияние и на тот рост интереса к истории христианства вообще и к христианскому идеалу в частности, который можно наблюдать в русском источниковедении этого времени. Раскрепощение породило широкую волну уравнительных настроений в самом многочисленном классе русского общества – крестьянстве – и выражавшей его интересы разночинной интеллигенции, а социальный слом дворянства означал и резкое уменьшение его культурного влияния, ослабление рационализма, унаследованного дворянством от Просвещения XVIII в.

Наконец, реформа означала приобщение России к семье «европейских» народов, что в свою очередь не могло не вызвать в русской историографии внимания к проблеме иностранных влияний в истории России. Некоторым парадоксом является только то, что как раз в тех разделах источниковедения, где теория влияний пользовалась успехом до реформы (изучение Русской Правды, русских актов, имевших так называемые «монгольские» надписи), в момент реформы восторжествовала мысль о независимости от иностранных влияний. Пока мы можем объяснить это лишь противоречивостью развития общественной мысли. Доказательству активной роли государства как кодификатора (издание Русской Правды) не соответствовала теория правовых заимствований, и Н. И. Ланге отверг ее. Но эта теория не вполне подкрепляла и концепцию активной иммунитетной политики князей, и тем не менее, А. Н. Горбунов ссылался на «пример» монголов при объяснении практики выдачи жалованных грамот князьями. Установление русского авторства так называемых «монгольских» подписей на русских актах (А. А. Бобровников) отвечало мысли о свободе Руси от татарской опеки, что вело к признанию более или менее значительной роли русской государственной власти в «татарский период». Исключения, таким образом, в целом подтверждают основное правило.

Отмечая существенное изменение концепций во всех разделах источниковедения, мы не можем говорить о какой-либо перемене методологии источниковедения в годы реформы. Подход к изучению источников оставался и в это время ограниченным рамками методов юридической школы.