Последние три обоза

Теперь уже не оставалось иного выбора, кроме как последовательно придерживаться системы торговли государственными обозами. До тех пор, пока она приносила хотя бы скромный доход и не налагала на Россию опасных обязательств, такая система оставалась делом полезным. Кроме того, изящная китайская меблировка служила прекрасной темой для обсуждения в лучших домах Санкт-Петербурга. Практическая организация следующего обоза началась вскоре после его официального одобрения в сентябре 1739 года. Сенатским указом от 26 февраля 1740 года в очередной раз запрещалась «тайная или открытая» перевозка пушнины в китайские владения частными лицами, хотя к сентябрю пагубное влияние таких сплошных запретов на частную торговлю в приграничной зоне пришлось признать. Тогда в Сенате по совету Л. Ланга, переговорившего с дзаргучеем в Маймачене, передали иркутскому вице-губернатору практически неограниченные полномочия на личное усмотрение, какие предметы допускать к свободной торговле, так как он «знает больше, чем кто-либо еще» из собственного опыта длительного общения с обозниками. А Санкт-Петербург находился слишком далеко от границы, чтобы до него доходила точная информация.

Судьба этого четвертого после заключения Кяхтинского договора обоза с самого начала складывалась вполне благополучно. Ерофей Фирсов получил свою грамоту директора обоза и паспорт в конце октября 1739 года. Чуть больше недели спустя он узнал о своем производстве в высокий ранг коллежского асессора (восьмой ранг в гражданской Табели о рангах). Курьер Кабинета майор Михаил Львович Шокуров отправился из Санкт-Петербурга в Пекин 25 января 1740 года, чтобы сообщить о готовящемся обозе, передать запрос на его проход по китайской территории, заручиться разрешением на возвращение с обозом для двух русских стажеров — Иллариона Россохина и Михаила Пономарева, длительное время обучавшихся в Пекине. Известие о безвременной кончине М. Пономарева можно было воспринять в качестве некоего предвестника трудных времен, предстоящих обозникам.

В это время снова обострилась застарелая и деликатная проблема в отношениях между русскими и китайцами. Она послужила причиной значительных осложнений в продвижении обоза. Семь лет тому назад, в 1733 году, волжские калмыки отправили небольшое посольство для воздаяния почестей далай-ламе, и с тех пор оно оставалось в Пекине, где ожидало разрешения возвратиться на родину. Теперь калмыцкий хан Дондук-Омбо подал царице прошение разрешить поездку к далай-ламе еще одного посланника со свитой из 73 попутчиков. Она не только отпустила этих калмыков в поездку через Сибирь, но послала с ними толмача Ивана Савинова со служилыми людьми в качестве сопровождения, а также передала с ними ноту Сената (от 29 мая 1740 года), в которой содержалась просьба к Лифаньюаню о предоставлении беспрепятственного посещения калмыками Тибета и их возвращения. И. Савинов 16 ноября двинулся от границы выполнять свое бесполезное задание. Исходя из непостижимой русскому уму логики, император Цяньлун отказался пустить делегацию калмыков на свою территорию. А заключалась эта логика в следующем: поскольку почти 10 лет назад китайскому посольству отказали в праве на посещение калмыков на том основании, что эти коренные жители Поволжья числятся подданными русской короны, нынешнему калмыцкому посольству едва ли стоит разрешать проезд по китайским территориям. Ведь по условиям Кяхтинского договора русским гражданам предоставляется право на посещение Китая только в качестве официальной свиты обоза, груженного данью китайскому императору. И. Савинов прибыл на границу 6 марта 1741 года и сообщил своему руководству в Коллегии иностранных дел, что китайский император не против паломничества калмыков на Тибет, однако его министры возражают, а решающее слово в этом деле остается за ними.

Еще одно из ничтожных, но зачастую сильно раздражающих, а время от времени решающих обстоятельств тревожило китайцев: непристойное поведение кое-кого из священнослужителей в Пекине. В январе 1741 года И. Россохин привез на родину донесение своего коллеги стажера Алексея Владыкина с подробным описанием неподобающего поведения архимандрита Иллариона Трусова. Он не проявлял ни малейшей заботы о русских студентах в китайской столице, придавался пьянству и допускал святотатство, а также привлекал к себе нездоровое внимание, когда переодевался в китайское женское платье, в котором мог появляться даже в храме. Господь смилостивился над прихожанами и в апреле прибрал отца Иллариона. Однако из-за его поведения китайцы получили очередную причину для сравнения русских гостей с дальновидными и дисциплинированными иезуитами, отличавшимися долгой и добросовестной службой в Пекине.

Все эти отягчающие двусторонние отношения обстоятельства послужили Лифаньюаню поводом для затягивания с выдачей официального разрешения на пересечение русским обозом государственной границы. Ждать в Иркутске пришлось больше года, и только 9 июня 1741 года обоз перешел на территорию Китая, а в Пекин он прибыл 24 сентября. Месяц спустя из Лифаньюаня поступила санкция на начало торгов, но они проходили вяло. И обоз пробыл в Пекине до конца зимы, и только потом Е. Фирсов решил, что все от него зависящее он сделал, и 20 апреля 1742 года обоз двинулся в обратный путь. По возвращении в Москву в феврале следующего года Фирсов пожаловался на то, что отношение к нему и его людям со стороны китайцев ничем не отличалось от негостеприимного приема, оказанного Л. Лангу до них. Причем и в самом Пекине, и в пути китайцы предоставили ему намного меньше дорожных денег и подарков. Он подтвердил, что «большую часть времени», отведенного на выполнение его миссии в Пекине, пришлось уделить спаиванию китайцев, зачастую позволявших себе грубое и задиристое поведение.

Что касается деловой стороны пребывания обоза в Пекине, то в имеющихся источниках она просматривается смутно. По всей видимости, этот обоз нагрузили мехами и прочими товарами стоимостью порядка 100 тысяч рублей, что несколько меньше, чем доставляли прежними обозами. На русские товары меняли все традиционные китайские ткани, разнообразные сорта чая, мебель, лакированные изделия, изделия из фарфора, меди, великое разнообразие безделушек и произведения искусства. Их распродажа началась 1 июня 1743 года через аукцион, устроенный в доме генерал-лейтенанта и действительного камергера П.Ф. Балк-Полева на Большой Немецкой улице Адмиралтейского острова. Товары выставили для свободного осмотра, а торги проводились по понедельникам, средам и пятницам до и после полудня.

Стоимость китайских диковинок определял присяжный оценщик данного обоза сибирский купец и серебряных дел мастер Осип Семенович Мясников. Прежде (в 1736–1737 годах) он служил в свите Л. Ланга в Пекине, где ему поручили изучение тонкостей китайского ремесла мастеров фарфора. Когда О. Мясников пожаловался на то, что ему платили на пропитание всего лишь 4 рубля в месяц, а годовое вознаграждение составило 150 рублей, на него обратили внимание в Сенате и Кабинете, где приняли решение о возвращении его в Пекин. Там ему предстояло самым добросовестным образом познакомиться со всеми хитростями и традициями высочайшего мастерства китайских гончаров. Ему поручили разведать секрет придания красной меди ее прочности и внешнего вида, неотличимого от золота; тайны того, как из рогов барана изготавливают фонари; каким способом нефриту придают форму чудесных статуэток и роскошных блюд; из чего получается белая медь и т. д. За это из казны обоза ему обещали пособие в размере 300 рублей и зарплату на ту же самую сумму в год. Директору обоза приказали не обременять О.С. Мясникова тяжкими обозными делами, чтобы не отвлекать от его основного задания, а также предоставлять ему из обоза любые товары, которые могут понадобиться для обмена на китайские диковинки. В период подготовки обоза ему разрешили заниматься поиском подходящей информации в прилегающей к Кяхте приграничной зоне (его жену и детей даже перевезли из Тобольска в Стрелку, чтобы Осипу Семеновичу было веселее работать). К тому же ему поручили подобрать трех подмастерьев в Тобольске, Иркутске и Селенгинске, взять их в Китай с содержанием 100 рублей в год, чтобы они тоже овладели добытыми им секретами.

После своего возвращения на родину в 1743 году О. Мясников доложил Кабинету, что не все у него получилось, как планировалось, что он слабо изучил приемы ремесла, которыми ему поручили овладеть. Из-за недоброжелательного к нему отношения со стороны Е. Фирсова, заявил он, не вышло передать достаточные сумы денег на подкуп китайца, обещавшего поделиться с ним секретами изготовления фарфора. Повышенный спрос на тонкий фарфор в России давно определился, и императрица Елизавета уже на следующий год одобрила учреждение в Санкт-Петербурге Императорских фарфоровых заводов. Участникам следующего обоза под руководством Герасима Кирилловича Лебратовского тоже поручили задачи такого промышленного шпионажа. Выполнены они были, по-видимому, тоже без особого успеха.

За годы, прошедшие после посещения Пекина Е. Фирсовым с обозом, отношения между русским и китайским народами становились все прохладнее. Майор М. Шокуров возвратился в Пекин в ноябре 1742 года с главной задачей, состоявшей в объявлении о восшествии на русский престол дочери Петра Великого Елизаветы. Он привез с собой трех студентов Московской духовной академии на смену тем стажерам, что уже отучились в Пекине, причем еще один из них, остававшийся там с 1741 года, — Иван Шихарев — умер. Козни майору начали строить задолго до того, как он прибыл в Пекин; в Угре тушету-хан не к месту вспомнил, что в Кяхтинском договоре ничего не говорилось относительно студентов, сопровождающих курьера, и их следовало отправлять с обозом. Поэтому он отказал студентам в пересечении границы. М. Шокуров оставил их в Угре и в Пекин отправился без студентов. Добрался он туда 12 мая 1743 года. Через три дня император удостоил его аудиенции и разрешал студентам продолжить путь к месту назначения, но в Пекин они прибыли только 16 октября.

Едва удалось справиться с этим мелким недоразумением, как возникло новое: китайский император загорелся желанием отправить свои дары новой русской царице. Майор Шокуров отказался принимать их после того, как русские священнослужители объяснили ему, что их послали «не с почестями, а с пренебрежением». Причина такого их заявления остается загадкой. Тогда Цяньлун собрался отправить специальное посольство с поздравлениями Елизавете, но позже М. Шокуров узнал от местного чиновника, что советники императора постарались убедить императора этого не делать и добились своего. Они напомнили императору, что из Пекина в Москву отправили два посольства с поздравлениями новым стяжателям русского престола, но кроме давнишнего посольства Измайлова из Москвы в Пекин не прислали ни одного почетного посольства. Михаил Львович доложил о своих попытках усовестить китайских вельмож, обратив их внимание та то, что в России не знали о кончине Юнчжэна, так как при китайском дворе не побеспокоились о направлении траурной ноты в Москву. Как бы то ни было, но ущерб двусторонние отношения понесли. Когда добрался до Москвы в начале января 1744 года, он передал начальству две дипломатические ноты из Лифаньюаня. В первой содержались поздравления Елизавете в полном соответствии с протоколом, но одновременно обращалось внимание на отказ курьера доставить дары в виде камки и фарфоровых изделий. А во второй было требование о том, чтобы студентов впредь отправляли с обозами. Кроме того, молодым русским людям отказывалось на будущее в денежной поддержке с китайской стороны. Только в силу безграничной добродетели его величества нынешней троице позволили нарушить утвержденный порядок.

Вразрез со всеми упомянутыми недоразумениями в Сенате голосовали в пользу подготовки очередного обоза и приняли определенные новые меры по обеспечению ему благоприятной перспективы. В 1743 году из Коммерц-коллегии в Сенат поступило сообщение о том, что иноземные купцы в Санкт-Петербурге морским и наземным транспортом регулярно ввозят из-за границы крупные партии китайского (и индийского) шелка, аниса, медной утвари, сургуча, фарфора и других товаров. Тем самым они наносят «большой ущерб» торговле обозами. В коллегии потребовали издать сенатский указ о запрете такой торговли под страхом конфискации контрабандного товара. Сначала сенаторы проявили определенную воздержанность. 23 сентября 1743 года они распорядились, чтобы весь китайский дамаст и свистун (тоже сорт шелковой ткани), уже ввезенный на территорию России, обложили налогом и переправили ко двору. Впредь ввоз таких тканей категорически запрещался через все без исключения российские порты. Полтора месяца спустя распоряжением Сената в список запрещенных к ввозу в Россию товаров добавили весь товарный китайский шелк, а также лакированную утварь. Все распоряжения опубликовали и довели до заинтересованных лиц на французском и немецком, а также на русском языках. 5 декабря вышел последний и самый содержательный указ. Вводился запрет на ввоз в Россию всех китайских шелковых изделий, названия многих из которых указаны конкретно, а остальные упомянуты в общей категории, и всех тех предметов, что перечислялись в сентябрьском указе. Всю контрабанду приказано изымать в пользу государства, а нарушителей указов предписывалось штрафовать «безо всякой жалости». Таможенников пограничных областей (Малороссии, Лифляндии, Истляндии и Финляндии) тщательно проинструктировали обратить особое внимание на указанные предметы.

На востоке России вернулись к подзабытой кампании по надежному прикрытию монгольской границы. По настоянию Сибирского приказа и Коллегии иностранных дел 11 января 1744 года в Сенате предусмотрели возведение брустверов и рвов, а в лесах между реками Чикой и Селенга, считавшимися единственными официальными путями передвижения вглубь от границы, еще и завалов с частоколами. Притом что непосредственной причиной такой меры считалась контрабанда ревеня (купец Свиньин, недавно получивший исключительное право на поставку ревеня, подал свой первый запрос), результат от ее введения состоял в пресечении любой контрабанды из Китая или Монголии.

В августе того же года в Сенате ввели в обращение новые печати, которые полагалось прилагать не к бумаге, а к мягкому сургучу, чтобы помечать все товары, проходящие через Сибирь в обоих направлениях, на таможнях Кяхты, Верхотурья, Нерчинска и Ямышева.

На фоне ухудшающихся отношений с китайцами и наглядных свидетельств одновременно официального и преступного соперничества вокруг доставляемых обозами в Санкт-Петербург товаров асессора Герасима Кирилловича Лебратовского в марте 1744 года назначили руководителем очередного обоза. Практически через год он сообщил руководству таможенной службы о готовности его обоза пересечь границу, но почта в России работала медленно, и Кяхту он покинул только 25 августа 1745 года.

Пока он ждал, из Лифаньюаня пришло представление российским властям по поводу отсутствия наказания двоим русским подданным, за два года до того убившим в пьяной драке двух китайцев. Причем данную дипломатическую ноту составили в таком ключе, что легко было предположить в ней намек на вероятность приостановления приграничной торговли, если китайские купцы не почувствуют себя в полной безопасности во время общения с русскими людьми. На самом же деле в Военной коллегии России приняли меры по задержанию злодеев, распорядились отвезти их подальше от границы в относительно безлюдное место, выпороть их там и затем отпустить. Комендант пограничной охраны, а тогда им служил Варфоломей Якоби, позже сообщил своему коллеге на противоположной стороне границы о том, что убийцы вырвались из-под стражи и все еще находятся в бегах. Китайцев, по крайней мере на тот момент, такое объяснение вроде бы устраивало.

Герасим Кириллович Лебратовский прибыл в Пекин к началу декабря, и его со всей обозной свитой вызвали в Лифаньюань 15-го числа. Торги начались без волокиты, но, как сообщал директор обоза в своем донесении, помехи в товарообмене на этот раз китайцы чинили как никогда щедро. Русский дом держали «под тщательным наблюдением якобы ради его благополучия» четыре китайца, усевшиеся у ворот. Они следили за всеми, кто в эти ворота входил, что кто купил и по какой цене. Каждое утро сменялась караульная команда из тысячи солдат. Они размещались по всему периметру Русского дома, чтобы сопровождать всех выходящих в город русских гостей и входящих в его двор китайцев. Ничего нового в поведении китайцев не наблюдалось, но от описания Г.К. Лебратовским организации «общества» китайских купцов веяло некоторой новизной, и, вероятно, совсем не случайно оно согласовывалось с тем, что уже было известно о китайских монополистических методах ведения дел после 1720-х годов в Кантоне. Приблизительно 15–20 китайским купцам разрешали объединяться в «общество» для ведения торговли с русскими купцами, и им нельзя было торговать на свой страх и риск или образовывать самостоятельные компании. Для участия в торгах остальным купцам приходилось присоединяться к этому избранному внутреннему кругу предпринимателей. Естественно, что привилегированные купцы строго придерживались установленных ими же порядков, чтобы в русский квартал попадали только причастные к их делу люди. Руководитель русского обоза жаловался на то, что из-за такого подхода китайцев к торговле российские товары расходились задешево, а китайские товары, причем многие из них низкого качества, обходились русским купцам слишком дорого. И ничего высокопарного в его словах не прозвучало, когда он вопрошал: «Что можно ожидать от нашего обоза с учетом всего сказанного?!» Многие русские товары приходилось отдавать «за половину их обычной цены». Неоднократные жалобы в Лифаньюань остались неуслышанными.

Если поверить заявлениям архимандрита Гервасия, то получается так, будто Г.К. Лебратовский отличался таким недостатком, как излишний вкус к роскошной жизни. Этот священнослужитель заявлял, будто директор обоза «по большей части» развлекался «с различного рода увеселениями, музыкой, выпивкой и всевозможными трапезами», оплачиваемыми за счет дохода обоза. К тому же он отвлекал от дела присяжных оценщиков, а русских студентов в Пекине призывал к неповиновению архимандриту.

Когда его обоз уже откровенно представлялся провалившимся предприятием, Г.К. Лебратовский попросил разрешения покинуть Пекин 6 июня 1746 года. Он забрал с собой двух студентов, завершивших свое затянувшееся послушничество в Пекине, начавшееся в 1731 году, то есть Алексея Владыкина и Ивана Быкова. И оставил вместо них только одного послушника — Ефима Сахновского. Оба этих стажера после возвращения из Пекина весьма пригодились на родине: А. Владыкина назначили директором следующего и, как оказалось, последнего обоза, а И. Быкова отправили служить толмачом в Академию наук.

В Иркутске обоз разделили на две колонны. Одна под руководством директора обоза прибыла в Санкт-Петербург в марте 1747 года, и вторая заботами Григория Карташова добралась до него только в августе. На такие вопросы, как: сколько точно товаров доставлено в Китай, сколько возвращено на родину, каким манером их сбывали или отдавали, а также каков размер дохода или убытка обоза, ответа найти не получилось.

Пусть и небольшая, но все-таки польза от этого обоза была: Г.К. Лебратовский продолжил выведывание секретов китайских ремесел, прежде всего изготовления изделий из фарфора. Притом что никаких особых указаний на сей счет Герасим Кириллович не получал, он по собственной инициативе взялся за это дело и потратил 3286 рублей из средств обоза на приобретение у китайцев знаний в сфере изготовления и обжига изделий из фарфора. Хотя О. Мясников все еще служил присяжным оценщиком при данном обозе, его директор нанял к себе на службу другого серебряных дел мастера — жителя Кяхты и уроженца города Яранска Андрея Курсина, на протяжении нескольких лет пробовавшего изготовить фарфоровые изделия и кое в чем преуспевшего. С помощью стажеров А. Владыкина и И. Быкова Курсин смог подкупить китайского мастера фарфора, передав ему тысячу лянов серебром, чтобы тот показал ему технику отливки полых фарфоровых статуэток божков в своей мастерской, расположенной километрах в тридцати от Пекина. Более того, А. Курсину посчастливилось раздобыть несколько рецептов, план мастерской и формы, необходимые для данного ремесла. Не расположенный впустую тратить деньги Г. К. Лебратовский заставил А. Курсина подписать свои документально оформленные показания в том, что сырье для изготовления фарфора можно отыскать на территории России. А. Курсин заверил своего начальника в том, что все необходимое можно добыть в окрестностях Кяхты и Иркутска.

По возвращении обоза на родину Герасим Кириллович отправил Курсина и Герасима Барщикова, раньше сопровождавшего обоз Д. Молокова, в Иркутск, чтобы те приступили к пробному воспроизведению китайского фарфора из российского сырья. Директор обоза передал всю добытую им информацию в Санкт-Петербург и в 1747 году отправился в столицу вместе с А. Куренным, братом Курсина Алексеем, А. Владыкиным и Г. Барщиковым. В соответствии с императорским указом всю эту команду поселили в Царском Селе, чтобы продолжать эксперименты с русским уже фарфором. Директором всего предприятия назначили Г.К. Лебратовского. Глины везли из Сибири, а кварц нашли в европейской части России. Но предприятие оказалось мертворожденным. То ли китайский осведомитель продал неполные или намеренно искаженные рецепты, то ли русские подмастерья не обладали необходимой квалификацией, или российские глины с камнями отличались по своему составу от китайских, использовавшихся в этом деле, не ясно. В конце 1740-х годов русское ремесло фарфора сформировалось по образцу шведских и европейских приемов мастерства.

Прошло весьма много времени, прежде чем Алексей Матвеевич Владыкин принял на себя руководство обозом, которому суждено стать последним русским торговым обозом назначением в Пекин. Указание на его формирование поступило 20 февраля 1753 года. А.М. Владыкин к тому времени поднялся с восьмого ранга до девятого (коллежского асессора), и его, бесспорно, считали самым подготовленным директором обоза после Л. Ланга. Никто, кроме этого вельможи, долгое время прожившего в Пекине, не смог бы убедить маньчжурские власти ослабить ограничения на деятельность русских купцов в китайской столице. Никому этого и не удалось.

Курьера из Москвы в Пекин послали в конце марта 1753 года, а с ним отправили дипломатическую ноту, отличавшуюся от предыдущих предельной конкретностью и прямолинейностью. В ней содержалось требование, чтобы китайские купцы доставляли в Русский дом только те товары, к которым русские гости проявят интерес, и вокруг русского квартала не толкалась бы многочисленная охрана, а всем китайским лавочникам позволили бы туда безопасный доступ. Сын коменданта Селенгинска лейтенант Иван Варфоломеевич Якоби поспешил с этим посланием в Пекин и точно так же оперативно устремился назад. Он прискакал в Кяхту 24 сентября 1753 года. Но привезенные им известия повергли всех в уныние: в Лифаньюане категорически отвергли какие-либо притеснения русских гостей в прошлом; обращение с русскими купцами, по их представлению, всегда строго соответствовало букве Кяхтинского договора. В Лифаньюане пообещали, что все товары будут торговаться свободно, а досмотру всегда подвергались только запрещенные предметы. Китайские чиновники не потрудились объяснить, как они собираются искать запрещенные предметы без досмотра всего товара. Лейтенант Якоби к тому же привез письмо от архимандрита Гервазия Линцевского, служившего в то время в Пекине предстоятелем Русской православной церкви, с известиями о смерти еще одного студента Никиты Чепанова, а также с лестными отзывами по поводу овладения китайским и маньчжурским языками тремя другими стажерами — Алексеем Леонтьевым, Андреем Канаевым и Ефимом Сахновским. Этот добропорядочный священнослужитель рекомендовал, чтобы в будущем студентов для обучения местным языкам присылали в Пекин только на конкретный период времени.

С обозом отправилась практически полная замена персонала миссии православной церкви в Пекине, и в их числе отметим преемника Гервазия архимандрита Амвросия Юматова, хотя его следовало называть просто священником. Амвросию предстояло прожить в Пекине до июля 1771 года. Вместе с ним отправились два священника: Сильвестр, который скончается в Казани в 1773 году по возвращении на родину, и Софроний, скончавшийся в Пекине, диакон Сергей, тоже умерший потом в Пекине, и трое церковных служек — Степан Зимин, Илья Иванов и Алексей Данилов. Эти священнослужители получили благословение Священного синода, и в Сенате их кандидатуры одобрили должным образом. Студентам А. Владыкину и И. Быкову тоже отправилась замена из четырех человек. А именно: Василий Ермолаев, Степан Соколов, Степан Якимов и Иван Озеров. Каждому из них назначили по 100 рублей на дорожные расходы и по 200 рублей в год на пропитание. И наконец, русских обозников сопровождал один грек, искусный в определении пробы золота и серебра, а также знаток драгоценных камней.

Обозная команда вошла в Пекин 23 декабря и осталась там на шесть с половиной месяцев. То есть пробыла дольше всех остальных русских обозов со времен миссии Третьякова и Молокова. Торги начались только после того (спустя всего лишь месяц с небольшим от момента прибытия), как в Лифаньюане потребовали список всех ввезенных товаров и подробный прейскурант. И это невзирая на все их недавние заверения в том, что торговля будет беспрепятственной и свободной. А.М. Владыкин категорически отказался что-либо предоставлять, и в Лифаньюане впоследствии выставили его перед Правительствующим сенатом как человека «редчайшей породы и тупого», отличившегося крайней желчностью, когда он потребовал без огласки предоставить ему в личное пользование десяток лошадей. Его упорство и дерзость послужили причинами разнообразных неприятных последствий. Китайцы попросили, чтобы в будущем к ним не присылали настолько некомпетентных в торговле людей, каким оказался он. Тем временем продажа российских товаров шла бойко, хотя А.М. Владыкин докладывал своему начальству о своем замешательстве, так как китайцы настаивали на оплате наличными деньгами, а не товарами.

Если в торговле большого успеха не наблюдалось, то замена священников и стажеров уперлась в глухую стену. Мандарины из Лифаньюаня обратили внимание Алексея Матвеевича на то, что Кяхтинским договором предусматривались только шесть молодых людей для обучения в Пекине, и ничего не говорилось относительно их замены на новых стажеров. Следовательно, тех четырех, что он привез с собой, требовалось вернуть в Россию. Единственный аргумент в самом лучшем случае состоял в том, что тринадцать молодых русских учеников уже провели в Пекине некоторое время. Наш директор испытал сильное потрясение от такого решения после почти трех десятилетий пребывания российских студентов в Пекине, но у него не оставалось другого выбора, кроме как забрать стажеров на родину. Он привез назад еще и Алексея Леонтьева, который позже оказался ценным членом Коллегии иностранных дел. Алексей служил помощником Иллариона Россохина в Академии наук, перевел множество книг с китайского языка, заслужил ранг канцелярского советника. А также Ефима Сахновского, которого оставили служить помощником на таможне в Кяхте с окладом 200 рублей. Андрей Канаев трудностей путешествия пережить не смог и умер в дороге. Священники и их служки остались в Пекине, как мы уже сказали, но три помощника, прибывшие с ними, тоже вернулись в Россию.

Так без лишних формальностей закончилась эпопея великих русских торговых обозов, покорявших Восток. Чиновники в Санкт-Петербурге и Сибири не принимали никаких специальных или формальных решений по поводу отказа от протяженных и опасных путешествий от границы до столицы Срединного царства. В 1760 году из Сената поступил запрос в Коллегию иностранных дел на предмет целесообразности и своевременности отправки очередного обоза в Пекин, на который в коллегии спокойно сообщили о том, что в том районе китайцы развязали военную кампанию против джунгар и вопрос об отправке обоза стоять не может. Сенаторы посоветовали членам коллегии подождать, пока ситуация там стабилизируется. Два года спустя, в первый год правления Екатерины Великой, пекинскому обозу официально предоставлялось право свободной частной торговли. Но к тому времени перспективы того, что купцы-единоличники воспользуются такой долгожданной возможностью, просматривались с большим трудом. Купцы-единоличники, изъявившие такое желание, могли бы вести торговлю в Пекине по правилам, предусмотренным Кяхтинским договором, и по примеру предыдущих казенных обозов, и, естественно, с оплатой таможенных пошлин в полном объеме. После сбора купцов начальник эскорта капитан И.И. Кропотов, недавно возвратившийся из Пекина, мог бы сопроводить обоз в пути на родину. В качестве директора обоза купцам предстояло назначить достойного человека из своей среды. Все прежние запреты на приобретение отборной пушнины теперь отменили; частным предпринимателям разрешили брать с собой любые предметы, официально не запрещенные для вывоза за границу. В дальнейшем ни одного частного обоза в Пекине не появилось, но от обозов власти совсем не отказались. Они продолжали отправлять Русской православной церкви мелкие партии пушнины для продажи.

Сегодня нам представляется, что государственная монополия на торговлю в Пекине не принесла России какого-либо существенного дохода или большой славы. Судя по дошедшей до наших дней статистике, напрашивается однозначный вывод о том, что монополия все те годы даже если и давала доход, то совсем небольшой, а несколько обозов принесли одни только убытки. Тем не менее справедливости ради отметим крайне неблагоприятные условия, в которых приходилось действовать директорам обозов, а также некоторые очевидные льготы, которыми они пользовались.

Когда в конце XVII столетия только начиналась эпопея русских государственных торговых обозов, границы страны, территорию которой они пересекали, в лучшем случае обозначались неясно, местного населения встречалось совсем мало, а главное — государственный аппарат выглядел настолько неорганизованным, что не мог справиться со своими соперниками в лице частных торговых предпринимателей. Пока не заключили Кяхтинского договора, вообще отсутствовали средства обуздания купеческой вольницы. Купцы-единоличники открыто вмешивались в государственную сферу деятельности, никому не подчинялись. И сибирские купцы России отнюдь не были трепетными созданиями, готовыми без кнута к сознательному подчинению дисциплине и признанию своей ответственности за порядок; в Восточной Сибири могли выжить только люди могучие и прижимистые, какие сохранились там и до наших дней. До 1727 года вообще не существовало надежных барьеров против контрабандной частной торговли, и навязывать государственные запреты поручили всего лишь малочисленной горстке солдат.

После 1727 года ситуация претерпела некоторые изменения. С.Л. Владиславич-Рагузинский со своими единомышленниками стремился укрепить пограничный административный аппарат или даже сотворить его заново. Беда заключалась в том, что толковые государственные служащие, ощущавшие ответственность за порученное им дело и видевшие свой долг перед монархом, на границах империи встречались редко. Даже на самом высоком уровне управления в Сибири стремление к незамедлительному личному обогащению легко, как нам предстоит убедиться, побеждало теплящееся в глубине души чувство, что называется, финансовой ответственности перед народом. Например, вице-губернатора Иркутска начала 1730-х годов А.П. Жолобова позже осудили и казнили за многочисленные злоупотребления служебным положением. Среди его преступлений значится потворство тайной перевозке через границу контрабандных товаров (прежде всего дорогой пушнины), и он даже опустился до использования императорской печати, находившейся в его распоряжении, для клеймения партий таких товаров. Ущерб от подобного рода деятельности, нанесенный государственной торговле в Пекине, измерить невозможно. Но по постоянным жалобам Л. Ланга и остальных директоров обозов по поводу пресыщения пекинского рынка пушнины можно с большой долей уверенности предположить, что главную роль в финансовом провале русского государственного товарного обмена с китайцами сыграли А.П. Жолобов и подобные ему нерадивые сановники. Если хотя бы однажды возникли сомнения в порядочности даже самого доблестного Л. Ланга, то насколько же больше из обоза растащили по чуть-чуть ценностей те же присяжные оценщики, таможенники и все прочие причастные к нему работники, не пойманные за руку и не оштрафованные? А. Корсак подсчитал, что в 1739 году объем перевезенной через границу пушнины контрабандой в три раза превышал стоимость той, которая обычно перевозилась государственным обозом в Китай.

Если бы чиновники в Санкт-Петербурге прислушались к постоянным советам покончить с государственными обозами и даже ввести повышенные ставки по таможенным пошлинам на частную торговлю, никаких подобных непомерно обременительных расходов нести не пришлось вообще. Доставка от Москвы до границы пушнины или любых товаров могла обходиться в два раза или около того дороже для государственных обозов. Речь идет о затратах на тягловых животных и возы. Сановники пыталась оборудовать государственные конюшни в Аргузинском остроге, но даже там частные лица продолжали вести торговлю, широко пользуясь «казенными возами, служилым людом, лошадьми, коровами и прочими прерогативами». Львиную долю товаров, отправлявшихся в Китай, собирали по Сибири, однако их доставка до Пекина, вероятно, требовала повышения их цен в среднем как минимум в полтора раза. В дополнение к транспортным издержкам в государственную казну недодавали тысяч 50 или 60 рублей, уходивших на неизбежные накладные расходы, связанные с каждым обозом.

В заключение следует упомянуть громоздкость данных предприятий как таковых. Результатом медленного процесса накопления мехов на протяжении нескольких лет до фактической отправки обозов считается высокая доля испорченного товара, полностью утратившего свои потребительские свойства. Старомодная система с назначением директоров обоза и их комиссаров, отвечавших за свой обоз с момента приобретения мехов до распродажи привезенных товаров в Москве или Санкт-Петербурге, представляется примером отжившего свое административного аппарата Сибири, просуществовавшего до XIX столетия.

Заскорузлость механизма ценообразования, как на российские, так и на китайские товары, служила тормозом процесса их сбыта на обоих концах товарообмена и способствовала появлению у китайцев отвращения к данному мероприятию как таковому. Из-за отсутствия своевременного понимания того, что сама Сибирь могла бы превратиться в выгодный рынок для многих китайских товаров, табака, ревеня и прочих предметов в дополнение к тканям, обозы отрезали от процветающих базарных ярмарок Сибири, а также самой России на пространстве между Москвой и Уралом. Короче говоря, власти Санкт-Петербурга с их неуступчивостью, настаивавшие на том, что принятие всех решений и управление делами следует сосредоточить в российской столице, вкупе с бестолковостью и волокитой в сфере их общения с сибирскими государственными органами и руководителями обозов, потопили в болоте бюрократической рутины блистательное по замыслу предприятие.

Вероятно, самое большое неудобство системы обозной торговли заключалось в том, что ею предусматривались запреты и ограничения на развитие частной торговли в Сибири. За исключением мелких лазеек, существовавших между 1727 годом и временами правления Екатерины, российские и сибирские купцы оставались отрезанными от сферы официальной торговли многими самыми выгодными товарами Сибири — тончайшей пушниной, китайским золотом и серебром, табаком, ревенем, лошадьми, коровами и т. д. В нескольких следующих главах речь пойдет о прочих государственных монополиях и частной приграничной торговле. Но уже достаточно сказано для обоснованного умозаключения о тяжелой руке далекого правительства, из-за которой купцам приходилось заниматься контрабандной торговлей, подкупом местных чиновников и сговором о путях преодоления всех официальных барьеров и запретов. Естественно, что им даже на ум не приходило в таких условиях поверить в какое-либо свободное предлагаемое правительством предприятие. Нисколько не удивительно, что реальное усилие по воплощению в действительность идеи банка и товарищества, сформулированной Л. Лангом, не вызвало абсолютно никакой реакции со стороны торгового или делового сообщества России. Его представители на протяжении слишком долгого времени совершенно справедливо опасались выставлять напоказ свои деньги, рискуя тем самым лишиться их из-за изъятия в пользу государства или обложения неподъемными налогами.

На оборотной стороне медали отчеканено действительно исключительное преимущество государственного обоза, не доступное ни одному купцу-единоличнику, — его громадный запас прекраснейшей сибирской пушнины, приобретенной посредством ясака, закупки у промысловиков, в качестве таможенной десятины или «даров». Но в любом случае товара, доставшегося путем очень скромных расходов. Пекин обещал стать и на самом деле оказался прекрасным рынком для сибирских мехов, которые иначе пришлось бы отправлять в европейские российские города или вывозить на западноевропейские рынки. Исключительно в целях бухгалтерского учета эти меха можно оценить в 100 тысяч рублей или больше на один обоз. Государству они доставались практически даром. Почему же эти малодоходные (в лучшем случае) сменяющие друг друга обозы отправлялись в Пекин на протяжении такого длительного периода времени и официально их остановили только во времена правления императрицы Екатерины, которая, по крайней мере, теоретически проповедовала экономический принцип «свободной торговли»? Просто потому, что на них не потерялись впустую деньги с точки зрения интересов государственного аппарата в целом. Единственным остался без ответа вопрос, можно ли было извлечь еще больше денег в императорскую казну в том случае, если государственная пушнина сбывалась кому-то еще, скажем торговому обществу, предлагавшемуся Л. Лангом, а также в случае введения повышенного налога на частную торговлю пушниной через границы империи? И ответ на такой вопрос, по всей вероятности, прозвучал бы утвердительно; по крайней мере, Л. Ланг в таком ответе не сомневался.

Кяхтинский договор можно назвать, в некотором смысле этого слова, плодом неспособности участников частной торговли России удерживать себя в рамках приличия. Разнузданность купцов и неспособность Пекина их обуздать стала причиной того, что китайцы в 1722 году изгнали всех русских торговцев со своей территории. Кяхтинский договор и бюрократическая структура по организации внешней торговли и управлению ею можно считать где-то реакцией Русского государства на разгул своих сибирских переселенцев-колонистов.