Глава третья Декабристская каша
Юношы их пояде огнь, и девы их не осетованы быша. Священницы их мечем падоша, и вдовицы их не оплаканы будут.
И воста яко спя Господь, яко силен и шумен от вина…
Псалом 77, ст. 63–65
После восстания декабристов был только один случай более или менее значительного участия офицеров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.
А. И. Деникин
Самое страшное в ночь с 11 на 12 марта 1801 года происходило не в спальне императора Павла, а рядом с нею…
Услышав подозрительный шум, гренадеры Преображенского полка, стоявшие во внутреннем карауле, поняли, что императору угрожает опасность, и заволновались.
«Одна минута, — пишет Фонвизин, — и Павел мог быть спасен ими. Но Марин не потерял присутствия духа, громко скомандовал: смирно! от ночи и все время, как заговорщики управлялись с Павлом, продержал своих гренадер под ружьем неподвижными, и ни один не смел пошевелиться. Таково было действие русской дисциплины на тогдашних солдат: во фронте они становились машинами».
Крики добиваемого императора, который пытался ограничить дворянский беспредел, и русские гренадеры из императорского караула, что неподвижно застыли в строю, потому что им отдал такую команду нарушивший присягу рабовладелец — поручик Сергей Никифорович Марин!
Воистину более страшного символа рабовладельческой империи не придумать…
1
Дальше, как всегда и бывает во время таких переворотов, все пошло бестолково и суматошно.
Вспомнили, что и граф Никита Иванович Панин, и князь Платон Александрович Зубов, и сам великий князь Александр, замышляя переворот, имели намерение не только угодить англичанам, но и ввести умеренную Конституцию.
Платон Александрович даже брал для прочтения английскую Конституцию Делольма, и на основе нее изготовил свой проект. Никитой Ивановичем Паниным тоже был изготовлен вариант английской Конституции, переделанной на русские нравы и обычаи. Имелся также проект Гавриила Романовича Державина, по которому в России следовало образовать нечто наподобие кортесов — органов сословного представительства на Пиренейском полуострове…
Насколько эти проекты были созвучны русской действительности, наглядно демонстрирует ошибка, сделанная Я. К. Гротом при публикации конституционной заметки Державина. Вместо «его кортесов» он напечатал «его картонов»…
«Который же из проектов был глупее, — справедливо замечает по этому поводу князь А. Б. Лобанов-Ростовский, — трудно описать: все три были равно бестолковы».
— Где же бумаги? — был задан вопрос князю Зубову, когда вспомнили о конституционных планах.
Тот начал рыться в карманах, но текста Конституции не нашел. То ли Платон Александрович обронил ее в суматохе, то ли позабыл дома, поскольку на убийство монарха отправился сильно навеселе.
— Полно ребячиться, Ваше Величество! — повторил граф Пален. — Идите царствовать. Покажитесь гвардии, пока нас не подняли на штыки.
Новый император взглянул на Платона Александровича, пьяно ощупывающего себя в поисках Конституции, потом вздохнул.
— При мне все будет, как при бабушке! — дрожащим голосом произнес он.
Это всех присутствующих устраивало больше, чем любая конституция.
Так и записали в манифесте о вступлении на престол императора Александра I…
«Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим».
Забегая вперед, скажем, что сами участники переворота вполне серьезно относились к установленной ими «конституции». Заговорщики открыто хвастали своей удалью, и в соответствии с закрепленным в «конституции» бабкиным обычаем награждать цареубийц, требовали, чтобы и император Александр достойно вознаградил их.
Александр I
«Русские защитники самовластия… — остроумно заметит по этому поводу А. С. Пушкин, — принимают славную шутку г-жи де-Сталь за основание нашей конституции: «En Russie le gouver — nement est un despotisme mitige par la strangulatijn»»[59].
Лицо Павла, чтобы менее заметными стали следы удушения, было нарумянено и набелено. Прикрывая буроватую странгуляционную полосу вокруг шеи, повязали широкий галстук. На лоб, чтобы закрыть пролом на виске, надвинули шляпу…
Император лежал на парадной кровати в мундире, в галстуке и в шляпе, словно куда-то шел или уже стоял перед кем-то с докладом. Жутковато страшным было его лицо…
Старший сын его долго не мог успокоиться от пережитого.
Прибыв в Зимний дворец, он начал вдруг плакать о невосполнимой потере. Когда граф Ливен вошел в его кабинет, Александр I упал ему в объятия с рыданиями «Мой отец! Мой бедный отец!»
И слезы обильно потекли по его щекам.
«Этот порыв, — рассказывал сам граф Ливен супруге, — продолжался несколько минут.
Потом государь выпрямился и воскликнул: «Где же казаки?»
Вот так-то…
Горе горем, а обязательства перед англичанами отрабатывать надобно.
Ливен обстоятельно объяснил новому императору задачу, поставленную Павлом перед казаками, и получил приказ немедленно вернуть казаков назад.
Так была спасена Англия…
«Они промахнулись по мне 3-го нивоза[60], но попали в меня в Петербурге!» — воскликнул Бонапарт, получив печальное известие из России.
Задуманный поход в Индию не состоялся…
Заговорщикам-цареубийцам удалось пресечь его. Но пресекали они не только задуманную императорами Наполеоном и Павлом операцию. Спасая свое право быть рабовладельцами, они пресекали новую мировую историю человечества, в которую пытались прорубить ход Наполеон и Павел…
Ах, как торжествовал утром 12 марта 1801 года аристократический Петербург! Нельзя и сейчас без омерзения перечитывать страницы воспоминаний, посвященных описанию того торжества победителей.
«Лишь только рассвело, как улицы наполнились народом. Знакомые и незнакомые обнимались между собою и поздравляли друг друга с счастием — и общим, и частным для каждого порознь…», — пишет в своих записках Беннигсен.
Впрочем, как утверждает Фонвизин: «Этот восторг изъявляло, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно».
И, конечно, никак не связался в общественном сознании тот факт, что как раз после убийства императора Павла в стенах и куполе возведенного в Шлиссельбургской крепости Иоанно-Предтеченского собора показались трещины и храм сделался опасным для богослужения…
Тогда, уже при Александре I, решено было перестроить крепостной собор, а пока возобновили домовую церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы, освятив ее — шел столетний юбилей взятия крепости Петром Великим 11 октября 1702 года — в честь празднуемого в этот день святого апостола Филиппа.
На западной стороне Филипповской церкви поместили тогда медную доску, которой, как щитом, прикрывалось новое царствование.
«Крепость Шлиссельбург основана в 1323 году при великом князе московском Юрие или Георгие Даниловиче III и названа Орешком. В 1347 году завоевана шведским королем Магнусом при российском Великом князе Симеоне Иоанновиче I. 1352 года оружием возвращена России через новгородцев и укреплена бастионами и башнями. Но при Государе царе Михаиле Федоровиче Романове с окружностью и островами, выше истока Невы лежащими, по договору уступлена шведам. 1702 года октября 11-го дня паки взята государем Императором Петром Великим и осталась в Российской державе под названием Шлиссельбурга. Храм сей, пришедший в ветхость, возобновлен в царствование милостивого, кроткого человеколюбивого отца народа Государя Императора Александра I старанием коменданта крепости шефа гарнизонного баталиона генерал-майора и кавалера Плуталова и посвящен св. Апостолу Филиппу в день празднования столетия 1802 года октября 11 числа в память взятия сей крепости» — было вырезано на медной доске.
Рядом с доскою помещаются два позлащенных жетона круглой формы в полтора вершка величины, вделанных в дощечку черного дерева. На одном изображен Петр Великий в лавровом венке, а кругом надпись: «Петр I Б.М. Император и Самодержец Всеросс». На другом изображено бомбардирование крепости Нотебурга, изображен берег со стороны Шлиссельбурга, уставленный пушками, рукав Невы усеян лодками смельчаков, едущих на приступ. Стены крепости в дыму и пламени разрывающихся бомб, а кругом надпись: «Был у неприятеля 90 лет. Взят 1702 года октября 11 дня»…
2
Александр I был родным внуком своей венценосной бабушки Екатерины II, и он еще в детстве усвоил ее принцип — «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же».
Многие отмечали удивительное свойство Александра «быть изнеженным в Афинах» — так называла Екатерина II свое Царское Село, и суровым спартанцем в отцовской Гатчине.
Приезжая туда, Александр попадал из «изящной грязи» просвещенного века с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного салона противопоставлялась верность традиционной морали. Ученик республиканца Лагарпа[61] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма.
Трудно соединить республиканскую динамику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян. — Н.К.) мерзавцы».
И получалось, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывали в нем экзотический характер либерала-абсолютиста.
Но это с одной стороны…
А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол…
Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»…
Милости и все новые и новые свободы посыпались на головы аристократов, которым Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство», однако при этом с первых же дней царствования Александр I энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма.
5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым».
Одновременно вместо Государственного совета учреждался Непременный совет, восстановленные еще Павлом коллегии преобразовывались в восемь министерств.
Александр I, который еще в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с поразительной стремительностью сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Очень скоро уже не заговорщики определяют политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосильцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора…
К сожалению, влияние «интимного» комитета, призванного разработать Конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I и для всей империи еще пагубней давления заговорщиков.
Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых императором было разрешено носить его имя — «Александра благотворительности к коронованному Пеликану».
Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм[62], пожалуй, впервые — бесхитростно-хуторское немецкое засилье времен Анны Иоанновны тут не в счет! — так ярко проявившийся при русском дворе.
Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой «верховниками» при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились — обманом. Созванный по воле самого императора «интимный» комитет пытался разработать и ввести Конституцию точно так же…
В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно, и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа.
«Ради народа вашего, — писал тот, — государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно (курсив мой. — Н.К.), раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, — до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве».
Забегая вперед, скажем, что конституционные попытки, которые будут предприняты через еще одно столетие, перед падением и сразу после падения монархии, тоже будут строиться на тайне и обмане[63].
И вот это и давало (и дает) повод многочисленным недругам России рассуждать о ее рабской ментальности, сопротивляющейся духу свободы и закона. Это, разумеется, не соответствует истине…
Дело в том, что те конституции, которые тайком пытались ввести (и вводили) у нас, вводились не для всего народа, а в интересах определенных групп людей, определенного сословия или определенной (не титульной) национальности…
Потому тайно и обманом и намеревались «верховники» ввести кондиции, что закрепляли в виде закона их власть, которой они достигли, не считаясь ни с какой законностью!
Конституция, разрабатываемая «интимным» комитетом, оказалась более всеобъемлющей, а потому и более опасной. Если бы она оказалась принята, произошло бы окончательное законодательное оформление рабовладельческой империи.
Это, конечно, парадокс…
Казалось бы, «рыцари свободы», какими представляли себя члены «интимного» комитета, должны были, получив возможность проведения реформ, хоть что-то сделать для уничтожения рабства в собственной стране. Ведь руководил ими женевский народный депутат, ведь все они воспитывались в республиканском духе, ведь почти все прошли обучение в якобинских клубах Парижа.
Но не тут-то было…
Хотя граф Павел Александрович Строганов и называл поместное русское дворянство «самым невежественным, самым ничтожным, а в отношении к своему духу наиболее тупым», и считал крайне несправедливым оставлять за ним право владеть личностями и трудом русских крестьян, но единственное, что было сделано «интимным» комитетом для ограничения крепостного права, — это запрещение печатать объявления о продаже крестьян без земли! То есть не запретили продавать русских крестьян без земли, а запретили только публично объявлять об этом заранее…
Едва ли можно найти пример большего лицемерия.
Едва ли можно найти более поразительный пример нравственной глухоты русских крепостников-вольтерьянцев, которые получили возможность не только тешить свою плоть, но таким вот подлым образом соответствовать духу просвещения, утолять свою потребность в приличном, цивилизованном облике…
И трудно не согласиться тут с Виктором Острецовым, который писал, что «ушедший из Церкви русский дворянин погружался в житейские утехи… Разуму отводилась роль адвоката телесных услад. Теперь в нем, вольтерьянце, проснулась «порода» — он не просто так, а «передовой», он бросил предрассудки, как старую ветошь. Теперь он — сверхчеловек. Ему все можно. Он, этот вольтерьянец, ищет себе же подобных»…
Самим своим существом крепостники-рабовладельцы были ориентированы на национальное предательство!
О том, что гвардейские офицеры готовы были изменять присяге и своим государям, подобно тому, как распутные жены изменяют своим мужьям, мы уже говорили.
Но страшнее другое…
В принципе, такую же измену монарху, вернее самой идее монархии, совершали, не осознавая того, и самые убежденные, самые мыслящие монархисты, когда внушали императору, будто рабовладельческий строй является в современной России основой единства империи.
«У нас не Англия; мы столько веков видели Судию в Монархе и добрую волю его признавали вышним Уставом… — писал незадолго до Отечественной войны Н. М. Карамзин в записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». — Сирены могут петь вокруг трона: «Александр, воцари закон в России и проч». Я возьмусь быть толкователем сего хора: «Александр! Дай нам, именем закона, господствовать над Россиею, а сам покойся на троне, изливай единственно милости, давай нам чины, ленты, деньги!»»[64]
Когда же читаешь сочиненные русскими крепостниками трактаты, доказывающие, что от освобождения крестьян пострадает и государство, и сами освобожденные крестьяне, остается только руками развести. Впрочем, мы ведь сами видели, как, меняя по своему произволу государей, не брезгуя при этом и цареубийством, весь XVIII век русское поместное дворянство самоотверженно билось за право вести паразитический образ жизни. Странно было бы ожидать, что оно расстанется с вырванными у монархов привилегиями…
«Надлежало бы не Дворянству быть по чинам, но чинам по Дворянству, т. е. для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства… — писал в записке «О древней и новой России» Н. М. Карамзин. — Дворянин, облагодетельствованный судьбою, навыкает от самой колыбели уважать себя, любить Отечество и Государя за выгоды своего рождения (курсив мой. — Н.К.)…»
И можно только удивляться, насколько глубок и точен Н. М. Карамзин в анализе событий минувшей истории, и насколько сентиментален и поверхностен он в оценках и прогнозах, касающихся современной ему жизни:
«Ничем Александр не возвысил бы онаго столь ощутительно, как законом принимать всякого дворянина в воинскую службу Офицером, требуя единственно, чтобы он знал начала математики и русский язык с правильностью: давайте жалованье только комплектным; все благородные, согласно с пользою монархии, основанной на завоеваниях, возьмут тогда шпагу в руку вместо пера, коим ныне, без сомнения, ко вреду государственному, и богатые, и не богатые дворяне вооружают детей своих в канцеляриях, в архивах, в судах, имея отвращение от солдатских казарм, где сии юноши, деля с рядовыми воинами и низкие труды, и низкие забавы, могли бы потерпеть и в здоровье и в нравственности. В самом деле, чего нужного для службы нельзя узнать офицером? Учиться же для дворянина гораздо приятнее в сем чине, нежели в унтер-офицерском. Армии наши обогатились бы молодыми, хорошо воспитанными дворянами, тоскующими ныне в повытьях…»
Напомним еще раз, что «Записка» Н. М. Карамзина написана накануне Отечественной войны, когда многие тоскующие ныне в повытьях молодые дворяне будут разбегаться подальше от фронта, а иные пойдут служить Наполеону, в то время как их невоспитанные, неблагородные рабы, которым не положено было знать ничего кроме сохи, возьмутся за оружие, чтобы изгнать «антихриста» со Святой Руси…
А мысль Н. М. Карамзина о том, что дворянам приятнее учиться в офицерском чине? Такое ощущение, что великий русский историк позаимствовал ее у персонажей фонвизинского «Недоросля»…
Отстаивая свое право владеть рабами, русские дворяне боролись за саму основу своего бытия. Отмена рабовладения обозначала начало гибели всего сословия поместного дворянства. Забегая вперед, скажем, что так и произошло, когда крепостное право все-таки пало…
Уже после войны 1812 года Александр I приказал нескольким сановникам разработать проекты возможного освобождения крестьян.
И вот тогда-то и пригодилось Александру «двойное» воспитание…
Он был глуховат, но монархический слух у него оказался отменным. Мечтая ввести конституционный строй как систему гарантий от каких-либо потрясений существующего порядка, Александр не собирался ограничиваться лишь гарантиями незыблемости рабовладельческой империи, где монарх неизбежно попадает в зависимость от аристократии.
Как справедливо отмечал А. Е. Пресняков, Александр перестает верить своим приближенным, «все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы — приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах — негласных и полугласных, — как в делах внутренних, особенно в министерстве полиции, так и в делах иностранных, которые ведет — в важнейших вопросах — лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах».
Об этом говорили и сами «интимные» друзья императора.
«Император, — писал П. А. Строганов, — взошел на престол с наилучшими намерениями — «утверждать порядок на возможно наилучших основаниях»; но его связывают личная неопытность и вялая, ленивая натура. Казалось, что им легко будет управлять. У него большое недоверие к самому себе; надо его подкрепить, подсказывая ему, с чего следует начать, и, помогая ему, сразу обнять мыслью целое содержание каждого вопроса. Он особенно дорожит теми, кто умеет уловить, чего ищет его мысль, и найти ей подходящее изложение и воплощение, избавляя его от труда самому ее разрабатывать. Надо только при этом с тем считаться, что он весьма дорожит «чистотою принципов»; поэтому надо все сводить к таким «принципам», в правильности которых он не мог бы сомневаться».
3
Между одой Гаврилы Державина «На рождение в севере порфирородного отрока»:
Гении к нему слетали
В светлом облаке с небес;
Каждый Гений с колыбели
Дар рожденному принес…
и злой эпиграммой Александра Пушкина:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда…
— целая эпоха, вся загадочная жизнь коронованного отцеубийцы…
Александр I и Александровская эпоха.
Что тут поставить на первое место по степени влияния друг на друга? Пожалуй, впервые, начиная с правления Петра I, затрудняешься ответить на этот вопрос однозначно. Петр I сам определял свое время. Бесцеремонно разрушая все обычаи и установления Святой Руси, он решительно приступил к строительству нового государства.
Сменившая петровское время эпоха дворцовых переворотов стала утверждением принципов построенной Петром I рабовладельческой империи, в которой рабовладельцы неизбежно подчиняли своему влиянию государя, и монархия в результате превращалась в «деспотизм, ограниченный удавкою».
Идеального состояния эта империя достигла при Екатерине II, ибо Екатерина II могла оставаться на троне, только исполняя требования крепостников-вольтерьянцев. Когда А. С. Пушкин говорил, что «развратная государыня развратила и свое государство», он, вероятно, это тоже имел в виду…
Интересы дворян, превратившихся в замкнутую касту рабовладельцев, начали определять не только внутреннюю, но и внешнюю политику.
Мы уже говорили, что заговорщиков подтолкнул к убийству императора Павла его разрыв с Англией, нанесший серьезный экономический ущерб русским помещикам. Иных причин у России для вражды с Наполеоном не было… И потребовалось поражение под Аустерлицем, прежде чем Александр решился развернуть эту губительную для русских национальных интересов политику и попытаться, подобно убитому им отцу, «съесть европейский пирог» вместе с Наполеоном.
Сближение это Александру I давалось трудно.
Практически весь «интимный» комитет активно противодействовал ему, не гнушаясь при этом прямым предательством. Известно, например, что идеолог комитета Фридрих Цезарь Лагарп, будучи послан к Наполеону с посланием Александра I, письмо так и не передал, «найдя, что Наполеон действует уже не в том направлении, какое видел он (Лагарп. — Н.К.) в его делах ранее».
Письмо, которое многое могло переменить в русской и европейской истории, «благородный» республиканец возвратил через тридцать лет уже Николаю I.
Сохранились записи двенадцатилетнего Александра, сделанные под диктовку этого самого Лагарпа…
«В продолжение всего этого времени, — записывал тогда в своем дневнике наследник русского престола, — я не научился ничему не по недостатку в способностях, а потому что я беспечен, ленив и не забочусь быть лучшим»…
Диктовки эти — вполне в духе педагогики, поощряемой Екатериной II. Цель их, как и остальных педагогических новаций, заключалась не в исправлении недостатков характера, а в изображении такого исправления. Покорно и бездумно записывал двенадцатилетний Александр под масонскую диктовку Лагарпа унылые фразы, дескать, в шесть лет он не успел ничего и его «придется снова учить азбуке. Если проживу 60 лет, то, может быть, научусь тому, что другие знают в 10».
Когда Александр писал свою диктовку, он и не подозревал, насколько пророческими окажутся эти роковые слова, насколько точно очертят они не только всю его жизнь, но даже и посмертную судьбу…
Он не мог знать тогда, что в двадцать три года ему придется встать во главе организованного на английские деньги заговора рабовладельцев, и это с его молчаливого согласия будет убит отец — император Павел…
Не знал…
Как не знал и того, что подкупленные англичанами рабовладельцы в тот роковой вечер 11 марта 1801 года накинут удавку и на его, Александра, шею, и даже блистательная победа над Наполеоном не позволит ему высвободиться из страшной петли.
Ведь после завершения Отечественной войны Александр I совершит, быть может, еще большее предательство, нежели в ночь на 12 марта 1801 года. Он снова отдаст в руки трусоватых дворян-рабовладельцев свой народ, который и одержал победу в Отечественной войне, который спас и Отечество, и Царя…
Думал ли об этом император? Наверняка думал! С каждым годом все мучительнее, все больнее терзали его угрызения совести! Известно, что в последние годы жизни он полюбил монастыри, полюбил церковные службы.
И все нестерпимей становилась возникшая еще в детстве раздвоенность, и, наконец, когда она стала совсем непереносимой, в ночь на 1 сентября 1825 года, император уехал в далекий Таганрог, чтобы внезапно умереть там или — роковая загадка! — превратиться в загадочного Федора Кузьмича[65] и под этим именем начать новую жизнь, чтобы научиться думать и чувствовать так, как должен думать и чувствовать человек в десять лет…
В 1789 году будущий директор Швейцарской Республики Фридрих Цезарь Лагарп, насмешливо кривя губы, диктовал будущему русскому императору, что если тот проживет до 60 лет, то, может быть, научится тому, что другие знают в 10.
В 1825 году, когда фельдъегерские тройки мчали в Петербург тело, названное телом русского императора Александра I, самому Александру, ставшему Федором Кузьмичом, оставалось до шестидесяти как раз одно десятилетие…
Еще до ухода-смерти, 15 ноября 1825 года, окружающим императора Александра людям был явлен зловещий, жутковатый образ…
Когда император исповедался и причастился перед смертью, смотреть на него стало страшно. Плешивая голова императора сделалась вдруг, будто вылепленной из воска, а за ушами зашевелились черные волосы пиявок…
Генерал-адъютант П. М. Волконский, прозванный за педантизм и твердость характера «каменным князем», утверждал, что поставить пиявок после исповеди и причастия Александра уговорил священник. С крестом в руках он встал тогда на колени перед постелью императора. Делал это священник, выполняя просьбу докторов и императрицы, но сам факт от этого не меняется — это по его молитвам, словно из преисподней, выглянул лик императора с шевелящимися вокруг головы пиявками-змеями…
Скореу всего, превращение императора Александра I в старца Федора Кузьмича — только легенда…
Но легенда эта рождена не в досужих сплетнях, а в том мистическом единении монарха и народа, которое так реально, так величественно, так победительно проявилось в 1812 году, в том единстве, которое было предано Александром I после войны…
Таким же мистически непостижимым образом легенда о бегстве императора от одинаково враждебных и ему, и его народу рабовладельцев в народную глубь облеклась в реальную плоть и начала свое независимое ни от каких доводов историков бытие…
4
В своих письмах Екатерина II засвидетельствовала на весь белый свет, что ее третий внук «рыцарь Николай» уже на восьмой день от роду начал есть кашу [66]…
Факт этот интересен еще и тем, что через пятьдесят девять лет, 18 февраля 1855 года, распространился слух, будто, отравившись кашей, скоропостижно скончался русский император Николай I.
Другие утверждали, что император отравился сам, переживая за очередные неудачи в Крымской войне.
Обе версии не соответствуют действительности, однако некое образное истолкование этот слух имеет…
Увы…
Императору Николаю I, взошедшему на престол после событий 14 декабря 1825 года, все свое правление приходилось «расхлебывать декабристскую кашу», заваренную старшими венценосными братьями — Александром и Константином, и не этой ли кашей и отравился он?
Впрочем, конечно же, каша была заварена раньше, и все XVIII столетие настаивалась, доходила на огне дворцовых переворотов, и такой и была подана на стол сыновьям императора Павла…
Мы знаем, что в послевоенные годы император Александр I обратился к более традиционным для России духовным ценностям, чем вызвал ожесточенную критику в свой адрес со стороны аристократии, и, по сути, сам подал сигнал для начала подготовки новых заговоров и переворотов.
Что мог этому противопоставить Александр I? Монолитная армия дворян-рабовладельцев противостояла ему, и надеяться императору было не на кого. Когда его спросили, почему он медлит с реформами, Александр I ответил: «Неким взять!».
И не об этом ли и размышлял Александр I, когда ему доложили о существовании мощного оппозиционного заговора, выразившегося в создании Северного, Южного и Славянского тайных обществ?
Мы знаем сейчас, что для подобных мыслей основания действительно имелись. Практически все участники будущего выступления на Сенатской площади выросли и возмужали в Александровскую эпоху, еще в предвоенное время, проникнутое смутным предощущением реформ, масонской мистикой.
Такое впечатление, что первым делом император в силу неистребимого лукавства своего характера подумал тогда: а не те ли это люди, которыми можно взять, которых он ждет, чтобы выразить мысль, которая так мучила и его, и всю страну…
— Вы знаете, что я сам разделял и поддерживал эти иллюзии, — сказал он, выслушав доклад. — Не мне их карать.
Тем не менее в последний год жизни Александр I распорядился провести широкое дознание, во время которого он и скончался в Таганроге 19 ноября 1825 года…
И еще задолго до этого, летом 1823 года, «томимый предчувствием близкой кончины», Александр I поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении престолонаследником великого князя Николая Павловича.
Манифест был запечатан в конверт, на котором император собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».
Решение, которое принял император, историк А. Е. Пресняков назвал государственно-правовым парадоксом, который можно назвать политической бестактностью.
«В состоянии моральной депрессии, в каком он доживал последние года, — пишет А. Е. Пресняков, — Александр готов был откладывать крупные и требовавшие решимости действия до времени, когда не ему придется их совершать. Так в деле будущих декабристов, так в деле о престолонаследии».
Однако упреки Александра I в политической бестактности не вполне правомерны. Что бы ни объявил император, исполнять это должны были бы те же люди, которые не захотели исполнить его ясно и четко выраженную волю — не предпринимать всякого действия прежде вскрытия оставленного им пакета.
Возможно, если бы об отречении Константина от прав на наследие престола было объявлено заранее, смена императоров прошла бы спокойнее, но, может быть, и наоборот. Те темные силы, что препятствовали Николаю I занять престол, могли бы подготовить к наступающему междуцарствию еще более страшные подарки…
Некоторые историки утверждают, будто из-за того, что Александр I не объявил Николая I своим наследником, тот не был как следует подготовлен к должности императора. Это уже полный абсурд. В императорской семье, и сам Николай Павлович тоже, знали о запечатанном в конверт манифесте, и никто не мешал готовить будущего Николая I в императоры, никто не мешал ему самому готовиться к предстоящему правлению.
Но есть еще и другое соображение, позволяющее предположить, что, может быть, потому и не был Николай Павлович публично объявлен наследником престола, что Александр I хотел подготовить его к предстоящему служению, так как не смог подготовиться сам.
Тот же А. Е. Пресняков совершенно справедливо отмечает, что «вращаясь в военно-служебной (он командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. — Н.К.) и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью, дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лиц», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал — ив редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, — и Николай знал ему цену».
Сам Александр I такого знания не получил, и все двадцать пять лет царствования страдал от этого. Практически все ошибки его царствования, так или иначе, но были связаны с этим недостатком в его подготовке.
О какой же тогда политической бестактности или трусости Александра I может идти речь, если, воспользовавшись случаем, он дал будущему императору возможность пожить почти наравне со своими подданными, чтобы лучше узнать их.
Скажем сразу, что этот «педагогический» эксперимент удался на славу. Николай I узнал то высшее общество рабовладельцев, которое уже давно разделяло народ с его монархом, монарха с его народом.
«К этому обществу, — пишет А. Е. Пресняков, — у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство и для него, прежде всего, — служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти… Слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя»».
Но все это было впереди, а в конце лета 1825 года, когда император Александр I объявил, что отправляется в Таганрог на всю зиму, князь Голицын, наводивший порядок в бумагах императора, спросил, как быть с актом о престолонаследии…
— Положимся на Бога, — сказал Александр I. — Он устроит все лучше нас, слабых смертных.
5
Известие о кончине императора пришло в Варшаву к цесаревичу Константину Павловичу 25 ноября вечером, а в Санкт-Петербурге еще и на следующий день молились о выздоровлении Александра I…
Тем не менее в царском дворце прошло тогда совещание, на котором обсуждалось, кто должен занять престол в случае смерти государя. Верховодил на этом совещании военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович.
В принципе, все было ясно.
По указу Павла, выпущенному в 1797 году, права на престол принадлежали Константину. Однако Константин был женат вторым браком на польской дворянке, и поэтому в силу указа Александра I от 1820 года, по которому наследник престола должен быть женат на особе из владетельного дома, прав на престол лишался, и наследником престола становился Николай.
Однако военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович заявил, что поскольку всенародного отречения Константина от престола не было, гвардия присягу Николаю не принесет.
Михаилу Андреевичу Милорадовичу предложили познакомиться с распоряжениями императора (там было и отречение Константина), но он ответил, что корона для него священна, и прежде чем читать бумаги, надобно исполнить свой долг.
М. А. Милорадович вел себя во время совещания весьма смело.
— У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить! — пояснил он и добавил, что великий князь Николай никак не может надеяться наследовать брату своему Александру I, ибо законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию. К тому же завещание Александра I известно только некоторым лицам, а в народе, как и отречение Константина, оно не ведомо… Если бы Александр I хотел, чтобы Николай наследовал престол, он должен был обнародовать свою волю и согласие с нею Константина еще при жизни. А теперь поздно… Теперь ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника нет в столице. Гвардия откажется в таких обстоятельствах принести присягу Николаю…
Командующий гвардией А. Л. Воинов и командующий гвардейской пехотой генерал К. И. Бистром поддержали М. А. Милорадовича.
И вот на следующий день, 27 ноября, когда во время молебствия за здравие Александра I в Зимний дворец пришло сообщение о кончине императора, Николай вынужден был подписать присяжный лист.
«Великий князь поднял руку; задыхаясь от рыданий, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги; но когда надобно было произнести слова: государю императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чудной минуты выразилось в его мужественном, решительном звуке», — вспоминал об этой присяге в Дворцовой церкви В. А. Жуковский.
То ли Василий Андреевич не знал, что Николай Павлович приносит присягу брату Константину под прямым давлением Михаила Андреевича Милорадовича, угрожавшего поднять всю гвардию, то ли слишком хорошо знал это…
С необыкновенной силой и точностью запечатлел он один из самых драматичных моментов русской истории, когда законный наследник престола, подчиняясь обстоятельствам, ради того, чтобы не допустить кровавой драмы, жертвует своим правом на престол.
М. А. Милорадович
Точно так же поступил в свое время сын равноапостольного князя Владимира святой князь мученик Борис, который тоже пожертвовал великокняжеским столом, чтобы предотвратить гражданскую войну… Забегая вперед, скажем, что, как и тогда князю Борису, Николаю не удалось предотвратить пролития крови, но это не его вина…
Следом за Николаем в обход существующего порядка Константину присягнула гвардия. Однако недолгим было торжество генерал-губернатора Милорадовича, устроившего это беззаконие.
Уже 3 декабря великий князь Михаил Павлович привез из Варшавы письма Константина Павловича, который подтверждал свой отказ от прав на престол.
Такого еще не бывало в истории дома Романовых…
Рассказывают, что Николай, когда пришло это известие, почти на целый час покинул сановников. Но когда снова вышел к ним, даже в походке, в движениях произошли перемены. Это был уже не юноша, а император, принявший на себя ответственность за державу!
9 декабря Николай сам набросал текст, объясняющий запутанную ситуацию престолонаследия, и поручил Н. М. Карамзину написать на этой основе манифест о восшествии на престол.
Между прочим, в тот же день члены Тайного общества выбрали будущего «диктатора» — князя Сергея Петровича Трубецкого.
А через день (в Таганроге в тот день наконец перевезли тело императора Александра I из дворца в собор Александровского монастыря) А. А. Аракчеев сообщил Николаю, что в гвардии готовится заговор с целью осуществления государственного переворота.
— Я еще не государь ваш, но должен поступать уже как государь… — сказал Николай.
12 декабря он вручил М. А. Милорадовичу список заговорщиков и поручил арестовать их, однако Михаил Андреевич выкинул этот список в корзину.
Роль М. А. Милорадовича в декабрьских событиях 1825 года смутна и непонятна. Считается, что он отстаивал интересы Константина Павловича и потому и противодействовал Николаю. Но если так, то почему он продолжал загонять ситуацию в тупик и тогда, когда определенно стало известно об отречении Константина?
Еще более странным становится поведение военного генерал-губернатора, когда выясняется, что Михаил Андреевич был связан с декабристом Александром Якубовичем, а генерал Карл Иванович Бистром, активно поддерживавший М. А. Милорадовича, — с декабристом Евгением Оболенским.
Интересно, что вечером 12 декабря Николай I получил письмо подпоручика Якова Ростовцева. Подпоручик предупреждал о заговоре и о том, что смертельно опасно и для самого Николая I, и для всего государства принимать в этой ситуации престол.
Считается, что Яков Ростовцев сделал донос.
Однако донос этот был странным. Ни одной фамилии подпоручик не назвал, он только предупреждал Николая I.
Поскольку потом, в ходе следствия, выяснилось, что подпоручик действовал с санкции К. Ф. Рылеева, письмо это следует считать не доносом, а попыткой запугать человека, которому завтра предстоит стать императором…
Подтверждает эту мысль и то, что письмо подпоручика было подано в пакете, который принес адъютант генерала Карла Ивановича Бистрома.
Угроза, исходящая то ли от декабристов, то ли от Милорадовича-Бистрома, Николая I не запугала.
«Воля Божия и приговор братний надо мной совершается ! (Курсив мой. — Н.К.) 14-го числа я буду государь или мертв… — написал он в тот вечер в письме генерал-адъютанту П. М. Волконскому. — Да будет воля Божия!»
Весь день 13 декабря прошел в приготовлениях к переприсяге…
— Неизвестно, что ожидает нас, — сказал Николай I своей супруге перед сном. — Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, — умереть с честью.
О чем он думал, что вспоминал в ту ночь?
Может быть, вспомнилась ему калитка малого сада в Павловске… Голые ветки деревьев… Он, Николай, бежит по аллее навстречу отцу, и тот обнимает его.
— Поздравляю, Николаша, с новым полком, — говорит он. — Я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк в обмен с братом[67]…
Было тогда будущему императору три с небольшим года, и с тех пор зеленый с золотыми петлицами мундир с нашитыми на него звездами Андрея Первозванного и святого Иоанна Иерусалимского навсегда стал его мундиром…
А может быть он вспоминал свежеиспеченный хлеб, который, чтобы спастись от сырости, клали на подоконники в Михайловском замке? Ковер в кабинете отца, на котором они с братом Михаилом играли по утрам?
14 декабря 1825 года император Николай I встал около шести часов.
«Молитесь Богу за меня, дорогая и добрая Мария! — написал он в то раннее утро своей сестре, герцогине Саксен-Веймарской. — Пожалейте несчастного брата — жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том провидение, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне повелевали. Константин, мой государь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли… Наш ангел должен быть доволен — воля его исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня»…
Николай запечатывал письмо, когда вошел Бенкендорф.
— Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете… — сказал ему Николай I. — Но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг.
Около семи часов явился командующий Гвардейским корпусом генерал А. Л. Воинов. Николай I вышел в залу, где собрались генералы гвардии и полковые командиры. Он зачитал завещание Александра I и отречение Константина.
Затем А. Л. Воинов вручил командирам циркуляр: «Его императорское величество высочайше повелеть изволил г.г. генералам и полковым командирам по учинении присяги на верность и подданство его величеству отправиться первым в старейшие полки своих дивизий и бригад, вторым — к своим полкам. По принесении знамен и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул, и старейшему притом или кто из старших внятно читает, прочесть вслух письмо его императорского высочества государя цесаревича великого князя Константина Павловича к его императорскому величеству Николаю Павловичу и манифест его императорского величества (которые присланы будут); после чего взять на плечо, сделать на молитву и привести полки к присяге, тогда, сделав вторично на караул, опустить знамена и штандарты, а полки распустить».
К восьми часам закончилось принесение присяги в Сенате и Синоде.
В восемь часов тридцать минут присягнула Конная гвардия.
К девяти часам присягнул 1-й Преображенский батальон, размещенный рядом с дворцом.
Первый сбой произошел в казармах Московского полка.
Там будущим насельникам Шлиссельбургской крепости Михаилу Бестужеву и его брату Александру, выдававшему себя за адъютанта императора Константина, удалось обмануть солдат.
— Ребята, все обман! — говорили они солдатам. — Нас заставляют присягать насильно! Государь Константин Павлович не отказался от престола, а его задержали на дороге!
Кажется, никогда еще дворянская подлость по отношению к простому русскому народу не приобретала столь яркого и полного воплощения, как утром 14 (26) декабря 1825 года.
Братья Бестужевы, а с ними был и князь Дмитрий Щепин-Ростовский, чтобы вывести на Сенатскую площадь солдат Московского полка, пошли на откровенный подлог!
700 московцев с заряженными ружьями двинулись к Сенату и выстроились здесь в каре, возле памятника Петру I, чтобы защитить закованного в цепи государя, которому они присягали.
Подобно картежным шулерам, подменяющим карты, братья Бестужевы подменили стремление простых русских солдат остаться верными присяге и своему государю бунтом против законного государя.
Самое поразительное, что ни тогда, ни после подавления восстания эти герои не задумывались о подлости совершенного тогда обмана. Не задумываются об этом апологеты декабризма и сейчас.
Любопытно сопоставить поведение самого Михаила Бестужева во время обмана и погубления солдат Московского полка с его же воспоминаниями о пребывании в Алексеевском равелине.
— Кто подле меня сидит? — спросил Бестужев у прислуживающего ему низенького солдатика «с выражением на лице неизъяснимой доброты».
— Бестужев, — ответил солдатик.
— А подле него и далее?
— Одоевский и Рылеев.
— Не можешь ли ты отнести записки к брату?
— Пожалуй можно. Но за это нашего брата гоняют сквозь строй…
«Я содрогнулся преступной мысли… Что за бесценный русский народ!.. Я готов был упасть на колени перед таким нравственным величием одного из ничтожных существ русского доброго элемента, даже не развращенного тюремным воспитанием… Как высоко стоял… этот необразованный солдатик, который в простой фразе «пожалуй можно» совместил все учение Христа. Я не решился воспользоваться добротою, бескорыстною в полном смысле, потому что я ничем не мог заплатить ему за услугу, когда он рисковал, может быть, жизнью. Когда привезли поляков, они его не пощадили… Пойманный, он был жестоко наказан и умер в госпитале»[68].
Разумеется, можно иронизировать над этим восхищением «нравственным величием одного из ничтожных существ русского доброго элемента» человека, который всего несколько дней назад, спекулируя на верности солдат принесенной ими присяге, поднимал роты Московского полка на восстание, прекрасно зная, какой ценой придется солдатам заплатить за это.
И можно тут вспомнить и поручика Сергея Никифоровича Марина, который скомандовал «Смирно!» гренадерам из императорского караула и продержал их под ружьем неподвижными, пока заговорщики убивали императора Павла.
И все же ирония едва ли оправдана тут.
Да, декабристы, поднимая солдат на восстание, бессовестно обманывали их.
Да, все они принадлежали к сословию рабовладельцев и, хотя и возлюбили свободу, другого языка, кроме кнута и лжи, для разговора с «ничтожными существами русского доброго элемента» не знали.
Но после восстания, когда началось следствие, благодаря воистину спасительным беседам с императором очень многие декабристы начали понимать, на край какой пропасти поставили они 14 (26) декабря 1825 года страну и самих себя.
Прозрение было мучительно трудным, но — воспоминания Михаила Бестужева свидетельство этому! — оно происходило…
Впрочем, об этом разговор еще впереди, а пока вернемся на Сенатскую площадь, где московцы с заряженными ружьями выстроились в каре возле памятника Петру I.
Если до сих пор такие генералы, как М. А. Милорадович и К. И. Бистрем, действовали практически заодно с бунтовщиками, то после избиения генералов в Московском полку они испугались. По свойственной им авантюристической жилке генералы собирались поиграть в любимую гвардейскую игру под названием «дворцовый переворот», а вместо этого начиналась революция!
В одиннадцать часов уцелевший при избиении генералов в Московском полку начальник штаба Гвардейского корпуса генерал-майор А. И. Нейдгард доложил Николаю I, что «Московский полк в полном восстании».
Николай I немедленно приказал генералу Апраксину выводить на Сенатскую площадь кавалергардов, а сам повел навстречу мятежникам батальон верных присяге преображенцев.
Некоторые историки называют этот поступок государя безумной отвагой. Отваги тут действительно было много, а безумия — никакого.
Николай I спасал династию и империю.
И только так он и мог спасти ее, потому что никаких других военных команд в ту минуту у него не было. Не было и командиров, которым бы мог он доверить этот единственный в тот момент верный присяге батальон…
А вот поведение инициатора этих событий, генерала М. А. Милорадовича, действительно можно назвать безумным. Увидев, во что вылилась его игра в дворцовый переворот, Михаил Александрович азартно попытался отыграть ситуацию назад и тем самым спасти свою карьеру.
Он бросился было к конногвардейцам, но те не спешили умирать за царя, хотя и присягнули ему. Милорадович, вскочив на коня, поскакал на Сенатскую площадь в сопровождении лишь своего адъютанта.
В двенадцать часов он прорвался сквозь толпу к выстроившимся в каре мятежникам и начал уговаривать солдат прекратить мятеж, поскольку они обмануты. Опасаясь, что уговоры Милорадовича подействуют на солдат, декабрист П. Г. Каховский выстрелил в генерал-губернатора.
Так оборвалась жизнь генерала.
Впрочем, существует версия, что уговаривал Михаил Александрович не солдат, а офицеров, неправильно исполнявших его указания, но это только версия. Это направление следствия по делу декабристов было прекращено самим Николаем I…
Через полчаса после выстрела Каховского на Сенатскую площадь подошли эскадроны Конной гвардии. Николай I приказал выстроить их у Адмиралтейства.
Какое-то время войска стояли друг против друга, не предпринимая никаких действий.
Подходили верные части к Николаю I.
Подходило пополнение и к бунтовщикам. Без пятнадцати час примкнула к ним рота лейб-гренадер Александра Сутгофа. Еще через час под предводительством Николая Бестужева вышел на площадь Гвардейский экипаж — 1100 матросов.
Однако верных частей было больше.
Подошел на Сенатскую площадь Измайловский полк, и мятежники были окружены. Через полчаса к восставшим, взяв крест, направился митрополит Петербургский Серафим.
— Воины, успокойтесь! — сказал владыка. — Вы против Бога и Церкви выступили…
Появление владыки произвело большое впечатление на солдат, но офицеры-заговорщики помешали ему завершить дело миром.
— Какой ты митрополит? — с вольтерианским бесстрашием начали кричать они. — Константин в оковах! А ты изменник! Не верим тебе!
Как вспоминал А. Е. Розен, люди, шедшие с площади, просили продержаться еще часок…
Еще часок — это до наступления темноты.
Темноту ждали. Офицеры-бунтовщики — с надеждой. В темноте, обманывая солдат, они поднимали восстание.
Темнота помогла бы им и теперь…
Темноты и опасался император. После депутации великого князя Михаила Павловича к восставшим он приказал рассеять мятежников картечью.
Было пять часов вечера. Уже сгущались петербургские сумерки. Наступал вечер первого дня тридцатилетнего царствования императора Николая I.
Первую ложку заваренной для него каши ему удалось разжевать.
6
Уже на первых допросах декабристов выяснилось, что в подготовку восстания были вовлечены высшие чины империи.
«Можно не сомневаться, — справедливо отмечает Виктор Острецов, — увидев подлинные размеры заговора, Государь почувствовал себя в большей опасности, чем тогда, когда выехал верхом на Сенатскую площадь утром 14 декабря, чтобы лично командовать подавлением мятежа.
Несомненно также, что ни Рылеев, ни Пестель, ни кн. С. П. Трубецкой, ни прочие видимые главари восстания не были подлинными руководителями заговора. Главная часть его простиралась не столько в сторону армейских полков и гвардейских казарм, сколько в сторону создания общественного мнения и дискредитации правительственных решений, подрыва авторитета православного духовенства и Самодержавия.
И, увидев размеры заговора, Император, человек с железной волей, но вместе с тем и реалист, почувствовал себя одиноким и совершенно беззащитным перед той силой, что называется масонством, пронизавшим весь высший слой Империи».
В Манифесте, выпущенном после подавления восстания, Николай I призвал все сословия соединиться в доверии к правительству. И снова, как отец и брат, напомнил Николай I дворянству его значение, подчеркнул его обязанность насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание».
По словам императора, восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества».
Потребность в преобразованиях, считал Николай, получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительства. Общество может этому помочь, выражая перед властью путем законным «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».
Так была сформулирована национально-консервативная программа Николая I. Он открыто поднял национальное знамя во внешней и внутренней политике. Как это ни странно прозвучит, но следует признать, что и наказание декабристов тоже было определено в русле национально-консервативной программы императора.
Николая I упрекали и продолжают упрекать в жестокости за то, что он уравнял великосветских «болтунов» и «шалунов» с настоящими преступниками.
Это не совсем верно. Николай I видел, что арестованные бунтовщики по молодости своей не обладали ни достаточным опытом, ни развитым умом, и поэтому не понимали, что стали послушными исполнителями чужой воли, одинаково враждебной и им самим, и русскому народу, и Российской империи. Смертной казнью наказали только Павла Ивановича Пестеля, Кондратия Федоровича Рылеева, Петра Григорьевича Каховского, Михаила Павловича Бестужева-Рюмина и Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, вина которых сомнения не вызывала. Остальные, хотя и получили большие срока, жизнь сохранили и сохранили возможность изменить ее, изменить не в смысле освобождения от наказания, а в соответствии с требованиями народной жизни, улучшению которой они, как заявляли сами, и желали служить.
7
Уже 9 января 1826 года комендант Шлиссельбургской крепости получил предписание представить сведения о наличии свободных мест для содержания арестантов. Как вскоре выяснилось, сведения были необходимы для размещения участников мятежа.
Летом 1826 года их начали развозить по тюрьмам и острогам. И хотя наказание каждому было уже определено, но многое оставлялось на игру случая.
«С беспокойным чувством, с мрачными думами приближался к Шлиссельбургу, опасался, чтоб нас не оставили в его стенах, — вспоминает в «Записках декабриста» Андрей Евгеньевич Розен. — Я знал, что несколько человек из моих товарищей содержались там после приговора, а право, нет ничего хуже, как сидеть в крепости. Тройки повернули вправо к селению — и я перекрестился».
В это время в Шлиссельбургской крепости уже находились несколько участников мятежа. Первыми привезли сюда Ивана Пущина, Александра Пестова и Василия Дивова.
Осужденный по первому разряду (смертная казнь через отсечение головы, которая была заменена ссылкой в каторжные работы сроком на 20 лет) Иван Иванович Пущин, покидая Шлиссельбург в октябре 1827 года, с облегчением вздохнет: «Слава Богу, что разделались со Шлиссельбургом, где истинная тюрьма».
Более подробное описание Шлиссельбургской тюрьмы оставил Михаил Бестужев, которого привезли на остров в сентябре 1826 года.
«В сентябре нас с братом привезли в Шлиссельбург… — писал он, отвечая на вопросы историка М. И. Семевского. — Там мы пробыли до октября следующего года в заведении, подобном человеколюбивому заведению Алексеевского равелина, ухудшенному отдалением от столицы и 30-летним управлением генерал-майора Плуталова, обратившего, наконец, это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать 50 копеек ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного Богом. Когда я его просил купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение.
Я был помещен в маленькую комнатку в четыре квадратных шага; из коего надо вычесть печь, выступавшую в комнату, место для кровати, стола и табурета. Это была та самая комната, где содержался в железной клетке Иван Антонович Ульрих, где и был убит при замыслах Мировича. Комната стояла отдельно, не в ряду с другими нумерами, где помещались брат Николай, Иван Пущин, Пестов, Дивов и другие; те комнаты были просторны и светлы и имели ту выгоду, что, будучи расположены рядом по одному фасу здания доставляли заключенным возможность сообщаться посредством мною изобретенной азбуки, а летом, при растворенных окнах, даже разговаривать в общей беседе.
Когда Плуталов умер у ног Незабвенного, пораженный апоплексическим ударом при передаче еженедельного рапорта, назначен был генерал Фридберг, для исправления всех упущений, вкравшихся в 30-летнее управление прежнего коменданта. Мы вздохнули свободнее. Он дал нам все по положению: халаты, белье, тюфяки, постельное белье и устроил общее приготовление пищи, что дало нам возможность иметь табак и даже чай. Комнаты начали поправлять и белить. Меня временно перевели в одну из комнат общего фаса, просторную, светлую, чистую.
Погода стояла теплая, окно открыто. Я подошел к нему и оцепенел от восторга, услышав в едва слышных постукиваниях вопрос (как я узнал после) Пущина, который спрашивал Пестова: «Узнай, кто новый гость в твоем соседстве?»
Не помня себя, позабыв обычную осторожность, я бросился к окну, начал стучать и тем чуть не испортил дела. Меня вовремя остановили, и я, узнав все законы их воздушной корреспонденции, часто разговаривал даже с братом Николаем, который сидел в самом крайнем нумере, так, что между нами находилось шесть комнат».
Это одно из первых художественных описаний Шлиссельбургской тюрьмы, со всеми свойственными этому жанру преимуществами и недостатками. Стремление писать «похоже» на старших братьев Николая и Александра, которые были весьма одаренными литераторами[69], в воспоминаниях Михаила Бестужева явно превалирует над точностью и объективностью. Автор привносит в жанр мемуаров приемы более характерные для романтической прозы.
Можно, конечно, допустить, что в камеру, где произошло убийство императора Иоанна VI Антоновича, его «занесло» не собственное воображение, а искреннее заблуждение, что его просто дезинформировали охранники, не знающие, когда строился «секретный дом»…
Но вот превращение благополучного генерал-лейтенанта Григория Васильевича Плуталова в зловещего — этакий персонаж романтической прозы! — тюремщика, выжимающего гривенники из пайка заключенных, родственники которых принадлежат к кругу влиятельных петербургских аристократов, объяснить труднее.
Кстати сказать, другой «шлиссельбуржец», И. И. Пущин, в письме отцу, написанном с дороги уже после кончины Г. В. Плуталова, вспоминал своего тюремщика иначе: «благодаря… Плуталову я имел бездну перед другими выгод… Спасибо Плуталову — посылки ваши меня много утешали»…
В принципе, можно было бы и не обращать внимания на такие мелочи, но в них — характер Михаила Александровича Бестужева.
Конечно же, он не был подлецом, когда обманывал солдат Московского полка, выводя их на Сенатскую площадь. Он просто играл тогда в революционера, не думая о последствиях своей игры ни для тех, кого он вовлек в игру, ни для самого себя. Вот и теперь, будучи осужденным по второму разряду и превратившись в заключенного Шлиссельбургской тюрьмы, он все равно продолжал играть, сгущая ужасы своего заключения до положения узника Бастилии из «чувствительного путешествия» Лоуренса Стерна.
8
«Стерново путешествие» — любимая книга братьев Бестужевых.
В рассказе Николая Бестужева «Шлиссельбургская станция», написанном уже в Петровском Заводе, герой, отправившийся в Новую Ладогу по делам матери, а вернее, «выбирать невесту», застрял в Шлиссельбурге на почтовой станции.
«Чрез домы на противоположной стороне улицы проглядывали по временам, сквозь дождь, стены и башни Шлиссельбургского замка… Полосы косого ливня обрисовывали еще мрачнее ту и без того угрюмую громаду серых плитных камней; влево Нева терялась за домами; вправо озеро глухо ревело, переменяя беспрестанно цвет поверхности, смотря по силе порывов и густоте дождя, — и я первый раз дал свободу своим мыслям, которые до сих пор сдерживались или толчками, или ожиданием. Какое-то грустное чувство развивалось во мне при виде этих башен. Я думал о сценах, которых стены были свидетелями, о завоевании Петра и смерти Ульриха, — о вечном заключении несчастных жертв деспотизма. Мысли невольно останавливались на последних: может быть, думал я, много страдальцев гниет и теперь в этой могиле. Сколько человек, мне известных, исчезли из общества, и тайна их участи осталась непроницаемой. Но за какое преступление, за что, по какому суду осуждаются они на нравственную смерть? Все, что относится до общества и его постановлений, до частных людей и сношений их, ограждено законами; преступления против них публично наказаны; но здесь люди бессильны, преступления их тайны; наказания безотчетны и почему?.. Потому что люди служат безответною игрушкой для насилия и самоуправства, а не судятся справедливостью и законами. — Когда же жизнь и существование гражданина сделаются драгоценны для целого общества? Когда же это общество, строящее здание храма законов, потребует отчетности в законности и Бастилий, и Шлиссельбургов и других таких же мест, которых одно имя возмущает душу?»
Н. А. Бестужев
Потом герой «Шлиссельбургской станции» пьет чай и беседует со смотрителем и его женой о том, как они мыкают горе на этой станции: тракт малоезжий; купечество ездит на долгих или на наемных; а кроме купцов только «офицеры да фельегари».
— Куда же ездят эти фельдъегери? — спрашивает герой.
— Куда? — переспрашивает жена смотрителя. — Прости Господи! Не ближе и не далее здешнего места… Разве, разве что в Архангельск; да пусть бы их ехали с Богом, а то не пройдет месяца, чтобы не привезли в эту проклятую крепость на острове какого-нибудь бедного арестанта.
— А вы видаете этих арестантов?
— Куда тебе! Нет, родной, никогда не видаем. Приедут всегда ночью и прямо на берег, не заезжая сюда. Я бегала не раз на реку, да только и видела что повозку; жандармы и близко не подпускают; фельегар крикнет с берегу — с крепости зарычат каким-то дивным голосом; приедет катер: сядут, поедут, и бедняжка как в воду канет…
После чая герой «Шлиссельбургской станции» берется за чтение «Чувствительного путешествия» Лоренса Стерна, открыв его, конечно же, на описании Бастилии.
«Боже мой, в двадцатый раз читаю это место, но еще впервые оно так на меня подействовало! Рассказ хозяйки, картина Стерна, задержка лошадьми, собственные предчувствия… мне кажется, что Шлиссельбург уже обхватывает и душит меня как свою добычу. «Так, — сказал я сам себе, шепотом, боясь, чтобы меня не подслушали. — Я имею полное право ужасаться мрачных стен сей ужасной темницы. За мной есть такая тайна, которой малейшая часть, открытая правительству, приведет меня к этой великой пытке. Я всегда думал только о казни, но сегодня впервые явилась мысль о заключении».
Долго я ходил по комнате, приучая воображение к тюремной жизни, страшно проявляющейся в разных образах предо мною; наконец фантасмагория моих мыслей прояснилась, припомнив, что года три или четыре назад, познакомясь с комендантом Шлиссельбургской крепости, я отвечал на зов его к себе в гости, что постараюсь сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят меня к нему на казенный счет. Тогда я еще не имел в виду цели, которая могла бы оправдать мою шутку».
Это только начало рассказа «Шлиссельбургская станция», в ходе которого появится на постоялом дворе женщина, необыкновенно понравившаяся герою.
И он тоже необыкновенно понравится этой женщине, а, кроме того, выяснится, что к ней, собственно говоря, он и ехал знакомиться, но ни взаимное чувство, ни случай, столь счастливо сведший их, ничего не могут переменить.
Они расстаются.
Мысль о превратностях судьбы, ожидающих героя как деятеля тайного общества, не покидает его. Он не может подвергнуть свою возлюбленную участи жены изгоя общества.
Вот такой романтический рассказ.
Михаил Александрович Бестужев уклончиво прокомментировал этот рассказ, дескать, брату «не хотелось обнажать своей заветной любви пред чужими взорами», но нам интереснее тут не столько любовная линия, сколько игра Николая Бестужева с самим собой, которую он развернул в этом повествовании.
В самом деле…
Герой рассказа, а он очень похож на самого Николая Бестужева, смотрит в непогоду на Шлиссельбургскую крепость и думает об узниках, которые заточены там, пытается представить себя там, и все бы ничего, но — напомним! — что «Шлиссельбургская станция» писалась в Петровском Заводе, когда Николай Бестужев уже побывал в Шлиссельбурге…
То есть в рассказе он возвращается назад и думает о себе будущем, каким он стал сейчас, когда пишет рассказ.
Эта игра со временем усиливается воспоминаниями героя рассказа, который, познакомившись несколько лет назад с комендантом Шлиссельбургской крепости, ответил на зов его к себе в гости, что «постарается сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят его к нему на казенный счет».
История эта заимствована из жизни самого Николая Бестужева.
Об этом, отвечая на вопросы М. И. Семевского, вспоминал Михаил Бестужев: «С братом Николаем он (генерал Плуталов. — Н.К.) где-то в Петербурге познакомился, и когда Плуталов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что «непременно приедет, а ежели вздумает не приехать, то привезут»… Этот намек, пропущенный им без внимания, Плуталов припомнил при нашем ему представлении».
В повествования Лоренса Стерна нарушение временной последовательности использовалось как литературный прием. Николай Бестужев в «Шлиссельбургской станции», как и его брат Михаил в «мемуарах», нарушают временную последовательность и в своей прозе, и в самих своих жизнях.
Впрочем, похоже, что нарушили они эту временную последовательность и в ходе событий 14 декабря 1825 года.
Ведь, собственно говоря, если бы братья Бестужевы не стали обманывать солдат, и не вывели их на Сенатскую площадь, не было бы, быть может, и самого восстания…
9
Странным образом игра рассказа «Шлиссельбургская станция» перекликается с судьбою Иосифа Викторовича Поджио[70], просидевшего в Секретном доме Шлиссельбургской крепости гораздо дольше других декабристов — шесть с половиной лет.
Иосифа Викторовича, как он показал на следствии, в Тайное общество привела… любовь.
Он вступил в тайное общество по предложению Василия Львовича Давыдова, так как был страстно влюблен в его племянницу Марию Андреевну Бороздину и опасался, что, отказавшись, лишится расположения Василия Львовича и потеряет возможность видеться с Марией Андреевной в его доме.
У отца Марии Андреевны, генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Бороздина, который считал вдового красавца Поджио не самой удачной партией для дочери, Иосиф Викторович мог бывать очень редко. Таким образом, членство в Тайном обществе необходимо было И. В. Поджио, чтобы завоевать расположение Марии Андреевны. Расположение красавицы ему завоевать удалось, и в 1825 году, незадолго до восстания, они поженились.
После подавления восстания И. В. Поджио обвинили в «принадлежности к тайному обществу с знанием цели и знанием о приготовлении к мятежу, а также в умысле на цареубийство согласием и даже вызовом».
Он был отнесен к четвертому разряду преступников и приговорен по лишении чинов и дворянства к ссылке в каторгу на двенадцать лет, а потом на поселение. В августе 1826 года срок каторги сократили до восьми лет, но впереди И. В. Поджио ждало самое страшное.
Мария Андреевна собиралась поехать следом за красавцем-мужем на каторгу, и отец ее, ставший сенатором, употребил все силы, чтобы помешать дочери.
Андрей Михайлович Бороздин добился тогда приема у Николая I, и тот приказал заточить И. В. Поджио в Шлиссельбурге, причем матери Иосифа Викторовича и его молодой жене об этом не сообщили.
В апреле 1828 года Иосифа Викторовича перевели в Шлиссельбург. Условия содержания были чрезвычайно тяжелыми и, судя по запискам М. Н. Волконской, вполне схожими с тюремными фантазиями героя «Шлиссельбургской станции» И. А. Бестужева.
«За все эти годы, — пишет М. Н. Волконская, — он видел только своего тюремщика да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы, его никогда не выпускали на воздух, и когда он спрашивал часового: «Какой у нас день?» — ему отвечали: «Не могу знать»». Таким образом, он не слыхал о Польском восстании, об Июльской революции, о войнах с Персией и Турцией, ни даже о холере; его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии. Сырость в его тюрьме была такова, что все его платье пропитывалось ею, табак покрывался плесенью, его здоровье настолько пострадало, что у него выпали все зубы».
Периодически III отделение посылало коменданту крепости «уведомление» — «доставить приложенные при сем письмо и посылку находящемуся в Шлиссельбургской крепости Осипу Поджио…».
В. К. Кюхельбекер
Только в январе 1829 года Поджио получил разрешение отвечать на письма, но по-прежнему ему запрещалось указывать место своего нахождения.
За год до прибытия в Шлиссельбург И. В. Поджио здесь побывал еще один декабрист — Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В Шлиссельбургской крепости он, как следует из его собственного свидетельства, выучился по-английски, потому что у него не было книг на других языках.
Помещен был Вильгельм Карлович в одну из камер Секретного дома, но, как и Михаил Александрович Бестужев, он был уверен, что находится в каземате Иоанна Антоновича.
В ужасных тех стенах, где Иоанн,
В младенчестве лишенный багряницы,
Во мраке заточенья был заклан
Булатом ослепленного убийцы, —
Во тьме на узничьем одре лежал
Певец, поклонник пламенной свободы;
Отторжен, отлучен от всей природы,
Он в вольных думах счастия искал.
Но не придут обратно дни былые:
Прошла пора надежд и снов,
И вы, мечты, вы, призраки златые,
Не позлатить железных вам оков!..
Стихотворение названо «Тень Рылеева» и посвящено Петру Александровичу Муханову, но кажется, что ложится на него и тень несчастного Иосифа Викторовича Поджио, вступившего ради своей любви в Тайное общество, и осужденного за свою любовь на заточение в Секретном доме Шлиссельбурга…