VIII Вторжение в Понт и преторство Красса

VIII

Вторжение в Понт и преторство Красса

Возвращение Цезаря в Рим. — Настроение общественного мнения. — Восстание Спартака. — Морская война Митридата. — Возрастающее недовольство против правительства. — Цезарь снова вступает на политическое поприще. — День римского политического деятеля. — Лукулл овладевает всей Вифинией и решает двинуться в Понт. — Характер Лукулла. — Охота на рабов в Понтийском государстве. — Окончание войны с Серторием. — Победы Спартака. — Скандал на выборах 71 г. — Марк Лициний Красс: его карьера и его характер. — Он ведет войну со Спартаком и одерживает победу. — Лукулл, его офицеры и солдаты. — Взятие и сожжение Амиса.

Возвращение Цезаря в Рим

В 73 г. до P. X. Цезарь возвратился в Рим. Мы не знаем, как окончилось его предприятие против Митридата, но всего вероятнее, что, взявшись за оружие в страхе перед воображаемой революцией, он после прибытия в Азию Лукулла быстро распустил свои войска и решил возвратиться в Рим, узнав о своем избрании в понтифики на место своего дяди, Гая Аврелия Котты, умершего в Галлии.

Перемены в Италии

В Риме он нашел положение совершенно отличным от того, какое было в его первый приезд с Востока. Все в Италии изменилось, даже древнеримский народный характер, выдержанный и терпеливый, был лишь воспоминанием. Общественное мнение сделалось нервным, легко возбуждаемым, пылким и фантастичным; оно было постоянно только в своем отвращении к правлению, учрежденному Суллой. К жалобам на правительство, уже и ранее многочисленным, присоединился еще специальный мотив, к неудовольствию со стороны римского народа, — частый голод в громадном городе. Особенно тяжел был голод 75 г.[359] Население Рима возрастало. Культура винограда и оливковых деревьев увеличивалась; культура же хлеба в Италии все более и более уменьшалась, ограничиваясь удовлетворением потребностей самих земледельцев. Снабжение продовольствием громадного города с каждым годом становилось все труднее.

Меры против голода в Риме

Жалобы на правительство были так многочисленны и так настоятельны, что оба консула этого года, Гай Кассий Лонгин и Марк Теренций Лициниан Варрон, младший брат Лукулла и приемный сын Марка Теренция Варрона, предложили, несмотря на свой консерватизм, закон об увеличении хлебной подати, которую должна была поставлять Сицилия. Города, на которые уже была наложена десятина, должны были доставлять еще1/10своего урожая по цене в 3 сестерция за модий. Города, изъятые от платежа десятины, должны были посылать в Рим 800 тысяч модиев (около 70 тысяч гектолитров) зерна, за которое получали по 31/3сестерция за модий.[360] Таким образом, считая все зерно, поставляемое даром и по пониженной цене, Сицилия каждый год должна была посылать в Рим почти 600 тысяч гектолитров.[361]

Восстание Спартака

В этот же год Риму пришлось испытать еще больший страх. Маленький отряд рабов, бежавший из гладиаторской казармы в Капуе под предводительством раба фракийца по имени Спартак, скоро превратился в настоящую маленькую армию, которая напала на несколько спешно высланных легионов и разбила их. Так как недавно было привезено большое число рабов и господа не успели еще приучить их к послушанию, то самые смелые и дерзкие бежали отовсюду и присоединялись к Спартаку. Италии, казалось, грозило общее восстание рабов.

Операции Митридата на море

Кроме того, если победа Лукулла была причиной великой радости, то Марку Антонию печальным образом не удалось его предприятие против Крита. Разграбив немного Сицилию, он был разбит пиратами.[362] Рим объял ужас, когда, немного времени спустя, пришло известие, что Митридат, разбитый на суше, с бешенством возобновил войну на море, пользуясь своими союзами с дружественными фракийскими народностями и городами.[363] В то время как легаты Лукулла, Гай Валерий Триарий и Барба, двинулись на вифинские города, еще остававшиеся верными царю Понта, с целью снова овладеть ими, последний опустошал берега Мраморного моря, осаждал Перинф, угрожал Византии и послал часть своего флота под командой Мария в Эгейское море для совместных действий с критскими и испанскими пиратами.

Укрепление власти Лукулла

Дело принимало очень серьезный оборот. Боялись, как бы эгейский флот не стал угрожать Италии; беспокоились, что нет флота для ее защиты.[364] С бешенством выступали против сената и правительства, так плохо следивших за общественными делами. Сенат поспешно решил, чтобы консул Марк Лукулл в качестве проконсула предпринял на следующий год большую экспедицию во Фракию для уничтожения там союзников Митридата.[365] Он назначил его брату Луцию 3000 талантов на постройку флота, как будто флот можно было построить в один день; продлил на год срок командования и, быть может, предоставил ему также управление Вифинией, подчинив ему Котту.[366] Таким образом, обстоятельства заставили сенаторов сделать то, что они должны были предпринять с самого начала: поручить одному лицу высшее руководство войной на суше и на море.

Новая партия действия

Возбужденное этими событиями недовольство консервативной партией и сулланской конституцией охватило все классы. Демократическая партия возрождалась под новыми формами, не как партия революционная и составленная из отчаянных людей, но как партия, уважающая законность и состоявшая из всего, что только было самого лучшего в среднем и высшем классах. Повсюду требовали правительства более справедливого, более честного, более энергичного, которое не оставляло бы государства во власти концессионеров, а Италию во власти мятежных рабов.

Многие знатные дома становились оппозиционными клубами, где молодые люди требовали восстановления демократической конституции и возвращения к реформам Гракхов. Чаще всего собирались в доме Сервилии, молодой, остроумной и образованной вдовы Марка Юния Брута, убитого Помпеем в революцию 78 г. Она вышла вторично замуж за Децима Юния Силана, аристократа с демократическими взглядами, и открыла свой дом для всей передовой молодежи высших классов.[367] На этот раз Цезарь был принят не только в доме Сервилии, но и во многих других, где его так неохотно принимали после его первого возвращения с Востока. Он скоро был выбран народом военным трибуном, т. е. начальником тысячи солдат на войне. Теперь считалось заслугой быть племянником Мария.

Ободренный таким приемом, Цезарь не замедлил выступить на политическую арену, стремясь к популярности. Но это было нелегко даже для племянника Мария.

Шансы при выборах в Риме

Из девятисот десяти тысяч граждан, имевших право голоса, большая часть состояла из мелких торговцев, ремесленников, клиентов и паразитов знатных лиц, государственных чиновников, занимавших низшие должности, предоставленные свободным людям, нищих, людей без определенных занятий или разоренных — и все эти люди легко продавали свой голос.[368] Мало-помалу торговля голосами была организована лицами, собиравшими избирательные подонки в клубы, или коллегии. Они приобретали голоса с помощью банкетов, лести, мелких субсидий. Потом они оптом продавали голоса кандидатам, принимая предосторожности, чтобы обеспечить верное исполнение контрактов.[369] Напротив, зажиточные римские и италийские буржуа, крупные откупщики, купцы, собственники, богатые вольноотпущенники, образованные люди, которых богатство, мировое могущество Италии, образованность, дух времени делали гордыми и капризными, голосовали, когда участвовали в комициях, то так, то иначе, в зависимости от личных симпатий, из уважения к могущественным лицам, благодаря надеждам, удивлению, ненависти, заразительному и скоро проходящему энтузиазму, истинным или ложным известиям, пущенным в ход в последний момент. Капризный ветер народного расположения менял свое направление с часа на час. Часто благодаря незначительным случайностям с вечера до утра перепутывались все вероятности; непредвиденная дерзость ниспровергала все, что приготовлялось так долго. В последний момент долгие колебания избирательной борьбы, благодаря внезапному повороту умов, давали результат, изумлявший всех.[370]

День римского политического деятеля

Приобрести власть над столь разнородным и непостоянным составом избирателей без помощи господствующей котерии было нелегко. Цезарь, задумав это, начал свою работу с той вынужденной лести, на которую были осуждены политические деятели Рима. Нужно было встать с зарей, тотчас принимать всех лентяев и любопытствующих Рима и других областей Италии, которые приходили или чтобы только посмотреть на знаменитого римского человека, или с более практической целью — попросить его помощи в процессе, денежного вспомоществования, денег взаймы, общественной аренды, освобождения от военной службы, рекомендательного письма к правителю отдаленной провинции. Ранним утром нужно было являться на форум, чтобы вести там тяжбы, видаться с магистратами, сенаторами, богатыми банкирами и просить их за того или за другого. Нужно было позволять останавливать себя на улице первому встречному, узнавать его при помощи собственной памяти или памяти раба-номенклатора, обязанностью которого было запоминать возможно большее число имен избирателей и ловко подсказывать своему господину, чтобы избиратель мог получить иллюзию, что его знают в лицо. Нужно было иметь для всех приветливое слово, комплимент, совершенно определенное обещание. Нужно было всякий вечер приглашать на обед, присутствовать на свадьбах, похоронах, на всех семейных празднествах возможно большего числа граждан; поддерживать при всех выборах того или другого кандидата. Нужно было среди мелкого люда набрать и регулярно поддерживать известное число клиентов, готовых служить шпионами среди народа, агентами во время выборов, клакерами при произнесении речей на форуме, убийцами в буйной ссоре.

Покорение Вифинии

Но час Цезаря был еще далек. В данный момент другие люди возбуждали удивление общества: Помпей, правда медленно, но решительно бравший в Испании верх над Серторием; Лукулл, который, обрадованный своим успехом у Кизика и полный рвения, поспешно набирал флот среди союзников и преследовал понтийский флот в Эгейском море, нападая и разбивая одну за другой различные эскадры, безжалостно убивая всех захваченных в плен италийских перебежчиков, в числе которых был и Марк Марий. Его легаты между тем покоряли вифинские города, еще бывшие под оружием, и собирали огромную добычу из рабов и разного рода предметов.[371] Таким образом, в середине 73 г. Лукулл покорил своей власти все города Вифинии за исключением Гераклеи. Он принудил Митридата морем возвратиться в свое царство с остатками армии, которую в прошлом году тот привел для завоевания Вифинии. Тогда летом Лукулл созвал в Никомидии военный совет.[372]

Военный совет в Никомидии

На этом совете почти все генералы полагали, что нужно дать отдых солдатам до следующей весны. Но главнокомандующий не согласился с мнением своих помощников. В то время как последние рассматривали вопрос с чисто военной точки зрения, Лукулл переживал тогда решительный кризис. Этот кризис был не только личным кризисом его характера, но великим моральным и политическим кризисом его эпохи, отраженным в этот решительный момент в его пылком и глубоком духе, как небольшое отражение большого предмета в зеркале. Этот человек решал на военном совете не стратегический вопрос. Он хотел смелым актом разрешить противоречия, в которых так долго блуждала вся римская политика.

Перемена в характере Лукулла

Лукуллу было около пятидесяти лет. Он был совершенным образцом той старой римской аристократии, которая своими традиционными качествами могла бы сделать реставрацию Суллы серьезной и продолжительной. Суровый, простой, враг роскоши, денег, иностранных вещей, исключительно образованный, он гордился своей бедностью и презирал популярность и вульгарное честолюбие. К несчастью, этот аристократ был в Риме археологической редкостью, одним из последних представителей уже давно исчезнувшего типа людей. Продолжая сам держаться старых римских доблестей, Лукулл видел, что вокруг него распространяются богатство, роскошь, жажда удовольствий, желание возбуждать удивление. Он видел, что его друзья, разбогатевшие во время проскрипций, уважаются более, чем он, оставшийся бедным, и что Помпей, мало рисковавший в междоусобной войне, так быстро и так высоко поднимается в силу своей популярности. Человек деятельный, очень умный и благородно честолюбивый, он уже давно должен был спросить себя, не кончит ли он, продолжая играть эту столь старомодную роль, тем, что принесет себя в жертву бессовестным честолюбцам. Он хорошо понимал, что робкая и неопределенная политика его партии справедливо вызывает порицание всей Италии, что сулланское правительство будет ниспровергнуто, если оно окажется ни на что не способным. Интриги, к которым он прибег, чтобы получить командование на войне, были первым видимым знаком перемены, которой до тех пор никто не подозревал и которую, может быть, не сознавал и сам Лукулл. Его чрезвычайный успех ускорил эту перемену. После побед при Кизике и на Эгейском море Лукулл решил усвоить политический метод Помпея, нисколько не считавшегося с законностью, и тотчас, не дожидаясь приказаний сената, вторгнулся в Понт.

Политика личной инициативы

Он слишком хорошо знал свой круг в Риме, чтобы сомневаться в том, что если бы он ждал сенатских инструкций, то, по истечении довольно долгого времени, получил бы приказ ничего не делать, выжидать и возвратиться в Рим. Напротив, если он предпримет большую экспедицию, в течение которой было бы неразумно его отзывать, то ему легко будет продолжить свои полномочия, и если вожди народной партии будут угрожать ему оппозицией, то он был теперь в состоянии подкупить их восточным золотом.[373] Отмщение за дарданский договор, расплата с Митридатом, конечно, стоили этой уступки испорченным политическим нравам эпохи. Итак, в результате военного совета в Никомидии Лукулл решил, несмотря на противодейтсвие почти всех своих генералов, тотчас же овладеть царством Митридата. Котта должен был в течение этого времени осаждать Геракл ею; Триарий ожидать с 70 кораблями в Геллеспонте понтийские эскадры, возвращавшиеся из Испании и Крита. Сам же он со всей своей армией двинулся на две гавани Амис и Фемискиру с целью основать свою продовольственную базу на время долгой кампании в горных областях Понта, в треугольнике, образованном Кабирой, Амасией и Евпаторией; сюда удалился Митридат, подготовлявший новую кампанию и выжидавший результата своих просьб о помощи, посланных к его зятю Тиграну, царю Армении, к сыну Махару, наместнику Крыма, и к скифам.[374]

Великий империалист вторгается в Понт

Лукулл сделал свои приготовления с удивительной быстротой: в короткое время проведя свою армию через Вифинию и Галатию, он перешел границу Понта. Враг, так долго угрожавший, вызывавший и нападавший на римлян, был, наконец, принужден защищаться. Но это было нечто гораздо более значительное, чем простая, хотя бы и очень важная война. Лукулл этим вторжением изменил не только характер серьезной и продолжительной войны, но и всю внешнюю римскую политику. Благодаря этому вторжению в Понт впервые определились наступательный империализм и политика личной инициативы генералов, которые в десять лет сделались великой политической силой Рима и заменили неопределенные, колеблющиеся и противоречивые действия сената. Начиная первым на свой собственный риск эту новую политику, которой Помпей и Цезарь скоро будут обязаны своей славой, Лукулл открыл Италии новое положение, в котором она находилась. Он показал ей, насколько она сильнее великих государств, внешне таких могущественных и страшных. Он побудил ее броситься на них, покорить их и разграбить. Он вошел со своей армией в беззащитный Понт и отдал эту богатую, населенную и уже долгое время наслаждавшуюся миром страну своим солдатам, которые расхищали стада, съестные припасы, драгоценные предметы и захватили массу рабов, забирая всякого попадавшегося им в руки: мужчин и женщин, богатых и бедных, крестьян и горожан. Те, которые могли выкупиться за достаточную сумму, оставались на свободе; остальные были продаваемы купцам, следовавшим за армией. Скоро в римском лагере раб стоил только 4 драхмы.[375] Но армия не была еще удовлетворена. Жаловались, что генерал в поспешности едва дает время схватить кое-что и что он часто принимает сдачу городов и деревень с обещанием уважить собственность.[376] Эти жалобы были бесполезны: Лукулл, бывший очень строгим вождем, не обращал на них внимания. Он быстро вел свои легионы под стены Амиса и Фемискиры. Но упорное сопротивление этих двух городов принудило римскую армию провести зиму в траншеях.

Поражение и бегство Митридата

Весной 72 г. война против Митридата и его союзников с новой силой возобновилась в Понте, во Фракии и в Испании. Лукулл, узнав, что новая армия Мтридата почти готова, и не желая быть атакованным под стенами двух городов, смело решился двинуться ей навстречу с частью своей армии, в то время как другая должна была продолжать осаду под командой его генерала, Луция Лициния Мурены. Затруднение в продовольствовании сделало поход и кампанию тяжелыми и опасными. Но Лукуллу помогла измена некоторых понтийских военачальников, которых он подкупил, и ему удалось нанести решительное поражение Митридату, потерявшему в прошлом году при нашествии на Азию и Вифинию свою лучшую армию и не получившему просимой помощи. Лукулл захватил лагерь и сокровища Митридата, но не самого царя, который в беспорядке бегства спасся, отдав сперва приказ убить всех женщин своего гарема.[377]

Операции во Фракии

В это время Марк, брат Лукулла, посланный в Македонию в качестве проконсула, окончательно завоевал Фракию, переправился через Балканы и достиг Дуная.[378] Он приказывал рубить руки целым племенам, чтобы устрашить другие,[379] и грабил не только деревни варваров, но и прекрасные прибрежные греческие города,[380] дружественные Митридату.

Конец войны с Серторием

Со своей стороны, Помпей в Испании, наконец, окончил войну, главным образом, благодаря измене Перпенны, убившего Сертория. Теперь он начал опустошительную и истребительную войну против городов, бывших на стороне Сертория или принявших к себе его сторонников.[381]

Распространение восстания рабов в Италии

Напротив, в Италии Спартак, разбив обоих консулов этого года, победоносно шел по полуострову с одного конца до другого, сопровождаемый тучей купцов, не стыдившихся продавать врагу своего класса железо и другой материал, необходимый для мечей и прочего оружия.[382] Высшие классы и зажиточная буржуазия дрожали за свои недавно насажденные виноградники и оливковые деревья, которые могли вырубить эти банды, за свои фермы, за хорошо устроенные погреба, опустошаемые восставшими рабами, за верность рабов, только недавно привезенных в Италию и не освоившихся еще со своим новым положением. Что же, однако, делал этот сенат из воров и концессионеров, годных для грабежа беззащитных провинций? В этом впечатлительном и нервном поколении все было заразительно, как храбрость, так и трусость. Солдаты, посланные сражаться против Спартака, офицеры, политики — все были деморализованы до такой степени, что при выборах 71 г. явился недостаток в кандидатах. Все были испуганы при мысли, что им придется командовать армией против непобедимого вождя рабов.[383]

Красс

Сенат понял, что этот скандал переполнил меру общественного негодования, что нужно во что бы то ни стало найти энергичного человека, способного положить конец войне. Он нашел его в лице претора того года, Марка Лициния Красса, потомка знатной фамилии, который, как мы видели, отличился во время реакции среди друзей Суллы. Любимец судьбы, он получил все ее дары: знатное происхождение, богатое наследство, редкий и быстрый случай выдвинуться, блестящее воспитание, живой, развитой, любознательный ум, смелость и терпение. Он уже составил себе прекрасную военную репутацию, выиграв во время междоусобной войны своевременным вмешательством в битву при Porta Collina одну из самых важных битв Суллы, последним чуть не проигранную. Потом, несмотря на свое богатство, он увеличил свое отцовское наследие, покупая имущества осужденных. Отчасти замешанный в репрессиях Суллы, он, благодаря своим богатствам, сделался важным лицом для того, чтобы быть избираемым в законном порядке на все должности вплоть до претуры. Он с успехом занимался спекуляциями и стал одним из самых могущественных капиталистов Рима. Он открыл свой дом восточным мудрецам. Он изучал философию и пользовался своими счастливыми способностями в литературе и красноречии. Богатый, умный, известный и могущественный, Красс должен был бы быть удовлетворенным. Но одно его беспокоило — слава Помпея, бывшего почти его сверстником и товарищем по оружию в войне с революцией. Судьба ему так улыбалась — и Крассу легко было прийти к мысли, что как генерал он стоит столько же, сколько Помпей и Лукулл, что в красноречии он равен Цезарю и что он никому не уступит места в почестях, могуществе и общественном уважении. К несчастью, его натура была скорее натурой осторожного и скупого банкира, чем натурой великого, смелого, экзальтированного и расточительного честолюбца, способного властно увлекать толпы. Это был человек с умеренными потребностями, чуждый пороков, благовоспитанный,[384] любящий свое семейство, в жизни и во всех делах, в которых он принимал участие, выказывавший удивительный порядок, точную и упорную ревность. Он с благоразумием и упорством пользовался всеми выгодными случаями, крупными или мелкими. Он давал в долг многим, выступал на защиту всех дел, какие только ему предлагали, брался даже за столь отвратительные, что Цезарь отказывался говорить речи в их защиту. Он расточал свои любезности, приветствия и комплименты людям всякого рода. А между тем он гораздо менее вызывал к себе удивления и не был так популярен, как Помпей, который, казалось, принимал почести и знаки уважения с гордым пренебрежением, по крайней мере не домогаясь их явно, и который уже получил триумф и звание проконсула, не занимая никакой должности. А он был только еще претором! Красс не имел ни одного из тех качеств, которые нравятся массам. Точный делец и счетчик слишком вредил в нем политическому человеку. Он ни к кому не чувствовал смертельной ненависти, ни к кому не привязывался навсегда. Он не был жестоким ради удовольствия, но отнюдь не имел и кастовой или аристократической честности. Не замечая этого и, напротив, воображая себя щедрым, он старался извлечь выгоду из всех своих поступков, от всех лиц, которые к нему приближались. Вельможа по расчету, а не по инстинкту, он вслед за блестящей щедростью обнаруживал позорную мелочность, неумолимо требуя, например, возвращения сумм, одолженных по любезности, если при наступлении срока он считал, что не нуждается более в своем должнике. Таким образом он терял почти всю выгоду щедрых услуг, которые оказывал.[385]

Его кампания против Спартака

Если, однако, принять в расчет кредит и военную репутацию этого богача, то легко можно понять, почему он был выбран для ведения войны против Спартака. Побуждаемый славой, приобретенной Помпеем благодаря его испанским победам, и хорошо зная, что победитель рабов сделается очень популярным, Красс тотчас же энергично принялся за дело. Он начал с того, что победил заразительную трусость солдат, возобновив пример строгости, к которому уже долго не прибегали: он велел казнить каждого десятого человека из первых когорт, побежавших перед неприятелем.[386] Но все же, несмотря на несколько поражений врага, ему не удалось ни уничтожить, ни захватить вождя рабов, так что он сам на мгновение почти упал духом.[387] Раздражение зажиточных классов возрастало. Сенат, наконец, решил вызвать в Италию Помпея, чтобы поручить ему покончить со Спартаком.[388]

Конец восстания рабов

Красс, чтобы не допустить отнять у себя славу окончания войны, удвоил быстроту, энергию и храбрость. Спартак был гениальным человеком и делал чудеса, но его сбродная армия не могла сопротивляться без конца: раздоры, отсутствие дисциплины, дезертирства явились на помощь Крассу, который мог, наконец, выиграть битву, в которой Спартак пал.[389] Когда Помпей возвратился из Испании, ему осталось рассеять только один отряд беглецов, встреченный им в Альпах.[390] Шесть тысяч рабов, захваченных в плен живыми, были распяты вдоль Аппиевой дороги[391] для устрашения их товарищей по рабству. Знать как всегда была безжалостна к мятежникам. На этот раз и средние классы, начавшие владеть рабами и выказывавшие во всяком другом случае человеческие чувства, сделались жестокими.

Лукулл и его армия

Между тем Лукулл, проведший зиму 72–71 гг. в Кабире во дворце бежавшего царя,[392] пользовался своей маленькой армией для окончательного завоевания Понта, всегда обращаясь с ней как с неодушевленным орудием, а не как с живым чувствующим телом. Перемена, начавшаяся после побед 74–73 гг., в таком сильном, преувеличивающем и страстном человеке, как Лукулл, совершилась быстро. Трудно было бы узнать прежнего легата Суллы, бедного и гордого, в этом честолюбивом, жадном и интригующем генерале, который заставил дать себе управление Азией и соединил под своей властью весь Восток. Он оплачивал в Риме лидеров народной партии и после всякой победы, после каждой сдачи города и грабежа отправлял в Рим громадное количество мулов, нагруженных золотом, серебром, произведениями искусств. Таким образом, при соприкосновении с восточными богатствами алчность пробудилась в этой душе, сопротивлявшейся ужасным искушениям грабежа даже среди проскрипций. Но по странному, хотя и вполне человеческому противоречию он в качестве полководца оставался стойким аристократом древних времен, не допускающим, чтобы легионы имели какое-нибудь другое право, кроме повиновения, требовательным и суровым со всеми до абсурда, особенно когда нетерпеливое честолюбие возбуждало его страстную душу. После всякого успеха он задумывал новое предприятие, еще более великое. И жажда выполнения безвозвратно бросала его, уже так легко поддававшегося пристрастиям, в состояние слепой галлюцинации. Его неограниченная власть, слава, порождаемая успехами, важные проекты, которые он обдумывал, его честолюбие и алчность, тем более сильные, что они были очень недавнего происхождения, делали беспредельными его гордость, нетерпение, грубую откровенность и эгоизм. Солдаты жаловались, что он никогда уже не появляется среди них как товарищ, переходя из палатки в палатку, чтобы дружественно говорить с ними, хвалить их, ободрять. Жаловались, что он всегда поспешно проезжал верхом со своей свитой только тогда, когда этого требовала служба; что, занятой и мрачный, он имеет глаза и голос только для того, чтобы открывать их ошибки, наказывать за них и требовать после одной службы новую, еще более опасную и тяжелую. Жаловались, что если он и соглашается дать им какое-нибудь вознаграждение из захваченной добычи, то делает это с жадностью и как бы боясь их развратить своей снисходительностью. Офицеры, принадлежавшие в большинстве к знатным фамилиям, жаловались также, что он постоянно упрекает их за их изнеженность, медлительность, неспособность, не обращая внимания ни на их имя, ни на их звание; что он нетерпеливо посылает приказ за приказом, как будто бы они состоят из железа, подобно ему, и никогда не должны уставать; они делают все хорошо, но никогда не могут удовлетворить его.[393] Однако Лукулл любил своих солдат и ценил многих из своих офицеров, но в поспешности, с которой он думал и действовал, он не отдавал себе отчета в огромном влиянии, какое в известные моменты может иметь похвала или любезность. Охваченный демоном корыстолюбия, отсылая в Италию своим управляющим огромные суммы денег, массу произведений искусства и драгоценностей, он не видел, что впадает в противоречие, желая обуздать свирепую жадность своих солдат; как будто бы они должны были трудиться только ради его славы.

Взятие и сожжение Амиса

Солдаты ожидали, что Лукулл двинется для захвата маленьких, расположенных на высоких горных вершинах, хорошо защищенных крепостей, в которых хранились дворцовые сокровища — драгоценные металлы, мебель, драгоценности,[394] и отдаст им, в вознаграждение за их усталость, сундуки и утварь врагов Рима. Но Лукулл вполне основательно полагал, что благоразумнее сделаться сперва господином всего Понта, захватив крупные греческие города: Амасию, Амис, Синоп. По своему обычаю, как истый полководец древних времен, он нисколько не считался с желаниями солдат. Добившись с помощью денег сдачи некоторых крепостей, он повел недовольные легионы на завоевание этих городов, бывших последними памятниками цивилизаторской мощи Греции на Черном море. Их сопротивление было долго и упорно, потому что со времени плохого управления пергамским царством римское владычество было ненавистно и ужасно для всех азиатских греков. К концу 71 г. был взят только один Амис.[395] Для Лукулла была ужасной та ночь, когда солдаты, захватив город неожиданным нападением, бросились с факелами по улицам для убийства и грабежа и в смятении подожгли многие дома. Лукулл был типичный римский генерал, но он имел ум великодушный, смягченный культурой, и был горячий поклонник эллинизма. Когда он увидал в огне Амис, Афины Понта, он бросился, как сумасшедший, в середину солдат, пытался призвать их к разуму и к дисциплине, заставить их потушить огонь и спасти это удивительное творение боготворимой им цивилизации. Это значило требовать слишком многого. Солдаты, уже давно недовольные своим генералом, потеряли терпение. Теперь, когда они, наконец, вознаградят себя за долгую усталость, по-своему, грубо бросившись на богатый город, — этот генерал еще требует от них глупой умеренности. Лукулл едва не был разорван на куски бешеной солдатчиной. Он должен был со слезами удалиться и позволить грубой солдатчине броситься на прекрасную дочь Афин. Ужасный символ этой эпохи, когда наряду с высокими способностями духа очищаться в желании и наслаждении самым благородным в мире, животный инстинкт был спущен с цепи в борьбе человека с человеком за завоевание богатства и власти. Старая военная суровость, олицетворяемая Лукуллом, должна была уступить перед этим бунтом солдат, охваченных жаждой грабежа. Полководец мог только впоследствии отпустить на свободу уцелевших от резни и снова отстроить город.[396]