Последний бой Кобы

Последний бой Кобы

Итак, если смотреть на воспоминания людей, находившихся вне хрущевской команды, то видно, что Сталин нисколько не изменился. Постарел, устал, был болен — да, но не сошел с ума, не заболел манией преследования. Человек, который болен, не доверяет никому. А так что же получается—в быту, с охраной он прежний, а с соратниками — другой? Получается, так. И тут есть два объяснения: либо соратники врут, все без исключения, либо он действительно стал с ними другим. Но ведь и для первого, и для второго должна быть какая-то причина…

И тут мы натыкаемся на одну странность. Создается такое ощущение, что, говоря о последних годах жизни Сталина, те, кто был тогда на самом верху, что-то тщательно скрывают. Или за завесой самой беспардонной лжи, как Хрущев, или оговорками и умолчаниями, как Молотов и Каганович. В чем же дело? Что они могут скрывать? И что замышлял Сталин?

Некоторые смутные оговорки, правда, проскальзывают. Так, например, в конце 40-х годов он, по воспоминаниям Микояна, предложил каждому подготовить из числа своих помощников четыре-пять человек себе на замену. Одного микояновского зама даже назначил заместителем председателя Совнаркома — правда, тот не справился и пришлось его от этой работы освободить. А еще он говорил, что после семидесяти надо уходить от активного руководства. А еще на XIX съезде вместо Политбюро избрали Президиум ЦК числом в 25 человек, основательно разбавив прежнее Политбюро новыми кадрами, более молодыми и, в основном, — это важно! — не партработниками, а выходцами из промышленности. Причем сразу после его смерти прежние соратники тут же уменьшили руководящий орган государства до прежней численности и прежнего состава. Первым делом уменьшили, буквально в первые дни. И этот их поспешный поступок дает нам очень интересную информацию к размышлению.

Похоже, глава СССР действительно не питал иллюзий по поводу того, какое государство получилось в результате всех революций и преобразований. Российская империя воспроизвела сама себя — абсолютная монархия и всевластное чиновничество. С одной только разницей — русских царей к управлению государством готовили с детства, и государь всегда был обеспечен достаточно приличными наследниками, да и о советниках заботился, и министры воспитывались и отбирались из поколения в поколение, так что была хотя бы порода. Но кто придет на смену Сталину после его смерти? Безынициативный Маленков, которого он сам называл писарем? Молотов, идеальный второй и никудышный первый? А может быть, и вообще Хрущев… но об этом лучше не думать, не надо о страшном… Да, кадры решают все, а кадров-то, как всегда, и не хватает!

Но кто бы ни пришел после него к власти, совершенно ясно одно — чей это будет ставленник. Это будет человек КПСС, ставленник партаппарата, плоть от плоти партийной номенклатуры. А партноменклатура к тому времени вполне оформилась, и глава государства, который, что бы про него ни говорили, вовсе не выжил из ума, не мог не видеть, что это за класс. Впрочем, не класс — он еще в 1941 году нашел для него иное название.

Сталин всегда был очень скромен и никогда не видел различия между собой и любым другим человеком. То есть, если говорить об ответственности и работе, различия-то были. Но в том, что касается быта, каких-то особых прав и привилегий, то всегда сводил их до самого необходимого минимума, без которого ну никак нельзя обойтись главе государства. По сути, он каким был, таким и остался — предельно скромным человеком, старающимся как можно меньше затруднить других людей собственной персоной. Но о других представителях советских верхов этого сказать нельзя, то были люди совсем иного разлива. Их претензии на исключительное положение в государстве вызывали у Сталина ярость, которую он не всегда мог скрыть.

В этом смысле очень показателен эпизод, рассказанный Светланой. В конце октября 1941 года она ненадолго приехала из Куйбышева в Москву повидаться с отцом и между делом рассказала ему, что в Куйбышеве организовали специальную школу для эвакуированных детей. «Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало; „Как? Специальную школу?“ — я видела, что он приходит постепенно в ярость. „Ах вы! — он искал слова поприличнее. — Ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Это все Власик старается!“ Впрочем, никаких оргвыводов сделано не было — не иначе как семинарское образование помогло смириться с тем, что природу человеческую не изменишь, хоть ты сделай сто революций подряд. А Власик явно предпочитал терпеть нестрашные выволочки Сталина, чем наживать себе врагов в лице многочисленных обитателей кремлевских джунглей, а особенно их жен…

Впоследствии дети этих «кремлевских детей», получив образование и доступ к средствам массовой информации, стали лепить из Сталина образ полноправного члена «касты», высокомерного и властолюбивого. Но это они по себе судили, по собственным отцам и дедам. Точно так же, когда читаешь рассуждения Хрущева, Микояна и иже с ними о том, что Хозяин кого-то к себе «приблизил», а кого-то «отдалил» и как они по еле заметным признакам угадывали настроения «самого», то все время кажется, что речь идет о ком-то другом. Да конечно же, о другом. Это все написано не о Сталине, а о Хрущеве. Это Хрущев «приближал» и «отдалял», это он мог на следующий день после посещения театра позвонить Жукову и спросить, почему Георгий Константинович не встал, когда Сам вошел в ложу. Ну вот весь зал встал, а Жуков не захотел и не встал, и глава государства на следующий день звонил ему и по этому вопросу разбирался. (По правде сказать, тут оба хороши, и Жуков, и Хрущев — ну да речь не об этом…)

О том, что на самом деле произошло в последние годы жизни Сталина, можно Только догадываться. Но догадываться — можно…

Из этих обмолвок, которые прорываются у соратников, можно понять, что Сталин готовил какие-то преобразования в государстве. И можно даже догадаться, какие. Сначала он, должно быть, опасаясь геронтократии[8], попытался убрать от власти и перевести на положение пенсионеров прежних соратников. Не получилось. Впрочем, если бы и получилось — толку от этого было бы немного. Тут как с коллективизацией: сначала думали, что всему виной кулаки, а оказалось, что проблема-то куда глубже. Так и с партией: проблема оказалась куда глубже — надо было убирать от власти весь партийный аппарат. Верховенство партии в государстве было оправданно, пока не имелось своих надежных кадров, не было должного порядка и над всем требовались контроль, организация и надзор. Но за тридцать лет советской власти были созданы структуры управления, появились собственные кадры, и партии давно уже пора было занять положенное ей место в государстве. Как определял сам Сталин в конце 40-х годов, открытым текстом, — кадры и идеология, вот ее место. А вот эту его позицию соратники тщательно скрывали, но иногда все же проговаривались —правда, как шило в мешке, нет-нет да и вылезет, и кольнет…

Уже с начала войны Сталин потихоньку стал устранять партию от власти. Став Верховным Главнокомандующим и председателем Совнаркома, он все меньше привлекал собственно партийные структуры к управлению страной. Практически перестало собираться Политбюро — теперь он общался с первыми лицами в государстве на заседаниях соответствующих структур. Пусть это были те же люди и вроде бы ничего не изменилось, но звоночек прозвенел, и кто надо его услышал и понял. Не проводились и партийные съезды — не до того было. Можно списать это на войну, подготовку к ней и восстановление страны, но ведь в Гражданскую-то съезды собирались постоянно. Опять же — мелочь, но показывает отношение.

Власть постепенно утекала из рук аппарата в Совмин, и для чистых аппаратчиков эта было смерти подобно. Сплотившаяся к тому времени в единую силу партноменклатура не хотела отдавать власть и связанные с ней привилегии и готова была бороться за свое место на шее страны до последнего.

Гром грянул на XIX съезде.

Съезда партии не проводилось тринадцать лет. Впрочем, прошел он самым обыкновенным образом: доклады, прения, избрание руководящих органов. Сталин выступил на нем всего два раза с короткими речами, по нескольку минут. Все было формально и неинтересно.

Интересное началось потом, на Пленуме ЦК КПСС, где не было ни журналистов, ни иностранных гостей. На нем Сталин выступил с полуторачасовой речью, после которой попросил освободить его от должности секретаря партии. Рассказ о том, что было после этого заявления, в изложении Константина Симонова, не печатал только ленивый. Но не грех будет привести его и еще раз.

«…На лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет, не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда… зал загудел словами: „Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!“

И далее: «Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность…» Вывод Константина Симонова вполне соответствует его вдохновенной профессии писателя — то есть профессионального выдумщика — и мировоззрению начитавшегося Оруэлла интеллигента: «…Почувствуй Сталин, что там сзади, за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков».

Однако, если немножко подумать, то эти события можно интерпретировать совсем по-другому. Был Сталин секретарем партии или не был, на государственные дела это никоим образом не влияло. У него и без того оставалось достаточно постов — что-то около десяти, и все высшие, в том числе и председатель Совета Министров. Не влияла эта должность и на статус Сталина — просто потому, что его статус определялся одним словом: СТАЛИН. Без всяких должностей. На самом деле, будет он секретарем или нет, сказывалось исключительно на положении партии. Оно и так уже пошатнулось, а столь демонстративный уход главы государства от партийных дел мог означать только одно — новое наступление на «руководящую и направляющую» роль КПСС. И Маленков это понимал. Отсюда и «прямая мольба ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе». Это было и в интересах этих самых присутствующих, но это вопрос, понимали ли они, что происходит. А Маленков — тот понимал, и еще как!

Впрочем, еще один аргумент в пользу абсолютной умственной сохранности Сталина — ситуацию он просчитал заранее. Получив отказ Пленума, он тут же, вынув из кармана листок бумаги, зачитал список тех, кого предлагал в члены и кандидаты в члены Президиума. Первых было 25 человек, вторых —11. Эти имена вызвали у соратников шок — члены сталинского Политбюро ничего не понимали. Откуда он взял этих людей? Кто их рекомендовал, кто помогал ему составлять список? В новом списке первых лиц в партии большинство людей было из народного хозяйства, а чистых аппаратчиков крайне мало. Что называется: не мытьем, так катаньем.

Кроме Президиума ЦК, на пленуме было утверждено и не предусмотренное уставом Бюро Президиума — непонятный орган, в котором не были распределены сферы ответственности, — прямо совет старейшин какой-то, а не орган управления чем бы то ни было. Нет, Сталин явно что-то задумал и двигался к цели с обычной своей упертостью — уж что-что, а это его качество соратники знали превосходно.

Косвенно это подтверждается воспоминаниями Дмитрия Шепилова. В 1952 году он был занят важным делом — писал учебник по политэкономии, а политэкономии Сталин в то время придавал громадное значение. И вдруг его назначают главным редактором «Правды». Он бросился к Сталину за разъяснениями.

— Да, я знаю, — сказал Сталин. — Мы думали об этом. Но слушайте, сейчас, кроме учебника, мы будем проводить мероприятия, для которых нужен человек и экономически, и идеологически грамотный. Такую работу можно выполнить, если в нее будет вовлечен весь народ. Если повернем людей в эту сторону — победим!

Из этого следует, что Сталин задумал какие-то глобальные преобразования в государстве. А учитывая тенденцию, нетрудно просчитать, что, какими бы эти преобразования ни были, партаппарату ничего хорошего не светило. А это публика такого сорта, которая, если придется выбирать между существованием державы и собственным благополучием, всегда выберет себя, любимых (что, кстати, было превосходным образом доказано полвека спустя). И по крайней мере, теперь понятно, почему Хрущев утверждал, что Сталин выжил из ума, а более честные и преданные соратники крутят и замолкают, едва речь заходит о конце 40-х — начале 50-х годов.

В последние годы Сталин был особенно близок с четырьмя из своих соратников. Чаще других к нему на дачу приезжали Маленков, Хрущев и Берия. О чем они там говорили и что готовили, мы едва ли когда-нибудь узнаем. Но что-то готовилось, в этом нет никаких сомнений.

Это был бой подводный, но от того не менее ожесточенный, и вторая сторона принимала свои меры. С помощью МВД и МГБ (которые от Совмина курировал Маленков, а от ЦК — Хрущев) от Сталина последовательно убрали сначала секретаря Поскребышева, а потом многолетнего начальника охраны генерала Власика. Солдафон, белорус с тремя классами образования, отчаянный любитель баб — Власик, тем не менее, имел одно неоспоримое достоинство: он был предан Сталину абсолютно. Его по надуманным обвинениям сначала отстранили, а потом арестовали.

В чем был виновен Власик? Недавно опубликованный протокол судебного заседания, состоявшегося в 1955 году, просто неудобно читать — до такой степени хрущевская юстиция старается хоть в чем-то обвинить генерала — а не выходит! В итоге ему припаяли десять лет высылки — не оправдывать же, в самом деле… Но этот протокол подтверждает черным по белому: Власика от Сталина просто убрали. Вождь же, естественно, по вечной своей щепетильности ни за кого не вступился: виноват — получи! Не было к тому времени возле вождя и многолетнего охранника Рыбина — он работал начальником охраны Большого театра. А всей охраной теперь ведал Рясной — человек Хрущева.

Менее известно, что 17 февраля 1953 года внезапно умер комендант Кремля генерал-майор Косынкин, еще один бывший телохранитель Сталина, также преданный ему беззаветно. После этого глава государства в Кремль не приезжал ни разу. А через две недели он и сам умер при весьма странных и так и не выясненных обстоятельствах.

В ночь с 28 февраля на 1 марта на дачу к Сталину приезжали четверо «гостей» — Хрущев, Маленков, Булганин и Берия. Судя по всему, это был ужин-совещание перед заседанием Президиума ЦК, назначенным на 2 марта. Около четырех часов ночи гости разошлись. А вот что было потом — казалось бы, известно, но это только так кажется. На самом деле это совершенно неясно.

После окончания обеда, как рассказывал уже много позднее охранник Лозгачев, Сталин будто бы сказал: «Я ложусь отдыхать. Вызывать вас не буду. И вы можете спать». И они действительно легли спать. Этого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Когда Сталин, например, предлагал часовому выпить по рюмочке — а такие случаи бывали, — тот неизменно отвечал что-то вроде: «Не имею права. Я на посту». И ложиться спать охрана тоже не имела права, даже если это позволил сам глава государства.

Хроника следующего дня — 1 марта, воскресенье — со слов того же Лозгачева. В 10 часов утра охрана и обслуга собрались на кухне, чтобы спланировать распорядок дня. В комнатах Сталина было тихо. Не выходил он ни в одиннадцать, ни в двенадцать часов, ни позднее. Все начали волноваться. «Мы сидим со Старостиным, — вспоминает Лозгачев, — и Старостин говорит: „Что-то недоброе, что делать будем?“ Действительно, что делать — идти к нему? Но он строго-настрого приказал: если нет движения, в его комнаты не входить. Иначе строю накажет. И вот сидим мы в своем служебном доме, дом соединен коридором метров в 25 с его комнатами, туда ведет дверь отдельная, уже шесть часов, а мы не знаем, что делать».

Этого тоже не могло быть. Во-первых,охранники при необходимости входили к нему совершенно свободно — вспомним, как Орлов ходил по комнатам и искал Сталина. Во-вторых, они просто не имели права ждать — при малейшем подозрении, что что-то не так, охрана ставила на уши все руководство. В-третьих, Сталин никогда никого строго не наказывал, наоборот, часто заступался и спасал от вполне заслуженных взысканий. И уж тем более никаких взысканий за излишнюю заботу о своей персоне он бы не наложил. Однако все эти выдумки очень точно лежат в русле позднейших воспоминаний Хрущева — вот с ними-то они вяжутся идеально!

Но послушаем дальше… «В восемь — ничего нет. Мы не знаем, что делать, в девять — нету движения, в десять — нету. Я говорю Старостину: „Иди ты, ты — начальник охраны, ты должен забеспокоиться“. Он: „Я боюсь“. Я: „Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?“ В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту передаем ему обычно мы. Точнее, я, почта — моя обязанность. Ну что ж, говорю, я пойду, в случае чего вы уж меня, ребята, не забывайте. Да, надо мне идти… Я открыл дверь, иду громко по коридору, а комната, где мы документы кладем, она как раз перед малой столовой, ну я вошел в эту комнату и гляжу в раскрытую дверь в малую столовую, а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: „Товарищ Сталин, что с вами?“ Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: „Может, врача вызвать?“ А он в ответ так невнятно: „Дз… Дз…“ — дзыкнул, и все. На полу лежали карманные часы и газета „Правда“. На часах, когда я их поднял, полседьмого было, в половине седьмого с ним это случилось[9]. На столе, я помню, стояла бутылка минеральной воды «Нарзан», он, видно, к ней шел…»

Ну ладно, охранники преодолели свой страх перед «ужасным» Хозяином, вошли… И вот тогда-то началось самое интересное. Вместо того чтобы вызвать «Скорую», или бригаду из кремлевской поликлиники, или личного врача Сталина, охранники почему-то кинулись звонить руководству. Вспоминает Старостин:

«В первую очередь я позвонил Председателю МГБ С. Игнатьеву и доложил о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал меня к Берии. Звоню, звоню Берии — никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоянии Сталина. Маленков что-то промычал в трубку и положил ее на рычаг. Минут через 30 позвонил Маленков и сказал: „Ищите Берию сами, я его не нашел“. Вскоре звонит Берия и говорит: „О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните“. Положил трубку».

Что охранник делает дальше? Сидит и ждет. «В 3 часа ночи 2 марта около дачи зашуршала машина. Я оживился, полагая, что сейчас я передам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошибся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков… Стали соратники поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произнес: „Лозгачев, что ты панику наводишь? Видишь, товарищ Сталин спит. Его не тревожь и нас не беспокой“. Постояв, соратники повернулись и покинули больного».

Тем временем взбунтовалась обслуга дачи, требуя немедленного вызова врачей. Тогда охранники вновь позвонили Маленкову и Берии, около 7 утра. И только после этого появились медики.

Этого тоже не могло быть, потому что этого не могло быть никогда и не лезет ни в какие ворота. Если бы все было так, то и Лозгачев, и Старостин как минимум ближайшие десять лет провели бы очень далеко от Москвы. Это как минимум. Нет, все это сказки, рассчитанные на наивных зрителей телесериалов. Мы можем констатировать: что произошло в период с 4 часов утра 1 марта до 9 часов утра 2 марта, неизвестно. Достоверно известно только одно: врачи, вызванные утром 2 марта, нашли главу государства в тяжелейшем состоянии, практически умирающим. Помочь ему было невозможно[10].

Одним из вызванных на дачу медиков был профессор Мясников. «Наконец мы в доме, — пишет он в своих воспоминаниях. — В одной из комнат уже был министр здравоохранения, проф. П.Е. Лукомский (главный терапевт Минздрава). Известные невропатологи Роман Ткачев, Н. Филимонов, Иванов-Незнамов — терапевт Лечсанупра Кремля… Диагноз нам представлялся, слава богу, ясным: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза».

Приехали дети Сталина. Светлана вела себя тихо, а Василий с порога закричал: «Сволочи, загубили отца!» Потом он много говорил с охраной и обслугой дачи, о чем — неизвестно. Светлана вспоминает: «Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный. Речь была потеряна. Правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза — взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня — вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку — больше мне уже ничего не оставалось».

И снова слово профессору Мясникову: «Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова… Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и наш народ несчастье и выразил уверенность, что мы сделаем все, что в силах медицины, и т. д. „Имейте в виду, — сказал он, — что партия и правительство вам абсолютно доверяют, и все, что найдете нужным предпринимать, с нашей стороны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи“.

Впрочем, прогноз врачей был ясен. Пациент умирал, и сделать ничего нельзя. Как сам Сталин в свое время сказал: «Законы физиологии не отменишь». Маленков попросил врачей, насколько возможно, продлить физическое существование Сталина. Это было жестоко, но необходимо. Надо было подготовиться к новой реальности существования без вождя и надо было хоть как-то подготовить народ к предстоящей утрате. Жизнь Сталина принадлежала его стране вся, до последней капли, и вся, до последней капли, была принесена в жертву.

«Кровоизлияние в мозг распространяется постепенно на все центры, — писала Светлана, — и при здоровом и сильном сердце оно медленно захватывает центры дыхания и человек умирает от удушья. Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившимися над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, — тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела…

Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик. Через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, не знаю сколько, — кажется, что долго».

Врач Г. Чеснокова вспоминала: «Мы делали массаж больше часа, когда стало ясно, что сердце завести уже не удастся. Искусственное дыхание делать было нельзя, при кровоизлиянии в мозг это строжайше запрещено. Наконец, ко мне подошел Берия, сказал: „Хватит!“ Глаза у Сталина были широко раскрыты. Мы видели, что он умер, что уже не дышит. И прекратили делать массаж». Начиная с 21 часа 50 минут 5 марта 1953 года Иосиф Джугашвили мог наконец подумать и о себе…

Женщина-доктор причесала покойника, стала закрывать глаза, но ни у кого не оказалось пятаков — положить на веки. Она долго держала глаза пальцами. Медсестра, помогавшая ей, заперлась в ванной и отчаянно рыдала. Пришли люди из обслуги. Экономка стояла на коленях возле дивана и плакала в голос, по-деревенски.

Когда тело стали готовить к похоронам, оказалось, что у человека, бывшего владыкой полумира, нет даже приличного костюма. Подшили обтрепанные рукава старого мундира, почистили… Надели на ноги старые, потрескавшиеся выходные туфли, которые Матрена Бутусова как-то ухитрялась держать в порядке. Уже когда тело привезли в Кремль, туфли попросили заменить. «Нет у него других», — сказал генерал из охраны и заплакал. Ворошилов прикрепил на китель Золотую Звезду, от которой Сталин отказывался при жизни.

Со всей страны, правдами и неправдами, люди пробирались в Москву проститься со Сталиным, по трое суток стояли в очереди в Колонный зал. В первый день МВД не справилось с охраной порядка, и произошла жуткая давка с человеческими жертвами. Новое царствование начиналось новой Ходынкой — недобрый знак. Но к Иосифу Джугашвили это уже не имело отношения.