1. «Быть самим собой» (Московский литератор. 1987. 1 мая)

1. «Быть самим собой»

(Московский литератор. 1987. 1 мая)

Сегодня в рубрике «Писатель за рабочим столом» на вопросы корреспондента «МЛ» отвечает критик и прозаик Виктор ПЕТЕЛИН.

– Виктор Васильевич, в прошлом году у вас вышло три «толстые» книги: «Россия – любовь моя», «Мятежная душа России» и «Михаил Шолохов», одна «тонкая», огоньковская, – «Возвращение мастера», статьи о М.А. Булгакове. Согласитесь, для одного года – это богатый урожай?

– Так бывает, видно, не только у меня... Книги «вылетают» из планов, а потом сталкиваются в одном году. А перед этим три года – 1983, 1984, 1985 – ничего не было: то пусто, то густо... Да и вот выход этих книжек, если разложить полученный гонорар на эти четыре года, – так, скудные крохи, которые не обеспечивают жизнь даже будущего года. А все потому, что авторское право давно уже устарело.

– В конце книги «Михаил Шолохов» стоят две даты: 1955 – 1985 гг. Получается, что эту книгу вы писали тридцать лет? Скажите, как вы начинали свою работу в литературе? И еще: книга острополемична, вы спорите с такими авторитетами, как Л. Якименко, Н. Лежнев и многие другие.

– Два, казалось бы, скромных события обозначили мое вхождение в литературу: в «Новом мире» (1956. № 12) А.И. Метченко в статье «Историзм и догма», полемизируя с теми, кто насаждал в литературе вульгарный социологизм, сослался на мою законченную и представленную ему диссертацию «Человек и народ в романах М.А. Шолохова».

– Ну и как же все-таки?

– Начал я писать ее в 1954 году, в 1955-м закончил, 1956 год ушел на шлифовку. Представил диссертацию досрочно, она была напечатана на машинке за казенный счет: так поощрялось успешное завершение аспирантуры. А пока читал ее Метченко, у меня оказалось свободное время: два месяца оставалось до конца учебы в аспирантуре филфака МГУ. Тут и предложил мне студент четвертого курса Борис Бугров выступить с докладом «О художественном методе» на научной конференции курса. И два этих свободных месяца пролетели в работе. Был 1956 год. Прошло всего лишь несколько месяцев после XX съезда, обозначившего многие болевые точки нашей тогдашней общественной и литературной жизни. Пожалуй, это был первый революционный скачок в критическом осмыслении всего наследства, которое оставили нам, тогдашним молодым, наши предшественники. О моих настроениях пошли различные толки на факультете. И А.И. Метченко пригласил меня на беседу. Естественно, я не скрывал своих умозаключений, изложил ему итоги моих двухмесячных теоретических изысканий. Дескать, вульгарный социологизм проник в теорию социалистического реализма, проел ее, как ржавчина железо, опутал догматическими цепями. И если социалистический реализм опутан ржавыми цепями догматизма, вульгарного социологизма, то, значит, надо разорвать эти цепи, освободить живое тело Литературы. Может, не нужно было так открыто и прямо излагать свои выводы? Метченко попросил меня не делать доклада. Но я твердо стоял на своем. На том и расстались. А на следующий день, незадолго до конференции, обратился ко мне Борис Бугров: срочно нужно представить тезисы доклада в партбюро. Представленные тезисы партбюро факультета не утвердило и порекомендовало курсу обойтись без доклада. Помню в день конференции до отказа заполненную Коммунистическую аудиторию. Борис сообщил мне о решении партбюро, но твердо пообещал, что предоставит мне вступительное слово. Два или три ряда были заняты профессорами и преподавателями, даже языковедов обязали присутствовать на этой конференции. Со вступительным словом выступил мой научный руководитель Метченко. Вслед за ним предоставили слово мне. Тяжко было подниматься на трибуну, с которой только что прозвучали слова «о бдительности, о борьбе за идейную чистоту», но... «Правду говорить легко и приятно». Я не знал еще этих слов Иешуа Га-Ноцри, но душевное состояние было именно таким. Два года после этого эпизода А.И. Метченко не разговаривал со мной. Так я оказался «на улице», без всякой поддержки. Но помаленьку в тогдашней жизни происходили перемены. А.И. Метченко сменил гнев на милость, помог опубликовать статью «Два Григория Мелехова», затем другие статьи о творчестве Шолохова. Защитил я диссертацию, стал работать в издательстве «Советский писатель». И потом, уже в издательстве «Советский писатель», долго еще пытались задержать выход моей книги «Гуманизм Шолохова». Но, как говорится, мир не без добрых и смелых людей: коммунисты издательства Н. Родичев, В. Туркин, В. Росляков, прочитав мою рукопись, крепко поддержали меня в тот момент... Так вот и началось все: моя «ратная служба» в литературе... И вот думаю: а что было бы, если б не то мое выступление, ведь Метченко твердо обещал взять меня на кафедру... Нет, никогда я не пожалел, хоть и трудновато приходилось. Это нормальная борьба нового со старым, как говорится. К этому каждый должен быть готов. Огорчало меня всегда другое. Чаще всего огорчает диктатура издателей. Да и не только издателей. На последнем этапе, буквально перед выходом в свет, у меня много раз снимали статьи о Булгакове: в 1968 году из «Волги», в 1969-м – из «Молодой гвардии», в 1972 году – из сборника моих статей «Россия – любовь моя», в 1974-м – из сборника моих статей «Родные судьбы». И опубликована была лишь в журнале «Москва» и в сборнике «Родные судьбы» (второе издание, дополненное) в 1976 году. Да и статья «Булгаков и «Дни Турбиных», опубликованная впервые в 1969 году «Огоньком», не раз ставилась в номер, а потом «слетала». Дважды после этого «слета» я ходил в ЦК КПСС, спорил, убеждал. В третий раз набранная статья прошла все инстанции. Это был несомненный успех. Не только мой, конечно, но дела, которому служу.

– А как вы пришли к Булгакову? Ведь Шолохов и Булгаков, согласитесь, писатели очень разные. Да и положение в литературе у них разное.

– Шолохову в его литературной жизни пришлось не сладко. В письме Горькому он признавался, что читавшие «Тихий Дон» (шестую его часть, о Вешенеском восстании) ортодоксальные вожди РАППа предлагали ему изъять ряд мест, наиболее дорогих автору: «Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить...» Ато, что ему грозил арест, вы знаете? Но сейчас не об этом разговор... Когда я оказался «на улице», долго не мог найти работу, положение человека в обществе стало одной из главных тем моих размышлений. Почему одни могут приспосабливаться, другие не могут, порой лезут на рожон. И вообще, меня давно уж интересовала тема: человек и революция, человек и народ, человек и общество... И как-то незаметно в мою жизнь вошел Булгаков; сначала инсценировали «Бег» и «Дни Турбиных», потом стали выходить его драмы в «Искусстве» с предисловиями В. Каверина и П. Маркова, потом проза... Потом я стал навещать Елену Сергеевну, которая подарила мне для публикации несколько «кусочков» своего дневника. Михаила Афанасьевича глубоко волновала тема: человек и революция. Его герои, как и герои Шолохова, особенно Григорий Мелехов, искали своего честного пути в то время, когда все так перемешалось в сознаниях и чувствах людских... Разный материал людской, разная стилевая манера, но и того и другого художника привлекал человек в кризисные моменты его существования.

– В чем вы видите счастье литератора?

– Быть самим собой. Полностью реализовать себя. Только это и оправдывает его каторжный труд. Только в этом он может найти удовлетворение. А если он пойдет на поводу у времени и будет подлаживаться к его сиюминутным требованиям, наступит когда-нибудь отрезвление и горько станет на душе. Шолохов, Булгаков, Платонов не угождали требованиям времени, это чаще бывает с писателями «средней руки». «Тихий Дон» покорил весь мир, но «Они сражались за Родину» ему так и не удалось завершить. Горько становится на душе: даже Шолохову не удалось реализовать себя полностью. И если в его архивах не обнаружили того, о чем так широко ходили слухи, значит, он ушел от нас, не реализовав, может, и половины заложенного в нем природой. Время беспощадно даже к таким гениям, как он, кого угодно сломает или задушит в ласковых объятиях.

– В последние десять – пятнадцать лет вы ушли из критики и занимаетесь преимущественно биографической прозой. Известны ваши книги об Алексее Толстом и Шаляпине, их и хвалят, и ругают. Как вы объясняете ваш отход от активной критики? И почему вас привлекает биографическая проза?

– Это я объясняю тем, что в критике меньше возможностей реализовать себя, особенно в былые времена, когда господствовала «нормативная» критика. Заказывают, например, статью об известном и популярном писателе, напишешь, а тебе говорят, что нужно убрать критические замечания, потому что журналу нужна стопроцентная положительная характеристика. Кому же из серьезных литераторов хочется быть обслуживающим персоналом при литературе! Вот некоторые и ушли в биографическую прозу, тем более что почувствовали: работы в этой области непочатый, как говорится, край. Поэтому и выходят одна за другой замечательные книги о Суворове, Куприне, Гончарове, Островском, Дмитрии Донском, Тургеневе, адмирале Макарове, генерале Брусилове... В жанре беллетризованной биографии написаны и мои книги «Алексей Толстой», «Заволжье» и «Судьба художника». В основе повествования о молодом Шаляпине («Восхождение») тоже лежит документ. И если не учитывать при чтении моих книг, как и множества других беллетризованных биографий, этого важного обстоятельства, то порой возникают недоуменные вопросы: где ссылки, где сноски, где научный аппарат?

В книгах о Шаляпине и Алексее Толстом я поставил перед собой задачу попытаться воскресить образы замечательных людей прошлого, которые столько сделали во славу моего Отечества. Задача моя – реконструировать ту жизнь, используя для этого все возможные в литературе средства. А если письма, дневники, воспоминания и многие другие материалы, которыми я пользовался при реконструкции той жизни, помогают «воскресить», «оживить» моих славных героев – значит, моя задача выполнена. Жанр беллетризованной биографии обладает широким спектром возможностей, что доказывают десятки, сотни книг, выходящих в серии «ЖЗЛ», «Пламенные революционеры», «Жизнь в искусстве», вторгается в «чистую» прозу под именем «политического романа», наконец, соединяется с другими видами словесного искусства, например, под названием «романа-эссе». Эти книги вызывают повышенный и обостренный интерес у читателей. Это и понятно: не так уж важно, что автор думает по тому или иному поводу: читателю гораздо важнее узнать, как было на самом деле. А реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет.

Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя или что-то придумать в его биографии этакое завлекательное. Но нет! Ничего придумывать нельзя. Ограничены и масштабы домысла в психологии. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в известных пьесах М. Шатрова о В.И. Ленине или политических романах А. Чаковского, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время. Что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушение жанра злом, подрывающим доверие читателя.

Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, реалий, «пылинок истории», из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздается картина давно прошедшего. Именно такя подходил к своей задаче, когда писал книги о Шаляпине и Алексее Толстом. Внутренние монологи Толстого, его разговоры с современниками, психология его творчества – все это требовало от меня нигде и ни в чем не изменять правде факта, засвидетельствованного в тех или иных источниках. Точно так же и при воссоздании жизни молодого Федора Шаляпина использованы его автобиографические книги «Страницы моей жизни», «Маска и душа», его письма, интервью, воспоминания о нем, собранные в известном трехтомнике Б. Грошовой, десятки, сотни, тысячи различных свидетельств, не вошедших туда. Короче, без огромной исследовательской работы, проделанной специалистами, собравшими и прокомментировавшими бесценный биографический материал о Шаляпине и его современниках, такое «Восхождение», как мое, было бы просто безуспешным. Одному человеку, как и на Эверест, невозможно забраться на такую вершину, как жизнь замечательного человека.

– А как вы решились писать о Шаляпине? Об Алексее Толстом – это понятно, но тут – певец, актер?

– Трудно ответить на этот вопрос... Может, потому, что я, как всякий русский, родившийся в деревне, повседневно слушал народные песни, а потом и сам напевал их? Может, потому, что после первого же посещения Большого театра навсегда был покорен оперой? А потом, оставаясь один за плотно закрытыми дверями и окнами, «исполнял» все партии баритонального баса, пел и теноровые, и баритональные, и даже женские партии от колоратурного до меццо-сопрано. Слушал пластинки, ходил в Большой... Пел в хоре... А еще вот спрашивают: почему я взялся писать о фельдмаршале Румянцеве?.. Действительно – почему? Ведь не выиграл ни одного сражения, не участвовал в войне, даже освобожден был по близорукости от военного дела в университете. Скорее всего потому, что во всех героях моих книг – и в Шолохове, и в Булгакове, и в Алексее Толстом, и в Шаляпине, и в Петре Румянцеве – я прежде всего вижу их любовь, беспредельную любовь к России, преданность ее интересам, патриотическую наполненность их творчества, их деяний. Эти чувства моих героев совпадают с моими. Апотому легко преодолевать многочисленные препятствия, кажущиеся порой непреодолимыми, на путях реконструкции их жизни. Легко и приятно заниматься любимым делом. А все остальное – пустяки...

– Как вы относитесь к критике?

– Вполне нормально: не люблю, когда ругают необъективно, предвзято, то ли не понимая замысла книги, то ли из каких-то внелитературных соображений... Такое часто позволяют себе «групповщики», имеющие твердые «концепции» и знающие, кого ругать, а кого хвалить. В частности, Вадим Баранов совсем недавно критиковал меня за то, что в «Судьбе художника» я «просто» отсекаю «все раннее творчество А. Толстого до Первой мировой войны (можно ли себе представить монографию о творчестве Гоголя без «Вечеров на хуторе близ Диканьки» или о Тургеневе – без «Записок охотника»?). Ну, не примитивна ли такая «критика»? Во-первых, у меня есть книга «Заволжье», целиком и полностью посвященная молодому Алексею Толстому, его становлению как художника, а во-вторых, в предисловии к книге «Судьба художника» я объясняю своим читателям, почему действие в этой книге начинается с войны 1914 года. Вот такая «горе-критика» лишь мешает работать, запутывает ясные проблемы. А вот очень мне понравилась крохотная рецензия в «Смене» о моей книге «Алексей Толстой», в которой, кстати, жизнь и творчество моего любимого художника рассматривается целиком, понравилась тем, что студентка, автор рецензии, пишет, что читала эту книгу «как детектив».

– А что ждет вашего читателя в будущем?

– Давно работаю над книгой о МА. Булгакове: первая статья о нем опубликована «Огоньком» в 1969 году, только что вышла огоньковская книжечка, куда вошли статьи о Булгакове. Сейчас пришла пора закончить книгу «Михаил Булгаков. Жизнь, личность, творчество». Замыслов много, но эта рукопись просто на рабочем столе, как говорится...

Беседу вел В. Афанасьев.