Глава седьмая Мобилизация
Близятся осени дни, по ночам холодеют туманы.
Скоро на голых лугах песни затянет пурга,
Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана.
Стикса загробного лед жизни скует берега.
Кончено лето души. Из долин надвигается стужа.
Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены…
Чье же возникнет лицо из осыпанных инеем кружев,
Шествие чье озарит луч заходящей луны?
Даниил Андреев
Вот грянул дождь,
Остановилось время.
Часы беспомощно стучат.
Расти, трава, тебе не надо время.
Дух Божий, говори. Тебе не надо слов.
Даниил Хармс
Наверное, шлиссельбургские «цветоводы» и предположить не могли, как стремительно начнут разрастаться после Октябрьского переворота заложенные ими цветники…
1
21 марта 1921 года в Москве по инициативе, как сказано в советских энциклопедиях, Феликса Эдмундовича Дзержинского, Ян Эрнестовича Рудзутака и Минея Израйлевича Губельмана (Емельяна Ярославского) было создано Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Вообще-то инициатива создания общества бывших политкаторжан высказывалась раньше и совершенно другими людьми, но в дни, когда М. Н. Тухачевский расстреливал участников Кронштадтского мятежа, Владимир Ильич Ленин предпочел поставить у истоков Общества главного чекиста и главного безбожника.
Это и определило дальнейшее направление развития Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Уже на 1-м Всесоюзном съезде, состоявшемся в марте 1924 года, когда Владимир Ильич Ленин наконец-то отошел в иной мир, был принят новый Устав, согласно которому членами Общества не могли быть лица, «осужденные органами советской власти за всякого рода выступления против нее».
«15 марта 1924 г. является не только для меня, но и для истории революционного движения всех стран, днем величайшего падения этической мысли, мысли, бившейся на протяжении всех эпох человечества в лучших умах, мысли, подкреплявшей революционеров в самые тяжелые минуты неволи, мысли, что заключение человека человеком в тюрьму есть величайшая подлость, которую необходимо искоренить, — писал по этому поводу один из подлинных организаторов Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев анархист Андрей Никифорович Андреев. — Первый в мире съезд, о котором я мечтал на каторге, с одним моим товарищем, тот «кандальный» съезд, говоря и думая о котором румянец выступал на мертвых лицах наших, этот съезд, где должна была воплотиться идея чаяний всех поколений революционеров, — спроституировался».
2
Андрей Никифорович Андреев принадлежал к числу тех революционеров, которые и после Октябрьского переворота оказались в оппозиции к власти и продолжали, как и при царизме, бороться за осуществление великой идеи — освобождения человека от насилия друг над другом.
«Как гнусна и подла идея: пусть живут тюрьмы! — писал он, обращаясь к вчерашним товарищам политкаторжанам. — Как мерзка мысль, что статья закона есть выразительница этики и судья над ней. Это сказано и это подкреплено десятками подписей тех, кто сам пробыл тысячи лет в каторжной неволе.
Членом Общества политкаторжан не может быть тот, кто осужден судом советской юстиции, кто получил приговор на основании кодекса законов СССР — говорит утвержденный новый устав, а впереди есть другой пункт — карающий за нарушение каторжно-революционной этики.
Как совместить эти два исключающих одно другим положения? — Ведь в каре судейской никогда не может быть этического оправдания. Кодекс законов не может быть мерилом этических идеалов! Закон, каков бы он ни был, это игрушка в руках судьи и законодателя. Речь Крыленко на последнем «показательном» процессе служит ярким к тому примером. В своем обвинительном слове Крыленко подчеркнул, что если инкриминируемая статья покажется слабой для судей, то в их распоряжении другая — смертная. Такой растяжимостью отличались законы самодержавные, и мы никогда не допускали этой возможности для нас, для новой эпохи.
Кодекс законов, который каждый день видоизменяется… каучуковый… кодекс стал регулятором этики.
С меня требуют, чтобы я санкционировал право тюрем пожирать свои жертвы. С меня требуют, чтобы я признал от всегда изменяющегося — от своего несовершенства — кодекса законов, совершенства абсолютной истины и этичности. И этот жалкий критерий хотят провозгласить от имени членов общества политкаторжан; хотят, как проститутку, изнасиловать всех несогласных, но позорно молчащих. И это уже сделано. Да будет проклят тот, кто под статьей закона видит высшую справедливость! Пусть имена авторов такой идеи в уставе общества останутся позорными, и язык их да онемеет как хвост издохшего пса.
12 марта 1917 года с меня сбили кандалы; 12 марта 1924 года на меня их вновь одели мои бывшие товарищи. Требую, чтобы мое имя было окончательно вычеркнуто из списка членов Общества»[203].
Хотя и трудно принять «неонигилистический»[204] пафос этого заявления, но насчет каучуковых регуляторов этики возразить еще труднее.
Более того…
Не менее «гнусна и подла» оказывалась и идея превращения Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев в распределитель спецпайков и льгот. Ведь происходило это в разоренной стране, которая благодаря деятельности этих самых политкаторжан и была доведена до такого состояния!
Конечно же, многие борцы за народное счастье искренне не понимали, к чему приведет страшная работа по разрушению великой державы. Но теперь-то они видели это! Сотни тысяч жертв Гражданской войны… Миллионы умирающих с голода крестьян… Жесточайший террор…
И вот за все это еще и требовать спецпайки и льготы?!
И еще и выступать с лекциями, как самоотверженно боролись политкаторжане за такую жизнь для русского народа!
Справедливости ради отметим, что столь гибкой совестью обладали далеко не все бывшие каторжане.
В результате перерегистрации 1924–1925 годов, через которую прошли 2411 членов Общества, 341 человек оказался исключен, а 450 человек выбыло.
Были среди них и умершие, но большую часть составляли как раз те, кто не пожелал состоять в таком Обществе.
Впрочем, те члены Общества, что остались, довольно равнодушно отнеслись к демаршу своих вчерашних товарищей. Общество было создано, оно обеспечивало своим членам достаточно высокий жизненный уровень, и охотников терять это положение с каждым годом советской власти становилось все меньше.
Более того… В самой организации политкаторжан происходили воистину поразительные явления. Хотя многие политкаторжане уходили из жизни, многие были исключены, но Общество неуклонно год за годом продолжало расти. Причем происходило это не за счет отыскавшихся политкаторжан, а за счет тех, кто и не был никогда на каторге.
Согласно решениям IV съезда Общества и пленумов Центрального совета, расширено было действие § 12 устава. Теперь допускался прием в Общество не только приговоренных царскими судами за революционную деятельность к ссылке и каторге, но и тех активных участников революционного движения, которые оказали особо важные услуги революционному делу.
Каторга оказалась теперь приравненной к оказанию услуг…
3
Ленинградское отделение Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев тоже было создано вскоре после первого съезда Общества.
В мае 1924 года в отделение входило 122 человека, и возглавлял его уже знакомый нам шлиссельбуржец Илья Ионович Ионов (Бернштейн).
В 1924 году Илья Ионович находился на самом пике своей карьеры.
Вячеслав Павлович Полонский (Гусин), работавший тогда редактором первого советского журнала критики и библиографии «Печать и революция», оставил в своем дневнике 12 июля 1924 года такой портрет Ионова:
«Ионов — встрепанный, электрический, кипит, торгуется, бранится, восхищается своими книжками. Хлопает книгой по столу, вертит перед глазами, щупает, ворошит страницы, сравнивает с прежними, хвастает дешевизной: «Вы посмотрите, как издавали раньше и как издаю я», — и тычет пальцем в цену, скрывая от неопытного, что рублевая книжка дореволюционная издавалась в 3000, а рублевая нынешняя в 30 000 экземпляров. Но хороший работник: влюблен в свое дело, энтузиаст. Таких мало было и раньше. Он и в самом деле верит, что книга победит смерть, как изображено на его ex-libris.
Около него муравейник литераторов. Все жмутся, кланяются, просят: левиафан. Приходил при мне грузный, расплывшийся, белый как, лунь И. Ясинский[205]. Просил увеличить ему гонорар с 35 руб. до 50 р. за лист. Ионов, против ожидания моего, без торгу согласился. Есенин терся, униженно льстя Ионову, не зная, куда девать руки, улыбаясь полусмущенно, точно сознаваясь перед всеми, что он льстит, лебезит, продается. Жалкое впечатление. Посвятил Ионову стихотворение, кое начинается словами: «Издатель славный…». Ионова слегка затошнило: «Удобно ли мне печатать?» — спрашивает. Он купил у Есенина собрание стихов — тот поэтому ходит перед ним на задних лапах. Пресмыкается — очень больно, такой огромный талант, но алкоголик, без чувства достоинства. Мне он очень долго и витиевато говорил, что он от москвичей ушел, они «без идеологии», а он теперь переродился, он принял Советскую власть и без идеологии не может. Я почувствовал без труда, что он «подлизывается».
Вечером Ионов устроил в грузинском кабачке маленький ужин по случаю хорошей прибыли издательства… Есенин после двух-трех стаканов завел разговор о том, что Ионов его обобрал, купил за 600 руб. полное собрание. Ионов, охмелевши, вспылил. «Дубина ты!» — кричал Есенину и приказывал своему помощнику: «Знаешь, где расторгнуть договор?» — и, для страху, записывал это в книжку. Есенин струхнул и стал униженно замаливать грех. Ионов все время покрикивал на него: «Дубина», — а он, улыбаясь, оправдывался, сводя все-таки разговор на то, что ему мало Ионов платит. «Ваше бы дело только торговать, вы как на рынке», — сказала ему жена Ионова»…
Из этой записи Вячеслава Павловича Полонского видно, каким «великим» человеком в литературном мире Ленинграда был тогда Илья Ионович.
Между прочим, как мы уже говорили, он и занятий поэзией не чуждался.
Своему стихотворению «Цветы казненных» Ионов предпослал эпиграф «В средние века существовало поверье, что цветок мандрагора растет лишь под виселицами»:
Где гладью манят косогоры,
На зноем выжженных полях,
Цветут зловеще мандрагоры,
На низких струпчатых стеблях.
Где даль так дивно хороша,
Цветут, могилою дыша.
Гласит преданье, что когда-то
Здесь жгли и вешали бойцов,
Бесстрашно гибнущих за брата
И смерть принявших за отцов.
Что долго с мукой на устах
Качали трупы на столбах,
И гной с них каплями срывался
И вниз стекал, и, как укор,
На месте этом появлялся
Пучок печальных мандрагор.
Кивая кроною своей,
Цвели, как знак кровавых дней.
Но если кто-нибудь касался,
Чтоб корни вырвать из земли,
Они кричали, и метался
Их крик болезненный вдали.
Стонало сонное окрест
Как плач покинутых невест,
Как память прошлых вакханалий
На кровью залитых мечтах,
Как память павших, что блистали
Нетленным солнцем в небесах…
Где гладью манят косогоры,
Цветут и рдеют мандрагоры [206].
Понятно, что автора строк про залитые кровью мечты, про память павших, блистающую нетленным солнцем в небесах, да к тому же являющегося шурином самого Григория Евсеевича Зиновьева, просто не могли не избрать старостой Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
И хотя уже в 1926 году в связи с гонениями на великого родственника[207], Илью Ионовича Ионова отстранили от руководства ленинградскими политкаторжанами, но соответствующее направление работе он успел задать.
При отделении работали три артели и фабрика продуктов «Политкаторжанин», что и привело к тому, что через десять лет численность Ленинградского отделения общества возросла вдвое, и настоящих политкаторжан осталось здесь не так уж и много.
4
Справедливости ради отметим, что поначалу, помимо обеспечения своих членов персональными пенсиями и спецпайками, ленинградские политкаторжане достаточно серьезно занимались и изучением истории революционного движения, тюрьмы, каторги и ссылки в России.
При отделении существовали Енисейское, Шлиссельбургское и Рижское землячества, а в работах секций участвовали профессиональные историки С. Я. Гессен, А. В. Предтеченский, И. М. Троцкий, С. Н. Чернов, А. Н. Шебунин. Профессиональные литераторы помогали членам Общества в подготовке к печати мемуаров.
По инициативе ленинградских политкаторжан еще в бытность старостой отделения И. И. Ионова в Шлиссельбургской крепости начали создавать музей.
В 1925 году Шлиссельбургская крепость была взята под государственную охрану и передана Советом Народных Комиссаров РСФСР в ведение органов Наркомпроса, силами которого восстановили обгоревшее здание тюрьмы, где сидели народовольцы, и 26 августа 1928 года открыли филиал Ленинградского музея Великой Октябрьской социалистической революции.
К этому событию приурочили выпуск путеводителя, листая который можно совершить экскурсию в исчезнувший сейчас мир крепости…
«Обогнув корпус, выходим к небольшой часовне и через ворота к братской могиле воинов, погибших при осаде крепости в 1702 году. Здесь их похоронено 200 человек…
В центре — церковь Иоанна Предтечи, перестроенная заново в 1828 году. Теперь в ней Музей истории Шлиссельбургской крепости, как политической тюрьмы»[208].
Скоро начались экскурсии в Шлиссельбургскую крепость.
Представление о том, как проходили эти экскурсии и что узнавали в ходе их экскурсанты, дает заметка, помещенная в шлиссельбургской газете «Авангард» 28 июля 1937 года.
«Каждый выходной день невские пароходы, до отказа заполненные пассажирами, поднимаются вверх по Неве к Ладожскому озеру.
Пение, музыка, смех несутся с бортов пароходов и далеко оглашают окрестные берега.
Последняя пристань Шлиссельбургская, и пароход, с трудом преодолевая бурный напор рвущихся в Неву ладожских вод, подходит к острову.
Нарядные веселые экскурсанты, трудящиеся Ленинграда, переходят в древнюю крепость. Мерно звучит речь экскурсовода.
Старые башни крепости, основанные шведскими рыцарями и вольными новгородцами, уже со времен Петра I были превращены в политический застенок Романовых и справедливо слыли среди царей первоклассной тюрьмой. В ней, в течение двух веков, заживо погребались лучшие люди России.
Польские революционеры, демократы, народовольцы проводили годы, десятки лет в сырых холодных казематах.
Выход из крепости — возможен лишь по приказу царя. Сторожа тюрьмы Романовы — самые страшные и беспощадные сторожа. Очень многие узники не выдерживали пытки заключения и кончали самоубийством или сходили с ума…
На одной из мемориальных досок тюремного дворика, в списке казненных, экскурсанты читают: Александр Ильич Ульянов…
Невольно склоняются головы.
В крепости здесь с 1912 по 1915 год вместе с другими революционерами находился в заключении Серго Орджоникидзе.
С вздохом облегчения покидают экскурсанты мрачные камеры и выходят на свет, на простор.
Ладожский ветер колышет деревья и цветущие травы на стенах полуразрушенной тюрьмы, в лучах июльского солнца особенно ярки легкие платья женщин. Приятен обратный путь по красивой могучей реке и радостно сознание, что наши дни — дни двадцатого года всепобеждающей Октябрьской революции».
Публикация этой заметки А. Печериной в № 44 шлиссельбургского «Авангарда» совпала с арестом первого старосты Ленинградского отделения Общества политкаторжан Ильи Ионовича Ионова, которому и принадлежала инициатива восстановления сожженной крепости.
Умер он в Севлаге, вспоминая почти пророческие строки из «Поэмы о 36» Сергея Есенина:
Пятый сказал
В ответ:
«Мне уже сорок
Лет.
Но не угас мой
Бес,
Так все и тянет
В лес,
В синий вечерний
Свет.
Много сказать
Не могу:
Час лишь лежал я
В снегу,
Слушал метельный
Вой,
Но помешал
Конвой
С ружьями на бегу».
Правда, сорок лет Илье Ионовичу было в 1927 году, когда началось преследование Г. Е. Зиновьева, а в Севлаге, где и закончилась жизнь бывшего старосты питерских политкаторжан, ему исполнилось уже пятьдесят…
5
Тем не менее, популярность музея в Шлиссельбургской крепости была поразительной! К примеру, в мае и июне 1937 года, по сведениям газеты «Авангард», Шлиссельбургскую крепость посетили 11 730 экскурсантов.
Но это в 1937 году, а на митинге 26 августа 1928 года, когда открывали филиал музея, президент Академии наук Александр Петрович Карпинский говорил только о значении нового музея…
Между прочим, выступал на митинге и новый староста ленинградского отделения, бывший шлиссельбуржец Давид Абрамович Трилиссер.
Если судьба Ильи Ионовича Ионова неразрывно была связана с судьбой Г. Е. Зиновьева, мужа его сестры Златы Лилиной, то судьба Давида Абрамовича Трилиссера была неразрывно связана с судьбою его брата Меера Абрамовича…
Вместе приехали братья на родину отца-сапожника, в Одессу, чтобы сдать экстерном экзамены за восемь классов гимназии и, поступив в университет, выучиться на присяжных поверенных, но с учебой не повезло и они начали заниматься революционной работой.
В 1907 году Давид Абрамович был арестован, осужден на пять лет каторги и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Его брата Меера Трилиссера в сентябре 1909 года приговорили к восьми годам каторги по делу Финляндской военной организации РСДРП(б) и тоже поместили в Шлиссельбургскую крепость.
Февральская революция освободила братьев в Иркутской губернии.
Меер Трилиссер был избран членом Центрального исполнительного комитета Советов Сибири (Центросибирь). А Давид — членом первого Иркутского Совета. Однако вскоре оба брата вернулись в Петроград и активно участвовали в подготовке вооруженного восстания.
После Октябрьского переворота Давида Абрамовича назначили заведующим экономическим отделом Выборгского райсовета Петрограда, и весной 1918 года он стал председателем Выборгского райсовета Петрограда, потом работал секретарем Петроградского губисполкома, руководителем административной группы Северо-Западной областной Рабоче-крестьянской инспекции.
Ну, а Меер Абрамович Трилиссер за несколько недель после октябрьского переворота дорос до председателя СибЧК.
В марте 1921 года он переходит в центральный аппарат ВЧК и в декабре 1921 года становится помощником начальника ИНО ВЧК Соломона Могилевского, а 13 марта 1922 года — руководителем Иностранного отдела (ИНО) ГПУ.
Возглавляя Иностранный отдел, Меер Абрамович объехал всю заграницу, организуя в посольствах, представительствах и торгпредствах резидентуры.
М. А. Трилиссер
Не забыл он и своего младшего брата. Давид Абрамович тоже не вылезает в эти годы из-за рубежа, работает вначале директором совместного русско-германского складского и транспортного товарищества «Дерутра», а потом заведующим импортным отделом торгпредства в Италии.
1927 году суждено было стать звездным годом братьев Трилиссеров.
Меера Абрамовича за ударную работу в ГПУ наградили орденом Красного Знамени, а его младшего брата Давида Абрамовича, назначенного к тому времени заместителем председателя Всесоюзной торговой палаты, произвели из старост в председатели Ленинградского отделения Общества политкаторжан.
Надо сказать, что не только свою торговую деятельность Давид Абрамович подчинял разведывательным интересам брата, но и деятельность общества политкаторжан тоже частично поставил на службу Иностранному отделу ГПУ Ленинградское отделение Общества политкаторжан активно участвовало в работе Международной организации помощи борцам революции (МОПР).
Однако в 1928 году карьера орденоносца Меера Трилиссера пошла под уклон, его деятельность начала вызывать все больше вопросов, а окончательно прокололся Меер Абрамович в 1929 году на деле знаменитого Якова Григорьевича Блюмкина…
Славу Симхе Янкелю Блюмкину принесло убийство в 1918 году немецкого посла Вильгельма Мирбаха…
И хотя Феликс Эдмундович Дзержинский и визжал тогда в припадке ярости: «Я его на месте убью, как изменника!», хотя за подписью самого Владимира Ильича Ленина во все райкомы РКП(б), Совдепы и армейские штабы и ушла телеграмма, требующая «мобилизовать все силы, поднять на ноги всех немедленно для поимки преступников», Блюмкина так и не поймали…
Судили его заочно, и в отличие от товарища В. А. Александровича, расстрелянного 7 июля 1918 года без суда и даже без допроса, центральный герой эсеровского «мятежа» был заочно приговорен лишь к трем годам лишения свободы.
Но и этого наказания Яков Григорьевич избежал.
Почти год он скрывался, а в апреле 1919 года явился в Киевскую ЧК «с повинной», и уже 16 мая был амнистирован и снова принят на ответственную работу — вначале в аппарат Льва Давидовича Троцкого, а затем и в ГПУ.
Искупал свою вину Блюмкин чекистом и по-чекистски.
Нет никакого сомнения, что он честно залил свою вину кровью контрреволюционеров, расстрелянных в подвалах ГПУ Во всяком случае, столь ревностное отношение к чекистским обязанностям смягчили даже сердце железного Феликса Эдмундовича.
Вскоре по его рекомендации Яков Григорьевич Блюмкин стал членом партии большевиков и был командирован в Северный Иран, а в 1925 году оказался советским резидентом на Тибете.
Потом под именем персидского купца Якуба Султана-заде Блюмкина перебросили на Ближний Восток, где, создавая агентуру в Египте и Саудовской Аравии, он торговал еще и хасидскими раритетами.
Коммерсантом Блюмкин оказался вполне удачливым, и Москва готова была доверить ему продажу сокровищ из хранилища Эрмитажа, но 16 апреля 1929 года Яков Григорьевич, будучи в Турции, встретился с высланным из Советского Союза Львом Давидовичем Троцким и взялся доставить в СССР его письма…
Якова Григорьевича арестовали на его квартире в Москве, которая находилась напротив того здания, где в восемнадцатом году он убил немецкого посла графа Мирбаха.
Меер Абрамович Трилиссер, будучи главой ИНО ОГПУ, как мог, пытался отмазать Симху Янкеля Блюмкина, и даже проголосовал за его помилование на судебном заседании ОГПУ, но дело было на контроле у Иосифа Виссарионовича Сталина, и на этот раз уйти от расстрела Блюмкину не удалось.
«Вчера расстрелян Яков Блюмкин, — со скорбью писал о своем верном сотруднике Лев Давидович Троцкий. — Его нельзя вернуть, но его самоотверженная гибель должна помочь спасти других. Их надо спасти. Надо неустанно будить внимание партии и рабочего класса. Надо научиться и научить не забывать. Надо понять, надо разъяснить другим политический смысл этих термидорианских актов кровавого истребления преданных делу Октября — большевиков. Только таким путем можно помешать планам могильщика Октябрьской революции».
Льву Давидовичу легко было писать такое из-за границы, а Меер Абрамович Трилиссер находился в Москве. За склоку, затеянную внутри ОГПУ, и попытку поставить под сомнение авторитет ЦК ВКП(б) его уволили из органов.
Правда, через год, в декабре 1930 года, И. В. Сталин, полагая, что Меер Абрамович усвоил преподанный ему урок, назначил его заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции.
И снова карьера М. А. Трилиссера пошла вверх.
В 1935 году Михаил Александрович Москвин, как теперь звали Меера Абрамовича, будучи членом президиума и кандидатом в члены секретариата Исполкома Коммунистического Интернационала (ИККИ), уже курировал работу с компартиями Латвии, Литвы, Финляндии, Эстонии и Польши, а также координировал взаимодействие спецслужб ИККИ с НКВД, но, видимо, и переменив имя, от прежних симпатий не освободился, и 23 ноября 1938 года был снят со всех постов, исключен из партии и арестован.
2 февраля 1940 года Меера Трилиссера по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстреляли.
Ну, а судьба Давида Абрамовича Трилиссера, как мы и говорили, точно повторяла судьбу Меера Абрамовича.
В 1928 году ему пришлось проститься с заграничной деятельностью, и он устраивается на должность заместителя председателя Ленинградского областного треста химической и красочной промышленности, хотя и продолжает сохранять председательство в Ленинградском отделении Общества политкаторжан.
В 1930 году, когда Иосиф Виссарионович Сталин решил дать Мееру Абрамовичу Трилиссеру еще один шанс, снова возрастает влияние и Давида Абрамовича.
Именно в годы последнего витка карьеры старшего брата, отвлекаясь от писания мемуаров и работы в кино[209], и «пробивает» Давид Абрамович строительство в Ленинграде дома для членов Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
6
Знаменитый Дом политкаторжан построили на Троицкой площади, переименованной в те годы в площадь Революции.
Троицкий собор, стоявший здесь, естественно, пришлось снести, зато вместо него вырос шестиэтажный «шедевр» архитектуры конструктивизма. В этом сооружении архитекторов Г. А. Симонова, П. В. Абросимова, А. Ф. Хрякова сочетаются, как сказано в путеводителях, «разные объемы», а «ленточное остекление, многочисленные балконы и террасы придают зданию динамику».
Тем не менее, хотя и считается, что главные корпуса, обращенные к Неве и площади, образуют «динамичную, раскрытую к окружающей среде композицию», в целом здание выглядит достаточно мрачно, что и дало основание для шуток, дескать, здешние квартиросъемщики привыкли при царе по тюрьмам скитаться, вот и дом им построили, соответствующий их привычкам…
И в самом деле, кухонь в роскошных квартирах не было! Предполагалось, что, как и на каторге, питаться жители Дома будут в общей столовой, размешенной на первом этаже обращенного к площади корпуса. Здесь же находился и продуктовый распределитель, а в подвале — механическая прачечная.
Еще в Доме, на двух первых этажах корпуса, выходящего на Петровскую набережную, помещались клуб и Музей каторги и ссылки, а на крыше — солярий.
В каком-то смысле — минимум личного пространства, максимум общественного — Дом политкаторжан становился архитектурной метафорой всей жизни бывших политкаторжан. Ведь примерно за такое устройство человеческого бытия и провели они долгие годы в тюрьмах и ссылках.
Но обнаружился в этой метафоре и более конкретный смысл.
Заселение Дома практически совпало с ликвидацией в июне 1935 года Общества политкаторжан. Заселенный ими Дом становился, таким образом, еще как бы итогом их деятельности.
И не все, не все жители — а тут кроме бундовцев и большевиков жили и народовольцы, и эсеры — понимали, что никакой это не итог, а только промежуточный этап перед возвращением в тюрьмы и на каторгу.
Действительно, пройдет всего несколько лет и 132 квартиросъемщика 144-квартирного Дома будут репрессированы, а дети увезены в специальные приемники.
Дом-комунна общества политкаторжан
О том, как жили эти годы квартиросъемщики Дома политкаторжан, даже анекдот был придуман…
Однажды в опустевшем Доме политкаторжан двери затрещали под ударами кулаков. Оставшиеся политкаторжане замерли в ужасе, но тут раздался голос управдома: «Все в порядке, граждане! Ничего страшного! Это пожар! Мы горим, дорогие товарищи!».
Но Давид Абрамович Трилиссер, главный создатель Дома, если и не понимал, что произойдет, то, по крайней мере, что-то — недаром его брат занимал такую должность в ОГПУ! — предчувствовал.
Он не стал дожидаться ни арестов, ни Постановления Президиума ЦИК СССР о ликвидации Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Въехав в начале 1934 года в единственную четырехкомнатную квартиру Дома, Давид Абрамович в этой квартире и умер в том же 1934 году.
Молча стояли вокруг медведи,
мохнатой грудью дыша,
и едва копошилась душа
в их неподвижном взгляде,
но тихо сзади
шла мягкими лапами, ступая по ельнику
рысь,
и снилось в лесу заблудившемуся мельнику,
как все звери, стоя на холму, глядели
в высь, где нет паров горел костер,
и ветки шаловливого пламени
играли серпом на знамени,
и дым и гарь болтаясь в воздухе платком,
висели черным молотком.
Эти стихи Даниила Хармса, сына шлиссельбургского каторжника Ивана Павловича Ювачева, никакого отношения к кончине Давида Абрамовича Трилиссера не имеют, но в них настолько точно передано ощущение человека, живущего между арестами, что можно адресовать эти стихи и несчастным жильцам Дома, который и был задуман, как прообраз будущего…
7
Довольно часто в публицистике встречается утверждение, что И. В. Сталин ликвидировал Общество старых большевиков и Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев из-за той научно-исторической деятельности, которую они вели и которая мешала затеянному им превращению истории партии в историю борьбы сторонников правильной, ленинско-сталинской линии с разного рода уклонистами. Действительно, вроде бы все сходится в аргументации сторонников этой точки зрения.
В самом деле, в марте 1935 года произведения Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева, как и большое количество других книг политического или исторического содержания, были изъяты из библиотек.
25 мая Постановлением ЦК было упразднено Общество старых большевиков, а месяцем позже ликвидировано и Общество бывших политкаторжан.
Если приплюсовать сюда опубликованные в «Правде» «Заметки» И. В. Сталина об учебниках истории, то, действительно, получится картина решительного наступления на подлинную историческую науку, пересмотра ее достижений, подмены их фальсификациями, так или иначе подчеркивающими роль И. В. Сталина в революционном движении.
Между тем при всей кажущейся очевидности этого вывода, принимая его, мы уподобляемся герою стихотворения Даниила Хармса:
Я долго думал об орлах
и понял многое:
орлы летают в облаках,
летают, никого не трогая.
Я понял, что живут орлы на скалах и в горах
и дружат с водяными духами.
Я долго думал об орлах,
но спутал, кажется, их с мухами.
Ведь подталкивая историков к «огосударствлению» памяти о прошлом, превращая историю в «грозное оружие в борьбе за социализм», Иосиф Виссарионович Сталин думал, разумеется, не только о себе. Прежде всего, он стремился вывести страну из того исторического тупика, в котором она оказалась, благодаря самоотверженной деятельности российских революционеров вообще и «ленинской гвардии», в частности.
Никакого мирового пожара в ближайшее время не предвиделось, и Сталин, превратившийся в государственника в ходе борьбы с Л. Д. Троцким и его приверженцами, яснее других понимал, что троцкистские представления о России, необходимо отбросить вместе с излишками интернационализма, культивируемого в партии.
Дискуссии о том, можно или нет построить социализм в одной отдельно взятой стране, теряли теперь, с точки зрения И. В. Сталина, какое-либо всякое значение. Декларировалось, что социализм в СССР построен и далее следовало строить все политические и государственные отношения в стране, исходя из этого постулата.
Можно рассуждать о высокой степени внутренней уязвимости подобного построения, но из всех предлагаемых тогда проектов только этот и позволял поднять страну из болотной трясины антигосударственных решений, принятых ленинской гвардией, вывести ее пусть и на очень трудный, но все-таки реальный путь создания самостоятельного Советского государства.
И та государственная мифология, которой необходимо было заменить откровенно русофобскую и антигосударственную деятельность революционеров, включая и наркомов первого советского правительства, была направлена, прежде всего, на подмену совершенных революционерами преступлений против государственности, как бы их борьбой за создание советской государственности.
Разумеется, при этом укрупнялась роль И. В. Сталина, но вся эта историческая косметика была ничтожной по сравнению с той трансформацией, которая происходила с образом Владимира Ильича Ленина. Когда говорят, что Сталин допускал искажение фактов, чтобы поставить себя рядом с Лениным, это верно, но только в том смысле, что Сталин допускал исторические искажения и ставил Ленина рядом с собой, чтобы прикрыть собою отвратительную русофобскую сущность Владимира Ильича.
XVII съезд партии принял предложенную И. В. Сталиным модель государственной мифологии. Приняла эту мифологию и вся страна, когда стало понятно, что вся эта ленинская гвардия или, как называл ее Юрий Леонидович Пятаков, «чудо-партия», заведшая страну в антигосударственную топь, ответит теперь за свои преступления.
И тут нужно отдать должное Иосифу Виссарионовичу. Очень мало кому из старых большевиков удалось уйти от ответственности. Большинство из них были объявлены теми, кем они и были — врагами народа.
Эта великая чистка коснулась и умерших.
Злобные человеконенавистники и русофобы, они были до такой неузнаваемости отредактированы и урезаны, что теперь только укрепляли собою созданную по решению И. В. Сталина государственную мифологию.
То же, что и умершим, было предложено старым революционерам и большевикам, но многие из них в силу тех твердых партийных принципов, которые они исповедовали всю жизнь, а некоторые и просто из-за банального старческого маразма не сумели превратиться в часть новой государственной мифологии.
Судьба их, сходная с судьбой опустевшего Дома политкаторжан, известна…
8
У Даниила Хармса есть похожий на стихотворение рассказ «Страшная смерть», датированный 1935 годом…
«Однажды один человек, чувствуя голод, сидел за столом и ел котлеты.
А рядом сидела его супруга и все говорила о том, что в котлетах мало свинины.
Однако он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда не почувствовал где-то в желудке смертельную тяжесть.
Тогда, отодвинув коварную пищу, он задрожал и заплакал.
В кармане его золотые часы перестали тикать.
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился.
Уши его упали на пол, как осенью падают с тополя желтые листья.
И он скоропостижно умер».
Даниил Хармс
Как и стихотворение «Два студента бродили в лесу», этот рассказ прямого отношения к событиям, происходящим в Обществе политкаторжан и в их Доме на площади, называвшейся тогда площадью Революции, не имеет, но если мы вспомним подробности тюремной эпопеи самого Даниила Хармса в 1931 году, то некая связь между политкаторжанами и творчеством поэта обнаружится и тут.
Как известно, Вячеслав Ромуальдович Домбровский, один из руководителей ленинградского управления ОГПУ, начал раскручивать по просьбе Самуила Яковлевича Маршака дело «антисоветских детских писателей» Даниила Хармса и Александра Введенского в 1931 году.
Этой странице биографии С. Я. Маршака посвящено написанное тогда стихотворение Н. С. Олейникова:
Улица Чайковского,
Кабинет Домбровского.
На столе стоит коньяк,
За столом сидит Маршак…
Можно прочитать об этом и в документальной повести «Дни забытых глухарей»[210], но сейчас важно, что «антисоветские детские писатели» почти полгода провели в ДПЗ на Шпалерной, и неизвестно, чем бы закончились для них допросы с пристрастием у Вячеслава Ромуальдовича, если бы отец Даниила Хармса — Иван Павлович Ювачев не подключил к хлопотам за сына бывших товарищей по каторге.
Ходатайства бывших политкаторжан принесли результат.
«Антисоветские» поэты были вырваны из цепких когтей ОГПУ и отделались пока ссылкой в Курск. Даниилу Хармсу было даровано еще целое десятилетие жизни, любви и творчества.
Поэтому-то, хотя и не найти в его произведениях никакой прямой связи с миром бывших шлиссельбуржцев-политкаторжан, но связь эта присутствует уже в самом факте создания стихотворений, рассказов и дневниковых записей тридцатых годов, которых просто могло бы не быть без этой связи…
И не потому ли так точно вписываются они в общую картину шлиссельбургско-советской жизни предвоенного десятилетия?
Мы закроем наши глаза,
Люди! Люди!
Мы откроем наши глаза,
Воины! Воины!
Поднимите нас над водой,
Ангелы! Ангелы!
Потопите врага под водой,
Демоны! Демоны!
Мы закрыли наши глаза,
Люди! Люди!
Мы открыли наши глаза,
Воины! Воины!
Дайте силу нам полететь над водой,
Птицы! Птицы!
Дайте мужество нам умереть под водой,
Рыбы! Рыбы!
1935 год
«Человек хотел стать оратором, а судьба отрезала ему язык, и человек онемел. Но он не сдался, а научился показывать дощечки с фразами, написанными большими буквами, и при этом, где нужно рычать, а где нужно подвывать, и этим воздействовать на слушателей еще более, чем это можно было сделать обыкновенной речью» (7 августа 1937 года).
Как страшно тают наши силы,
как страшно тают наши силы,
но Боже слышит наши просьбы,
но Боже слышит наши просьбы,
и вдруг нисходит Боже,
и вдруг нисходит Боже к нам.
Как страшно тают наши силы,
как страшно!
как страшно!
как страшно тают наши силы,
но Боже слышит наши просьбы,
но Боже слышит наши просьбы,
и вдруг нисходит Боже,
и вдруг нисходит Боже к нам.
1937–1938 годы
9
В 1939 году в связи, как говорилось раньше, с осложнившейся международной обстановкой, музей в Шлиссельбургской крепости был закрыт.
Осложнившаяся международная обстановка — это подготовка к войне с Финляндией.
Советско-финская граница проходила в 1939 году по Ладожскому озеру, и в соответствии с договорами, вооруженных сил у СССР здесь не было. Но при подготовке к войне эту несправедливость решено было ликвидировать.
Сформировали военную флотилию в октябре 1939 года и главной базой определили Шлиссельбург. В крепость, как двести лет назад, вернулись военные, а экспонаты филиала вывезли в музей Октябрьской социалистической революции…
Это внешняя канва событий.
Была, однако, и мистическая составляющая. В годы, когда Россия начала выходить из исторического тупика, в который загнали ее пламенные революционеры-интернационалисты, снова вставала в строй и старинная русская крепость.
Интересно, что летом 1939 года в районной газете Шлиссельбурга появилась статья А. И. Румянцева «Из истории города Шлиссельбурга и крепости», которая впервые отрывала крепость от унылого тюремного прошлого…
«В итоге войны со Швецией в 1808–9 годах к России присоединяется Финляндия, — писал автор, — после чего крепость и город Шлиссельбург теряют свое военно-стратегическое значение, так как Ладожское озеро стало внутренним русским водным бассейном»[211].
Еще не началась война, но задачи предстоящей войны формулировались достаточно четко.
В духе предстоящей мобилизации проходило в 1939 году и празднование дня Военно-морского флота СССР в Шлиссельбурге.
«Прохладное бодрое утро. Волнисто-облачное небо. Легкий ветер колышет разноцветные флаги, украшающие трибуну. Одиннадцать часов… — заново переживая волнения и радости прошедшего праздника, писал корреспондент местной газеты «Авангард». — В полной боевой готовности выстроилась санитарная дружина города. Снова гремит оркестр и на площадь выступает колона рабочих служащих, инженернопионерского форпоста с красиво оформленными портретами членов Политбюро…
16 часов 30 минут. Раздается гул моторов. Это идут катера Н-ского погранотряда. С большим интересом смотрят трудящиеся за действиями команд. Каждый командир и краснофлотец точно исполняют свои обязанности. Объявляется химическая тревога. Мгновенно командиры и краснофлотцы в противогазах появляются на палубе. Слышна команда: заводи моторы. Один из катеров на быстром ходу ставит дымовую завесу, под прикрытием которой суда уходят».
К сожалению, в реальной жизни, все оказалось не так красиво и складно.
Только 10 октября 1939 года, когда до начала боевых действий оставалось меньше двух месяцев, второпях начали формировать саму военную флотилию, а уже 6 ноября перед нею поставили и первую задачу — перебросить из Шлиссельбурга в Олонку 75-ю стрелковую дивизию.
Эту задачу, благо война еще не начались, флотилия с грехом пополам выполнила, а вот с высадкой десанта в заливе Сортанлакс ничего не вышло из-за отсутствия необходимых для десантирования транспортных судов.
Да и другие боевые задачи, связанные с уничтожением финских кораблей на Ладожском озере и поддержки огнем флангов наступающих 7-й и 8-й армий, а так же уничтожения береговых батарей противника на островах, если и были выполнены, то только частично и отнюдь не силами самой флотилии. Уже в январе 1940 года Ладога встала, и военным морякам пришлось становиться на лыжи.
Анализируя после войны причины неудач, командующий Ладожской военной флотилии капитан II ранга Смирнов отметил в качестве недостатков слабую штурманскую подготовку, отсутствие на кораблях устройств и инструментов для кораблевождения в условиях военного времени, а так же незнание командирами театра боевых действий и общую неподготовленность Ладожского театра к войне: «в то время как у нас на Ладожском озере не оказалось ни одной укрытой якорной стоянки, Финляндия создала такие гавани, которые нам даже не были известны».
Финская кампания 1939–1940 годов стала чрезвычайно важным уроком для всего военного руководства СССР. Соответствующие выводы были сделаны, хотя, может быть, и не достаточно решительные. И это касалось не только сугубо военных вопросов оснащения и подготовки армии, но и вопросов идеологии, и самой разработки системы патриотического воспитания.
Вот показательный пример…
Когда в связи с «осложнившейся международной обстановкой» закрывали музей в Шлиссельбургской крепости, то вместе с другими экспонатами вывезли и установленную в 1902 году на стене церкви Иоанна Предтечи доску с именами русских солдат Преображенского и Семеновского полков, павших при штурме Нотебурга.
Какая-то логика в этом решении была…
Мемориальную доску изготовил заключенный Шлиссельбургской крепости, народоволец Антонов, и ее увозили, видимо, как произведение рук героя Народной воли.
Логика, конечно, чудовищная.
Мемориальную доску, которая ни художественной, ни исторической ценности не имела, по сути, сняли с могилы героев, имена которых были высеченные на ней…
Время прошедшее, время минувшее,
Ты для потомства в веках утонувшее,
Ты взволновало мне грудь.
Я на могиле; — землей призакрытая
Кости героев, давно позабытыя,
Просят о них вспомянуть.
Видел я кости, черепа прострелены,
В челюстях зубы крепки не потеряны;
Все останки героев собрали
И в новой гробнице большой, поместительной
При остановке с почетом внушительной,
Снова с молитвой земле их предали,
Окропивши святою водою. Крест водрузили.
Чтоб потомки героев своих не забыли.
— писал в 1902 году протоиерей Иоанн Флоринский, но теперь непререкаемая логика работников музея опрокинула все его надежды. Имена героев штурма Нотебурга, которые должны были вдохновлять и современных защитников Родины, оказались скрыты от них.
Казалось бы, нет прямой связи между деянием, совершенным в 1939 году сотрудниками музея, с неудачами Ладожской военной флотилии, но вспомните о незнании командирами кораблей театра боевых действий, по поводу которого сетовал командующий флотилией, и связь эта сразу обнаружится.
Да потому и не знали, потому и не сумели узнать, что флотилии пришлось воевать на родной, русской Ладоге, как будто в чужой стране, где все было неизвестно.
Не только потому, конечно, но и поэтому тоже.
Увы…
Всего два года оставалось до начала страшной войны, а русскую историю по-прежнему продолжали рубить и кромсать.
И получалось, что новая советская история провисает в пустоте, которую снова нужно было заполнять обильно пролитой солдатской кровью…
Дорого, очень дорого обошлось это всему народу Советского Союза…