1884 год 17-й год правления Мэйдзи

1884 год

17-й год правления Мэйдзи

В этом году у Мэйдзи снова случилась депрессия, похожая на ту, что поразила его в год восстания Сайго Такамори – он отказывался от участия в совещаниях и не принимал министра внутренних дел Ито Хиробуми. Но тогда, в 1877 году, небрежение императора своими обязанностями можно было оправдать: выступление верного соратника Сайго и вправду явилось событием крайне огорчительным. На сей раз никаких причин для хандры вроде бы не существовало, но тем не менее Мэйдзи не желал встречаться со своими министрами. Он сказывался больным, а правила двора запрещали кому бы то ни было входить в покои занемогшего монарха.

Ито Хиробуми через своего доверенного подговорил дворецкого Фудзинами Кототада (1852–1926) сообщить Мэйдзи его просьбу об аудиенции. Для дворецкого это было большим испытанием, поскольку он преступал границы дозволенного. Но Ито сказал ему: прошу вас рискнуть своей жизнью. Фудзинами счел за благо предупредить о своем поступке императрицу Харуко и наложниц. Улучив удобный момент, он обратился к императору с настоящим поучением, заканчивавшимся такими словами: «Я читал, что священные правители древности одевались должным образом и с уважением выслушивали доклады своих министров… Я прошу ваше величество дать аудиенцию Ито Хиробуми». Император пришел в ярость от такого урока, но потом сменил гнев на милость, принял Ито, а дворецкого наградил золотыми часами и шелковым отрезом[171].

Несмотря на то что Мэйдзи временами отлынивал от дел, жизнь в стране кипела. Все решения принимались от его имени; считалось, что он в курсе всех событий, которые творятся в Японии и за рубежом. О депрессии императора знали только самые близкие люди.

Э. Феноллоса

Окакура Тэнсин

В этом году в префектуру Нара направилась комиссия во главе с Окакура Тэнсин (Какудзо, 1862–1913), Кано Тэссай и американским профессором Эрнестом Феноллосой (1853–1908). Ее задача заключалась в обследовании буддийских храмов и синтоистских святилищ с целью каталогизации находившихся там предметов культа, которые можно было бы квалифицировать как шедевры искусства. Феноллоса приехал в Японию преподавать в Токийском университете в 1878 году. Он по достоинству оценил японское искусство, заставив многих японцев поверить, что и в Японии есть что-то хорошее.

В храме Хорюдзи комиссия «открыла» деревянную статую Гудзэ Каннон. Эта статуя была вырезана в VII веке корейскими мастерами. Вот как описывает Феноллоса посещение храма.

«Центральное правительство снабдило меня бумагами, которые предоставляли право открывать хранилища и храмы. Центральное место в восьмиугольном павильоне Юмэдоно занимало большое закрытое святилище, устремлявшееся вверх подобно колонне. Священники Хорюдзи сказали, что, согласно традиции, в этом святилище находится произведение корейских мастеров времени правления Суйко (592–628. – А. М.), но само святилище не открывалось больше двухсот лет. Воодушевленные перспективой обнаружения такой уникальной ценности, мы всячески убеждали священников продемонстрировать нам ее. В течение долгого времени они отказывались, утверждая, что в наказание за святотатство землетрясение уничтожит храм. В конце концов нам удалось убедить их; я никогда не забуду, что мы почувствовали, когда ключ после столь многих лет со скрипом повернулся в заржавленном замке. В святилище мы увидели нечто высокое, тщательно забинтованное кусками хлопчатобумажной материи, в которую въелась пыль веков. Развернуть статую было непростой задачей, поскольку длина материи составила около 500 ярдов; наши глаза и ноздри были буквально забиты едкой пылью»[172].

Феноллоса стал в Японии одним из самых знаменитых иностранцев. Он не только открывал японцам глаза на японское. Пользуясь недооцененностью японского искусства, он собрал богатейшую коллекцию из 20 тысяч предметов. Большинство из них хранится ныне в Бостонском музее изящных искусств.

Помимо Феноллосы, огромная роль в процессе «открытия» японского искусства принадлежала Окакура Тэнсин. Он утверждал, что сама земля Японии и ее климат благоприятствуют развитию в людях эстетического начала: океан и горы, разнообразие климатических зон создают идеальные условия для процветания искусств. «Если искусство не процветает в этой островной стране, то тогда вообще не может быть другого места [в мире], которое рождало бы искусство»[173].

Идеологи «национальной школы» («кокугаку») утверждали и раньше, что уникальность Японии состоит в том, что на ее территории «проживают» синтоистские божества. Теперь этот «божественный код» был переведен в плоскость искусства, но при этом связь с территорией архипелага сохранилась. Японцы – люди особенные, с особым чувством прекрасного, потому что они живут на особенной земле, – утверждал Окакура. О несомненном успехе этого тезиса свидетельствует следующий факт. До сих пор встречается немало японцев, которые убеждены: развитость поэтической традиции в Японии объясняется тем, что в этой стране необыкновенно четко выявлены четыре времени года.

Окакура оказался одним из главных творцов и другого мифа. Он утверждал, что уникальной особенностью японцев («людей Ямато») является их способность адаптировать иностранное, гармонизируя его с местным. Он определял Японию как «музей Азиатской цивилизации». В своем развитии, которое в значительной степени есть история заимствований и их адаптации, Япония только приобретает и не теряет ничего. Утверждение особенно значимое для национального самолюбия. Оно было сделано в период, когда страна столько заимствовала с Запада.

В этом году было налажено производство специальной «шпионской» бумаги для школ. Ученик обмакивал кисть в обычную воду и выводил иероглифы – они мгновенно «проявлялись» на бумаге. Через несколько минут, когда вода высыхала, иероглифы исчезали, а бумагу можно было использовать снова. Японцы того времени жили бедно, бережливость почиталась ими едва ли не за основную добродетель. Графитовые карандаши появились тоже в 80-х годах, но еще долго оставались предметом роскоши[174].

Однако учеников ждали и более серьезные новшества. В момент введения школьного образования, в соответствии с призывами Фукудзава приоритет отдавался позитивистскому знанию, однако теперь все больше внимания стало уделяться моральному совершенствованию и военно-физической подготовке. Школа учила любить императора и родину, на школьных дворах ученики упражнялись с гантелями и деревянными мечами. Школа постепенно становилась инструментом «культурного террора», когда все служит одной задаче: воспитанию максимально послушного правительству народа, а не свободного человека.

В ноябре в начальных школах появился составленный Министерством образования учебник по этике. Он открывался восхвалением сыновней почтительности и пестрел конфуцианскими максимами. «С самого детства почтительность к родителям является первейшим долгом». «Тот, кто исповедует почтительность по отношению к родителям, естественным образом ведет себя правильно и в другом». В этих высказываниях не было ничего необычного. В течение многих веков маленьких японцев учили сыновней и дочерней почтительности. В своих первых указах Мэйдзи неоднократно называл своих подданных «младенцами», т. е. подчеркивал свою ответственность за них. Но от младенцев невозможно ожидать заботы о родителе…

Теперь же младенцы «подросли», от них можно было и требовать. Теперь метафора долга по отношению к отцу была распространена и на императора: «Мы должны почитать императора так же, как почитаем своих родителей». «Почтительность на службе у правителя – это верноподданничество; верноподданническое сердце – ворота к почтительности». «Правитель подобен отцу. Никогда не забывай о своем долге перед ним». Иными словами: семейные ценности становились ценностями государственной значимости, а император представал в качестве строгого и справедливого отца всех семей в Японии. Семей, которые образовывали нацию.

В первоначальном варианте учебника, составленном поборником строгих конфуцианских норм поведения Нисимура Сигэки (1828–1902), присутствовали образцы высокоморального поведения европейцев. В окончательном варианте остались примеры только из японской и китайской истории. В качестве одной из тем занятий предлагался Токугава Ёсимунэ, занимавший должность сёгуна в 1716–1745 годах. Он удостоился похвалы за то, что исправно посещал гробницу основателя сёгунской династии Иэясу[175].

Положительные примеры из истории дома Токугава знаменовали собой определенный идеологический откат, который одновременно можно назвать и прорывом. Составители учебника как бы говорили первоклашкам: военные правители были не так плохи, как то доказывало правительство вашим родителям. Бывшие самураи, ставшие основными поставщиками кадров для государственного аппарата, внедряли в сознание школьников свои ценности и мысли. Ползучее оправдание режима Токугава было в какой-то мере неизбежным, ибо именно история самураев предоставляла наиболее яркие примеры верности своему сюзерену. Сюзерену, место которого занял теперь Мэйдзи.

Именно императоры представали как главные объекты изучения на уроках по истории. Авторы учебников описывали деяния и достоинства благодетельных императоров, их дворы и битвы. Хотя предмет изучения назывался «историей Японии», жизнь простых людей, общество, экономика авторов интересовали мало. В этом смысле школьные учебники больше напоминали древние официальные хроники, которые, хотя и назывались «национальными», отражали почти исключительно реалии дворцовой жизни. Именно поэтому Фукудзава Юкити в свое время заметил: «В Японии есть правительство, но нет народа».

В самом начале правления Мэйдзи особой популярностью пользовался лозунг «Один правитель – десять тысяч простых людей». Под этим лозунгом понималось внесословное равенство обитателей страны, у которых есть один-единственный повелитель. И перед этим повелителем все равны. Однако японское общество привыкло быть статусным. Уже в 1869 году в особую группу были выделены аристократы (кадзоку). Это были киотосские аристократы и князья-даймё. Звание кадзоку не предполагало внутреннего деления. Однако излишняя однородность претила сознанию элиты, в преддверии создания парламента нужно было подстраховаться и обеспечить себе такие привилегии, которые не зависели бы от превратностей выборного процесса. Кроме того, нынешние «худородные» политики в состав знати формально не входили. А им хотелось не только власти, но и потомственных почестей. И потому 7 июля аристократию разделили на пять групп. В переводе на европейские языки аристократы именовали себя князьями, маркизами, графами, виконтами и баронами. Но на самом деле названия аристократических групп были взяты из древнего Китая. В категорию «князей» первоначально попали только пять аристократических семей из Киото, нынешний глава дома Токугава – Иэсато, Сандзё Санэтоми, Ивакура Томоми (посмертно), семьи Симадзу и Мори (бывшие даймё Сацума и Тёсю). Все они имели право на привилегированное положение и в прошлом. Однако теперь, помимо прежней знати (киотосской аристократии и князей), к привилегированным группам было разрешено приписывать и тех людей, которые оказали выдающиеся услуги отечеству (императору) в политической и военной сферах. Подавляющее большинство «новых аристократов» были выходцами из Сацума и Тёсю (28 и 23 человека соответственно).

В стране теперь насчитывалось 576 титулованных особ. Признание возможности того, что заслуги перед отечеством могут принадлежать не только выходцам из благородных семейств, было большим новшеством. Правда, в категорию аристократов могли попасть только политики и военные. Ни ученым, ни артистам, ни промышленникам такая честь оказана не была.

Последняя статья указа министра двора Ито Хиробуми относительно введения титулов вменяла в обязанность давать аристократическим отпрыскам хорошее образование. К чести элиты, она прекрасно понимала, что прочное положение в обществе обеспечивается не только наследственными привилегиями.

В этом году возле пруда Синобадзу в Уэно построили ипподром. Правительство уделяло большое внимание развитию коневодства, имея в виду роль кавалерии в войнах того времени. Сам Мэйдзи подавал пример своим подданным и занимался верховой ездой. Правда, европейцы находили его посадку не слишком ловкой.

Поскольку японские лошади были низкорослыми, лошадей стали завозить из Европы. Чтобы местные особи не испортили импортную породу, ничего лучше не придумали, как кастрировать их. В плане пропаганды конного дела и было принято решение о строительстве ипподромов. Непосредственное руководство строительством было возложено на принца Комацу Акихито (1846–1903). На открытии ипподрома «Объединенного клуба скачек» присутствовал и сам Мэйдзи, наблюдавший за заездами из ложи. Вся атмосфера должна была создавать приподнятое настроение. Национальные флаги, императорские хризантемы, бумажные фонарики. В воздухе кружили выполненные из легчайшей промасленной бумаги фигурки людей, животных, птиц и рыб, вылетающие прямо в небеса из вертикально поставленных карнавальных пневматических пушечек, сделанных из ствола бамбука. Предварительно сложенные фигурки раскрывались на высоте и, наполняемые воздухом, медленно опускались на праздничную землю. Часто они бывали привязаны к подобию раскрывавшегося вместе с ними парашюта. Иностранцы называли это «дневным японским салютом». Ничего подобного они в Европе не видели.

В Токио Мэйдзи открывал ипподром, а в этот же самый день в Титибу (нынешняя префектура Сайтама к северо-западу от Токио) вспыхнуло настоящее восстание. Элиту и крестьян волновали разные проблемы. Подавляющее большинство жителей Титибу занималось разведением шелкопряда. Однако три года назад цены на шелк резко пошли вниз, жить крестьянам стало труднее, многие из них влезли в долги. Поскольку Титибу – горный район, пахотной земли там почти не было, альтернативных источников дохода у жителей деревень не существовало. Крестьяне подавали властям прошения: предоставить им рассрочку, уменьшить налоги, умерить процентные аппетиты ростовщиков, предоставить материальную помощь. И даже закрыть на три года школы, чтобы уменьшить семейные расходы и привлечь в хозяйство дополнительные руки. Но ничего сделано не было, наступила осень – время расплаты с кредиторами. Крестьяне, число которых достигло 10 тысяч человек, принялись громить дома ростовщиков и уничтожать долговые расписки. Они врывались в суды и полицейские участки и жгли документы. Восставшие были неплохо организованы, но перед лицом присланных из Токио солдат они мгновенно рассеялись. Традиции вооруженной борьбы с властью у японских крестьян не было. Они никого не убили, но четырех зачинщиков восстания приговорили к смертной казни.

Тоёхара Тиканобу. Окрытие ипподрома «Объединенного клуба скачек» в Уэно

Открытие ипподрома состоялось 1 ноября. Казалось бы, самое время любоваться кленами. Но поскольку за Уэно к этому времени прочно закрепилась слава места, знаменитого своими бесподобными сакурами, художник счел возможным изобразить эти сакуры цветущими (на заднем плане), хотя им полагается цвести в конце марта – начале апреля. Это была логика, присущая японской поэзии, когда за каждой местностью закреплялся постоянный эпитет (макура-котоба). При упоминании в стихотворении той или иной местности этот эпитет был «обязан» встать во фразеологическую пару рядом с топонимом. Так получилось, что на гравюрах, где изображался парк Уэно, сакуры цвели круглый год. Киото традиционно называли «столицей цветов» (хана-но мияко), где под «цветами» подразумевалась сакура. Токио не должен был уступать Киото и в этом отношении. И в этом виден определенный комплекс «токийской неполноценности».

Некоторые лидеры восставших входили в Либеральную партию. Скорее всего, они не знали, что ее руководство 29 октября уже приняло решение о самороспуске. Восстание в Титибу оказалось самым серьезным и самым последним крестьянским выступлением. Во многих таких «беспорядках» активную роль сыграли рядовые члены партии. Итагаки Тайсукэ и его ближайшие соратники не были приверженцами силового решения проблем. Но обуздать своих возбужденных партийцев они оказались не в состоянии, поэтому и решили похоронить свою партию.

Самороспуск Либеральной партии и поражение восстания в Титибу поставили точку в истории «Движения за свободу и права народа». Партия конституционных реформ о своем роспуске не объявляла, но с уходом Окума Сигэнобу с поста председателя фактически тоже прекратила свое существование. Окума тоже испугался вспышек насилия. Либералы пришли к выводу, что их партийная деятельность ведет к хаосу. А они хотели порядка.