Разговор с самим собой Незавершенная повесть
Разговор с самим собой
Незавершенная повесть
1
Александр Дмитриевич любил собрания своего пишущего цеха. И любил не потому, что ждал от них каких-либо откровений для себя. Давно всем известно: «надо создавать положительного героя», «надо идти в гущу жизни», «надо…» – десятки одних и тех же «надо», как четки, из года в год перебирают литературные «веды».
Ему нравилось в собраниях, если так можно выразиться, их бытовая атмосфера: встречи с товарищами, которых не видишь иногда целыми месяцами, возможность поговорить с деловыми людьми из издательств и журналов и, наконец, просто треп, обыкновенный человеческий треп.
И вот когда объявили перерыв, Александр Дмитриевич в числе первых поспешил на выход. Именно там, за пределами зала, в маленьких уютных гостиных и коридорах, на лестничных площадках и в буфете, начиналась наиболее оживленная часть собрания.
– Александр! Сойманов!
Александр Дмитриевич оглянулся на голос. Какой-то розовощекий толстяк призывно махал рукой от боковой двери. Фу ты черт, да ведь это Басюта! Александр Дмитриевич, бесцеремонно расталкивая людей, ринулся навстречу фронтовому товарищу. Они обнялись, вышли в боковой коридор.
– Ну вот и аз многогрешный сподобился увидеть великого Александра, – изрек Басюта.
Шутка шуткой, но была в ней и своя правда. Что ни говори, а из всех работников армейской газеты только он один, Александр Дмитриевич, выбился в писатели, а кому не известно, что каждый газетчик и журналист мечтает стать писателем! Сам Басюта ишачил в Сибири, в областной газете, и далеко не на первых ролях. А ведь было время, когда он ходил под началом этого толстяка.
– А ты, я вижу, тоже зря время не терял, – пошутил Александр Дмитриевич. – Поработал над материальной базой.
Басюта расхохотался, похлопал себя по животу.
– Есть, есть кое-какие социалистические накопления. Черта лысого теперь застанет меня врасплох война. Никакого фактора неожиданности.
Они прошли через пустой зал на шумную лестничную площадку, спустились в буфет.
– Ну, рассказывай, – сказал Басюта, как только они уселись за столик. – Где кто? Кого видишь из наших кошкоедов?
Кошкоедами называли себя сотрудники армейской газеты. Во время блокады они действительно охотились за одичавшими кошками, и по этому поводу был сочинен даже специальный марш, который так и назывался: марш кошкоедов.
– Да, – живо перебил себя Басюта, – знаешь, кого я встретил, едучи сюда? Риточку Скнарину.
– Да ну?
На Риточку Скнарину, машинистку редакции, заглядывались все сотрудники. Девочка фартовая, аппетитная. Идет, дробит своими копытами – белые фетровые ботики на высоком каблуке – как коза. Но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Риточка находилась под особым покровительством заместителя начальника политотдела.
Басюта рассказал, как они встретились с Риточкой в поезде, в вагоне-ресторане.
– Ну и как она? – Для наглядности Александр Дмитриевич сопроводил вопрос движением руки.
– В этом самом смысле? Нет, батенька, поищи другие слова.
Мы теперь в замминистрах ходим.
– Ритка Скнарина замминистра?
– Да нет. Замминистра-то ее муж, а она хоть шеей его вертит, но тоже должность немалая.
– Вот как. А как же Каблуков? – спросил Александр Дмитриевич. Кто-то, помнится, ему рассказывал, что вскоре после войны Риточку Скнарину встретил в Москве вместе с Каблуковым и что Каблуков (тот самый замначальника политотдела, который опекал ее во время войны) хлопочет насчет официального оформления их отношений.
– Каблуков, Каблуков… – проворчал Басюта. – Вчерашний день. Что ей делать с этим старым тюфяком? Живет где-нибудь под Москвой, выращивает клубничку да вспоминает свои золотые денечки. Да, да, не смейся. Ведь для таких, как Каблуков, война была самое распрекрасное время. А Ритка же, ты знаешь, – огонь. Между прочим, – Басюта навалился грудью на столик, хитровато подмигнул своим хохлацким глазом, – тебе привет. Напрасно, говорит, забывает старых друзей. Соображаешь?
Кровь отхлынула от лица Александра Дмитриевича. А почему бы ему и в самом деле не прокатиться до Москвы? Может он позволить себе такую роскошь? Всю войну он добивался этой смазливенькой шлюшки с пистолетиком на боку. Посмотрим, что запоет госпожа замминистерша.
На стол подали закуску, маленький графинчик коньяку.
Первую рюмку, разумеется, выпили за встречу. Не виделись без мала одиннадцать лет, с той самой поры, когда 6 июля 1946 года разъехались по домам из Берлина.
– Ну так валяй о наших кошкоедах, – напомнил Басюта.
Александр Дмитриевич без особого энтузиазма – он все думал о Риточке Скнариной – начал перечислять то, что ему известно: редактор газеты на пенсии; его заместитель – честнейший еврей с глазами великомученика – погорел в космополитическую кампанию; писатель (была такая штатная единица в армейской газете) спился – сам помнишь, еще в войну технический спирт глотал; Сотиков зав. фронтовым отделом, где-то, говорят, на целине… Кто еще? Анохин…
– Да, – нахмурился Басюта. – Я сегодня заскочил в редакцию – меня как обухом по голове.
– Понимаешь – военная редакция и вдруг без Анохина?
– А что с Анохиным? На пенсию отправили?
Басюта откинулся назад, какими-то новыми незнакомыми глазами посмотрел на него.
– Как? Да разве ты не знаешь? Ну, батенька, в одном городе живешь… Полный расчет взял Анохин. Трамваем – вдребезги.
Александр Дмитриевич медленно разжал пальцы, сжимавшие тоненькую ножку рюмки.
– Когда это было?
Он ждал и боялся ответа Басюты.
– Кажется, в сентябре прошлого года. То ли трамвай наскочил на него, то ли он на трамвай. Никто толком не знает.
Нет, он знает. Да, да. Именно в сентябре звонил ему Анохин домой. Никогда до этого не звонил, да и вообще друзья они были такие – за все послевоенное время раза три встречались друг с другом и то на ходу, случайно. А тут вдруг звонок, да как раз в середине дня, в самое рабочее время. С работой у Александра Дмитриевича не клеилось. Он нервничал. Какого дьявола ему надо?
– Беда у меня, товарищ Сойманов. Не знаю, как и сказать.
– Да говори толком. Что ты там еще крутишь.
Наконец удалось выдавить из Анохина: Ленька в изнасиловании замешан.
Ленька? В изнасиловании? Леньку, сына Анохина, Александр Дмитриевич буквально вырвал из зубов смерти. Зимой 1942 года, приехав в Ленинград с фронта по делам, он зашел вечером к Анохиным и увидел страшную, но для тех блокадных дней довольно обычную картину: в нетопленой комнате лежит на железной койке мертвая мать; а рядом с ней, обмотанный всевозможным тряпьем, еще живой ребенок. Александр Дмитриевич взял ребенка на руки, расстегнул свою шинель и так, прижимая его к своему телу, отогревая своим дыханием, целую ночь бродил по мертвому ледяному городу и только под утро разыскал детский дом. И вот этот-то самый заморыш, которого спасал он, спасали люди, сейчас насилует людей. Нет, он и пальцем не пошевелит. Судить, судить скота. По всем строгостям. Он так и выпалил Анохину. На том конце мягко легла на крючок трубка. Это он помнит. А дальше что? Может быть, именно в тот самый день и произошло это с Анохиным?
Александр Дмитриевич поднял голову и посмотрел по сторонам. Перерыв, должно быть, кончился. Над разгромленными столами трудились официантки. У противоположной стены, за двумя сдвинутыми столами, сидели бородатые юнцы и шумно распределяли места в поэзии:
– Твардовский – устарел!
– Прокофьев… – оратору изменило мужество.
– Старик! Жми на всю железку! Верю в тебя.
– Слушай, – сказал Басюта, – я все сегодня вспоминал…
А как звали Анохина?
А верно, как? Александр Дмитриевич не мог припомнить.
– Да, – насупился Басюта. – Сколько с человеком соли съели, а стали вспоминать – и имени не знаем.
В полном молчании докурив папиросу, он предложил подняться наверх. Раз уж его вынесло на большую волну, надо подзарядиться.
Александр Дмитриевич, как деревянный, поднялся вслед за ним.
2
Если бы Александру Дмитриевичу предложили написать отчет о сегодняшней дискуссии, то он, вероятно, с поразительной точностью смог бы воспроизвести все детали. И то, как заметно осиротел президиум – обычная утечка после доклада. И какие внушительные потери за время перерыва понес зал, и как один за другим сменялись ораторы на трибуне. Он улавливал реплики в зале. Например, по поводу одного товарища, важно между кресел прошествовавшего по длинному проходу, застланному красным ковром, кто-то сказал: «Ну, понес свою монументальную пустоту на трибуну». И даже сам он был способен к шутке. Когда ему из рядов передали записку: «Саша. Сижу на мели. Выручи пятириком», – он спокойно вложил в записку пятерку и написал: «Придерживайся фарватера – тогда не сядешь на мель».
Словом, глаз и ухо Александра Дмитриевича с какой-то профессиональной обостренностью фиксировали все то, что происходило в зале. И в то же время из головы у него не выходил Анохин. А что с Ленькой? Вылез он из этой каши? А были у Анохина друзья? Что, если он, Александр Дмитриевич, был для него самым близким человеком, и он, как утопающий, протягивал к нему руки в тот день?
«Чушь, чушь, – обрывал он себя. – При чем тут ты? А если бы тебя не было дома? Ведь могло же так случиться, что в то самое время, когда звонил тебе Анохин, тебя не было дома?»
С трибуны, как перископ, выставив отсвечивающие очки, громыхал курчавый оратор:
– Положительный герой… В нем, как в фокусе, сконцентрированы ум и воля его поколения… Его деяния – это лицо эпохи.
– Речист, – сказал на ухо Басюта.
А Александр Дмитриевич подумал: «А какие деяния у Анохина? Кто Анохин? Да, вот такого, живого… Куда бы ты зачислил его, приятель?» И ему вспомнился декабрь 1941 года, его приход в редакцию армейской газеты.
3
– Так, так, на историческом учились. Это хорошо. Газетчик должен быть грамотным. А как с ногами? Газетчика ноги кормят. Топанье, топанье и еще раз топанье.
Александр Дмитриевич слушал редактора, отвечал на его вопросы и с любопытством нового человека присматривался к редакции, к ее сотрудникам. Когда нынешним утром в политотделе армии ему предложили работать в газете, он решил, что ему страшно повезло. Живое интересное дело, умные образованные люди, относительная безопасность (все-таки не на передовой) – чего же еще желать?
Но сейчас он видел – рановато обрадовался.
В редакции было холодно и мрачно, как в ленинградской блокадной квартире. Сотрудники, человек пять – бледные, изможденные доходяги – жались к чугунной времянке, в которой никак не разгорались сырые дрова. Сам редактор сидел в шинели с поднятым воротником, в перчатках и то и дело притоптывал ногами. Александра Дмитриевича тоже била дрожь. Из батальона выздоравливающих его выписали в старой солдатской шинелишке, без теплого.
– Так, так, – подытожил редактор. – Значит, с газетой близко сталкиваться не приходилось, и понятия о газете чисто читательские?
– Да, пожалуй.
– Тогда вот что. Начнем с самого простого – с информации. – Редактор повел глазами, кого-то поискал. – А где у нас Анохин?
Анохина в помещении не было. За ним побежали в типографию. И через каких-нибудь две-три минуты – типография была рядом – явился Анохин – маленький запыхавшийся человечек.
К редакторскому столу он подошел почти военным шагом.
– Товарищ батальонный комиссар, по вашему приказанию…
– Ладно, ладно, – прервал его кисло редактор. – Как там в типографии? Егоров не поднялся?
– Нет.
– Второй наборщик пухнет с голоду, – пояснил редактор. – Знакомьтесь. Это наш новый сотрудник Сойманов. А это инструктор информации Анохин, наш, так сказать, король фронтового репортажа.
На шутку начальника Анохин улыбнулся – стальная полоска зубов блеснула из-за сухих толстых губ, густо осыпанных веснушками.
– Вот что, Анохин, – сказал редактор.
Улыбку, как рукой, сняло с лица Анохина. Он вытянулся. Серые глаза навыкате в длинных белых ресницах отвердели.
Анохин с дисциплинированностью старого служаки ждал, что скажет начальство.
– Вот что, Анохин, – сказал редактор, – надо товарища Сойманова приобщить к газетному делу.
– Можно, – сказал Анохин.
– Тогда так. Шагайте в батальон Горюнова. Там у него сержант Петруничев с несколькими бойцами зацепился за бугор. Хорошо бы к нему пробраться.
– Слушаюсь, – сказал Анохин.
Тут он немного «распустился», переступил с ноги на ногу. Сапоги у него были старые, кирзовые, стоптанные наружу, солдатские с треугольными заплатами брюки на коленях висели мешками, а длинная, не по росту гимнастерка, как юбка, торчала из-под ватника. В общем, при всей своей дисциплинированности Анохин был страшно нескладен и больше походил на какогонибудь бойца при кухне, чем на сотрудника армейской газеты.
Прежде чем отправиться на передовую, они зашли в столовую, на вещевой склад, затем заглянули в землянку Анохина, вырытую недалеко от редакции, на окраине вдребезги разбитого поселка.
Александр Дмитриевич думал хоть немного отогреться на дорогу. Но черта с два! В землянке было холодно, сыро. Зато в ней, как говорится, не было недостатка в наглядной агитации. Со всех стен на него смотрели блокадные плакаты, призывающие к мужеству.
Анохин, как бы утешая его, сказал:
– Ничего, жить можно. Я-то, правда, больше в редакции сплю. Но ежели натопить – тепло.
Александр Дмитриевич надел на себя теплое белье, ватник, которые ему выдали на складе.
Анохин, уже готовый к выходу, поджидал его.
– Двинулись, товарищ Сойманов? – и вдруг озабоченно спросил: – А где же у вас противогаз?
– Противогаз? Наверно, в редакции оставил.
– Придется вернуться, – сказал Анохин.
– Ерунда, – отмахнулся Александр Дмитриевич. По правде сказать, он был даже рад, что оставил эту проклятую сумку. Кому не надоела она за войну?
Но Анохин возразил:
– Нельзя, товарищ Сойманов. Насчет ношения противогаза есть специальный приказ. – Он назвал номер приказа. – И ежели мы, политработники, будем нарушать приказ, то какой же пример бойцам покажем?
4
Дорога на передовую… Самая унылая дорога на свете. И, быть может, самая короткая из твоих дорог. Вот бредешь ты по рытвинам, по ухабам, воюешь с непослушными, отяжелевшими ногами – и они понимают, куда идут, а панихида тебе уже обеспечена заживо. Вот она – воет снарядом над головой, минным свистом и визгом сверлит в ушах. И где, когда, на каком метре оборвется твоя жизнь?
Скулит, хватает за рваный подол шинели поземка, наезжают машины и повозки, и оттуда с передовой и туда на передовую, с ранеными, со снарядами, оледенелые сапоги жалуются дороге на свое житье. А Анохин все прет и прет. Прет без устали, без передышки, как ишак. И весь, как ишак, обвешан сумками: сумка с противогазом, сумка со свежими газетами, сумка командирская, из грубой кирзы, тоже набитая до отказа.
Нет, Александр Дмитриевич не новичок на войне. Пороха понюхал – с июля месяца, считай, с самого начала войны в народном ополчении. Был на фронте, был на курсах младших политруков, был в госпитале, в батальоне выздоравливающих и всяких, всяких людей навидался за эти пять месяцев. Но с таким вот двужильным и сознательным трудягой его судьба, пожалуй, свела впервые.
Когда возле свежей воронки, вырытой снарядом у самой дороги, им попалась разбитая повозка (попадались они и раньше – и повозки, и машины), Анохин остановился, обратил его внимание на винтовку, валявшуюся возле колеса. Затем поднял ее, проверил затвор – работает – и покачал головой.
– Вот до чего дошло, товарищ Сойманов. Оружие боевое бросаем. Забыли, как летом нас с этими винтовками прижимало.
Да, Анохин был прав. Уж кто-кто, а он-то, Александр Дмитриевич, запомнил те денечки. Под Кингисеппом, когда их студенческая рота первый раз вступила в бой с немцами, он лежал под пулеметным огнем с одной бутылкой горючей смеси в руке и ждал, ждал, когда убьют товарища, чтобы взять его винтовку. Товарища, с которым он четыре года спал в общежитии койка к койке, тумбочка к тумбочке.
Но что сделал затем Анохин? Анохин деловито закинул винтовку за плечо и понес на передовую.
Впрочем, когда они вступили в узкую лощину с чахлыми кустиками ивняка по краям, Александр Дмитриевич и сам взвалил на себя винтовку (он подобрал ее возле убитого бойца). Но взвалил, конечно, отнюдь не из соображений хозяйственной озабоченности. Кругом все гремит, грохочет, пули свистят над головой, а у тебя всего-навсего игрушечный пистолет. Ну как тут не ухватиться за винтовку!
Зимы в лощине нет. Зима не успевает засыпать лощину снегом. Валяются убитые, раненые.
– Долиной смерти идем, – пояснил Анохин. – Но главные бои там, – он указал на опушку леса на горизонте. – За противотанковый ров. А это подход – и он, гад, день и ночь лупит. Много тут народушку полегло.
Из-за поворота показались раненые. Трое. Бредут след в след. Первый в валенках, и, несмотря на грохот кругом, было слышно, как под ногами его чавкает черное крошево.
– Ну как, товарищи, – спросил бодрым голосом Анохин, – всыпали немцу?
– Ему всыплешь. Он, сволочь, во рву окопался, а ты на брюхе к нему по голому болоту: каждая кочка срыта…
Анохин достал из сумки газету.
– Вот, товарищи, наша боевая армейская. Свежая.
– Эх, – вздохнул раненый в валенках. – Бумажка-то свежая, да что в нее завернуть? – И он с намеком посмотрел на Александра Дмитриевича.
Александр Дмитриевич вынул изо рта окурок. Это было последнее, что осталось у него от двух заверток, отсыпанных ему бойцами заградотряда.
– Да, – сказал мрачно второй раненый. – Думал, хоть на передовой накурюсь досыта да нажрусь. Хрена с два! По сухарю мерзлому в зубы воткнули – штурмуй немца.
– Ты из какой части? – вдруг строгим, не своим голосом спросил Анохин. – Откуда у тебя эти разговорчики?
– Да я что, товарищ командир… Я ведь это к примеру…
– Ладно, иди, – сказал Анохин. – Да когда до госпиталя доберешься, почитай нашу армейскую. Там все объяснено насчет положения.
А когда раненые остались позади, Анохин, все еще хмурясь, сказал:
– Политико-воспитательная работа у Андронова хромает. Надо будет подсказать.
Кустики – все-таки защита – кончились. На мгновенье Александр Дмитриевич увидел черную, распаханную войной равнину, белое пятно зимнего леса, опаленного красными вспышками. Разорвавшаяся вблизи мина засыпала его землей. Пригибаясь, тяжело дыша, он нырнул вслед за Анохиным в траншею.
Рядом с этой траншеей была еще траншея, потом траншеи соединились вместе, потом распались на бесконечное множество разных ходов сообщений. Но Анохин шел уверенно. Он тут был свой человек. И среди бойцов и командиров, которые попадались им навстречу, у него оказалось немало знакомых.
– А, товарищ младший политрук, опять к нам со своим бумажным войском!
– А центральных газеток нету?
– А правда это, нет, говорят, зоосад бомбой накрыло и все звери разбежались? Льва на Невском видели?
– А как насчет хлебной прибавки в городе? Всё сто двадцать пять?
В узком проходе, у землянки, где раненым оказывали первую помощь, они натолкнулись на фотографа армейской газеты – худющего небритого еврея в очках.
Фотографу не удавалось сделать нужный снимок. Он хотел, чтобы раненые улыбались, а те не улыбались.
– Товарищ Кац, да что вы ерундой занимаетесь! – сердито кричала ему маленькая санитарка.
– Надо, надо, Марусенька. Понимаете – надо.
– Да как же им улыбаться!
– Ну, это же очень просто. – И далее Кац показал, как надо улыбаться. Он медленно приподнял свою вздрагивающую голову и разлепил посинелые губы. Получился жуткий оскал живого мертвеца.
– Ну, это уже черт знает что, – сказал Александр Дмитриевич, когда они отошли от землянки. – Вы хоть бы ему сказали.
– Нет, товарищ Сойманов, – убежденно возразил Анохин, – правильно делает Кац. Нельзя давать пищу врагу.
– Да при чем тут враг?
– А как же. Гитлер да Геббельс колченогий и так на весь мир кричат: вот, мол, Ленинград при последнем издыхании. А мы, выходит, сами материальчик им в лапы. Нельзя.
Спорить с Анохиным было бесполезно. Анохин все соизмерял самыми высокими категориями.
Горюнова, командира батальона, они нашли на КП. И тут Александр Дмитриевич первый раз увидел, как руководят боем. Раньше он был убежден: война это сплошная неразбериха, сплошной хаос, которым невозможно управлять. А все эти умные писания насчет мудрых военачальников создаются потом, задним числом, когда отгремят пушки. По крайней мере, за все то время, что он был в народном ополчении, ему ни разу не довелось ни на себе, ни на своих товарищах ощутить направляющую руку сверху. Бег по болотам, по лесам, подрыв на собственных минах, вечный страх оказаться в окружении…
А вот тут было совсем другое. Вздрагивало перекрытие над головой, сыпался песок с потолка, бухали взрывы, а Горюнов кричал в трубку:
– Третий, третий! Где твои трактористы? Заснули? Что? Да, да, сейчас, сию минуту… Пятый? Трофимов, сукин сын? Я тебе что говорил? Лупи из всех зажигалок. Понял?
И еще и еще приказы в таком же духе.
Кончив разговаривать по телефону, Горюнов достал из кармана полушубка новехонький красного шелка кисет, видно, доставшийся ему из какой-нибудь посылки с Большой Земли, свернул цигарку, передал кисет им.
Анохин курить не стал, но цигарку свернул и положил в карман.
– Ну, хитрая душа, – рассмеялся Горюнов, – опять для своих писак калымишь?
– Приходится, товарищ Горюнов, – улыбнулся Анохин. – Худовато у нас с табачком.
– Ладно, – сказал Горюнов, – к вечеру обещали махру подбросить. Поделимся. Мертвые курить не просят.
Да, мертвые курить не просят – и сотрудники газеты, и работники штаба, как вскоре убедился Александр Дмитриевич, курили в основном за счет мертвых.
– Ну, давай, Анохин, что у тебя сегодня? – сказал Горюнов и вдруг подмигнул Александру Дмитриевичу. – В части политикоморального можешь не говорить. Знаю.
Анохин то ли не понял шутки комбата, то ли пропустил мимо ушей, но заговорил на полном серьезе:
– А сигналы, товарищ Горюнов, у нас есть. Нехорошие сигналы.
– Ладно. Ты это комиссару Андронову скажешь, если, конечно, Андронов выберется из сегодняшней каши. Дальше?
– К сержанту Петруничеву пробраться надо.
Горюнов ответил не сразу – докурил цигарку, старательно раздавил окурок валенком.
С группой сержанта Петруничева уже второй день нет связи. Посылали людей трижды, и трижды никто не возвращался. Немец ни днем, ни ночью не спускает глаза с ложбинки, которую занял Петруничев. И вообще, по мнению Горюнова, это была зряшная затея с самого начала. Он возражал командиру полка. Правда, если бы удалось зацепиться за эту ложбинку, взять противотанковый ров было бы легче. Да разве немец глупый – не понимает, что к чему?
– Вот через часик стемнеет, – сказал Горюнов, – пошлем еще людей. Но вам я не советую. Жертв и без вас хватает.
Комбат, безусловно, был прав. За каким же дьяволом лезть на рожон, тем более, что, может быть, уже и Петруничева-то нет в живых?
Но Анохин свое: нет, у него задание, он не может. Он должен…
Горюнов махнул рукой, схватил трубку, которую протягивал ему телеграфист. Начался крикливый, с приправой, уже знакомый Александру Дмитриевичу разговор.
– А вам, товарищ Сойманов, пожалуй, лучше остаться, – великодушно предложил Анохин. – Вдвоем незачем. Побеседуйте с бойцами да с командирами.
Кретин! Сверхсознательный кретин! Нет, что бы его ни ждало, он тоже пойдет. Хорошенькая была бы у него репутация в газете, если бы там узнали, что он струсил!
5
Задание было выполнено. Они пробрались к бугру сержанта Петруничева.
Когда Александр Дмитриевич под утро ввалился в блиндаж Горюнова, они с последним насчитали семь рваных дыр в его шинели. У Анохина в клочья разнесло противогаз, пробило пулей командирскую сумку. А два бойца, которые сопровождали их, не вернулись вовсе.
Да, это была жуткая вылазка. Ни куста, ни кочки. Поднимаешься, падаешь, летишь в кромешную темноту, потом вдруг вспышка ракеты – и ты, как голая мышь, на ладони у немца… Но еще страшнее было там, на этих буграх, когда они ползали от одного трупа к другому и снимали с них медальоны – крохотные пластмассовые трубочки с адресами родных.
Он ненавидел, ругал Анохина самой злой и отборной бранью. И, наверно, эта злость и ненависть помогли ему сохранить самообладание.
Но зато как он был благодарен тому же Анохину потом, после того, как они благополучно вылезли из этой каши! И он уже не казался теперь ему маленьким упрямым кретином, по вине которого он едва не погиб. Напротив, Анохин в его воображении разросся до размеров богатыря, потому что очень щедр на эпитеты победитель.
Вернувшись в редакцию, они первым делом стали «отписываться», как принято говорить у газетчиков, то есть оформлять материал, принесенный с передовой.
Удивительный был этот вечер! В землянке, как в далекие детские времена, шумела печка. Благоухающее малиновое тепло обволакивало их, а возле печки еще лежали дрова – подкладывай, не ленись. И они разделись до нижних рубашек, по-домашнему. И можно было вволю курить, и желудок не выл от голода – их неплохо подкормил комбат Горюнов.
– Самое главное, товарищ Сойманов, – сказал Анохин, когда они сели к столу, – это заголовок.
Без заголовка статья или очерк – что дзот без амбразуры. Не стреляет. – Он задумался и вдруг улыбнулся: – У нас писатель по этой части мастак. Ох, мастак! Все шапки в газете его. «Бей по фашистам и ночью и днем снайперским точным смертельным огнем!» Вот ведь как сказано!
Крупным ученическим почерком Анохин вывел на бумаге:
«Подвиг сержанта Петруничева».
– Как, товарищ Сойманов, пойдет? Может, у вас позабористее что есть?
Александр Дмитриевич пожал плечами. Название, конечно, не из лучших. Попадались ему статейки с подобными названиями. А впрочем, Анохину виднее – у него опыт. И он знает, что нужно газете.
Через каких-нибудь полчаса-час статья была готова – Анохин накатал ее единым духом. И так же единым духом прочитал.
Александр Дмитриевич не знал, что и сказать. В общем это была стандартная безликая корреспонденция строк в сорок, сплошь начиненная штампами: «Несмотря на яростный шквал противника…», «Советские воины поклялись умереть, а не отдать на поругание врагу город Ленина – священную колыбель пролетарской революции…», «С криком “ура”, “За родину, за Сталина” поднялись в атаку…», «Советские бойцы делом отвечают на призыв великого вождя…», «Боевой счет продолжается…» – и ни единого живого слова о самом подвиге!
Черт побери, подумал Александр Дмитриевич, да ведь для того, чтобы написать такую корреспонденцию, совсем не нужно было лезть в пекло. И даже на передовую-то ходить незачем. А просто, не выходя из редакции, снять трубку и позвонить в батальон.
Анохин, видимо, заметив его замешательство, сказал:
– За художественность, товарищ Сойманов, не ручаюсь. У меня по этой части слабовато. Но все-таки словечки есть. Подходящие словечки. Пробирают. – И он снова с особым чувством перечитал словесные штампы.
Нет, для Анохина они не были штампами. Они сохраняли для него свое изначальное звучание – и не их ли жаром были опалены его толстые, сухие, запекшиеся, как у больного с температурой, губы?
В том же духе и в тех же выражениях были написаны еще три заметки: о Марусе-санитарке, которая за одну неделю вынесла 35 раненых из-под огня противника, о красноармейце Гришине, зачинателе снайперского движения в Н-ской части, и, наконец, о хранении боевого оружия.
– Это вопрос очень важный, товарищ Сойманов. Государственный, – внушительно заметил Анохин. – И по этому вопросу надо написать донесение в политотдел. Куда же это годится? Винтовки валяются.
Александр Дмитриевич согласно качал головой, но сам он ничего не соображал. Он почти двое суток не смыкал глаз, и ему смертельно хотелось спать. В конце концов он не выдержал, привалился на топчан и тотчас же заснул.
Проснулся он от сильного грохота – били зенитки. В землянке горел свет. Вздрагивало бревенчатое перекрытие над головой, и сухой песок по-тараканьи шуршал за плакатами.
А Анохин? Что делает Анохин, низко склонившись над столом? Все еще пишет донесение? Нет, Анохин читал.
Александр Дмитриевич тихонько привстал, заглянул через его плечо. «Краткий курс истории ВКП(б)».
– Свет мешает, товарищ Сойманов? – Анохин поднял к нему красные, опухшие глаза в белых ресницах и вдруг с простодушием улыбнулся: – А я вот решил с часик поработать над собой, так сказать, подзаправиться идейно. А вообще-то, – добавил он, широко зевнув, – надо бы каждый день заглядывать в эту книгу.
На нашей работе без этой книги нельзя – живо прогоришь.
Да, ухали зенитки над головой, смерть ходила рядом, а в землянке, в окружении блокадных плакатов с суровыми ликами воинов и рабочих, сидел маленький, уже не молодой, не спавший двое суток человек и читал «Краткий курс» с тем, чтобы во всеоружии встретить завтрашний день.
6
Странное отношение было к Анохину в редакции. Нельзя сказать, чтобы его по-своему не ценили. А как же! У кого безотказно работают ноги? У Анохина. Кто наверняка проберется на самый опасный участок передовой? Анохин. А как обойтись без Анохина в самой редакции? Он ведь при надобности и за наборщика отощавшего встать может, и в типографской машине поковыряется – пойдет. А задымила печка, холод собачий? «Ну-ка, Анохин, поколдуй». А если, наконец, ты, не выдержав, смалодушничал и «съел» свои талончики за день вперед – к кому обратиться за помощью? Кто поделится с тобой своим обедом?
И тем не менее никто не принимал Анохина всерьез. Над ним подтрунивали, посмеивались, его называли «наш пешеход». И, надо сказать, называли не без оснований, ибо те короткие трафаретные заметки, которые писал Анохин, чаще всего печатались в газете за безымянной подписью «наш кор».
Александр Дмитриевич на первых порах не разделял высокомерно-снисходительного тона своих товарищей, а потом и он не удержался. Дела его в газете пошли хорошо. За каких-нибудь полтора-два месяца он стал одним из ведущих работников редакции. Из частей теперь звонили: «А нельзя ли к нам прислать товарища Сойманова? Очень важный материал». А ведь было время – и давно ли, – когда редактор, читая его корреспонденции, скептически пожимал плечами: «Не уверен, не уверен, товарищ Сойманов, что газета ваше призвание. Под Анохина работаете».
Но особенно приподнялся он над своими товарищами, когда в «Красной звезде» напечатали его фронтовой очерк. Его поздравляли, для него сразу нашлось место в общежитии, наверху редакции. Но никто, кажется, не радовался так его успеху, как Анохин.
Анохин раздобыл где-то спирту, зазвал его к себе в землянку.
– Да, товарищ Сойманов, – говорил он, глядя на него восхищенными глазами, – вот ведь как все обернулось. Разве думал я тогда, что писателя веду на передовую.
– Да с чего ты взял, Анохин, что из меня выйдет писатель?
– Ну как же, товарищ Сойманов. На такую вышку взобрался – всесоюзная газета. Дальше уж что. Дальше художественность.
И он опять заговорил об этой самой художественности, которая не давалась ему. А потом вспомнил свою жизнь.
– Я ведь с чего, товарищ Сойманов, начинал? С селькоровских заметок. А это уж потом, в Красной Армии, мне направление дали. Валяй, говорят, Анохин. Комсомолец. Бедняк. Наука большевизма в крови.
– Ладно, Анохин, – оборвал его Александр Дмитриевич, – ты в другой раз доскажешь свою героическую биографию. А теперь поставь другую пластинку.
– Можно, – без всякой обиды согласился Анохин.
Но о чем говорить с Анохиным, кроме газеты? И он, допив спирт в стакане, ушел. А дня через три после этого над Анохиным разразилась беда. И Александр Дмитриевич долго потом терзался из-за своего хамства.
Беда в принципе ходит по пятам каждого газетчика. Перепутал фамилии в корреспонденции – нагоняй, передоверил источнику, не уточнил факты – персональное дело. А перекос в освещении событий? Разве всегда ухватишься за главную нить в кипящем клубке событий? А газета не ждет. Подай материал в очередной номер. Но самое страшное – так называемые «волчьи ямы» в газете, то есть идеологические опечатки. Тогда «ЧП». Тогда песенка твоя спета.
И какие только заслоны не воздвигаются против этих опечаток! Три, четыре, пять человек внимательно шарят глазами по каждой строчке четырехполоски. Кроме того, для вычитки каждого номера выделяется еще специальное лицо – «свежая голова», сотрудник, которому перед этим дают возможность основательно отоспаться.
И все равно опечатки просачиваются. Причем нередко просачиваются уже в процессе самого печатания номера – и в этом-то все их коварство.
Скажем, подписал редактор вычитанный номер к печати – слава богу, все в порядке. И вдруг, этак с трехсотого экземпляра – брак. В чем дело? А оказывается, в отлитом стереотипе, с которого печатается номер, села литера.
И вот именно на такую-то «волчью яму» и напоролся Анохин, когда он был «свежей головой». В слове «главнокомандующий», начиная с двухсотого экземпляра, села буква «л». Ошибка ужасная, непоправимая! Правда, Анохин сам первый обнаружил ее, и порочные экземпляры не попали в части. Но «ЧП» есть «ЧП», и машина заработала.
Вечером на партийное собрание редакции в окружении свиты приехал сам начальник политотдела Каблуков. Смерив уничтожающим взглядом бледного, жалкого в своей замызганной, обвисшей на плечах гимнастерке Анохина, он сказал:
– Растяпа! Чучело гороховое! Тебе не в газете работать, а сортиры чистить. Посмотри, на кого ты похож.
Анохин не оправдывался. С видом обреченного он стоял у печки и ждал приговора.
Инструктор политотдела напомнил собранию, что в 1938 году Анохин подвергался репрессии.
– Почему скрывал этот факт своей биографии?
Анохин разомкнул свои железные зубы, и смутная догадка относительно их происхождения родилась у Александра Дмитриевича.
– Я, товарищи, не скрывал. В анкетах я указывал.
– За что сидел? – оборвал его инструктор. – По 58-й?
– Да, товарищи, за неразоблачение троцкистского руководства дивизионной газеты. Я тогда, товарищи, начинал работать инструктором информации.
– Подробности твоей биографии собрание не интересуют, – опять оборвал Анохина инструктор. – По существу.
– А по существу, действительно, товарищи, политическое лицо врага народа не разглядел.
– Ясно, – сказал Каблуков. – Линия налицо.
И Анохина второй раз исключили из партии и послали в штрафной батальон.
7
Басюта уже второй раз спрашивал его:
– Ты чего? Тебе нехорошо?
– Грипп, наверно.
Его и в самом деле познабливало. Ладони у него противно мокрели. Но он-то знал, что это за грипп. Анохин…
Да, сказал себе Александр Дмитриевич, если бы ты тогда встретился с ним, может быть, ничего бы этого и не было.
На трибуну всходил очередной оратор.
Александр Дмитриевич вырвал из блокнота листок, написал:
«Пойду в поликлинику. Позвони вечером».
На улице кончался серый ленинградский денек. Густо шел снег. Он поднял воротник, вышел к Неве.
Какой-то человек вынырнул из снежной замяти и попросил у него прикурить. Александр Дмитриевич достал спички. Вспыхнул огонек, осветив красные короткопалые руки, сложенные ковшиком. Потом он увидел лицо, склонившееся над спичкой. Красное, белобрысое, с острыми скулами.
Он проводил взглядом человека, пока тот не скрылся из виду в снежной замяти, посмотрел вокруг, и ему стало не по себе.
Да, удивительно, как пересекались их дороги.
Была весна. Играло солнце. Ладожский лед шел по Неве. И на душе у него тоже была весна: его только что приняли в Союз писателей. И как раз в то самое время, когда он стоял, опершись руками о гранит набережной, и пьяными глазами смотрел на реку, его окликнули:
– Товарищ Сойманов?
Он оглянулся. Боже ты мой! Да нет, не может быть. Гимнастерка комом, до колен, на плечах обвисла, точно с чужого плеча. Кирзовые стоптанные сапоги. Но такое сияние в рыжих глазах!
И рот стальной до ушей.
– Читал, читал вашу книгу. Навылет бьет.
– Ну а ты как, Анохин? О, да ты, я вижу, нахватал… – На груди у Анохина два ордена Красной звезды, «Отечественная война», медали.
– Есть маленько. Кое в каких переделках побывал. – (Александр Дмитриевич не спрашивал: раз уж Анохин так говорит, то, значит, и в самом деле, жарковато было.) – Но главное-то, товарищ Сойманов, я красную книжечку себе вернул, – и Анохин, застенчиво улыбаясь, провел рыжей рукой по карману гимнастерки. – А я тогда уж думал, с эдакой политической ошибкой мне капут. Ведь вот что прохлопал. Страшно подумать. У нас до войны политрук запятую в речи вождя пропустил – строгача дали. А я-то что? Ужас.
– Ну а в газету не тянет? Не думаешь возвращаться?
– Да что вы, товарищ Сойманов? Я в газете.
– В газете?
– Ну а как же? Сразу после войны. – По лицу Анохина прошла тень неудовольствия. Что, мол, за вопрос? Как же он да вне газеты!
– И опять на информации?
– На информации. Трудно вот только, товарищ Сойманов. Раньше, бывало, в войну, все ясно: в бой идем. А теперь, брат, задачи другие. Воспитание. Подход надо. И солдат пошел – ого – грамотный. Ну, ладно, товарищ Сойманов, зарапортовался. Я ведь, это, в часть бегу. – И Анохин переступил с ноги на ногу.
– А Ленька как? Растет? Анохин так весь и просиял.
– Растет. Такой, брат, критикан – меня ни во что. А сочинения пишет! Ну, просто талант, товарищ Сойманов. Даже эта художественность намечается. Может, писатель еще выйдет. Вот только насчет жильишка у нас с ним худовато. Старую комнату разбомбило. Ну да ничего, – сразу взбодрился Анохин. – Кончим восстановительный период, тогда и мы с Леонидом устроимся.
Тут уж Анохин окончательно поставил точку – протянул руку и побежал, слегка наклонившись вперед и шаркая кирзовыми сапогами, все такой же неутомимый хлопотун и работяга. И та же кирзовая сумка болталась у него сбоку, и, наверно, тот же «Краткий курс» был в этой сумке.
И была еще одна встреча у них – в день смерти Сталина. Тот, кто пережил этот день, запомнил его, конечно, на всю жизнь. Тоска невыносимая. Казалось, все рушится. Сама жизнь лишилась всякого смысла. И именно в этот день хотелось быть в родной семье, почувствовать плечо тех, с которыми прошел всю войну.
Отделы редакции пустовали – все были на траурном митинге. И только один Анохин находился на своем посту – для него и в этот час нашлась работа.
Со стены из траурной рамы на Анохина глядел человек с жесткими усами, а он стоял за столом, клеил макет газеты и плакал.
Увидев Александра Дмитриевича, он поднял на него мутные красные глаза, заширкал распухшим носом.
– Как будем жить-то, товарищ Сойманов? Александр Дмитриевич сел к столу и тоже заплакал.
8
Из редакции выходили служащие, гражданские, военные, – рабочий день кончился.
Александр Дмитриевич поднялся по лестнице на второй этаж и оказался в длинном глухом коридоре. На стенах – знакомые фотографии: видные газетчики, журналисты и писатели на войне. На одной фотографии была и его персона – «наш корреспондент на передовой среди бойцов». А вот Анохина – он это знал – тут не было.
Александр Дмитриевич прошел к замредактора.
– А, тебя-то нам и надо. Получил нашу депешу?
– Какую депешу?
– Ну получишь. Только чур – не отказываться. Дата крупная. Сам знаешь.
Александр Дмитриевич понял: речь идет о привлечении его к работе над праздничным номером, посвященном снятию блокады Ленинграда. Но сейчас ему было не до этого. И он, не зная, как заговорить о том, ради чего пришел сюда, начал издалека:
– Слушай, я все хочу тебя спросить… Вы, газета, не интересовались делом сына Анохина?
Нижняя губа у замредактора оттянулась. Он всегда, как говорили сотрудники, больше полагался на свою губу, чем на ухо.
Пришлось уточнить вопрос.
– А, ты вот о чем. Ну, там и дела-то никакого не было. Грязь.
А парень Анохина там и вовсе ни при чем.
– Ни при чем?
– Ну да. Парня, можно сказать, за компанию замели. Это его дружки-приятели с девочкой развлекались, а он-то, как теленок, в соседней комнате спал.
– А Анохин не знал этого?
– А откуда ему знать? Это уж после ареста, в ходе следствия выяснилось. А тогда бумага из милиции пришла. Реагировать надо. Ну, мы вызвали на партбюро. Поговорили. Правда, поговорили крепко. Что ж ты, говорим, солдат воспитываешь, а сына своего проглядел. Можешь ты, говорим, после этого в газете работать?
И понимаешь, что всего удивительнее. Он ведь все сам признал, со всем согласился. «Да, говорит, признаю. Не доглядел. Признаю, товарищи, что допустил серьезную политическую ошибку».
«Да, да, – говорил себе Александр Дмитриевич, – так оно и было». И он вспомнил 1942 год, партийное собрание в прифронтовой газете… И, наверно, так же вот и на этот раз Анохин стоял перед своими товарищами и искренно, со всей беспощадностью казнил себя. Но, боже, трудно даже представить, что творилось у него на душе! Погиб Ленька, рухнуло моральное право работать в газете… И если раньше Александр Дмитриевич мог еще допускать, что с Анохиным произошел несчастный случай, то теперь он знал твердо: Анохин сам своей рукой вычеркнул себя из жизни. Он поднял голову, сказал:
– Я напишу о нем, об Анохине.
– Об Анохине? Для праздничного номера? Ты шутишь?
– Нет, не шучу.
Замредактора подтянул нижнюю губу.
– А что же поучительного ты извлечешь из Анохина? Конечно, ежели по-человечески подойти, старика жалко. Да ты ведь знаешь, что он за газетчик был. Пустяковая информация, какойнибудь выход на стрельбище. А наворотит такого – треск один. Нас засыпали жалобами и офицеры, и солдаты.
– На Анохина?
– Да, на его информацию. И уж если откровенно говорить, то мы даже подумывали списывать его. А что делать? Нет, не вижу, что бы ты мог извлечь поучительного, – опять с той же профессиональной практичностью поставил вопрос замредактора.
Александр Дмитриевич и сам думал об этом. В самом деле, почему он вдруг предложил написать об Анохине? Каких-либо героических деяний за ним нет. Газетчик он никудышный. Так что же? Неужели им движет только одно желание – загладить как-то свою вину перед Анохиным?
И мысленно он попытался откуда-то со стороны посмотреть на Анохина. Маленький малограмотный работяга. Ограниченный. Беспрекословно исполнительный. Винтик, как сказали бы еще совсем недавно. И в то же время такой энтузиазм и бескорыстие, такая идейная одержимость и готовность к самопожертвованию…
В последнее время Александр Дмитриевич часто задумывался над нашим историческим путем. И вот сейчас ему вдруг подумалось, что, может быть, именно в Анохине – а таких миллионы – и надо искать отгадку наших побед и роковых заблуждении в недавнем прошлом.
– Нет, мы-то вот о чем хотели тебя просить, – сказал замредактора. – О себе написать.
– Обо мне?
– Да. Что бы ты, например, сказал о таком сюжетце: путь от рядового корреспондента к писателю. Примерно, конечно. Вот это было бы поучительно! А?
Александр Дмитриевич медленно покачал головой.
– Я хочу написать об Анохине.
– Ну, это твое дело. Только имей в виду – нам-то нужен материал другой. Через недельку ждем.
9
Прошло пять лет. Александр Дмитриевич давно уже забыл о своих переживаниях, вызванных внезапным уходом из жизни Анохина. И казалось, на этом поставлен крест. Казалось, Анохин никогда уже больше не постучится в его сердце. А вот постучался. Как-то в начале июля Александр Дмитриевич выступал перед читателями за городом. Встреча кончилась довольно быстро. Людей собралось мало – несколько пенсионерок и домохозяек, да и те, судя по всему, спешили на свои огороды.
В общем, из библиотеки он вышел усталый, неудовлетворенный и вместо того, чтобы отправиться на станцию, пошел к березовой роще – высоким белым деревьям на холму. Роща оказалась местным кладбищем.
И вот, войдя за оградку, он долго бродил по солнечным аллеям и дорожкам, с каким-то особым наслаждением вдыхая в себя горьковатый клейкий запах березовой молоди. Потом, когда ему надоело бродить, он вышел на окраину кладбища и сел на сухую заброшенную могилу. И опять ему было хорошо: сиди, слушай бездумно птичий концерт да смотри в голубое небо.
Скоро, однако, к его огорчению, появились комары. Сперва в виде одиноких разведчиков, а потом все гуще, гуще, и вот уже целые армады гудят вокруг его головы. Надо было уходить. А уходить так не хотелось. Солнце пошло на закат, белоногие березы, как в стихах Прокофьева, опоясались алыми лентами, и птицы, словно залюбовавшись ими, примолкли. Когда он еще увидит такую красоту?
Александр Дмитриевич привстал, потянулся к распушенной березке, чтобы сорвать ветку, и тут взгляд его упал на соседнюю могилу, на небольшую пирамидку из розового гранита:
Анохин С. И
1904–1957
Анохин… Савватий Иванович Анохин. (Теперь-то он знал, как звали его фронтового товарища.) Так вот где они еще раз встретились.
Могила густо заросла травой, а стандартная из дешевого гранита пирамидка совсем еще свежая.
Кто же поставил ее? Кому дорога память об Анохине? Газета? Родственники? Но родственников, вроде братьев или сестер, у Анохина не было – Александр Дмитриевич раза два перечитывал его личное дело в отделе кадров. Значит, остается один человек, который мог позаботиться о могиле Анохина, – Ленька. Да, Ленька… Где он теперь?
Тогда, под свежим впечатлением смерти Анохина, Александр Дмитриевич пытался разыскать его, наводил разные справки, но в городе его не оказалось. И никто не мог сказать ему, куда исчез парень. Правда, потом, года два назад, фамилия «Анохин» и, кажется, даже с инициалом «Л» раза два попадалась ему в московских журналах – один раз под очерком, другой – под рассказом. Но разве мог он подумать, что это Ленька? Мало ли у нас Анохиных?
А вот теперь, всматриваясь в этот гранитный памятничек на зеленой могиле, он как-то сразу решил: Л. Анохин – это Ленька.
Да, думал Александр Дмитриевич, сбылась твоя мечта, Анохин. Ленька вышел в писатели. И, может быть, именно Ленька напишет о тебе.
Ну а что касается его самого… Нет, он хотел, очень хотел выполнить свой долг перед Анохиным. Так в чем же дело? Почему он забросил эту работу, за которую взялся с таким увлечением?
Перед покойником не лгут. И если раньше он мог еще как-то обманывать себя на этот счет, то теперь он должен был сказать правду: струсил. Струсил, потому что слишком уж далеко заводили его раздумья об Анохине. Маленький, неказистый человечишко, которого и всерьез-то никто не принимал, а орешком оказался таким, что ломаются зубы. И ни в какую привычную схему не уложишь его: ни в положительную, ни в отрицательную.