Глава четвертая Тобольская страница Шлиссельбурга
Да и не спаслись они: их утопили не в воде, а в душных камерах Шлиссельбургской тюрьмы.
В. С. Панкратов
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Сергей Бехтеев
В середине августа в Москве проходило Государственное совещание, на котором присутствовало две с половиной тысячи делегатов, и в том числе 488 депутатов Государственной думы всех четырех созывов.
Председательствовал на совещании и произносил программную речь, конечно же, министр-председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский.
С горечью говорил он о падении производительности в промышленной и заводской работе, об открытом отказе «многоимущих и многим владеющих» поддерживать государство великими жертвами имущества и достояния своего, о расхищении «национальных богатств и орудий защиты и творчества», об опустошении государственной казны и финансовом кризисе.
А недоверие к власти? А неумение творчески работать?! А отсутствие восторга и наслаждения от подчинения своих личных желаний и партийных интересов железному закону государственного уклада и государственной необходимости?!!
— Почему, — патетически вопрошал Александр Федорович, — свободные русские граждане черпают для себя вдохновение и великий восторг творчества только в разрушении, только в новой критике, только в стремлении каждую творческую попытку превратить в средство нового разрушения и в средство нового распыления России?!
Далее Керенский заявил, что теперь власть намерена восстановить в стране порядок «со всей силою принудительного аппарата государственной власти!».
И он сошел под аплодисменты с трибуны.
Впрочем, для нашего повествования важно другое…
Именно на Государственном совещании в Москве и присмотрел Александр Федорович кандидатуру на должность полномочного представителя Временного правительства и комиссара по охране бывшего царя Николая Александровича Романова и его семейства.
Этим человеком оказался Василий Семенович Панкратов.
1
В шестнадцать лет, будучи слесарем, Василий Семенович Панкратов сблизился с народовольцами.
В восемнадцать совершил убийство.
В двадцать лет ранил при аресте жандарма и был приговорен к смертной казни, замененной 20 годами каторги — по году каторги за каждый год прожитой жизни.
20 декабря 1884 года его привезли в Шлиссельбург, где он занялся сочинением стихов:
В борьбе кровавой пораженье
Вы роковое понесли,
Но с поля битвы в заточенье
Вы твердой поступью вошли.
«То, что он таким молодым кончил свою бытие, возбуждало во мне сострадание и жалость, — вспоминала Вера Николаевна Фигнер, которая оказалась его соседкой и вместе с ним училась искусству тюремного перестукивания. — Я была старше его на двенадцать лет, и мне казалось, что человеку со свежими силами должно быть значительно труднее, чем мне. Это определило мое нежное, без малого материнское касательство к его личности… Как зачастую случается при заочном знакомстве, он представлялся мне круглолицым юношей с чуть-чуть пробивающимся пушком на румяных щеках, шатеном с серыми, добрыми глазами и мягким славянским носом. На деле же он был смуглым брюнетом с черными, как смоль, волосами, с черными пронзительными глазами и крупным прямым носом — «истинный цыган», как он сам отзывался о своей наружности».
По амнистии 1896 года в связи с коронацией Николая II срок каторги Василию Семеновичу Панкратову сократили на одну треть, и 9 марта 1898 года его освободили из крепости и отправили в Вилюйск.
В 1903 году Панкратов стал эсером, вошел в ЦК, и во время беспорядков 1905 года руководил боевой организацией центральной области. В 1907 году он вновь был арестован и выслан на пять лет в Якутск, где устроился в экспедицию геолога Вадима Николаевича Зверева, занимавшуюся изучением геологического строения долины реки Алдан, и к активной революционной работе вернулся только в феврале 1917 года.
В. С. Панкратов
Увидев Василия Семеновича на Государственном совещании, Александр Федорович Керенский, видимо, почувствовал прилив вдохновения, о котором он говорил в своей речи, великий восторг творчества охватил его.
Керенский понял вдруг, что этот человек, еще в своей народовольческой юности отсидевший четырнадцать лет в Шлиссельбургской крепости, уже одним своим именем придаст заточению царской семьи в Тобольске тот шлиссельбургский оттенок, которого не хватало для полноты картины.
Возможно, при этом учитывал Александр Федорович еще и то обстоятельство, что летом 1917 года имя Панкратова было на слуху…
5 (18) июля он вместе с бывшим депутатом 2-й Государственной думы от большевиков Григорием Алексеевичем Алексинским опубликовал в газете «Живое слово» статью «Ленин, Ганецкий и Ко — шпионы!», в которой были изложены предоставленные министром юстиции П. Н. Переверзевым факты о связи большевиков с немцами.
Статья вызвала оглушительный общественный резонанс.
П. Н. Переверзев вынужден был 6 июля 1917 года подать в отставку с поста министра юстиции и генерал-прокурора, но тем не менее против большевиков Владимира Ульянова (Ленина), Овсея-Герша Апфельбаума (Григория Зиновьева), Александры Коллонтай, Мечислава Козловского, Евгении Суменсон, Израиля Гельфанда (Александра Парвуса), Якова Фюрстенберга (Кубы Ганецкого), мичмана Федора Ильина (Раскольникова), прапорщиков Семашко и Рошаля было открыто уголовное преследование.
Назначить инициатора этого преследования комиссаром, ответственным за содержание в Тобольске под арестом царской семьи, конечно же, можно было только в приливе вдохновения.
Сам Василий Семенович сначала категорически отказался от предложения Керенского. Как он утверждал сам, ему не хотелось расставаться с любимым, только что начатым делом по культурно-просветительной части в Петроградском гарнизоне.
«Лекции, собеседования в Финляндском полку по естественной истории, доклады в Литовском и других производили оздоровляющее действие на солдат. Мне же эта работа доставляла истинное наслаждение и убеждала меня в том, что только такой работой можно поднимать развитие солдат. Повторяю, тяжело было отрываться от такой работы и менять ее на комиссарство в Тобольске»…
Сомнения Панкратова развеяла «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская.
— Поезжай, коли Александр Федорович просит! — сказала она. — Кому же еще ехать? Это, Василий Семенович, твоя обязанность перед всей страной, перед Учредительным собранием.
— Еду, Екатерина Константиновна, как в темный лес: ни отряд, ни офицеры — никто меня не знает, и я их — тоже.
— У тебя своя голова на плечах, свой разум! — сказала «бабушка». — Поезжай, и больше ничего.
2
Когда после Московского совещания Панкратьев явился к Керенскому, чтобы получить все необходимые бумаги и инструкции, тот ошарашил его вопросом:
— Вы еще не уехали?!
— Как же мне ехать, когда ни бумаг, ни инструкций мне не выдали? — возразил Панкратов.
— Не дали? — удивился Керенский. — Их вам выдадут. Уезжайте немедленно. Я сделаю сейчас распоряжение. Зайдите к секретарю сейчас же. Обо всем остальном получите сведения от Макарова и поезжайте, пожалуйста, скорей поезжайте!
Прошло еще несколько дней хлопот, и наконец Панкратову был вручено удостоверение комиссара и инструкция.
«Временное Правительство. Г. Петроград.
21 августа 1917 г.
Инструкция комиссару по охране бывшего царя Николая Александровича Романова, его супруги и его семейства, находящихся в г. Тобольске, Василию Семеновичу Панкратову.
1. Комиссар по охране бывшего царя и прочих членов его семьи является полномочным представителем Временного Правительства во всем том, что относится к его компетенции.
2. Комиссар имеет право устанавливать порядок охраны бывшего царя и его семейства, поскольку это допускается инструкцией, данной по сему предмету Временным Правительством.
3. Комиссар имеет право делать указания лицам, которым вверена охрана бывшего царя и его семейства, по поводу порядка охраны, ставить им на вид отступления от установленного порядка и, в случае серьезного нарушения ими правил охранения, устранять их от исполнения обязанностей по охране, донося о том немедленно Временному Правительству в лице министра председателя.
4. В случае нарушения чинами воинского караула своих обязанностей, комиссар извещает об этом коменданта помещений, занятых бывшей царской семьей, на предмет принятия мер к недопущению в дальнейшем нарушений правил караульной службы. Вели комиссар получит сообщение по поводу нарушения чинами воинской гарнизонной службы по караулу гор. Тобольска, он сообщает об этом соответствующему начальству чинов караула на тот же предмет.
5. Комиссар имеет право поверки караулов как помещений, занятых царем и его семейством, так и в г. Тобольске. Обо всех серьезных нарушениях караульной службы, в случае их повторения, он немедленно доносит Временному Правительству в лице министра председателя и сообщает командующему войсками Омского военного округа.
6. Комиссару принадлежит право удалять из помещений, занятых бывшей царской семьей, лиц свиты и прислуги, находящихся в настоящее время в этих помещениях.
7. Право просмотра переписки, адресованной членам бывшей царской семьи, а также и отправляемой ими, принадлежит исключительно комиссару. Задержанная переписка направляется им министру-председателю.
8. Комиссар по соглашению с местными властями устанавливает порядок надзора и регистрацию лиц, прибывающих в гор. Тобольск и отъезжающих.
9. Комиссар два раза в неделю телеграммами посылает министру председателю срочные донесения, а также извещает о всех экстренных обстоятельствах.
10. Всем гражданским и воинским властям надлежит оказывать комиссару всяческое содействие, а комиссару в экстренных случаях предлагается принимать все меры, кои он найдет нужными.
11. Один экземпляр этой инструкции находится у министра председателя, а другой выдается под расписку комиссару.
Министр председатель (подпись Керенского)».
С этой инструкцией и отправился Василий Семенович в дальнюю дорогу.
3
Считается, что первые полтора месяца тобольского заключения были лучшими для царской семьи в ее заключении, хотя слово «лучшие» залетело в этот текст из двадцатых годов, когда, зная о екатеринбургской трагедии, с нею и сравнивали тобольские месяцы.
Но если день за днем проследить скорбный путь, перехватывает дыхание от тех неисчислимых страданий, которые пришлось перенести государю и всей семье и в самом Тобольске, и на пути к нему.
Скорбен был этот путь.
Николая II отправили в ссылку не потому, что он совершил какое-то государственное преступление, а потому что был помазанником Божиим, и это в глазах Временного правительства или масонской ложи, в которой состояли члены его, и было самым тягчайшим преступлением. И не только сам император оказывался виновным тут, но и его жена, но и его дети. Все они должны были отвечать неведомо перед кем.
И угнетали не только тяготы дороги, не только строгий и унизительный присмотр, угнетала неизвестность.
Легко вообразить, что чувствовал государь, когда, забывая, что это не они едут, а из везут, дети невзначай обращались к нему с вопросами, касающимся дальнейшей дороги… Что он мог ответить, если сам не знал, что будет с ними дальше?
Трудно тут не затосковать, не захандрить, но у Николая II рядом была семья, на него смотрели дети, которых ему надо было вести за собою по еще неведомому, но такому немыслимо трудному пути, и он не позволял себе расслабиться.
Даже в дневнике ощущается эта удивительная собранность.
«Плавание по реке Туре… — записывает он. — У Алике, Алексея и у меня по одной каюте без удобств, все дочери вместе в пятиместной, свита рядом в коридоре; дальше к носу хорошая столовая и маленькая каюта с пианино. II класс под нами, а все стрелки 1-го полка, бывшие с нами в поезде, сзади внизу. Целый день ходили наверху, наслаждаясь воздухом. Погода была серая, но тихая и теплая. Впереди идет пароход министерства путей сообщения, а сзади другой пароход со стрелками 2-го и 4-го стрелковых полков и с остальным багажом. Останавливались два раза для нагрузки дровами. К ночи стало холодно»…
Г. Е. Распутин
Но были на этом скорбном пути и утешения от Господа…
5 августа, перед обедом, навстречу «Руси» — так назывался пароход, на котором ехала царская семья — выплыло село Покровское.
— Здесь жил наш дорогой Григорий Ефимович, — проговорила, комкая в руках носовой платок, Александра Федоровна. — Мир праху его, Божьего человека. Царство ему небесное!
Государь внимательно разглядывал выбежавшие на берег Туры избы.
Говорят, что император перед самым объявлением войны посылал Григорию Распутину в Тюмень телеграмму, спрашивая его совета.
Почти сразу же пришел ответ: «Крепись, войны не объявляй. Плохо будет тебе и Алеше»[169].
Что думал, что чувствовал Николай II, вспоминая об этом предостережении и вглядываясь в проплывающий мимо «Руси» дом старца?
— Здесь, в этой реке, он ловил рыбу, — все повторяла Александра Федоровна. — Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?
Ночью государь спал плохо, проснулся, когда уже вышли в Тобол.
«Река шире, и берега выше. Утро было свежее, а днем стало совсем тепло, когда солнце показалось. Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили мимо села Покровского, — родина Григория»…
Эта оговорка не о забывчивости Николая II свидетельствует, а о том, что мысль о предопределенности «встречи» со старцем Григорием на последнем пути, была додумана и осознана государем.
Но, как и заведено в его «Дневнике», об этом, сокровенном — ни слова…
«Целый день ходили и сидели на палубе», — завершает ссыльный пассажир «Руси» запись за 6 августа 1917 года.
Как отметил Н. А. Соколов, в Тобольске «жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло»[170]. В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете с дочерью Ольгой. После чая занимался у себя, затем обыкновенно пилил дрова во дворе.
Та осень в Тобольске удалась на славу…
«16 августа. Отличный теплый день. Теперь каждое утро я пью чай со всеми детьми. Провели час времени в так называемом садике и большую часть дня на балконе, который весь день согревается солнцем. До чая провозились в садике, два часа на качелях и с костром».
И 17 августа ночь была лунная, а утро — серое и холодное, и только около часа вышло солнце, и снова настал отличный день. И в воскресенье вечер был теплый и лунный, а 23 августа, хотя и прошел теплый ливень, но день простоял превосходный…
Все это из «Дневника».
Прекрасен Божий мир! Николай II принимал эти осенние радости, как Божие утешение, но приходящие из Петрограда новости жаркой волною стыда и позора смывали покой тобольской осени.
24 августа приехал врач Владимир Николаевич Деревенко и привез вести, что Рига оставлена, и русская армия отступила далеко на северо-восток.
«Теплая погода с сильным восточным ветром… — привычно записывает Николай II 25 августа, но тут уже срывается: — Прогулки в садике делаются невероятно скучными; здесь чувство сидения взаперти гораздо сильнее, нежели было в Царском Селе»…
1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.
«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, — записал в этот день Николай II. — На вид — рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».
«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской царской семьи… Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его — боль и горечь очередного унижения.
Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на будущих отношениях.
Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…
Скоро Василий Семенович самолично явился к государю.
После знакомства и обмена ничего не значащими вопросами — Панкратову запомнилось, что бывший царь все время улыбался! — объявил:
— Я желал бы познакомиться с вашей семьей!
Реплика эта не придумана, она взята из воспоминаний «С царем в Тобольске» В. С. Панкратова, и хотелось бы вдуматься, какое впечатление она произвела на государя.
Повторю, что юридическое положение государя и его семьи было очень и очень неопределенным. Если 7 марта 1917 года арест Николая II и Александры Федоровны увязывался с началом работы Следственной комиссии, то уже в июне, когда Следственная комиссия завершила работу, не найдя никаких поводов для обвинения императора и его супруги, содержание царской семьи под стражей объяснялось как мера по обеспечению их безопасности.
При всей натянутости этого объяснения форма соблюдалась. Семья находилась в строгой изоляции, но при этом пользовалась определенным иммунитетом, как будто она была свободной. Вторжение в нее насильственным путем исключалось.
Панкратов, объявляя в приказном тоне, что он желал бы познакомиться с семьей, привносит в нечеткую обстановку неузаконенного домашнего ареста холодок распорядка Шлиссельбургской тюрьмы.
Дальше вернемся в воспоминания самого В. С. Панкратова.
«— Пожалуйста… Извините, я сейчас… — ответил бывший царь, выходя из кабинета, оставив меня одного на несколько минут. Потом вернулся и сказал:
— Пожалуйста, господин комиссар.
Вхожу в большой зал и с ужасом вижу такую картину: вся семья выстроилась в стройную шеренгу, руки по швам. Ближе всего к входу Александра Федоровна, рядом с ней Алексей, затем княжны.
Что это? Демонстрация? — мелькнуло у меня в голове. Но тотчас же прогнал эту мысль и стал здороваться».
Интересно тут, что Василий Семенович отгоняет от себя мелькнувшую в голове мысль. Он не пытался даже осознать, что это действительно был протест против его бестактного требования!
Как вспоминал начальник охраны полковник Е. С. Кобылинский, Панкратов в тот же день вручил ему бумагу за подписью Керенского, в коей говорилось, что он, Кобылинский, поступает в полное подчинение Панкратова и должен исполнять то, что он будет приказывать.
4
Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.
«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; все от того, что выгребные ямы малы и, что никто не желал их чистить. Заставил Е. С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришел в некий ужас от здешних порядков».
Что-то сходное с засорившимися ватерклозетами происходило тогда и в Петрограде, где Александру Федоровичу Керенскому пришлось объявить мятежом предпринятую по его приказу попытку генерала Корнилова навести порядок. Нечто подобное началось после приезда Панкратова и в самом Тобольске.
Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.
Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели Губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно хорошо добродушие Панкратова выглядело радом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня — «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо» — старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный, Никольский отличался еще и редкостным упрямством.
Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».
Не его же вина, что он был дурно воспитан, и его бестактность причиняла царской семье столько неприятностей. При этом сам Панкратов совершенно искренне считал, что культуры и образованности как раз царской семье и не хватает.
«Не знаю, какое впечатление произвел я, но что касается меня, то первое впечатление, которое я вынес, было таково, что живи эта семья в другой обстановке, а не в дворцовой с бесконечными церемониями и этикетами, притупляющими разум и сковывающими все здоровое и свободное, из них могли бы выйти люди совсем иные, кроме, конечно, Александры Федоровны. Последняя произвела на меня впечатление совершенно особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине»[171].
«Бывший царь действительно знал русскую военную историю, но знание его вообще истории народа было очень слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в периодах русской истории и их значении, все его рассуждения в этом отношении сводились к истории войн»…
«Замкнутость Александры Федоровны и склонность к уединению бросались в глаза… Она сохранила в себе все качества германки — и германки с манией величия и превосходства».
Конечно, можно только пожать плечами, удивляясь, до каких немыслимых пределов разросся в Василии Семеновиче апломб, но бывший народоволец был еще и по-шлиссельбургски энергичен.
Забегая вперед, скажем, что по простоте души Василий Семенович пытался ликвидировать пробелы в образовании и воспитании как царских детей, так и самого государя, и это тоже причиняло пленникам серьезные неудобства.
Однако главные проблемы заключались даже не в отсутствии у Панкратова желания понимать людей, с которыми его свела воля Керенского, а в том, что от него действительно мало что зависело…
Вернее, это сам Панкратов делал все, чтобы от него ничего не зависело.
Представляя власть Временного правительства, он все время изображал ее такой, какой она, по его мнению, должна выглядеть: мудрой, великодушной, прозорливой. Но поскольку власть была совершенно другой, то Панкратову оставалось только надувать щеки, изображая знание неких тайных обстоятельств, которые мешают ему быть мудрым, великодушным и прозорливым.
Между прочим, это подробно описано в его воспоминаниях…
«Ко мне подходит князь Долгоруков.
— Господин комиссар, когда же будет разрешено сходить в церковь? Николай Александрович и Александра Федоровна просили меня узнать, — обратился он ко мне.
— Как только будет все приготовлено. У меня нет ни малейшего намерения лишать их посещения церкви, — ответил я.
— Какие же нужны приготовления?
— Устраняющие всякие неприятности и недоразумения.
— Не понимаю, — огорченно отвечает князь.
— Не думайте, что меня беспокоят неприятности, только касающиеся меня лично, возможны неприятности другого порядка, которых я не могу допустить, — пояснил я князю.
Но он опять не понял меня»…
«Через несколько дней бывший царь опять обратился ко мне с просьбой разрешить ему с семьею пойти за город и осмотреть город.
— Весьма охотно бы это сделал, если бы имел разрешение от Временного правительства. Кроме того, есть еще и другие мотивы.
— Вы боитесь, что я убегу? — перебивает меня Николай Александрович.
— Этого меньше всего, — возражаю ему: — Я уверен, что вы и попытки такой не сделаете. Есть нечто другое. Вы читаете газеты?
— Что же в них? Я ничего не заметил, — недоумевая, ответил Николай Александрович».
«Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров (рассказы самого Панкратова о красоте и богатстве сибирской природы. — Н.К.) повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.
— Вам нечего бояться… Вы думаете, я решусь убежать. Назначьте конвой… — говорил он.
— Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий…
— А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?
— Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?
— Но мы обращаемся к вам как к представителю правительства. Теперь мы с Александрой Федоровной советовались и решили обратиться прямо. Но нам кажется, что вы могли бы и своей властью разрешить»…
Подчеркнем еще раз, что эти диалоги записаны самим В. С. Панкратовым.
Поразительно! Достаточно одаренный писатель, он даже не чувствует тут, насколько пародийно звучат его бюрократические увертки…
А объяснения, дескать, вдруг кому-либо из тобольцев «придет в голову во время прохода в церковь выкинуть какую-либо штуку? Бросить камнем, выкрикнуть нецензурную похабщину и т. п. Пришлось бы так или иначе реагировать. Лучше заблаговременно устранить возможность подобных историй»! — напоминают анекдот про исправника, который приказал убрать в парке все скамейки, чтобы хулиганы не могли царапать на них неприличные слова…
Как действовали эти объяснения Василия Семеновича на царскую семью, видно из дневника государя.
«На днях Е. С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены, — записал он 29 сентября. — На вопрос Боткина, когда они могут начаться, Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность. Все были этим ответом до крайности возмущены. Погода стала прохладнее»…
Государь дал Панкратову прозвище «маленький человек».
Панкратов и в самом деле был невысокого роста, но не это определило прозвище.
Панкратов и в сущности своей был «маленьким человеком». Он панически боялся ответственности и всячески уклонялся от самостоятельных решений…
5
Сам Николай II в эти дни начинает читать книги Николая Степановича Лескова.
«13 сентября. Полдня шел дождь, но было тепло… Начал роман Лескова «Обойденные». В девять часов вечера у нас в зале была отслужена всенощная. Легли рано».
Чтение Лескова увлекает государя.
И это не случайно…
Невозможно найти писателя — Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский тут не исключение — которые могли бы сравниться с Лесковым тем глубинным знанием народной русской жизни, той красотой русского языка, тем обилием положительных народных характеров, которые мы находим на страницах лесковских произведений.
Наверное, Николая II ошеломила раскрывающаяся перед ним в произведениях писателя русская жизнь. В сентябре 1917 года в Тобольске он читает Лескова рассказ за рассказом, роман за романом, том за томом…
«16 сентября. Погода простояла совсем теплая. Приятно было ходить и работать на дворе. Кончил рассказ «Обойденные» и начал «Островитяне»…
18 сентября. Осень в этом году здесь замечательная; сегодня в тени было 15° и совсем южный теплый воздух. Днем играл с Валей Д. в городки, чего не делал много-много лет. Нездоровье Ольги прошло; она сидела долго на балконе с Алике. Кончил «Островитяне» Лескова. Написал маме письмо через цензуру Панкратова.
19 сентября. Полуясный, но такой же теплый день. Около 12 часов прошел короткий летний дождь. Анастасия пролежала в постели. Татищев поправился. Днем попилил дрова и поиграл в городки. Начал читать роман Лескова «Некуда»».
Чтение Лескова захватывало государя еще и потому, что он мог наглядно сравнить повадки нигилистов из лесковского романа с прихватами комиссара Панкратова.
«24 сентября. Вследствие вчерашней истории нас в церковь не пустили, опасаясь чьей-то возбужденности. Обедницу отслужили у нас дома. День стоял превосходный; 11° в тени с теплым ветром. Долго гуляли, поиграл с Ольгой в городки и пилил. Вечером начал читать вслух «Запечатленный ангел»»…
В тишине губернаторского дома в Тобольске, прерываемой лишь свистками пароходов с реки, звучал голос бывшего российского императора, рассказывающего о той «преудивительной штуке», что совершилась с барином, который отправился «в жидовский город» расследовать творящиеся там по торговой части нарушения. Вместо взятки, полученной с еврейских торговцев, он еще и должен оказался им 25 000 рублей.
С этим полученным вместо награды долгом и возвращается домой барин, но супруга его, весьма богомольная барынька, объявила мужу, что за его «нерассудительность другие заплатят», и приказала стребовать деньги со староверов, которые работали на строительстве моста.
Денег таких у староверов, разумеется, не нашлось, и вот начинается дикая расправа, превосходящая по своей лютости жестокость любого иноплеменного нашествия.
Барин обозленный, что староверы не желают покрыть его долг перед евреями, «накоптивши сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!»
Губернаторский дом в Тобольске, где содержалась семья Николая II
Николай II пилит дрова
Кажется, ни один писатель до Лескова не сумел так ярко, открыто и правдиво рассказать о той глухоте русской жизни, пользуясь которой, любой просвещенный мерзавец мог надругаться над нею.
И наверняка об этом тоже думал государь, читая вслух «Запечатленного ангела». Русским трудом и русской кровью была воздвигнута могущественнейшая империя, но в результате этого строительства основная часть населения, сами русские, оказались обращены в рабство в своей собственной стране.
Разумеется, начиная с правления императора Павла Петровича, предпринимались попытки исправления общественного устройства, но даже когда деду Николая II удалось отменить крепостное право вопреки ожесточенному сопротивлению дворянства, преодолеть раскол русского общества так и не удалось.
И не могло удаться.
Слишком разным стало все.
Язык… Культура…
Какая-то глухота появилась в русской жизни, и уже не докричаться было сквозь нее. Только молитва и могла преодолеть эту глухоту…
«26 сентября. Окончил роман Лескова «Некуда».
30 сентября. День простоял солнечный, хороший. Утром гуляли час, а днем два с половиною часа; играл в городки и пилил. Начал читать пятый том Лескова — длинные рассказы. В девять часов у нас была отслужена всенощная».
«На воле мне много приходилось слышать о том, что семья Николая II очень религиозна… — пишет В. С. Панкратов. — Но религиозность слишком различно понимается людьми, и в данном случае судить об этом более чем трудно. Эта духовно-нравственная потребность царственных пленников сначала удовлетворялась тем, что богослужение совершалось в зале губернаторского дома, то есть в том же доме, где жила семья бывшего царя. И в ближайшую субботу мне первый раз пришлось присутствовать на всенощной.
Всю работу по обстановке и приготовлению зала к богослужению брала на себя Александра Федоровна. В зале она устанавливала икону Спасителя, покрывала аналой, украшала их своим шитьем и пр. В восемь часов вечера приходил священник Благовещенской церкви и четыре монашенки из Ивановского монастыря. В зал собиралась свита, располагаясь по рангам в определенном порядке, сбоку выстраивались служащие, тоже по рангам. Когда бывший царь с семьей выходил из боковой двери, то и они располагались всегда в одном и том же порядке: справа Николай II, рядом Александра Федоровна, затем Алексей и далее княжны. Все присутствующие встречали их поясным поклоном. Священник и монашенки тоже. Вокруг аналоя зажигались свечи. Начиналось богослужение. Вся семья набожно крестилась, свита и служащие следовали движениям своих бывших повелителей. Помню, на меня вся эта обстановка произвела сильное первое впечатление. Священник в ризе, черные монашки, мерцающие свечи, жидкий хор монашенок, видимая религиозность молящихся, образ Спасителя. Вереница мыслей сменялась одна другою…
Дочери Николая II
«О чем молится, о чем просит эта бывшая царственная семья? Что она чувствует?» — спрашивал я себя.
Монашки запели: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Вся семья Николая II становится на колени и усердно крестится, за нею падают на колени и все остальные. В то время мне казалось, что вся семья бывшего царя искренно отдается религиозному чувству и настроению»[172].
6
В книге Н. А. Соколова приведено свидетельство полковника Кобылинского, что «Панкратов сам лично не был способен причинить сознательно зло кому-либо из царской семьи, но тем не менее выходило, что эти люди ей его причиняли. Это они делали как партийные люди. Совершенно не зная жизни, они, самые подлинные эсеры, хотели, чтобы все были эсерами, и начали приводить в свою веру солдат»…
В этом свидетельстве очень важны слова о партийности.
Хотя Василий Семенович Панкратов и не лишен был определенных организаторских способностей, хотя присутствовали в нем и доброта, и юмор, но все это ограничивалось и перекрывалось тем, что называется партийными принципами.
То ли из любопытства, то ли из тщеславия, Панкратов постоянно искал неформальных контактов с царской семьей, но и при этом даже в задушевных разговорах никогда не отступал он от своих партийных принципов и заученных схем.
— Вы много путешествовали? — спросил однажды у Панкратова Николай II.
Панкратов ответил, что «искрестил» почти половину Сибири и Забайкалья.
— Вы охотник? Ходили на зверей?
«Было ли у меня хорошее «повествовательное» настроение в это время, но дочери Николая с большим вниманием слушали мой рассказ, а через несколько дней Николай даже спросил через князя Долгорукова, нет ли у меня напечатанных описаний моих путешествий…
Сибирь — моя вторая родина. После четырнадцати лет одиночного заключения в Шлиссельбургской крепости и после целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу, и почувствовал к ней близость, и начал изучать ее и учиться на ней.
Понятно, что при встречах с семьей Николая темою нашего разговора часто была Сибирь и ее природа. Как мало знали они ее! Как мало интересовались они ею прежде! Их представления о Сибири мало чем отличались от представлений о ней итальянских красавиц, которые думают, что в сибирских городах по улицам бегают волки, медведи, что в Сибири вечный снег и морозы».
Рассказывая — а рассказывать истории он был мастер! — и немного рисуясь перед великими княжнами, Панкратов не упускал при этом — это с народнических времен осталось в нем! — возможности научить царскую семью на «живом примере» стойко переносить несчастья.
И царевич Алексей, и княжны, и сама императорская чета с интересом слушали рассказы комиссара, например, о табаководстве в Шлиссельбургской крепости…
«Табаководство стало процветать. Удалось выписать различных семян. Несмотря на неподходящий климат, на частые дожди и т. п. табачные кусты поднялись так высоко, что из-за них голубые едва могли видеть гуляющих. Грядки покрылись словно молодым лесом с громадными листьями. Сажали табак и те, которые не курили. Вид могучего растения соблазнял всех и как-то радовал глаза. Во время цветения на вершинах появились большие розовые цветы, в виде колокольчиков.
Наступил сбор листьев и приготовление табаку по настоящему, т. е. стали его томить, сложив в громадные папуши и обернув халатами. Затем сушка. Обе операции производились, конечно, в камерах. Воздух становился невыносимым, потому что томящийся табак, издает чрезвычайно неприятный запах. Некоторые так разукрасили свои камеры листьями, развесив их по ниткам вдоль стен и потолка, что ходить надо было, согнувшись»[173].
И конечно, развеселил всех рассказ о издании народовольцами в Шлиссельбургской крепости журнала «Винегрет»…
«Журнал повлиял на всех как зараза. К следующему номеру почти весь наш мир обратился в писателей».
Появился «Рассвет». Образовались литературные лагеря.
«У каждого журнала был свой «патриотизм»: в «Рассвете» собрались русские патриоты, а в «Винегрете» — польские.
Началась ожесточенная полемика. «Винегрет» доказывал, что промышленность Польши несравненно выше русской. «Рассвет» утверждал противное… Рассветский «патриот» в конце-концов, шагнул уже слишком далеко: он стал утверждать, что России необходимо завоевать все проливы, Индию, Персию, захватить Константинополь и стать во главе всех славянский народов…
Мы все шутили над патриотизмом нашего публициста Стародворского. Один старичок — воплощенное добродушие — Ашенбреннер, нередко острил над своим другом.
— А что Николай Петрович, — ведь ты еще не все забрал. Неужели немцев не поколотишь? Сначала их надо вздуть. Иначе они ничего тебе не дадут.
Тот флегматично улыбался, но не сердился.
Совсем иной, боевой характер приняла полемика в других отделах…
Наконец, цензура нахмурила брови и наставила несколько заплат в отделе критики, который вел Г. Лопатин под псевдонимом Кирика. Автор чрезвычайно возмутился. Произошли горячие объяснения с редакторами.
— Что это такое? Мне, старому человеку, надевать намордник! Неужели я не знаком с литературными приемами? — горячился Кирик.
— Но куда поведет такая полемика? — возражали ему.
— Не в том дело. Зачем заклеивать без моего ведома. Надо было мне сказать, а не брать под опеку. Вы знали мою статью, читали ее, — совершенно основательно доказывал Кирик»[174]…
И только Александра Федоровна, видимо, так и не сумела вникнуть в юмор повествования Василия Семеновича. Однажды она прервала его вопросом:
— Мне все же не понятно, господин комиссар, почему вы так ненавидели наших жандармов?
Но Панкратова не останавливали подобные накладки, и он продолжал свою просветительскую деятельность, продолжать проводить в жизни свои «принципы».
Эти принципы и разрушали все хорошее, что хотел сделать Панкратов…
«В одну из ближайших суббот Николаю Александровичу было сообщено, что завтра обедня будет совершена в церкви, что необходимо к восьми часам утра быть готовыми. Пленники настолько были довольны этой новостью, что поднялись очень рано и были готовы даже к семи часам. Когда я пришел в семь с половиной часов утра, они уже ожидали. Минут через двадцать дежурный офицер сообщил мне, что все приготовлено…
Вся семья вышла в сопровождении свиты и служащих, и мы двинулись в церковь. Александра Федоровна уселась в кресло, которое сзади подталкивал ее камердинер. Николай II, дети, идя по саду, озирались во все стороны и разговаривали по-французски о погоде, о саде, как будто они никогда его не видали. На самом же деле этот сад находился как раз против их балкона, откуда они могли его наблюдать каждый день. Но одно дело видеть предмет издали и как бы из-за решетки, а другое — почти на свободе. Всякое дерево, всякая веточка, кустик, скамеечка приобретают свою прелесть, создают особое настроение. Помню, когда меня перевозили из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую усыпальницу, закованного в цепи по рукам и по ногам, с полубритой головой, окруженного гайдуками-жандармами, увидав лес, я чуть-чуть не потерял сознание от радости, что я вижу деревья по бокам дороги, вижу ясное голубое небо, вижу утренние погашающие звезды. Оно и понятно: после мрачного, глухого каземата в глухом Трубецком бастионе, откуда виден был через матовое стекло и решетку только маленький клочок неба, вдруг вижу целый свод его, деревья, кустики, едва выступающие из-под снежного покрова. Порою мне казалось, что деревья уныло провожают меня в новый каземат, прощаются со мной, что ветки кустов высунулись из-под снега из любопытства посмотреть на юного узника. Не было ли аналогичного самочувствия и у царственных пленников, когда проходили по саду? Правда, положение их ничуть не походило на то положение, в каком был я, но тем не менее по выражениям лиц, по движениям можно было предполагать, что они переживали какое-то особенное состояние. Анастасия даже упала, идя по саду и озираясь по сторонам. Ее сестры рассмеялись, даже самому Николаю доставила удовольствие эта неловкость дочери. Одна только Александра Федоровна сохраняла неподвижность лица. Она величественно сидела в кресле и молчала. При выходе из сада и она встала с кресла. Оставалось перейти улицу, чтобы попасть в церковь, здесь стояла двойная цепь солдат, а за этими цепями — любопытные тоболяки и тоболячки.
Николай II с дочерьми в Тобольске
Первые молчаливо провожали глазами своих бывших повелителей. Тоболячки же громко оценивали наружность, костюмы, походки.
— Только наследник похож на императрицу, — говорили одни. — Из дочерей ни одна не похожа ни на него, ни на ее, — говорили другие. — Какие роскошные воротники-то у них на кофточках. Черно-бурые лисицы. А ожерелье-то у этой дочери, поди миллионы стоит, — болтали бабы. — А это комиссар идет… Говорят, долго где-то в тюрьме сидел еще при отце Николая II, — раздалось и по моему адресу.
Наконец мы в церкви. Николай и его семья заняли место справа, выстроившись в обычную шеренгу, свита ближе к середине. Все начали креститься, а Александра Федоровна встала на колени, ее примеру последовали дочери и сам Николай.
Началась служба. Подходит ко мне офицер и сообщает, что некоторые из тоболяков и тоболячек настойчиво просятся в церковь. Выхожу.
— Господин комиссар, почему нас солдаты не пропускают в церковь? — спрашивает почтенная тоболячка.
— Посмотреть бы нам только императора и царицу с детьми…
— Простите, гражданка, они сюда пришли не на смотрины, не ради вашего любопытства, — отвечаю настойчивой тоболячке.
— Мы к обедне пришли, хотим помолиться… — говорит какая-то молодая особа.
— Для вас в свое время будет обедня. — Мои слова мало убеждают тобольских граждан, пришлось заявить категоричнее, что в церковь во время пребывания в ней бывшей царской семьи никто из посторонних допущен быть не может и все просьбы совершенно напрасны. Напоминаю стрелкам, караулившим вход в храм, чтобы никого не пропускали. Публика ворчит, недовольна»[175].
Понятно, что охрана должна была присутствовать, чтобы действительно не допустить хулиганских поступков, но зачем же наглухо перекрывать ход в церковь пришедшим к обедне «любопытным тоболякам и тоболячкам»? Отчего бы им не помолиться вместе с царской семьей?
Но, с другой стороны, этого-то как раз и старался не допустить комиссар Панкратов.
Ненапрасно Николай II прозвал его «маленьким».
«Маленький» тут еще и тотемическое название некоей бесовской силы русской революции, сидевшей и в Василии Семеновиче…
7
«Работу в навигационное время наши гвардейцы находили на пристанях, где пароходчики охотно предоставляли им выгрузку и погрузку барж и пароходов. В свободное от караула время часть отряда работала на пристанях, — вспоминал Василий Семенович Панкратов. — В зимнее время на такую работу рассчитывать нельзя. Я решил устроить школу для неграмотных и малограмотных солдат и лекции, доклады для всех, полагая, что этим удастся занять отряд разумным и полезным делом».
По свидетельству полковника Кобылинского, Панкратов и Никольский учили в своей школе солдат грамоте, «преподавая им разные хорошие предметы, но после каждого урока понемногу они освещали солдатам политические вопросы. Это была проповедь эсеровской программы. Солдаты слушали и переваривали по-своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками».
Впрочем, к обучению солдат мы вернемся чуть позже, а пока скажем, что Василий Семенович пытался участвовать и в обучении (вернее переобучении) царских детей.
Как известно, в Тобольске сам государь преподавал историю царевичу Алексею, государыня — богословие всем детям и немецкий язык Татьяне. Уроки математики и русского языка вела Клавдия Михайловна Битнер. Пьер Жильяр обучал французскому, а Сидней Гиббс английскому языкам.
Все дети много занимались музыкой. Иногда ставились домашние пьесы на английском и французском языках. В них принимали участие дети.
Василию Семеновичу это не нравилось.
В принципе он готов был взять на себя общее руководство воспитанием царевича и великих княжон, но государь почему-то, пригласив его рассказать о своих странствиях, этим и ограничил его участие в обучении детей…
— Какова подготовка детей? — обеспокоенно спросил тогда Панкратов у Клавдии Михайловны Битнер.
Николай II с царевичем Алексеем
— Очень многого надо желать! — понимая, что хочет от нее услышать товарищ Комиссар, ответила Клавдия Михайловна. — Я совершенно не ожидала того, что нашла. Такие взрослые дети и так мало знают русскую литературу, так мало развиты! Они мало читали Пушкина, Лермонтова еще меньше, а о Некрасове и не слыхали. О других я уже и не говорю. Алексей не проходил еще именованных чисел, у него смутное представление о русской географии. Что это значит? Как с ними занимались? Была полная возможность обставить детей лучшими профессорами, учителями — и этого не было сделано.
— Что же их больше всего интересует и интересует ли что; может быть, в них все убито дворцовой жизнью? — спросил Панкратов.
— Интересуются положительно всем. Они очень любят, когда им читаешь вслух. А вам, Василий Семенович, должна сказать комплимент: им очень нравятся ваши рассказы о ваших странствованиях…
— Вы прочитайте им вслух Некрасова «Русские женщины» и «Мороз, Красный нос», — предложил Панкратов.
На следующий день Клавдия Михайловна доложила, какое потрясающее впечатление произвели на всех детей поэмы Некрасова.
— Все слушали. Даже бывший царь и Александра Федоровна приходили. Дети в восторге. Странно… Как мало заботились об их развитии, образовании.
— Но что же вы скажете, Клавдия Михайловна, о ваших занятиях? Идут успешно?
— Алексей не без способностей, но привычку к усидчивой работе ему не привили. У него наблюдается какая-то порывистость, нервность в занятиях. Что же касается Марии и Анастасии, то метод, какой применялся в занятиях с ними, не в моем вкусе…
Панкратов кивал.
Слова учительницы подтверждали его наблюдение, что царская семья «задыхалась в однообразии дворцовой атмосферы, испытывала духовный голод, жажду встреч с другими людьми, но традиции, как гиря, тянули ее назад».
Удивительно, но эта очевидная заинтересованность Панкратова в перевоспитании царских детей каким-то образом перемешивалась с почти садистским попустительством притеснению их со стороны Александра Владимировича Никольского.
Что же делал «этот смелый и бескорыстный друг», как называл его сам Панкратов?
«Взрослый человек, — рассказывала Александра Александровна Теглева[176], — Никольский имел глупость и терпение долго из окна своей комнаты наблюдать за Алексеем Николаевичем и, увидев, что он выглянул через забор, поднял целую историю».
«Он, — подтверждает Е. С. Кобылинский, — прибежал на место, разнес солдата и в резкой форме сделал замечание Алексею Николаевичу. Мальчик обиделся на это и жаловался мне, что Никольский «кричал» на него».
Столь же невозмутимо относился Василий Семенович и к мерзким издевательствам над детьми солдат, которых сам и «образовал». В своих же воспоминаниях он говорит, что по отношению к узникам «поведение отряда было почти рыцарским».
Каким-то удивительным образом в это «рыцарство» входила яма для отбросов, выкопанная солдатами прямо под окнами княжон и Александры Федоровны, и те отвратительные по цинизму надписи, которыми покрывали солдаты доску детских качелей.
Еще меньше щадили «образованные» Панкратовым солдаты чувства самого государя.
Однажды государь надел черкеску, на которой у него был кинжал, и солдаты немедленно потребовали, чтобы государя обыскали.
— У них оружие! — кричали они.
Потом солдаты вынесли решение, чтобы снял офицерские погоны и государь…
И снова поражаешься мужественной сдержанности государя.
Какая мудрость требовалась ему, что успокоить детей, подвергающихся хамскому обращению, какая сила требовалась, чтобы не сорваться, когда его унижали на глазах детей! А ведь к этому и подталкивали его и солдаты, и Никольский, и сам Панкратов… Им хотелось, чтобы вчерашний император стал смешным и жалким в бессильной ярости.
Государь выстоял.
Поразительно, но и на фотографиях, сделанных уже в заключении, мы видим человека не только не потерявшего ничего из своего достоинства, но более того, еще более укрупнившегося, человека, стоящего неизмеримо выше всех своих мучителей…
И чему он учил сына?
Истории…
Но что такое учить истории наследника престола, когда свой урок в это время дает сама история?
«17 ноября. Такая же неприятная погода с пронизывающим ветром. Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и в Москве!
Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени.
18 ноября. Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия!»
Мы знаем, что и для великих княжон и для царевича Алексея жизнь в Тобольске, в этом отгороженном дворе с небольшим садом, в окружении всегда одних и тех же людей, была поразительно скучной.
Об этом и княжны, и царевич писали в письмах, но при этом никаких вспышек протеста, противоречия родителям, на которые сам того не понимая и подвигал их В. С. Панкратов, с их стороны не было.
«Живем тихо и дружно», — писал государь в письме великой княгине Ксении Александровне, и это, наверное, главное чудо, которое сумел сотворить Помазанник Божий в Тобольске. Он научил детей той силе и тому мужеству, которая может дать только истинная вера, он научил их смирению и жертвенности собою ради других. Не в мгновение высокого подвига, а ежедневно, ежечасно.
И царевич Алексей, и великие княжны, как мы знаем, выдержали экзамен по отцовскому уроку.
Как выдержал его и сам государь.
8
20 октября 1917 года государь записал:
«Сегодня уже 23-я годовщина кончины дорогого папа и вот при каких обстоятельствах приходится ее переживать!
Боже, как тяжело за бедную Россию! Вечером до обеда была отслужена заупокойная всенощная».
20 октября 1894 года в Ливадии оборвалась жизнь императора Александра III и тогда в дневнике Николая II тоже появилась запись:
«Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к себе нашего обожаемого, горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется — кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы провели наверху около него! Дыхание было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины третьего он причастился Святых Тайн. Вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал! О. Иоанн больше часу стоял у его изголовья и держал его голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни!»
Две дневниковые записи…
Одна сделана будущим государем, другая — бывшим. Между ними — все правление последнего русского императора.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский тоже оставил в своем дневнике запись о 20 октября 1894 года…
«Он тихо скончался. Вся Семья Царская безмолвно с покорностью воле Всевышнего преклонила колени. Душа же Помазанника Божия тихо отошла ко Господу, и я снял руки свои с главы Его, на которой выступил холодный пот.
Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеления своему царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную Его жизнь, а это дороже всего!»
Вглядимся еще раз в картину происходившего 20 октября 1894 года в спальне Малого дворца в Ливадии…
Неподвижно застыл объятый волнением наследник престола, будущий царь-мученик Николай II…
На постели — умирающий император Александр III…
У изголовья — святой праведный отец Иоанн Кронштадтский. Его руки сжимают голову умирающего императора…
«Молясь, мы непременно должны взять в свою власть сердце и обратить его к Господу, но никогда не допускать ни одного возгласа к Богу, не исходящего из глубины сердца», — говорил Иоанн Кронштадтский, и сейчас его глубокой молитвою и совершалось то, что дороже всего…
Святой праведный Иоанн Кронштадтский
Величественная, исполненная высокого значения картина…
И это оттуда, из небесной выси звучат слова святого:
— Не плачь и не сетуй, Россия…
Теперь не было рядом с Николаем II такого молитвенника.
Теперь, чтобы зазвучала эта молитва о России, нужно было самому стать святым.
Свидетельство тому, что эта молитва начала звучать в государе, слова из его дневниковой записи в этот день: «Боже, как тяжело за бедную Россию!». Слова эти перекликаются со словами Иоанна Кронштадтского и как бы продолжают их, вмещая в себя и будущий мученический путь государя.
Свидетельство тому, что эта молитва царя-мученика нашла отзвук и в России, — присланное в эти октябрьские дни в Тобольск стихотворение Сергея Сергеевича Бехтеева «Молитва»:
Пошли нам, Господи, терпенье,
В годину буйных, мрачных дней,
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и униженья
Христос, Спаситель, помоги!
Владыка мира, Бог вселенной!
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной,
В невыносимый, смертный час…
И, у преддверия могилы,
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молится кротко за врагов!
Это стихотворение, посвященное великим княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне, Сергей Бехтеев написал в Ельце в октябре 1917 года и через графиню Анастасию Васильевну Гендрикову передал в Тобольск.
Семья Государя
Однако мистическая история «Молитвы» не ограничилась совпадением с теми переживаниями, которые владели государем в октябрьские дни 1917 года.
Великая княжна Ольга Николаевна переписала стихотворение в свою тетрадку, подаренную — на книге сохранилась надпись: «В. К. Ольге. 1917. Мама. Тобольск» — императрицей Александрой Федоровной.
По этой причине долгое время авторство «Молитвы» приписывалось царевне Ольге, и стихотворение даже публиковалась под ее именем.
Но ведь так это и было.
Молитва, породившая «Молитву», звучала из уст государя и всей царской семьи, и тепло ее коснулось Сергея Сергеевича Бехтеева, сумевшего записать эту великую тобольскую молитву на бумаге…
9
Мы уже приводили свидетельство полковника Е. С. Кобылинского, что Панкратов, преподавая солдатам разные хорошие предметы, после каждого урока понемногу освещал солдатам политические вопросы.
Проповедь эсеровской программы завершилась полным разложением отряда.
Правда, следователь Н. А. Соколов считал, что кроме пропаганды были и другие причины, разлагавшие солдат.
«Когда отряд уходил из Царского в Тобольск, Керенский обещал солдатам всякие льготы: улучшенное вещевое довольствие по петроградским ставкам, суточные деньги. Условия эти не соблюдались, суточные деньги совсем не выдавались. Это сильно злобило солдат и способствовало развитию среди них большевистских настроений».
Как бы то ни было, но положение Панкратова становилось все более шатким.
«Ученики» требовали удаления своего «педагога».
«Совершился разгон Учредительного собрания, между тем как я оставался в Тобольске, ожидая из Питера делегации, которая была отправлена в Учредительное собрание с моим заявлением. Делегация возвратилась, но с инструкцией местному Совету о ликвидации всех учреждений и организаций Временного правительства. Говорили, что с делегатами Совет Народных Комиссаров собирался отправить мне заместителя, но, не желая вмешиваться в дела Омского Совета, он предоставил решить этот вопрос Омскому областному, приказав переменить весь командный состав и комитет нашего отряда посредством перевыборов.
Семья Николая, очевидно, знала обо всем этом. На смену выбывших старых солдат в отряд были присланы новые, прибывшие из Петрограда. Раздоры в отряде приняли невероятный характер. Мои противники старались выставить причиной всего этого меня, как комиссара, который не устанавливает никаких отношений с центром.
Мои сторонники, солдаты отряда, приходили меня уговаривать, уверяя, что если я соглашусь уступить, то отряд успокоится.
О своем намерении уйти я сообщил прежде всего своему помощнику Вл. А. Никольскому, этому смелому и бескорыстному другу. Затем полковнику Ев. Ст. Кобылинскому. И 24 января 1918 года подал следующее заявление комитету отряда особого назначения:
«В комитет Отряда особого назначения комиссара В. С. Панкратова. Заявление.
Ввиду того, что за последнее время в Отряде особого назначения наблюдается между ротами трение, вызываемое моим отсутствием в Отряде, как комиссара, назначенного еще в августе 1917 года Временным правительством, и не желая углублять этого трения, я — в интересах дела общегосударственной важности — слагаю с себя полномочия и прошу выдать мне письменное подтверждение основательности моей мотивировки.
Хотелось бы верить, что с моим уходом дальнейшее обострение между ротами Отряда прекратится и Отряд выполнит свой долг перед родиной. В. Панкратов. Январь 24 дня 1918 г. Тобольск».
Г. Е. Зиновьев
В ответ на это заявление мне было выдано следующее удостоверение:
«Удостоверение. Дано сие от отрядного комитета Отряда особого назначения комиссару по охране бывшего царя и его семьи Василию Семеновичу Панкратову в том, что он сложил свои полномочия ввиду того, что его пребывание в отряде вызывает среди солдат трения, и в том, что мотивы сложения полномочий комитетом признаны правильными»».
Государь тоже отметил в дневнике это событие.
«26 января. Окончил чтение сочинений Лескова 12 томов… Решением отрядного комитета Панкратов и его помощник Никольский отстранены от занимаемых должностей, с выездом из корниловского дома!»
Отъездом Панкратова из Тобольска и завершается тобольская страница Шлиссельбурга.
Василий Семенович из Тобольска уехал в Читу и вскоре после расстрела государя принял участие в работе Государственного совещания в Уфе.
Затем Панкратов поддержал колчаковский переворот и за это в ноябре 1919 года был исключен из партии социалистов-революционеров. Потом он участвовал в работе Государственного экономического совещания в Омске, а после разгрома Колчака вернулся в Петроград, где безраздельно властвовал тогда Григорий Евсеевич Зиновьев, которого вместе с Лениным Панкратов изобличил в шпионаже в пользу Германии в июле 1917 года.
Однако злопамятный Овсей-Герш Аронов Апфельбаум (Зиновьев) то ли не заметил возвращения своего обличителя, то ли не захотел мстить[177], но Василий Семенович спокойно жил в его городе и, когда умер 5 марта 1925 года, был с почетом похоронен на Волковском кладбище на площадке Народовольцев.
Ну а в Тобольске после отъезда В. С. Панкратова начались совсем уже странные дела.
В начале марта 1918 года прибыл сюда из Омска комиссар Запсибсовета В. Д. Дуцман, а вслед за ним появился отряд омских красногвардейцев во главе с А. Ф. Демьяновым. Всю весну они спорили, кто заберет себе царскую семью…
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое в России! Да будет воля Твоя в России ! Ты насади в ней веру истинную, животворную! Да будет она царствующей и господствующей в России…»
Эта молитва святого праведного Иоанна Кронштадтского свободно проникала в мартовские дни 1918 года в сердце последнего русского государя и продолжалась уже самой его мученической жизнью…
Дневниковые записи его неопровержимо свидетельствуют об этом.
«2 (15) марта 1918 года. Вспоминаются эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде!
Сколько еще времени будет наша несчастная родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать?
А все-таки никто как Бог!
Да будет воля Его святая!..»
22 апреля приехал в Тобольск комиссар Константин Алексеевич Мячин, назвавшийся Василием Васильевичем Яковлевым.
Следователь Н. А. Соколов считал, что Яковлев повез государя в Ригу, но довез его Мячин-Яковлев почему-то только до Екатеринбурга…
Через десять лет по заказу наркома НКВД Александра Георгиевича Белобородова Владимир Николаевич Пчелин нарисует для Уральского музея революции восьмиметровый холст «Передача семьи Романовых Уралсовету».
Если добавить в названии слово «палачам», то оно не только уточнит смысл произведения, но и углубит трагедийное содержание картины, начинающей последнюю, екатеринбургскую главу жизни царской семьи…