Глава вторая Секретный дом императора Павла
Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих: вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша.
В день заповесть Господь милость свою, и нощию песнь Его от мене, молитва Богу живота моего.
Реку Богу: заступник мой еси, почто мя забыл еси; и вскую сетуя хожду внегда оскорбляет враг;
Внегда сокрушатиси костем моим, поношаху ми врази мои, внегда глаголати им мне на всяк день: Где есть Бог твой;
Вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаешь мя; уповай на Бога, яко исповемся ему, спасение лица моего и Бог мой.
Псалом 41, ст. 8–12
Новое имя Шлиссельбурга, не укрепившись в мифологии петровских побед и свершений, так и осталось непрочитанным народным сознанием.
Ну а после «ареста» в Шлиссельбурге святых мощей Александра Невского, после заточения царевны Марии и царицы Евдокии; после страшного фарса «попытки» Мировича, разыгранной по сценарию императрицы, заляпанным дворцовой грязью оказалось и героическое прошлое русской крепости Орешек.
И очень скоро название ее сократилось в просторечье, и уже во времена Екатерины II и Александра I, словно вбирая в себя все беззаконие и распутство эпохи, превратилось в Шлюшин.
В словаре Владимира Даля слова «шлюха», «шлюхота» (слякоть, грязь) и «Шлюшин», как народное название Шлиссельбурга, стоят рядом…
1
Еще в 1762 году по приказу Петра III в Шлиссельбургской крепости началось строительство Секретного дома.
Здание это упиралось торцами в крепостные стены, разделяя двор цитадели на две неравные части: большой (южный) и малый (северный) дворы.
Существуют предположения, что Петр III планировал поместить в Секретном доме свою супругу, пока она еще не стала Великой, но дворцовый переворот, совершенный ею, помешал осуществить этот план.
После дворцового переворота и убийства самого Петра III работы на Секретном доме приостановились. Новая императрица, хотя и проводила в Шлиссельбурге изучение государственных преступников, но достраивать помещение, которое закладывалось как тюрьма для нее, остереглась.
Строительство Секретного дома предстояло завершить ее сыну, императору Павлу, когда он сумел наконец-то занять принадлежащий ему по праву рождения престол.
Это случилось 5 ноября 1796 года, когда за обедом на мельнице в Гатчине Павлу доложили, что из Петербурга прибыл гонец со срочным донесением.
Великий князь помрачнел тогда.
Какие срочные дела могли быть к нему у матери? Императрица могла, конечно, известить, решилась ли судьба брака великой княжны Александры Павловны со шведским королем, но вероятнее было, что посланец прибыл, чтобы арестовать его и — об этом давно ходили слухи — отвезти в замок Лоде, как некогда отвезли в Ропшу императора Петра III…
— Що там таке? — выходя из-за стола, спросил Павел у гусара-малоросса, принесшего ему это известие.
— Шталмейстер граф Николай Александрович Зубов приихав, ваше высочество… — ответил гусар.
— Зубов? Брат Платона?! — Павел нахмурился. Похоже, сбывались самые пессимистические прогнозы. Зачем, спрашивается, присылать курьером брата всесильного князя Платона Александровича Зубова, последнего любовника матери? — А богацько их?[48]
Гусар, вспомнив часто слышанную русскую пословицу, решил блеснуть знанием русского языка.
— Един, як пес, приихав, ваше высочество.
— Ну, с одним псом можно и справиться, — облегченно проговорил Павел и перекрестился.
Когда Павел узнал настоящую причину появления Николая Зубова в Гатчине, он не сразу овладел своими чувствами. Внезапный переход от ожидания превратиться в бесправного арестанта к ощущению себя самодержавным правителем вызвал у великого князя такое сильное удушье, словно на горло ему накинули петлю. Лицо Павла побагровело, несколько мгновений новый император не мог произнести ни звука. Он только мотнул головой, глядя на высокого, атлетически сложенного красавца, привезшего долгожданную весть.
Николай Зубов вежливо опустил глаза…
Еще не пришло время. Еще больше четырех лет оставалось до той ночи на 12 марта 1801 года, когда зажатой в кулаке табакеркой проломит он, Николай Зубов, голову своего императора…
Сдавленным голосом Павел приказал закладывать карету.
Не прошло и получаса, как он уже мчался в Петербург, навстречу судьбе. Рядом с ним сидела в карете его супруга, великая княгиня Мария Федоровна.
«Проехав Чесменский дворец, наследник вышел из кареты, — вспоминал Федор Васильевич Ростопчин. — Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более трех градусов, луна то показывалась из-за облаков, то опять скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены, пребывали в молчании, и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил взгляд свой на луну, и, при полном ее сиянии, мог я заметить, что глаза его наполнялись слезами, и даже текли слезы по лицу».
О чем думал в эти минуты Павел?
Может быть, вспоминал, как везли его, восьмилетнего, ночью на 27 июня 1762 из Петергофа в Зимний дворец?
Или вспоминал грохот орловских сапог 9 июля 1766 года, когда он, Павел, чтобы не принимать участия в праздновании годовщины восшествия матери на престол, забился в темную каморку, и Орловы начали обыскивать дворец и парк?
Или думал о сне, который минувшей ночью приснился ему?.. Павел чувствовал в этом сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносит его к небу. Он часто просыпался, засыпал и опять просыпался от повторения этого же сновидения…
Приметив, что великая княгиня не спит, Павел рассказал о своем сновидении и узнал, что она тоже видела минувшей ночью этот сон и тоже несколько раз просыпалась.
Перебросившись несколькими французскими фразами с Федором Васильевичем Ростопчиным, Павел приказал ехать дальше. Дорогой беспрерывно встречались посланные из Петербурга курьеры, они разворачивались назад, и теперь за каретой следовала длинная свита.
Вечером, около девяти часов, прибыли в Зимний дворец.
Великие князья Александр и Константин встретили Павла в мундирах гатчинских батальонов.
«Прием, ему сделанный, был уже в лице государя, а не наследника», — пишет Ф. В. Ростопчин.
Павел сразу же прошел к умиравшей Екатерине II, которая все еще лежала на полу. Расспросив медиков, есть ли надежда, и получив отрицательный ответ, Павел приказал поднять мать на кровать и прошел с супругой в угольный кабинет, прилегавший к спальне императрицы, где она незадолго до этого пила кофе и обдумывала указ об отрешении Павла от наследования престола.
Всю ночь Павел безвыходно провел во внутренних покоях императрицы, призывая в угольный кабинет тех, с кем хотел говорить.
Вызванные должны были проходить через спальню, где все еще шумно дышала императрица. Лицо ее было искажено то ли болью, то ли бессильной злобою. В кабинете тоже слышно было «воздыхание утробы» и предсмертное хрипение «земного божества».
По временам из гортани его извергалась темная мокрота…
В уго?льном кабинете Павел принял той ночью А. А. Аракчеева, прискакавшего по его приказанию из Гатчины.
Воротник Алексея Андреевича от скорой езды забрызгало грязью, и великий князь Александр Павлович, узнав, что Аракчеев выехал из Гатчины в одном мундире, повел его к себе и дал ему собственную рубашку.
А. А. Аракчеев
Следом за Алексеем Андреевичем в приемных Зимнего дворца начали появляться гатчинцы в своих непривычных для екатерининских вельмож мундирах.
«Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки, — писал Г. Р. Державин, — и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом»…
Екатерина Великая еще дышала, когда Павел приказал собрать и запечатать бумаги, находившиеся в кабинете, и, как отмечено в камер-фурьерском журнале, «сам начав собирать оныя прежде всех».
Существует предание, что граф Александр Андреевич Безбородко, помогавший Павлу собирать бумаги, указал на пакет, перевязанный черною лентою. Павел вопросительно взглянул на Безбородко, тот молча кивнул на топившийся камин. Павел бросил пакет в огонь. Считается, что в пакете было подписанное Екатериной II завещание…
Кажется, только этот перевязанный черною лентой пакет и связывал Екатерину Великую с земной жизнью.
Едва запылал он, объятый пламенем, как стихли хрипы императрицы. Искаженные черты лица разгладились, и она превратилась в простую, правда, сильно ожиревшую немецкую старушку…
— Милостивые государи! — выйдя в дежурную комнату, объявил граф Самойлов. — Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.
«Никогда не забуду я этого дня и ночи, проведенных мною в карауле во дворце, — писал Н. А. Саблуков. — Что это была за суета, что за беготня вверх и вниз, взад и вперед! Какие странные костюмы! Какие противоречивые слухи! Императорское семейство то входило в комнату, в которой лежало тело покойной императрицы, то выходило из оной. Одни плакали и рыдали о понесенной потере, другие самонадеянно улыбались в ожидании получить хорошие места».
2
Павел занимал трон всего четыре с половиной года.
Вот его портрет, сделанный графиней Ливен, которая имела все основания не любить его…
«Император Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивые за исключением глаз, которые у него были очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было бесконечно доброе и приятное. В минуты же гнева вид у Павла был положительно устрашающий. Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя.
Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселью, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия.
Я говорю это по опыту, потому что мне не раз до и после замужества приходилось соприкасаться с императором. Он нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 г. я играла в жмурки с ним, последним королем Польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушал приличий. В основе его характера лежало величие и благородство — великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».
Однако такие портреты Павла в дворянской историографии редкость. Чаще Павла изображали в виде этакой копии его официального отца-императора Петра III.
Это ложь…
Павел совершенно не походил на Петра III. И ничего похожего на «деяния» Петра III в правлении Павла тоже не происходило…
5 апреля 1797 года, когда в Москве состоялась коронация, император Павел достал составленный им девять лет назад совместно с Марией Феодоровной акт о наследовании престола старшим сыном и, начертав: «Верно. Павел» — положил в специальный ковчежек в алтаре Успенского собора.
Так был восстановлен отмененный Петром I закон о наследовании престола. Этот акт существенно ограничивал свободу монарха в выборе преемника. Престол теперь должен был наследовать старший сын, независимо от борьбы дворцовых партий и придворной конъюнктуры. Благодетельность для страны этого акта подтвердили царствования Павловичей, последних русских императоров.
Еще в день коронации Павла был обнародован манифест о трехдневной барщине и запрещено обезземеливание крестьян.
Велико было тогда возмущение крепостников, но оно стало еще сильнее, когда через неделю Павел отменил указ 1785 года, освобождающий дворян от телесных наказаний. Осужденные за уголовные преступления рабовладельцы теряли былую привилегию.
Павел значительно ограничил дворянское рабовладение, запретив продажу крестьян без земли[49].
Еще большее возмущение екатерининских вельмож, забывших, как это можно жить без взяток и казнокрадства, вызвала попытка Павла «открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан». Для этого императором был устроен «ящик», или, как его называли иначе, «окно», в которое каждый желающий мог опустить прошение на имя императора.
«Оно помещалось, — пишет Н. А. Саблуков, — в нижнем этаже дворца, под одним из коридоров, и Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно[50]. Каждое утро, в седьмом часу, император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать себе вслух.
Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны им лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Все это делалось быстро и без замедления. Бывали случаи, что просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить его величество о результате этого обращения.
Этим путем обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа.
Не припомню теперь в точности, какое преступление совершил некто князь Сибирский, человек высокопоставленный, сенатор, пользовавшийся благосклонностью императора. Если не ошибаюсь, это было лихоимство. Проступок его, каков бы он ни был, обнаружился через прошение, поданное государю вышеописанным способом, и князь Сибирский был предан уголовному суду, приговорен к разжалованию и к пожизненной ссылке в Сибирь. Император немедленно утвердил этот приговор, который и был приведен в исполнение, причем князь Сибирский, как преступник, публично был вывезен из Петербурга, через Москву, к великому ужасу тамошней знати, среди которой у него было много родственников».
Сожаление Саблукова о том, что Павел не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, едва ли можно считать заслуживающим внимания. Надо было знать, что за исполнением законов в екатерининской России следили самые отъявленные казнокрады, взяточники и лихоимцы. Если бы Павел отдал исполнение жалоб в их ведение, они были бы чрезвычайно довольны…
Нелепы и другие упреки современников Павла. Они упрекают императора, что он ввел в армии муштру, уволил со службы без права ношения мундира А. В. Суворова, возвысил А. А. Аракчеева.
Но забывают, что тот же Павел присвоил Александру Васильевичу Суворову чин генералиссимуса, а верного Алексея Андреевича Аракчеева дважды увольнял со службы, на которую тот первый раз возвратился благодаря заступничеству наследника престола, великого князя Александра Павловича, а во второй раз был возвращен ввиду готовящегося заговора. Увы… Тогда, при жизни Павла, возвратиться на службу он не успел… Вечером 11 марта 1801 года, когда убивали императора Павла, Аракчеев примчался в Петербург, но на заставе его не пропустили в город…
Муштра же поначалу выразилась в том, что Павел запретил офицерам кутать подобно барышням свои изнеженные ручки в меховые муфты, и ездить на военные учения в каретах, запряженных шестериком лошадей…
Гонения на гвардию достигли пика, когда Павел запретил крепостникам записывать своих младенцев-отпрысков в гвардию и тем самым лишил их «выслуги лет», которую они ранее, лежа в колыбелях, приобретали наравне с солдатами, совершающими боевые походы. Разумеется, гвардейцам, в совершенстве овладевшим искусством изменять присяге и почитающим это искусство важнейшим для офицера гвардии, требования Павла, касающиеся повышения боеспособности, не могли не казаться чрезмерными. Сама мысль, что аристократические гвардейские полки могут использоваться не только для совершения дворцовых переворотов, но и для проведения военных операций, казалась рабовладельцам нелепой и отчасти даже сумасшедшей.
«Убежденный, что нельзя более терять ни минуты, чтобы спасти государство и предупредить несчастные последствия общей революции, граф Пален опять явился к великому князю Александру, прося у него разрешения выполнить задуманный план, уже не терпящий отлагательства. Он прибавил, что последние выходки императора привели в высочайшее волнение все население Петербурга различных слоев, и что можно опасаться самого худшего», — пишет генерал Левин Август Теофил Беннигсен, возвращенный в Петербург по ходатайству фон Палена специально для участия в перевороте.
Поэтому и «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишен возможности делать зло».
Наступление Павла на свободу, или, как выражались дворянские писатели, занятые «информационным обеспечением» цареубийства, «удушение им свободы», выразившееся в ограничении рабовладения и безнаказанности творимого знатью беззакония, не прибавляло симпатии к Павлу со стороны крепостников. Однако, если мы не разделяем мнения, что какой-то определенный класс людей или какая-то определенная национальность имеют право жить за счет угнетения своих соотечественников, мы должны и о правлении Павла судить не по отношению к нему крепостников, а по конкретным делам, совершенным в те годы.
А дела эти такие…
Учреждена Российско-американская компания; основаны Духовные академии в Петербурге и Казани; основан Клинический повивальный институт; учреждена Медико-хирургическая академия; основана первая хозяйственная школа в Павловске…
При Павле началось заселение южной части Восточной Сибири, прилегающей к границам Китая, и принято «единоверие» — компромисс между старообрядчеством и православием; при Павле впервые издано «Слово о полку Игореве»…
В 1781 году граф Безбородко составил по указанию Екатерины «инвентарь» ее деяний за девятнадцать лет царствования. Оказалось, что за это время было устроено по новому образцу 29 губерний, построено 144 города, заключено 30 конвенций и трактатов, одержано 78 побед, издано 88 замечательных указов и еще 123 указа для облегчения народа.
Итого было совершено почти полтысячи дел…
В число 30 конвенций и трактатов Александр Андреевич Безбородко, разумеется, не преминул включить договор, заключенный 31 марта 1764 год между Россией и Пруссией. По этому договору Пруссия обязалась продвигать любовника Екатерины II Станислава Понятовского на польский престол. Мудрый Фридрих II успокаивал тогда свою верную помощницу Екатерину II, что он «достаточно знает польскую нацию, чтобы быть уверенным — расточая в пору деньги и употребляя непосредственные угрозы… вы доведете их до того состояния, какого желаете».
В число одержанных побед включалась, должно быть, и вторая «выгонка» старообрядцев с Ветки в 1786 году, завершившая окончательный разгром старообрядческих поселений на острове, и победы, одержанные генералами и фельдмаршалами над крестьянским войском Емельяна Пугачева.
Очень интересно, фигурировал или нет в числе указов, «изданных для облегчения народа», указ от 17 января 1765 года, предоставляющий помещикам право ссылать крепостных на каторгу на какой угодно срок?
А указ от 22 августа 1767 года о ссылке навечно на каторжные работы в Нерчинск крестьян, подающих жалобы на своих владельцев?
А распоряжение от 21 июля 1768 года о запрещении раскольникам строить церкви и часовни?
А законодательное закрепощение крестьян на Украине 3 мая 1783 года, «чтобы уровнять в правах малороссийских дворян с дворянами великорусскими»?
«Инвентарь» свершений императора Павла числом не так богат, но по важности для страны он, безусловно, превосходит все свершения Екатерины, про которую, если уж и говорить, что она «великая», то обязательно прибавляя «немка» или «прусачка», потому что почти все совершенное Екатериной для России было злом или оборачивалось злом, как, например, присоединение земель, полученных при разделе Польши[51]…
Говоря так, я не пытаюсь идеализировать образ Павла.
Екатерина II сделала все, чтобы воспитать сына вне православия, вне русской духовной культуры, в духе модных тогда полумасонских, полупросветительских теорий.
Воспитатели настойчиво требовали от Павла, чтобы он «из славных французских авторов» выучивал наизусть места, «где заключаются хорошие сентенции». Заучивание «хороших сентенций» позволяло скрывать отсутствие собственных мыслей, но овладевать национальными мыслями оно не помогало. С помощью заученных сентенций невозможно было не только полюбить Россию, но и узнать и понять ее.
И Павел так и не сумел до конца постигнуть страну, которой он правил. Чувствуя несправедливость, он пытался исправить ее и отчасти исправлял, но иногда тут же забывал, что нужно продолжать исправление далее.
Особенно ярко эта непоследовательность проявилась в отношении Павла к крепостному праву.
«Будучи весьма строг относительно всего, что касалось государственной экономии, и стремясь облегчить тягости, лежащие на народе, император Павел был, несмотря на это, весьма щедр при раздаче пенсий и наград за заслуги, причем в этих случаях отличался истинно царскою милостью, — пишет Н. А. Саблуков. — Во время коронации в Москве он раздал многие тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем лицам, служившим ему в Гатчине, так что многие из них сделались богачами. Павел не считал этого способа распоряжаться государственными землями и крестьянами предрассудительным для общего блага, ибо он полагал, что крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые обыкновенно, назначаются для заведывания государственными имуществами».
Парадокс? Несомненно…
Увы… Преобразовательная деятельность Павла лишена была последовательности и твердости…
И стоит ли удивляться, что так часто Павла преследовали неудачи?
Все, совершенное им для облегчения народа, сделано, руководствуясь исключительно чувством высокой, рыцарской справедливости. Этого рыцарства, кстати сказать, у Павла не отнимали даже самые злые его карикатуристы. Но никаким самым высоким чувством справедливости невозможно компенсировать непонимание России.
Точно так же, как никакой мистицизм не способен заменить православия.
В этом и заключалась личная трагедия Павла, но если бы он был иным, кто знает, удалось бы ему главное дело его жизни — основание новой династии — или нет.
3
Удивительное ощущение возникает у каждого, кто бесстрастно вглядывается в этот исторический персонаж.
Происходит немыслимое…
Человек эпохи Просвещения, окруженный множеством образованных людей, оставивших сотни дневниковых и мемуарных свидетельств, он не улавливается в сети памяти.
В многочисленных записках, посвященных его правлению, мы находим только вздорные карикатуры или фантастические слухи, порожденные волнением, когда мимо быстро проходит большой человек.
Самого же императора мы видим в другом, эпически-легендарном измерении, где и положено находиться основателю новой императорской династии.
Можно подробно проследить все политические события и тенденции, приведшие к «мальтийской затее», когда Павел взял под свое покровительство Орден Мальтийских рыцарей, а 29 ноября 1798 года принял и звание «Великого магистра Державного Ордена святого Иоанна Иерусалимского»[52].
Звучит, разумеется, диковато. Не зря некоторые исследователи сопоставляют это предприятие по своему безумию с затеей Петра I принять в русское подданство пиратов Мадагаскара.
Однако, если мы вспомним, что звание «великого магистра» Павел принимает накануне заключения в Петербурге союзного договора с Англией, а в Константинополе — союзного и оборонительного договора с Турцией, то в контекст этих договоров «мальтийская затея» вписывается совершенно естественно. Стратегически Мальта была важна в борьбе с угрозой превращения Средиземного моря во «французское озеро».
Напомним, что именно тогда и состоялась знаменитая русско-турецкая экспедиция в Средиземное море под командой адмирала Ф. Ф. Ушакова, который в XXI веке будет причислен Русской православной церковью к лику святых как праведный воин Феодор Ушаков.
Эскадра Ф. Ф. Ушакова подошла к Ионическим островам. Острова были освобождены от французов. Крепость на острове Корфу взята в осаду.
Какое же тут безумие?
Напротив, все в этой затее стратегически и политически обосновано. И если непостижимое и присутствует, то проявляется оно в другом…
Все политические резоны и стратегические расчеты, связанные с «мальтийской затеей», как и другие перипетии «рыцарской» войны Павла с Наполеоном, существуют как бы без соприкосновения с Россией, вне русской жизни. Вернее, они занимают в русской истории такое же место, как сказка или обрывок древнего эпоса, по ошибке вклеенные в серьезный учебник.
Действительно… Павел в облачении Великого магистра Державного Ордена святого Иоанна Иерусалимского…
Знаменитый, вошедший во все учебники военного искусства, переход А. В. Суворова через Альпы…
Легендарный штурм Ф. Ф. Ушаковым крепости Корфу…
В. О. Ключевский писал, что царствованию Павла «принадлежит самый блестящий выход России на европейской сцене», но, на наш взгляд, эти великие походы и сражения принадлежат истории XVIII века так же мало, как и египетские походы Наполеона…
Они разновременны с событиями, которые происходили тогда и в России, и в мире. Они из того древнего эпоса, в котором Божия воля осуществляется зримо и очевидно для всех, где вожди, герои и рыцари существуют не как образы, а как объективная реальность, формирующая новые великие династии и государства.
Но зарождение подлинных царских династий и должно происходить в подобной мистически-древней глубине, а не среди придворных интриг «шурья». Не криками подкупленных, полупьяных казаков утверждается династия, а в древнем эпосе, где живут герои и рыцари…
И что толковать, дескать, это время давно миновало?
Время тоже в Божией воле, и то Божие Чудо, которое было сотворено с историей в конце XVIII века, лучшее доказательство этому.
После всех трудов энциклопедистов и просветителей, после революционного атеизма зарождается династия Наполеона. В России мы видим рождение — читай записки Екатерины II — династии Павла. И рождаются обе эти династии не придворными интригами, а подвигами героев и рыцарей!
Анализ внешней политики Павла без учета вневременной, эпосообразующей составляющей бессмыслен. Вся павловская политика обращается тогда в хаос, который только и улавливают мемуаристы, воспитанные в духе екатерининского вольтерианства и афеизма (так тогда называли атеизм. — Н.К.).
Действительно…
Россия то воюет с Францией, ограждая от нее Средиземное море, то вступает в союз с Францией, чтобы совершить совместный индийский поход…
Это не вмещалось в сознание екатерининских вельмож, заменивших способность к размышлению заимствованием у французских просветителей общепризнанных истин и готовых шаблонов, облеченных в красивые фразы.
Военный переворот, совершенный Наполеоном Бонапартом 19 брюмера[53] 1799 года, поставил точку на Великой Французской революции. Став первым консулом, Наполеон стремительно выводит из войны Австрию, а в 1801 году начинает переговоры с Павлом об изъятии совместными усилиями «жемчужины английской короны» — Индии.
Эта русско-французская экспедиция достойна была, по словам Наполеона, «увековечить первый год XIX столетия и правителей, замысливших это полезное и славное предприятие». Целью похода должно было стать безвозвратное изгнание англичан из Индостана и освобождение богатой страны от британского ига!
Наполеон предполагал использовать общую армию в семьдесят тысяч человек, из коих с русской стороны двадцать пять тысяч регулярных войск всех родов оружия и десять тысяч казаков.
Французские войска спускались по Дунаю в Черное море. Затем на транспортных судах переплывали Черное и Азовское моря и высаживались в районе Таганрога. Далее Французский корпус должен был идти вдоль правого берега Дона до казачьего городка Пяти-Избянки. Достигнув его, армия переправлялась через Дон и сухим путем шла к Царицыну, а оттуда спускалась к Астрахани. Там французские войска должны были сесть на суда и отправиться в Астрабад, приморский персидский город, который становился главною квартирой союзной армии, — сюда подходили русские войска и казачьи части, и здесь сосредоточивались военные и продовольственные магазины.
Выступив в поход, русско-французская армия должна была пройти через города Герат, Ферах и Кандигар и достигнуть правого берега Инда.
По расчетам Наполеона, марш французской, а затем объединенной армии до берегов Инда занял бы 120 дней.
Наполеон Бонапарт
Перед высадкой русских войск в Астрабаде Наполеон планировал послать комиссаров обоих правительств ко всем ханам и малым деспотам тех стран, через которые должна будет проходить армия. Комиссары эти должны были разъяснить, что «армия двух могущественнейших в мире наций должна пройти через их владения, дабы достигнуть Индии; что единственная цель этой экспедиции состоит в изгнании из Индустана англичан, поработивших эти прекрасные страны, некогда столь знаменитые, могущественные и богатые произведениями и промышленностью, что они привлекали народы всей вселенной к участию в дарах, которыми Небу благоугодно было осыпать их; что ужасное положение угнетения, несчастий и рабства, под которым ныне стенают народы тех стран, внушило живейшее участие Франции и России; что вследствие этого эти два правительства положили соединить свои силы для освобождения Индии от тиранского ига англичан; что государям и народам тех государств, через которые должна проходить союзная армия, нечего опасаться; что, напротив, их приглашают содействовать всеми способами успеху этого полезного и славного предприятия; что эта экспедиция, по тем причинам, по каким предпринимается, так же справедлива, как была несправедлива экспедиция Александра <Македонского>, желавшего покорить всю вселенную; что союзная армия не будет требовать контрибуций; что она будет покупать только добровольно продаваемые ей жизненные припасы и расплачиваться чистыми деньгами; что самая строгая дисциплина будет удерживать армию в исполнении ее обязанностей; что вера, законы, обычаи, нравы, собственность и женщины будут всюду уважаемы…»
Индийский поход Наполеон решил повторить по плану уже проведенного им египетского, и никаких сомнений в успехе не испытывал. Тотчас по достижении союзной армией берегов Инда должны были начаться военные действия.
В России индийский поход готовился в глубочайшей тайне — в него не был посвящен даже наследник престола цесаревич Александр.
12 января 1801 года атаману Войска Донского Василию Петровичу Орлову был отправлен секретный приказ: немедленно поднять казачье войско и двинуться на Оренбург, а оттуда через Бухарию и Хиву выступить на реку Инд, «чтобы поразить неприятеля в его сердце».
На следующий день Павел I пишет атаману: «Василий Петрович, посылаю вам подробную и новую карту всей Индии. Помните, что вам дело до англичан только, мир со всеми, кто не будет им помогать… Мимоходом утвердите Бухарию, чтоб китайцам не досталась».
Около тридцати тысяч казаков с артиллерией пересекли Волгу и в середине января 1801 года двинулись в Казахстан.
Бонапарт тем временем предложил несколько изменить план экспедиции, отправив французские войска не через Германию, а из Египта.
«Нельзя не признать, что по выбору операционного направления план этот был разработан как нельзя лучше, — анализируя разработанный Наполеоном план, писал историк С. Б. Окунь. — Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути в древности прошли фаланги Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Надир-шаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной».
Повторим, что весь индийский поход готовился в России в глубочайшей тайне. Все приказы записывались под диктовку государя и отдавались прямо из его кабинета, в запечатанных конвертах для отправки на Дон. Ливену, который непосредственно занимался этим, строго-настрого было запрещено сообщать кому-либо о сделанных распоряжениях.
Когда казаки двинулись в волжские степи, многие вначале думали, что император решил их переселить (здесь и надо искать источник слуха о сосланном в Сибирь полке), и только потом английской разведке во Франции удалось выяснить, куда «безумный» император надумал заслать казачьи полки…
Считается, что совместные действия Франции и России на индийском направлении привели к падению 2 февраля 1801 года правительства Питта…
Совершенно определенно известно, что начало индийского похода ускорило в России действия заговорщиков!
4
Когда мы читаем в мемуарах, что «безумие этого несчастного государя (нельзя сомневаться в том, что он был не в своем уме) дошло до таких пределов, что долее не было возможности выносить его», не нужно думать, будто авторы подобных сочинений неискренни.
Мы уже говорили, что политика Павла была не всегда последовательной, много проявлялось императором ненужной горячности, много было совершено ошибок от недостаточного знания и понимания русского характера и самой России. Медленно, как бы на ощупь, пытался сформировать Павел направление национально ориентированной политики. И этим он настолько напугал рабовладельцев своей империи, что действительно казался им безумным.
Ощущение безумия императора в глазах других людей пытались усилить, искажая его приказы, преувеличивая наказания, которым он подвергал подчиненных за пустяковые нарушения, всячески шаржируя его поступки…
Поразительно, но, невзирая на смену общественного строя, в России и монархической, и коммунистической, и демократической существует единый стереотип поведения, опираясь на который, антирусские силы действуют против тех руководителей нашей страны, которые пытаются проводить национальную политику. Начинают эти силы свою борьбу с неугодной им властью попыткой окарикатурить все действия правительства. Причем делается это не только не вполне допустимыми в цивилизованной политической борьбе приемами: преувеличение совершенных ошибок, распускание не совсем верных слухов, но и совершенно недопустимым преувеличением ошибок, так сказать, в действии.
Так было, например, во время сталинских чисток тридцатых годов, когда чекистские начальники, тайно симпатизируя представителям ленинско-троцкистской гвардии, сознательно доводили репрессии до немыслимых размеров, подвергая репрессиям не только большевиков-ленинцев, троцкистов и зиновьевцев, но и людей, которые никакого отношения к этим ненавистникам России не имели.
Точно так же действовали и враги императора Павла.
Граф Петр Алексеевич Пален рассказывал графу Александру Федоровичу Ланжерону, что однажды, воспользовавшись хорошим настроением императора, «когда ему можно было говорить что угодно», разжалобил его насчет участи разжалованных офицеров.
Павел «был романического характера, он имел претензию на великодушие. Во всем он любил крайности: два часа спустя после нашего разговора двадцать курьеров уже скакали во все части империи, чтобы вернуть назад в Петербург всех сосланных и исключенных со службы. Приказ, дарующий им помилование, был продиктован мне самим императором. Тогда я обеспечил себе два важных пункта: 1) заполучил Беннигсена и Зубовых, необходимых мне (для организации заговора против Павла. — Н.К.), и 2) еще усилил общее ожесточение против императора: я изучил его нетерпеливый нрав, быстрые переходы его от одного чувства к другому, от одного намерения к другому, совершенно противоположному. Я был уверен, что первые из вернувшихся офицеров будут приняты хорошо, но что скоро они надоедят ему, а также и следующие за ними. Случилось то, что я предвидел, ежедневно сыпались в Петербург сотни этих несчастных: каждое утро подавали императору донесения с застав. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих: он перестал принимать их, затем стал просто гнать и тем нажил себе непримиримых врагов в лице этих несчастных, снова лишенных всякой надежды и осужденных умирать с голоду у ворот Петербурга (курсив мой. — Н.К.)».
Сам Павел понимал это, но исправить ситуацию не мог.
«Меня выставляют за ужасного невыносимого человека, — говорил он в апреле 1800 года шведскому послу, — а я не хочу никому внушать страха».
К этим словам императора можно было бы отнестись с некоторым скепсисом, но вот что любопытно. Самые спокойные месяцы правления Павла — сентябрь-октябрь 1800 года. Неслышно становится о жутких экзекуциях, меньше обрушивается опал…
А что случилось?
Да ничего… Просто как раз в эти месяцы граф Пален отправлен командовать армией на прусской границе, а должность военного губернатора Петербурга исполняет добросовестный генерал-лейтенант Александр Сергеевич Свечин.
Любопытно, что граф Никита Петрович Панин пытался вовлечь Александра Сергеевича Свечина в заговор. Он объявил ему, что решено заставить Павла отречься от престола в пользу сына Александра.
Свечин был отважным генералом, героем Русско-шведской войны 1789–1790 годов. Он с негодованием отверг предложение Панина, но объявил при этом, что «не изменит доверию» Никиты Петровича и не будет доносить на него.
На этом дело и закончилось, если не считать того, что через две недели Александру Сергеевичу Свечину пришлось освободить место военного губернатора для графа Палена.
Но тут уж такое дело… Не могли заговорщики оставить такой пост за человеком, который не поддерживает их[54].
Другое дело Пален…
В 1801 году ему было пятьдесят шесть лет.
С главными заговорщиками он был знаком давно. В армии Петра Ивановича Панина воевал ротмистром еще в турецкой кампании 1770 года, с Платоном Александровичем Зубовым познакомился в бытность свою правителем Рижского наместничества.
Зубов проезжал тогда через Ригу в Митаву осматривать свои имения, и фон дер Пален расстарался. Он так встретил Платона Александровича, что сумел разгневать императора.
«С удивлением уведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезд князя Зубова через Ригу, — написал тогда Павел. — Из сего я и делаю сродное о свойстве вашем заключение, по коему и поведение Мое против вас соразмеренно будет».
Пален был выключен со службы, но через полгода принят снова и получил возможность лично представиться Павлу.
Человек умный, хитрый и совершенно аморальный, фон дер Пален славился умением быстро нащупывать слабости собеседника и самым бессовестным образом играть на них.
Говорят, что в родной Лифляндии о Палене говорили: «Er hat die Pfiffologie studiert» — от немецкого слова «pfiffing» — «хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда запутывает других, а сам никогда не остается в дураках».
Интересно, что Пален и сам употреблял это выражение, желая похвалить кого-то…
Стремительна его карьера в Петербурге.
31 марта 1798 года Пален пожалован чином генерала от кавалерии и 28 июля назначен военным губернатором Санкт-Петербургским. В этой должности он находился до 12 августа 1800 года, когда Павел ему поручил командование армией, выдвинутой на границу с Пруссией.
На примере интриги, посредством которой были возвращены в Петербург Беннигсен и Зубовы, мы видели, как ловко использовал Пален маску преданного императору человека…
Будучи прекрасным психологом, он мастерски играл на лучших чувствах Павла, чтобы употребить достигнутое во вред ему.
Как плелись нити заговора, точно установить сейчас невозможно, но на основании многочисленных свидетельств можно сделать вывод, что вначале заговором руководили Никита Петрович Панин[55] и генерал де Рибас. В заговор был посвящен и наследник престола великий князь Александр Павлович.
«…Граф Панин, — пишет в своих записках Беннигсен, — обратился к великому князю. Он представил ему те несчастия, какие неминуемо должны явиться результатом этого царствования, если оно продлится; только на него одного нация может возлагать доверие, только он один способен предупредить роковые последствия, причем Панин обещал ему арестовать императора и предложить ему, великому князю, от имени нации бразды правления. Граф Панин и генерал де Рибас были первыми, составившими план этого переворота. Последний так и умер, не дождавшись осуществления этого замысла, но первый не терял надежды спасти государство. Он сообщил свои мысли военному губернатору, графу Палену. Они еще раз говорили об этом великому князю Александру и убеждали его согласиться на переворот, ибо революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра, и уже тогда трудно будет предвидеть ее последствия. Сперва Александр отверг эти предложения, противные чувствам его сердца. Наконец, поддавшись убеждениям, он обещал обратить на них свое внимание и обсудить это дело столь огромной важности, так близко затрагивающее его сыновние обязанности, но, вместе с тем, налагаемое на него долгом по отношению к его народу». Тем временем граф Панин, попав в опалу, лишился места вице-канцлера, и Павел сослал его в его подмосковное имение, где он, однако, не оставался праздным…
Он (Панин. — Н.К.) сообщал графу Палену все, что мог узнать о мнениях и недовольстве столицы (Москвы. — Н.К.), на которую можно было смотреть как на орган всей нации…
Убежденный, что нельзя терять ни минуты, чтобы спасти государство и предупредить несчастные последствия общей революции, граф Пален опять явился к великому князю Александру, прося у него разрешения выполнить задуманный план, уже не терпящий отлагательства. Он прибавил, что последние выходки императора привели в величайшее волнение все население Петербурга различных слоев и что можно опасаться самого худшего».
Тут можно передать слово и самому Петру Алексеевичу Палену…
«Сперва Александр был, видимо, возмущен моим замыслом… он сказал мне, что вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать, и решился ничего не предпринимать против отца.
Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представляя ему на выбор — или престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки, настоятельность которой он сам не мог не сознавать».
Вот так расшатывались сыновние привязанности, так устанавливались средства для достижения развязки.
Нельзя сказать, чтобы Павел не предпринимал никаких мер для борьбы с заговорщиками…
5
Мы уже говорили, что распоряжения императора Павла, касающиеся Шлиссельбурга, относились прежде всего к завершению начатого еще императором Петром III строительства Секретного дома.
Спланирован Секретный дом был предельно просто.
Сквозь все здание проходил коридор, по обе стороны которого размещалось десять одиночных камер.
На большой (южный) двор цитадели выходили камеры № 8, 9, 10. Остальные семь камер выходили окнами на малый (северный) двор.
Кроме одиночных камер в Секретном доме имелась кухня, она находилась рядом со Светличной башней, и солдатская караульня у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру.
Павел успел достроить Секретный дом в Шлиссельбургской крепости, но толком заселить его не успел, и как-то так получилось, что в литературе о Шлиссельбурге «секретный дом» чаще называют «старой тюрьмой».
Связано это переименование было с завершением строительства «новой» тюрьмы[56], узниками которой стали преимущественно народовольцы, но по времени получается, что переименование это произошло уже после того, как в народном просторечье Шлиссельбург окончательно превратился в Шлюшин.
Совпадение это не такое случайное, как может показаться.
Ведь если бы Секретный дом действительно стал, как и задумывал император Павел, «секретным домом», многих бед удалось бы избежать России, от многих несчастий отвела бы ее Шлиссельбургская крепость…
Но — увы! — заговорщики опередили императора.
Подчеркнем, что военный губернатор Санкт-Петербурга Петр Алексеевич Пален и граф Никита Петрович Панин, пытавшийся вовлечь Александра Сергеевича Свечина в заговор, были сторонниками союза с Англией.
И не только они. Очень многим представителям петербургского высшего света безумием казалось вступать в конфликт с Англией…
И не геополитические соображения причина тому, не англомания, столь распространенная в высшем свете…
Все было гораздо проще…
«Англия снабжала нас произведениями и мануфактурными и колониальными за сырые произведения нашей почвы, — писал в своих записках Фонвизин. — Эта торговля открывала единственные пути, которыми в Россию притекало все для нас необходимое. Дворянство было обеспечено в верном получении доходов (курсив мой. — Н.К.) со своих поместьев, отпуская за море хлеб, корабельные леса, мачты, сало, пеньку, лен и проч. Разрыв с Англией, нарушая материальное благосостояние дворянства, усиливал в нем ненависть к Павлу…»
Это свидетельство дорогого стоит!
Воистину, это бесценные штрихи в портрету российского дворянства! Какие там государственные интересы, какая там верность присяге! Главное, что благосостояние нарушается! Нет, такое терпеть невозможно, за это и на убийство помазанника Божия можно пойти! Тем более что не впервой ведь было русскому дворянству ходить на такое…
П. И. Зубов
Штаб-квартирой заговорщиков стал салон Ольги Александровны Жеребцовой на Исаакиевской площади… Ольга Александровна только в замужестве стала Жеребцовой, а по рождению была сестрой братьев Зубовых. Семейство это весьма любопытное.
Платон Александрович Зубов был последним фаворитом Екатерины II.
22-летним секунд-ротмистром он прорвался в постель 60-летней, ожиревшей императрицы, а вышел из нее светлейшим князем, генерал-фельдцейхмейстером, над фортификациями генеральным директором, главноначальствующим флотом Черноморским, Вознесенскою легкою конницей и Черноморским казачьим войском, шефом Кавалергардского корпуса…
Благодаря постельной отваге Платона Александровича выдвинулись и его братья — Валериан Александрович и Николай Александрович Зубовы.
Николай Александрович Зубов, высокий красавец-атлет, между прочим, женился на дочери Александра Васильевича Суворова[57].
Неожиданную кончину своей «старушки» братья Зубовы встретили без паники. Николай Александрович Зубов сразу полетел в Гатчину и первым привез Павлу радостное известие, за что и был пожалован орденом Андрея Первозванного.
А Платон Александрович Зубов, по слухам, указал Павлу место, где Екатерина хранила касающиеся самого Павла бумаги.
Как бы то ни было, но вопреки общественному мнению о преследовании Павлом фаворитов матери, братья Зубовы сохранили все свои должности и звания. Более того… В первые недели нового царствования они еще более укрепили свои позиции и попали в опалу точно так же, как и другие павловские вельможи. Впрочем, еще в царствование Павла Зубовы были прощены и возвращены к прежним должностям. Сделано это было, как мы уже говорили, по настоянию графа Палена…
Кроме трех братьев была в дружной зубовской семье и сестра. 35-летняя Ольга Александровна Жеребцова отличалась — родовая черта Зубовых — необыкновенной красотой и — тоже родовая черта? — столь же необыкновенным корыстолюбием. Будучи в интрижке с английским послом сэром Чарльзом Уитвортом, она приняла его предложение за два миллиона рублей организовать государственный переворот в России…
О. А. Жеребцова
Из салона Ольги Александровны Жеребцовой-Зубовой и начинают растекаться слухи, что Павел якобы страдает припадками буйного умопомешательства. Здесь переписываются все новые и новые экземпляры памфлета поручика Марина. Императора чернили за союз с Наполеоном, обвиняли в намерениях извести казачество.
Приказ атаману Орлову был только еще послан, казаки еще только двигались к Волге, но в сплетнях, распускаемых из салона Жеребцовой-Зубовой, казачьи эскадроны уже гибли в безлюдных степях… Здесь же, в салоне, родилась легенда о полке, сосланном императором Павлом прямо с парада в Сибирь.
Ну а главное: в салоне вербовали молодых гвардейских офицеров — пехоту грядущего дворцового переворота. Чтобы придать отваги будущим цареубийцам, Ольга Александровна рассказывала им об английской яхте, которая на всякий случай будет стоять на Неве и должна принять на борт заговорщиков в случае неудачи.
Английская яхта — чистый блеф! Неоткуда было взяться на Неве английской яхте, поскольку еще в начале года в ответ на захват англичанами Мальты было наложено эмбарго на все английские суда, находящиеся в российских портах. Сама Ольга Александровна Жеребцова во всяком случае ни на какой яхте не собиралась спасаться. За день до цареубийства она выехала за границу. Об убийстве Павла она узнала уже в Берлине, и со спокойной совестью поехала в Лондон получать честно заработанные миллионы.
6
Многие участники заговора, как бы пытаясь оправдать преступление, совершенное ими, в своих воспоминаниях назойливо подчеркивали, что о заговоре знали многие, но никто не донес. Значит, делали они вывод, Павел был так ненавистен, что практически все желали его гибели, но не могли решиться на это сами.
Скажем сразу, что это не соответствует истине.
Доносы делались и, хотя многие из них перехватывались вовлеченным в заговор ближайшим окружением Павла, императору все-таки стало известно о заговоре.
Об этом рассказывал сам Петр Алексеевич Пален.
7 марта в семь часов утра он вошел в кабинет императора, чтобы отрапортовать о состоянии столицы, но Павел остановил его.
— Господин фон Пален, — спросил он. — Вы были здесь в 1762 году?
— Да, ваше величество…
— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?
— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит: но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?
— Почему? Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.
Пален, как он сам признавался потом, затрепетал от страха, что заговор раскрыт, но он был готов к этому, и готов был нужный ответ.
— Да, ваше величество, — ответил он. — Хотят! Я это знаю и участвую в заговоре.
— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите?!
— Сущую правду, ваше величество! Я должен сделать вид, что участвую в заговоре, но участвую ввиду моей должности, ибо как иначе мог бы я узнать, что намерены они делать? Я вынужден притворяться, что хочу способствовать их замыслам… Но не беспокойтесь… Вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя; а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурга, а нынче она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома… Каковы бы не были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери; у нее двадцатилетние дети, а в 1762 году вам было только семь лет.
— Все это верно… — сказал Павел. — Но, конечно, не надо дремать!
Поверил ли Павел Палену?
Если и поверил, то не до конца…
Через день он отправил опальному графу А. А. Аракчееву письмо: «С получением сего вы должны явиться немедленно. Павел».
Это послание и ускорило гибель императора. Граф Пален, которому стало известно о вызове Аракчеева, понял, что оттягивать задуманное более невозможно…
Аракчеев по зову императора явился.
Как рассказывает Н. А. Саблуков, он прибыл в Петербург вечером 11 марта, когда Павел был еще жив, но его — такое было отдано распоряжение военным губернатором фон Паленом! — не пропустили через заставу.
7
«11-го (23-го) марта 1801 г., утром, я встретил князя Зубова в санях, едущим по Невскому проспекту, — вспоминая этот черный день, пишет Беннигсен. — Он остановил меня и сказал, что ему нужно переговорить со мной, для этого он желает поехать ко мне на дом. Но, подумав, он прибавил, что лучше, чтобы не видели вместе, и пригласил меня к себе ужинать. Я согласился, еще не подозревая, о чем может быть речь, тем более что я собирался на другой день выехать из Петербурга в свое имение в Литве. Вот почему я перед обедом отправился к графу Палену просить у него, как у военного губернатора, необходимого мне паспорта на выезд.
Он отвечал мне: «Да отложите свой отъезд, мы еще послужим вместе», и добавил: «князь Зубов вам скажет остальное».
Я заметил, что все время он был очень смущен и взволнован. Так как мы были связаны дружбой издавна, то я впоследствии очень удивлялся, что он не сказал мне о том, что должно было случиться; хотя все со дня на день ожидали перемены царствования, но, признаюсь, я не думал, что время уже настало.
От Палена я отправился к генерал-прокурору Обольянинову, чтобы проститься, а оттуда часов в десять приехал к Зубову. Я застал у него только его брата, графа Николая, и трех лиц, посвященных в тайну, — одно было из сената, и ему предназначалось доставить туда приказ собраться, лишь только арестуют императора. Граф Пален позаботился, велел заготовить необходимые приказы, начинавшиеся словами: «По высочайшему повелению», и предназначенные для арестования нескольких лиц, в первый же момент.
Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот.
Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору, правда, шагу опасному, однако, необходимому, чтобы спасти нацию от пропасти (курсив мой. — Н.К.), которой она не могла миновать в царствование Павла.
До какой степени эту истину все сознавали, видно из того, что, несмотря на множество лиц, посвященных в тайну еще накануне, никто, однако, ее не выдал.
Немного позже полуночи я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас.
Мы застали комнату полной офицеров; они ужинали у генерала, причем большинство находились в подпитии, — все были посвящены в тайну. Говорили о мерах, которые следует принять, а между тем слуги беспрестанно входили и выходили из комнаты».
Заговорщики условились, что генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон неподалеку от Летнего сада; а генерал Депрерадович — свой, также гвардейский, батальон на Невском проспекте, вблизи Гостиного двора. Во главе этой колонны будут находиться военный губернатор и генерал Уваров. Во главе первой — трое братьев Зубовых и Беннигсен. По пути к ним присоединиться «пехота» — завербованные в салоне Ольги Александровны Жеребцовой исполнители цареубийства. Граф Пален со своей колонной должен был занять главную лестницу замка, а колонна Зубовых — Беннигсена — пройти по потайным лестницам, чтобы убить императора в его спальне…
Тут тоже нужно сделать пояснение…
Почти никто из участников заговора не употребляет слово «убийство». Его заменяют эффемизмом «арест» или выражениями типа «лишить возможности делать зло»…
П. А. Пален
Делается это не столько из страха перед расплатой (чего опасаться, если подельником с тобою проходит новый император), сколько в соответствии с обычаями екатерининского времени ни о чем не говорить прямо, а изъясняться пусть и непонятно, но прилично и велеречиво. И только такие циники, как Петр Алексеевич Пален, позволяли себе говорить об этом со свойственной прибалтийским немцам грубоватой прямотой.
«Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, — рассказывал он графу Ланжерону, — я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию, или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу, и губернии».
Это к тому, что все знали, на что идут. И «пехота» заговора, и сами великие князья.
Косвенно подтверждают это и воспоминания Н. А. Саблукова, который в заговоре не участвовал и которого по этой причине заговорщикам надобно было отстранить от участия в охране Михайловского замка.
Дело в том, что по расписанию 11 марта эскадрон конногвардейцев, которым командовал Н. А. Саблуков, должен был нести караул в Михайловском замке.
Как и положено, в 10 часов утра Саблуков вывел свой караул на плац-парад. Там во время развода к нему подошел адъютант полка и сообщил, что по именному приказанию великого князя Константина Павловича Саблуков назначен сегодня дежурным полковником по полку.
«Это было совершенно противно служебным правилам, — пишет Н. А. Саблуков в своих «Записках», — так как на полковника, эскадрон которого стоит в карауле и который обязан осматривать посты, никогда не возлагается никаких иных обязанностей. Я заметил это Ушакову несколько раздраженным тоном и уже собирался немедленно пожаловаться великому князю, но, к удивлению всех, оказалось, что ни его, ни великого князя Александра Павловича не было на разводе. Ушаков не объяснил мне причин всего этого, хотя, по-видимому, он их знал.
Так как я не имел права не исполнить приказание великого князя, то я повел караул во дворец и, напомнив офицеру о всех его обязанностях (ибо я не рассчитывал уже видеть его в течение дня), вернулся в казармы, чтобы исполнить мою должность дежурного по полку».
В 8 часов вечера, приняв рапорты от дежурных офицеров пяти эскадронов, Саблуков отправился в Михайловский замок, чтобы сдать рапорт шефу своего полка великому князю Константину.
Выходя из саней у большого подъезда, он встретил камер-лакея собственных его величества апартаментов, который спросил Саблукова, куда тот идет? Саблуков отвечал, что идет к великому князю Константину.
— Пожалуйста, не ходите, — попросил камер-лакей. — Ибо я тотчас должен донести об этом государю.
— Не могу не пойти, — сказал Саблуков. — Я дежурный полковник и должен явиться с рапортом к его высочеству; так и скажите государю.
Когда Саблуков вошел в переднюю Константина Павловича, Рутковский, его доверенный камердинер, спросил с удивленным видом:
— Зачем вы пришли сюда?
— Вы, кажется, все здесь с ума сошли! — ответил Саблуков, бросая шубу на диван. — Я дежурный полковник.
Только тогда Рутковский отпер дверь в зал.
Пока Саблуков отдавал Константину рапорт, «прокрадываясь, как испуганный заяц», в зале появился великий князь Александр. Но тут же из задней двери вошел император Павел. Церемониальным шагом, в сапогах и шпорах, со шляпой в одной руке и тростью в другой, словно на параде, он направился к великим князьям.
Александр поспешно убежал в собственные апартаменты, а Константин застыл, хлопая себя по карманам, «словно безоружный человек, очутившийся перед медведем». Саблуков, повернувшись, по уставу, на каблуках, отрапортовал императору о состоянии полка.
— А, ты дежурный! — сказал император, учтиво кивнул головой, и пошел назад к двери.
Когда он вышел, Александр, немного приоткрыв свою дверь, снова заглянул в комнату. Наконец громко захлопнулась дверь в соседнем зале, куда ушел император, и только тогда Александр вернулся в зал.
— Ну, братец, что скажете вы о моих конногвардейцах? — указывая на Саблукова, сказал ему Константин. — Я говорил вам, что он не испугается!
— Как? — удивился Александр. — Вы не боитесь императора?
— Нет, ваше высочество, — ответил Саблуков. — Чего же мне бояться? Я дежурный, да еще вне очереди; я исполняю мою обязанность и не боюсь никого, кроме великого князя, и то потому, что он мой прямой начальник, точно так же, как мои солдаты не боятся его высочества, а боятся одного меня.
— Так вы ничего не знаете? — спросил Александр.
— Ничего, ваше высочество, кроме того, что я дежурный не в очередь.
— Я так приказал, — сказал Константин.
— К тому же, — сказал Александр, — мы оба под арестом.
Еще Саблуков узнал от великих князей, что Обольянинов водил их сегодня в церковь присягать в верности императору Павлу…
Это существенная подробность.
Весьма показательно и поведение великого князя Александра Павловича за три часа до убийства отца. Если Александр Павлович знал, чем закончится «лишение императора возможности делать зло», то объяснимым становится тот панический страх, которым был объят будущий император…
Было чего бояться…
Нелегко, должно быть, смотреть в глаза своему отцу, зная, что через несколько часов его убьют по твоему приказу.
«В последующих моих беседах с императором Александром, — пишет князь Адам Чарторыйский, — последний неоднократно рассказывал мне совершенно искренно о своем ужасном душевном волнении в эти минуты, когда сердце его буквально разрывалось от горя и отчаяния. Да оно и не могло быть иначе, ибо в такие минуты он не мог не думать об опасности, угрожавшей ему, его матери и всему семейству в случае неудачи заговора»…
А убийцы уже собрались тогда у Зубовых, где отважный любовник прежней императрицы сказал горячую речь, в которой описал «плачевное положение России», указал на «бедствия, угрожающие государству и частным лицам, если безумные выходки Павла будут продолжаться. В качестве примера, он указал на безрассудность разрыва с Англией»…
Свою речь Зубов закончил заявлением, что великий князь Александр, удрученный бедственным положением родины, решился спасти ее и что, таким образом, все дело сводится теперь лишь к тому, чтобы низложить императора Павла, заставив его подписать отречение в пользу наследника престола. Провозглашение Александра, по словам оратора, спасет Отечество и самого Павла от неминуемой гибели. В заключение граф Пален и Зубовы категорически заявили всему собранию, что настоящий проект вполне одобрен Александром.
«С этого момента, — пишет князь Адам Чарторыйский, — колебания заговорщиков прекратились: пили здоровье будущего императора, и вино полилось рекою. Пален, оставивший на время собрание, поехал во дворец и вскоре вернулся, принеся известие, что ужин в Михайловском замке прошел спокойно, что император, по-видимому, ничего не подозревает и расстался с императрицей и великими князьями, как обыкновенно».
8
Всеобщее возбуждение на ужине у Зубовых росло благодаря обильным возлияниям, большинство гостей были сильно навеселе, причем несколько человек уже едва держались на ногах. Наконец время, назначенное для исполнения заговора, наступило. В полночь все встали из-за стола и двинулись к Михайловскому замку.
Проводником колонны, в которой шли братья Зубовы и Беннигсен, был адъютант Преображенского полка Александр Васильевич Аргамаков, знавший все потайные ходы и комнаты, так как ему не раз случалось ходить здесь, принося рапорты и принимая приказание императора. Аргамаков повел заговорщиков сперва в Летний сад, потом по мостику в дверь, сообщавшуюся с Летним садом, далее по лесенке, которая привела убийц в маленькую кухоньку, смежную с прихожей перед спальней Павла.
Здесь Аргамаков постучался в дверь, запертую на ключ.
— Кто там? — раздался голос камердинера Павла. — Что нужно…
— Я адъютант государя! — отвечал Аргамаков. — Можно ли спрашивать, что мне нужно? Я прихожу каждое утро подавать рапорт императору. Уже шесть часов. Отпирай скорее!
— Как шесть часов? — возразил камердинер. — Еще и двенадцати нет. Мы только что улеглись спать.
— Вы ошибаетесь! — сказал Аргамаков. — Ваши часы, вероятно, остановились. Теперь более шести часов. Открывайте, а то из-за ваших часов меня посадят под арест.
Обманутый камердинер открыл дверь.
«Там мы застали камер-гусара, который спал крепчайшим сном, сидя и прислонившись головой к печке. Из всей толпы офицеров, сначала окружавших нас, оставалось теперь всего человека четыре, да и те вместо того, чтобы вести себя тихо, напали на лакея; один из офицеров ударил его тростью по голове, и тот поднял крик.
Пораженные, все остановились, предвидя момент, когда общая тревога разнесется по всем комнатам.
Я поспешил войти вместе с князем Зубовым в спальню, где мы, действительно, застали… императора уже разбуженным этим криком и стоящим возле кровати, перед ширмами. Держа шпаги наголо, мы сказали ему: «Вы арестованы, ваше величество!..»»
Прервем тут рассказ генерала Беннигсена…
Фонвизин рассказывает, что Павел, встревоженный шумом, вскочил с постели, схватил шпагу и спрятался за ширмами. Князь Платон Зубов, не видя Павла на постели, испугался, но Беннигсен, хладнокровно осмотрев помещение, нашел Павла, спрятавшегося за ширмами, со шпагою в руке и вывел его из засады.
Самое замечательное здесь — подчеркнутое хладнокровие генерала. Если Платон Александрович и позволил себе для храбрости хватануть за ужином лишку, то генерал Беннигсен был трезв и предельно собран.
Когда он произнес слова об аресте, Павел взглянул на него и сразу же, не произнеся ни слова, обернулся к князю Зубову.
— Что вы делаете, Платон Александрович? — спросил он.
«В эту минуту, — свидетельствует Беннигсен, — вошел в комнату офицер нашей свиты и шепнул Зубову на ухо, что его присутствие необходимо внизу, где опасались гвардии, что один поручик не был извещен о перемене, которая должна совершиться. Несомненно, что император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязал его к себе, приказывая при каждом случае щедро раздавать мясо и водку в петербургском гарнизоне (курсив мой. — Н.К.).
Тем более должны были бояться этой (курсив мой. — Н.К.) гвардии, что граф Пален еще не прибыл со своей свитой и батальоном для занятия главной лестницы замка, отрезавшей всякое сообщение между гвардией и покоями императора.
Князь Зубов вышел, и я с минуту оставался с глазу на глаз с императором, который только глядел на меня, не говоря ни слова.
Мало-помалу стали входить офицеры из тех, что следовали за нами. Первыми были подполковник Яшвиль, брат артиллерийского генерала Яшвиля, майор Татаринов и еще несколько других.
Я должен здесь прибавить, что так как за последнее время было сослано и удалено со службы огромное количество офицеров всех чинов, то я уже не знал почти никого из тех, кого теперь видел перед собой, и они тоже знали меня только по фамилии.
Тогда я вышел, чтобы осмотреть двери, ведущие в другие покои; в одном из них, между прочим, были заперты шпаги арестованных офицеров. В эту минуту вошли еще много офицеров».
Отвлечемся от чтения воспоминаний барона Левина Августа Теофила Беннигсена и попытаемся представить себе, что чувствовал император Павел, вглядываясь в лица офицеров, самовольно входивших в его покои.
С ужасом узнавал он в этих несостоявшихся насельниках Секретного дома страшное обличье цареубийц…
«Я узнал потом, — пишет Беннигсен, — те немногие слова, какие произнес император по-русски — сперва: «Арестован, что это значит арестован»? Один из офицеров отвечал ему: «Еще четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!» На это он возразил: «Что я сделал?» Вот единственные произнесенные им слова».
Офицеры, число которых еще возросло, так что вся комната наполнилась ими, схватили его и повалили на ширмы, которые были опрокинуты на пол. Мне кажется, он хотел освободиться от них и бросился к двери, и я дважды повторил ему: «Оставайтесь спокойным, ваше величество, — дело идет о вашей жизни!»
В эту минуту я услыхал, что один офицер, по фамилии Бибиков, вместе с пикетом гвардии вошел в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чем будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут».
Фонвизин рассказывает, что несколько угроз, вырвавшихся «у несчастного Павла, вызвали Николая Зубова, который был силы атлетической. Он держал в руке золотую табакерку и с размаха ударил ею Павла в висок, — это было сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него, вырвали из его рук шпагу: началась с ним отчаянная борьба. Павел был крепок и силен: его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина»…
Но самое замечательное у Фонвизина, однако, идет далее…
«В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой развешены были картины, и со свечкою в руке преспокойно рассматривал их.
Удивительное хладнокровие. Не скажу — зверское жестокосердие, потому что генерал Беннигсен во всю свою службу был известен, как человек самый добродушный и кроткий. Когда он командовал армией, то всякий раз, когда ему подносили подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горем, с отвращением и делая себе насилие. Кто изъяснит такие несообразные странности и противоречия человеческого сердца!»
Барон Левин Август Теофил Беннигсен родился в родовом поместье близ Ганновера. Будучи обладателем богатого родового поместья, на русскую службу Беннигсен поступил в 1773 году, не принимая, однако, русского подданства.
Во время польской кампании барон познакомился с Валерианом Александровичем Зубовым и с этого момента в карьере его происходит перелом. Награды и повышения в званиях так и сыплются на него.
Участие Беннигсена в убийстве императора Павла было предопределено его близостью к братьям Зубовым. Император прозорливо отметил, увольняя Беннигсена со службы: «Имею я повод думать, что Беннигсен у нас не весьма усерден, и особенно лично ко мне…». Тем не менее по ходатайству Палена Беннигсен был возвращен и теперь хладнокровно разглядывал со свечкой в руках картины на стенах, ожидая, когда «пехота» завершит цареубийство.
В отличие от пьяных офицеров русской гвардии, вообразивших, что чем гнуснее будут они убивать императора, тем более будет заслуга, Беннигсен прекрасно понимал, что для продолжения стремительной карьеры надобно, по крайней мере, уклониться от прямого участия в цареубийстве[58].
Он так и поступил.
Полюбовавшись картинами, он вернулся в спальню императора.
«Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончили!»
Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая, как я уже сказал, являлась необходимой. Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».
В своих мемуарах Беннигсен, не довольствуясь собственным алиби, тут же называет и имена подлинных убийц.
«Припомните, генерал, что было много выпито вина за ужином, предложенным… офицерам, бывшим виновниками этой сцены, которую, к несчастью, нельзя вычеркнуть из истории России».
Примечание это весьма существенное, поскольку у фон Палена тоже хватило ума не принимать непосредственного участия в убийстве императора Павла… Беннигсен, однако, исправляет эту несправедливость.
«Должен прибавить, — пишет он, — что граф Пален, обращаясь к этим офицерам, сказал им, между прочим: «Господа, чтобы приготовить яичницу, необходимо разбить яйца». Не знаю, с каким намерением было употреблено это выражение, но эти слова могли подать повод к ложным толкованиям».
Правда, другие участники цареубийства подозревают, что, в отличие от Беннигсена, Пален подстраховывался не только от неприятностей, связанных с раздражением будущего императора на убийц отца, но заодно и от гнева самого Павла в случае провала переворота.
«Пален тоже пришел на место действия, когда уже все было кончено, — пишет Фонвизин. — Или он гнушался преступлением и даже не хотел быть свидетелем его, или, как иные думали, он действовал двулично: если бы заговор не увенчался успехом, он явился бы к императору на помощь, как верный его слуга и спаситель».
«Думают, — замечает по этому поводу граф Ланжерон, — что Пален, адский гений которого все предвидел, а в особенности не забыл ничего, что могло касаться его лично, уклонился от деятельного участия не потому, как он уверял меня, что хотел исполнить обещание, данное великому князю Александру, а для того, чтобы быть в состоянии, если не удастся предприятие, броситься на помощь к императору: не желая сам совершать преступления, он, зная хладнокровие и невозмутимое мужество Беннигсена, призвал его, чтобы заменить себя, и правда, что без Беннигсена ничего не удалось бы».
9
«Весть о кончине Павла была тотчас же доведена до сведения графа Палена, который расположился на главной аллее у замка с несколькими батальонами гвардии, — вторит Фонвизину и Ланжерону княгиня Ливен. — Войска были собраны по его приказу, чтобы, глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу императору, или послужить для провозглашения его преемника. И в том, и в другом случае граф Пален питал уверенность, что ему на долю достанется первенствующая роль».
Если вспомнить, что, по рассказу самого фон Палена, он приказал великому князю одеться в мундир и ждать, поскольку потом дорога будет каждая минута и нового императора надобно будет показать войскам немедленно, адский гений его явит еще одно подтверждение. Ведь если бы Палену в случае провала цареубийства пришлось врываться во дворец, чтобы перебить заговорщиков, он смог бы предъявить одетого в мундир Александра как доказательство того, что именно Александр и организовал заговор.
Воистину адский гений…
Причем адский — без всякого преувеличения.
Палену — вспомните разговор, который недавно состоялся у него с императором Павлом, когда Пален признался, что стоит во главе заговора, чтобы разоблачить его! — удалось отладить заговор до такого виртуозного совершенства, что все в нем: и «пехота» цареубийства, и Беннигсен, и братья Зубовы, и великий князь Александр, и сам император Павел были только маленькими винтиками механизма, ключи от которого держал он, Пален.
Что он чувствовал, стоя с несколькими батальонами гвардии на главной аллее у замка?
Пытался представить, что происходит сейчас в покоях императора? Нетерпеливо поглядывал на часы, выжидая, на чью сторону склонятся весы победы? Или просто с холодной усмешкой смотрел, как приближается к нему из замка посланец?
А, может быть, Пален уже готов был объявить батальонам, что в замке заговорщики покушаются на государя императора, и скомандовать идти на штурм? И уже все напряглось в нем… Еще минута, и он с обнаженной шпагой ворвется в замок во главе батальонов и, сметая на своем пути жизни товарищей по заговору, предстанет перед императором Павлом как спаситель государя и Отечества… И таким и останется навеки…
И уже все дрожало, все пело от восторга предстоящей схватки, но тут со страшным криком взлетела в воздух с крыши замка огромная стая ворон, захлопали в темном воздухе черные крылья…
Черный, как вороньи крылья, вышел из сумерек посланец.
— Тиран убит! — прошептал он, и Пален, словно он и не воображал себя минуту назад спасителем Отечества, поправил треуголку и деловито зашагал к замку.
Осталось только взглянуть на труп, и можно было идти докладывать о победе новому императору. Одетый, тот ожидал известия от заговорщиков…
Воистину адский гений…
Ну а разудалые братья Зубовы выйти из спальни не догадались.
Сам светлейший князь Платон Александрович Зубов, хотя и был пьян, в избиении императора участия не принимал, отвернувшись, барабанил он пальцами по оконному стеклу.
— Боже мой, как этот человек кричит! — проговорил он наконец. — Это невыносимо!
Услышав слова брата, Николай Александрович Зубов, который стоял рядом и нюхал табак, захлопнул массивную золотую табакерку и подошел к императору.
— Что ты кричишь? — сказал он, хватая Павла за руку.
— Дайте мне помолиться перед смертью! — закричал Павел, в гневе отталкивая его руку.
— Что ты кричишь?! — пьяно повторил Зубов и ударил Павла табакеркой в левый висок.
Считается, что этот удар и был смертельным, поскольку удавку, сделанную из шарфа Скарятина, так и не удалось затянуть. Впрочем, в той суматохе, что царила тогда в спальне государя, трудно было что-либо разглядеть толком, невозможно было ничего понять…
«Беннигсен не захотел мне больше ничего говорить, — пишет граф Ланжерон, — однако оказывается, что он был очевидцем смерти императора, но не участвовал в убийстве. Убийцы бросились на Павла, и он защищался слабо: он просил пощады, умолял, чтобы ему дали время прочесть молитвы, и, увидев одного офицера конной гвардии, приблизительно одного роста с великим князем Константином, он принял его за сына и сказал ему, как Цезарь Бруту: «Как! И ваше высочество здесь». (Это слово «высочество» очень необычайно при подобных обстоятельствах). Итак, несчастный государь умер, убежденный, что его сын был одним из его убийц, и это страшное сознание еще более отравило его последние минуты. Убийцы не имели ни веревки, ни полотенца, чтобы задушить его; говорят, Скарятин дал свой шарф, и через него погиб Павел. Не знают, кому приписать позорную честь быть виновником его жестокой кончины; все заговорщики участвовали в ней, но, по-видимому, князю Яшвилю и Татаринову принадлежит главная ответственность в этом страшном злодействе. Оказывается, что Николай Зубов, нечто вроде мясника, жестокий и разгоряченный вином, который упился, ударил его кулаком в лицо, а так как у него была в руке золотая табакерка, то один из острых углов этой четырехугольной табакерки ранил императора под левым глазом».
Так и был убит император Павел…
Он был сыном Екатерины II, и убил его последний любовник матери, его брат и их подручные…
Другой любовник Екатерины II со своими подручными, как мы уже говорили, убил императора Петра III, который был официальным отцом Павла…
Во многих своих начинаниях Павел был первым.
Едва ли не самым первым оказался он в своей бескомпромиссной приверженности закону, перед которым почитал равными и своего «друга» Аракчеева, и любого из дворян.
Август Коцебу пишет в «Записках», что, на следующий день, когда пьяные гвардейские офицеры, ликуя, поздравляли солдат: «Радуйтесь, братцы! Тиран умер!», в ответ они слышали: «Для нас он был не тиран, а отец!»…
Император Павел мало что успел сделать.
Офицеры гвардии убили его за то, что он покусился на основы рабовладельческого устройства империи, убили, чтобы он не успел сделать то, что собирался сделать.
Всходя на престол, Александр I сказал, что при нем все будет, как при бабушке…
Так не получилось. Россия, как бы этого не хотелось его убийцам, уже не могла вернуться после правления Павла в эпоху первых Романовых.
И словно небесный знак этого — захоронение русских императоров в Петропавловском соборе.
Раздается голос священника, возвещающего: «Сие есть тело Мое»… «Сия есть кровь Моя».
Распахиваются Царские врата, и по правую руку — надгробья Павловичей, по левую — первых Романовых…
И, наверное, это и есть ответ на главный вопрос нашей истории.
Это свидетельство того, что императору Павлу, вопреки всем кандидатам на жительство в Секретном доме, удалось исправить ошибки первых Романовых. Самой своей мученической кончиной искупил он многие грехи, совершенные основателями династии.
Павловичи подобных грехов уже не совершали…