Дружба и дружбы

Итак, дружба бывает общей и многообразной, необходимой и банальной, являясь частью той социальной материи, центральным элементом которой выступает семья. Она помогает упорядочить отношения, сделать их более ровными и не столь затратными. Но она же бывает единственной и исключительной, результатом свободного выбора двух людей, не преследующих никаких сторонних целей, кроме дружбы как таковой. Это столь большая редкость, что Монтень, для которого таким совершенным другом был Ла Боэси, писал, «что и то много, если судьба ниспосылает ее один раз в три столетия»[352]. Такая дружба выстраивается как противоположность обычным дружбам, по стоическому образцу, воспринятому из латинских сочинений, который переносится на современные нравы, регулирующие отношения как между мужчинами, так и между мужчинами и женщинами.

Семья — средоточие «естественной дружбы»? «Что до привязанности детей к родителям, то это скорее уважение», поскольку, «в силу слишком большого неравенства в летах», «отцы не могут посвящать детей в свои самые сокровенные мысли, не порождая тем самым недопустимой вольности, как и дети не могут обращаться к родителям с предупреждениями и увещеваниями, что есть одна из первейших обязанностей между друзьями». Отношения между братьями, несмотря на привлекательность наименования, извращает «эта общность имущества, разделы его и то, что богатство одного есть в то же время бедность другого». Семейная иерархия основана на неравенстве, которое ею поддерживается и постоянно воспроизводится: вместо того чтобы сглаживать, она делает его более драматичным.

Отношения с женщинами распадаются на две категории: любовь и брак. Хотя первая тоже есть результат «нашего свободного выбора» (чем выгодно отличается от семейных связей, порой соединяющих людей, которые «по свойствам своего характера… весьма далеки друг от друга»), но она слишком подчинена желанию, чье пламя «безрассудно и летуче». В отличие от дружбы, «наслаждение, сводясь к телесному обладанию и потому подверженное пресыщению» убивает любовь. Или же она «переходит в дружбу, то есть в согласие желаний… чахнет и угасает» (если только не побуждает к мести, как это произошло с госпожой де Ла Помере, когда к ней охладел господин Дезарси, о чем рассказывает один из персонажей «Жака–фаталиста»). Меж тем как брак «является сделкой, которая бывает добровольной лишь в тот момент, когда ее заключают», причем сделкой, «совершаемой обычно в совсем других целях». Конечно, если бы «мог возникнуть такой добровольный и свободный союз, в котором не только души вкушали бы это совершенное наслаждение, но и тела тоже его разделяли, союз, которому человек отдавался бы безраздельно, то несомненно, что и дружба в нем была бы еще полнее и безусловнее». Однако Монтень, решительно не веривший в равенство полов, считал, что женщины не обладают необходимыми душевными качествами и «достаточной стойкостью, чтобы не тяготиться стеснительностью столь прочной и длительной связи».

Он даже допускает, что «распущенность древних греков», хотя и «внушает нам отвращение», все же содержит в себе зерно надежды. Если она, несмотря на «неравенство в возрасте и… различие в общественном положении между любящими», преодолевала эту пропасть, оставляя «красоту внешнюю» ради «красоты внутренней», духовной, то устанавливала между «более благородными душами» отношения, построенные на взаимном совершенствовании, подражании и просвещении. В таком случае «эта любовь заканчивалась подлинной дружбой».

Но если дружба выступает в качестве высшего проявления чувств, ассоциирующихся со «свободой воли», то сама она объясняется языком любви. Она возникает внезапно, как от удара молнии, между «людьми сложившимися», и отказывается брать «за образец ту размеренную и спокойную дружбу, которая принимает столько предосторожностей и нуждается в длительном предварительном общении». Она самодостаточна и приводит к взаимному растворению одной индивидуальной воли в другой, и наоборот, «ибо в нас не осталось ничего, что было бы достоянием одного или другого, ничего, что было бы только его или моим». Ее ни с чем нельзя сравнить, и она стоит выше любого долга; от нее невозможно «отступить», так как это предполагало бы возможность выбора. Такая дружба невыразима, поскольку не допускает других объяснений, кроме классического «потому, что это был он, и потому, что это был я» и «мы искали друг друга прежде, чем свиделись».

Соблазнительно увидеть в этом максимализме столкновение «модернизма» Монтеня с «традиционным» дружеством, тесно связанным с родственными и соседскими отношениями и определявшимся семейными интересами. И прочертить между ними траекторию, где в конечной точке располагается индивидуальная свобода, отсутствие детерминизма и заинтересованности, сначала ставшие потребностью и достоянием образованной элиты. А исходной точкой служат накладываемые группой ограничения, которым индивидуум не может не подчиняться, но из которых, по возможности, ему удается извлекать личную выгоду. При такой комбинации дружба действительно могла быть сопряжена с большей свободой, чем любовь, поскольку не обязательно входила в конфликт с долгом по отношению к семье и даже могла с ним совпадать. Свободный выбор друзей, будучи менее опасным, предшествовал и открывал путь свободному выбору супругов.

Но это привело бы к искажению перспективы: ни дружба с Ла Боэси, ассоциирующаяся с чистейшей и древнейшей стоической традицией, ни противопоставляемые ей «короткие и близкие знакомства, которые мы завязали случайно или из соображений выгоды» и которые требуют «сдержанности и осмотрительности», поскольку «узы, скрепляющие подобную дружбу, могут в любое мгновение оборваться», не связаны с семьей Монтеня. Эти узы также отражают предпочтения и решения зрелого человека, вовлеченного в политическую жизнь своей эпохи. Одной из его характерных черт была способность «завязывать и поддерживать на редкость возвышенную и чистую дружбу»[353]. Он «жадно» набрасывается «на пришедшиеся… по вкусу знакомства», а в «обыкновенных приятельских отношениях… несколько сух и холоден». Это не мешает ему получать удовольствие от общения «с красивыми и благонравными женщинами». Модель, о которой говорит Монтень, — это душа, состоящая «как бы из нескольких этажей», которая «чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее ни забросила», способная без фальши и без труда переходить от одного регистра общения к другому. Во многом это предвещает растворение дружбы в той безличной и всеобъемлющей дружественности, которая, по мнению антрополога, свойственна современному обществу, состоящему из «пылевого облака» различных эгоистических побуждений[354].

Попробуем избежать ловушки, которую расставляют все эти рассуждения о дружбе, будь они обновленчески ми или пессимистическими, научными или литературными. У каждого времени и у каждого общества есть подобные сентенции, в которых, без сомнения, обнаружится похожее противопоставление экстраординарной дружбы и множества банальных дружеств. Изменения и различия располагаются на другом уровне — на уровне конкретных и недвусмысленных социальных практик, определяющих место и возраст, правила и обряды, права и обязанности дружбы. Именно ими задается индивидуальное и групповое поведение и стратегии, которые в XVI–XVIII веках меняются крайне медленно; настоящие перевороты происходят скрыто и гораздо раньше, поскольку семья ведет терпеливую и долгую игру. Уговорами, приручением и принуждением она приучает своих членов к исполнению тех ролей и задач, которые обеспечивают ее выживание и поддержание отношений с более крупными группами, будь то община или государство.

Западные общества, будь то сельские или городские, предпочитают не замечать или молчаливо принимать дружбу между теми, кто считается равными, даже если она возникает сама по себе. В ней видят взаимообразные отношения между двумя индивидуумами, всегда как бы «избыточные», а потому находящиеся вне семьи, или внутри посторонних для нее институтов — школы, групп сверстников, армии. Она предполагает определенную свободу: это не друзья, которых при рождении выбирают родители, близкие (как в некоторых культурах за пределами Европы, которые описывают этнологи) или определяет случай, в силу которого двое детей появляются на свет в один день. Порой отцы, чтобы еще прочнее скрепить свою дружбу, замышляют брак между своими детьми с самого их юного возраста. И, несмотря на изменившиеся обстоятельства, осуществляют задуманное, как это сделали в 1698 году два парламентских советника, Дре и Шамийяр, «близкие друзья», чьи супруги за двадцать лет до того «одновременно разродились, одна сыном, другая — дочерью». Но они не могут передать детям свою взаимную симпатию. Сын Дре вырастает «человеком отважным, но глупым, никчемным и грубым… и его жена не была с ним счастлива, хотя безусловно того заслуживала»[355].