Мануфактуры в России в советской историографии{499}

Мануфактуры в России в советской историографии^{499}

Когда упоминают Демидовых, на ум сразу приходит железо, и не без основания: в тандеме с государством Демидовы создали российскую металлургическую промышленность,

которая в конце XVIII столетия по общему объему производства превосходила металлургическую промышленность любой другой страны. Это утверждает статистика. Однако статистика не может дать нам представление о значении семьи Демидовых и их металлургических заводов для российской истории. Ознаменовали ли Демидовы приход буржуазии, о котором так много говорили, и, соответственно, наступление эпохи капитализма в определении Карла Маркса? Или они лишь герои еще одной главы в истории специфического российского пути экономического развития, пути, обусловленного господством крепостного права? Ответ на этот вопрос неразрывно связан с ранней российской промышленностью в целом, о характере которой почти шестьдесят лет идут горячие дебаты в советской историографии, — все то время, что советские ученые пытаются разработать социально-экономическую историю своей страны в рамках марксистско-ленинского учения.

Мануфактура, как заявляет Карл Маркс в главе XIV тома I «Капитала», стала заметным шагом вперед по сравнению с ремесленной мастерской, которой она приходит на смену; мастерской, характеризующейся мелкотоварным производством. Хотя мануфактура заимствовала методы и средства производства у мастерской, ее отличает от предшественницы ряд важных моментов: более крупный размер; большая величина вложенного капитала; полная власть капиталиста над производственным процессом; значительно большее число работников, которых часто собирали под одной крышей; отчуждение труда от средств производства; эксплуатация этого труда посредством присвоения прибавочной стоимости; применение примитивной формы спланированного разделения труда вместо спонтанного; часто — использование энергии ветра и воды; а также появление мануфактуры в местностях, куда не распространялась традиционная юрисдикция укоренившихся цехов и их удушающие правила. Имея эти явные преимущества, мануфактура по производительности, столь превозносимой Адамом Смитом в его знаменитом примере с изготовлением булавок[185], намного превосходит кустарное производство, на смену которому она пришла, и поэтому способна работать на рынок, а не на отдельный заказ. Такие мануфактуры, как заявляет Маркс, спорадически появлялись в Италии еще в XIV и XV веках; и можно говорить, что к началу XVI века эпоха капитализма уже наступила. Маркс относит расцвет мануфактурного производства в Северной Европе к периоду с середины XVII до конца XVIII века.

Несмотря на преимущества мануфактуры, предупреждал нас Маркс, ее нельзя путать с фабрикой — преобладающей формой производства при развитом капитализме. В конце концов, производственный процесс на мануфактуре остается по сути ремесленным, так как основывается на ручном труде, а не на применении новых станков. Более того, работники мануфактуры еще не оторваны полностью, во всяком случае на ранних этапах, от сельскохозяйственного труда, который в прошлом был для них основным источником средств к существованию. И, наконец, паровая энергия, а тем более электрическая, все еще далеко в будущем. Маркс определяет мануфактуру как промежуточную форму производства, находящуюся где-то между ремесленной мастерской и фабрикой. Как таковая она скорее предвещает, а не представляет индустриальную эпоху Нового времени.

Ясно, что мануфактура — это не тот предмет, который бы вдохновил поэтов и либреттистов. Зачем тогда посвящать время изучению ее происхождения и развития? В конце концов, это очевидно, что в какой-то момент раннего Нового времени рабочих следовало собрать под одной крышей и каждому дать отдельные задания: только так общество могло более полно удовлетворить свои материальные потребности. Важно ли, в какой именно момент истории впервые появилась мануфактура? Или кто ее учредил? Или каков был состав ее рабочей силы? Или где находила сбыт ее продукция? Для многих это, конечно, неважно. Но для ученого-марксиста это имеет значение. А если он еще и советский ученый-марксист, изучающий социально-экономическое прошлое России, то для него это вопрос первостепенной важности. Ведь, согласно господствующему направлению советских исторических работ, возникновение мануфактуры является одним из ключевых признаков наступившего перехода от феодализма к капитализму на мировой сцене. Что касается конкретно России, этот переход особенно важен, ведь созревание капитализма в России к 1917 году является главным оправданием произошедшей Октябрьской революции. Поскольку капитализм нуждается в значительном, пусть неопределенном и, возможно, неопределимом, промежутке времени для своего созревания, то чем дальше в прошлое удастся отнести возникновение в России капитализма, тем легче аргументировать то, что к октябрю 1917 года Россия была достаточно зрелой для революции. Следовательно, здесь в некотором смысле на карту поставлена легитимность Октябрьской революции. Именно поэтому советские историки и экономисты тратят огромное, по мнению их западных коллег, количество времени и сил на изучение русской мануфактуры. Давайте обратимся к некоторым из этих теорий.

* * *

Так как у советского режима (в конце 1910-х — начале 1920-х годов. — Примеч. науч. ред.) не было вышколенных кадров ученых, которые смогли бы предложить новую систематическую марксистскую трактовку прошлого России, не основанную на положении народников и либералов об отсутствии или слабом развитии капитализма, то сразу после Октябрьской революции вопрос о характере российской мануфактуры не мог быть решен удовлетворительно. За отсутствием чего-либо более подходящего на вооружение взяли работу Михаила Ивановича Туган-Барановского «Русская фабрика в прошлом и настоящем», вышедшую в 1898 году и многократно переизданную впоследствии. В своей работе ученый, легальный марксист, прослеживал участие торгового капитала в мелкотоварном производстве в России XVII и XVIII веков, когда торговец контролировал рынок товаров потребления, произведенных крестьянами-кустарями. Но, согласно Туган-Барановскому, это кустарное производство было примитивным, ему недоставало ресурсов для того, чтобы развиться в капиталистическую мануфактуру. Петр I, вместо того чтобы способствовать развитию этого местного ремесленного производства, стал поощрять создание купцами и иностранцами крупных мануфактур и, таким образом, искусственными методами внедрил промышленный капитализм. Со временем эти мануфактуры постепенно попали в руки дворян либо их вытеснили мануфактуры, которыми владели дворяне, и на них стал использоваться труд помещичьих крепостных, а не приписных крестьян, посессионных крестьян или другой подневольный труд, применявшийся ранее. С самого возникновения чисто феодальные по характеру, эти мануфактуры удовлетворяли потребности государства по крайней мере до своего постепенного вымирания в начале XIX века, в то время как потребности простых людей удовлетворяла ремесленная промышленность.

Многое здесь могло напомнить внимательному читателю о народническом подходе, хотя Туган-Барановский как легальный марксист избрал гораздо более позитивный подход к капитализму. Его представления послужили прообразом для идей Михаила Николаевича Покровского с его противоречивой концепцией торгового капитала как доминирующей формы капитала в России в XVI, XVII и XVIII столетиях. Хотя Покровский был марксистом, вступившим в 1905 году в партию большевиков, он исповедовал идеи, искусно сочетавшиеся с дореволюционными взглядами, которые так ненавидел Ленин. К примеру, он заявлял, что вторая половина XVI,

XVII и XVIII столетия составляют эпоху торгового капитализма — доиндустриальной формы капитализма, импортированной в Россию с Запада, чтобы иметь возможность с ним же конкурировать. В эту эпоху купечество объединялось с помещиками, чтобы контролировать процесс обмена. Контролировали они его, прибегая к внеэкономическому принуждению крепостных и ремесленников. Государство оказалось готово всячески угождать потребностям торгового капитализма, так как сам царь был главным купцом в государстве, что одинаково истинно и в отношении Алексея Михайловича, и в отношении его сына Петра I. Все государственные принципы можно было объяснить влиянием торгового капитала. Перед лицом такой силы у промышленного капитализма, настоящего капитализма по Марксу, было мало возможностей для развития. Те же мануфактуры, которые все-таки существовали, были, согласно Покровскому, учреждены либо самим царским двором, либо иностранцами, действовавшими по воле двора. Такие мануфактуры использовали подневольный труд и производили товар исключительно для нужд двора или государства (различия в этих нуждах не было), а не для традиционного сельского рынка. Однако во времена Петра импульс к индустриализации был так силен, что царь попытался перенаправить купеческий капитал от торговли к промышленности. Сопротивлявшееся купечество получило большие привилегии, включая возможность использовать подневольный труд, и предоставлены защищенные рынки для их товаров, в первую очередь для текстильной продукции. Некоторое время эти меры работали. Но одна за другой они начали терпеть неудачи, так что примерно 90% петровских предприятий не выжили. К концу века их сменили помещики с поместными фабриками, располагавшими подневольной рабочей силой, использовать которую у них было больше возможностей.

В той или иной степени большинство утверждений Покровского согласовывалось с более ранними положениями народников, либералов и легальных марксистов, и не без причины. Архилиберальный историк Павел Николаевич Милюков утверждал, что в начале XVIII века Россия была страной без предпринимателей, без капитала, без рабочих и без рынка. С определенными поправками это был взгляд, принятый Туган-Барановским: если говорить о промышленных предпринимателях, промышленном капитале и промышленных рабочих, то Россия еще не была готова к капитализму. В стране, конечно, были купцы и торговый капитализм, но торговый капитализм не может преобразить средства производства и ввести новую индустриальную эпоху; он лишь может прибегнуть к внеэкономическому принуждению, чтобы получить еще большую прибыль из существующего способа производства. В этом Покровский был согласен с Туган-Барановским. Более того, как Покровский признается в своей работе «Русская история с древнейших времен»^{500}, он заимствовал свою концепцию торгового капитала прямо у Туган-Барановского. Если говорить обобщенно, Покровский в конце концов согласился с Милюковым и Туган-Барановским в том, что петровская Россия не была готова к приходу промышленного капитализма и не подготовилась к нему и в следующее столетие. Это была концепция, с которой впоследствии пришлось иметь дело тем советским историкам, которые пожелали выстроить течение русской истории в более тесной связи с историческим развитием своих западных соседей.

Влияние Покровского можно заметить в сборнике документов в пяти частях, симптоматично озаглавленном «Крепостная мануфактура в России» и опубликованном в начале 30-х годов Археографической комиссией Академии наук, которую Покровский тогда возглавлял. Хотя со временем идеи его менялись и любое обобщение, подобное тому, что было представлено выше, должно рассматриваться в лучшем случае как чрезмерное упрощение, идеи, которых он придерживался в конце жизни, были отражены во вступлении к первой части этого собрания документов. Вступление написано ассистентом Покровского Семеном Григорьевичем Томсинским. Автор отметил, что на железоделательных заводах Тулы и Каширы, к которым относились документы (первой части сборника), трудились несвободные работники той или иной категории. Там, где применялись наемные работники, получали их обычно по договоренности с помещиками, которые отдавали своих крепостных в аренду управляющим предприятий и — об этом не надо и говорить — присваивали их заработок. Управляющие предпочитали такие договоры обычному найму работников, так как считали крепостных работников более послушными. Оказалось, что государство радо было угодить требованиям управляющих, которые являлись до известной степени хозяевами предприятий. Следовательно, согласно Томсинскому, крепостную мануфактуру нужно рассматривать как образец доиндустриального предприятия, которое предшествовало капитализму и прокладывало ему путь, а не как отражение самого капитализма^{501}. Подобные выводы были предложены и во второй части серии, посвященной Олонецким горным заводам. Эти заводы, как утверждал анонимный автор вступления (по-видимому, сам Покровский), по расчету государства, должны были использовать наемных работников. Но таких работников в действительности не оказалось, так как в сельской местности отсутствовала социальная стратификация, и государству и управляющим пришлось прибегнуть к крепостному труду^{502}. Отсюда следовал вывод, что российская мануфактура XVII и XVIII столетий относительно мало походила на западную капиталистическую мануфактуру; это становилось ясно из изучения состава использовавшейся рабочей силы — критического фактора в определении характера мануфактуры.

Не все были готовы принять столь радикальные выводы. Не согласился и сразу вступил в полемику Михаил Федотович Злотников, опубликовав в журнале «История пролетариата СССР»^{503} статью о положении работников вольнонаемного труда в начале

XVIII века. В ней он утверждал, что наемный труд был обычен в петровской России, и, следовательно, купеческая мануфактура первых трех десятилетий века была капиталистическим предприятием. Затем в 30-е годы XVIII столетия предприниматели решили, что такой труд дороже, чем труд принудительный, и с ним больше хлопот, и убедили государство превратить нанятых ими рабочих в крепостных. Результатом стал указ 7 января 1736 года^{504}, создавший категорию «вечноотданных» — тех, кто был постоянно прикреплен правительственным указом к заводам, на которых они в тот момент работали. Включенными в эту категорию оказались большая часть нанятых по контракту работников мануфактуры (Злотников считал вольнонаемными даже тех крепостных работников, кто был отпущен на оброк), их семьи и даже их потомки. В одночасье капиталистическая мануфактура начала XVIII века преобразилась в крепостную мануфактуру середины века. Колесо истории как бы повернулось вспять — этот тезис в немного измененной форме мы снова встретим в 50-е годы XX столетия у Николая Ивановича Павленко.

Томсинский попытался опровергнуть этот тезис в статье, опубликованной в том же журнале (История пролетариата СССР. 1933. № 1/2 [13/14]. С. 156–166) и перепечатанной с некоторыми изменениями в качестве введения к части IV «Крепостной мануфактуры». Он занял ту же позицию, что и Покровский, к этому времени уже покойный, который утверждал, что ранняя мануфактура в России по характеру никогда не являлась капиталистической. С самого ее возникновения рабочую силу, в которой нуждались заводы, обеспечивали им разные формы внеэкономического принуждения как со стороны государства, так и со стороны отдельных заводчиков. И ни указ 18 января 1721 года^{505}, позволявший заводчикам не из дворян покупать деревни с крепостными для работы на заводе, ни указ 7 января 1736 года ничего не изменили. Государственные крестьяне, дворцовые крестьяне, монастырские крестьяне, помещичьи крестьяне, солдатские дети, посадские люди и даже купцы — никто не был гарантирован от приписки к мануфактуре, как только государство решило, что для выполнения его производственных планов необходим принудительный труд. Так было в 90е годы XVII века, и все так же было в 1803 году^{506}. Привлекая для поддержки своего тезиса классиков, Томсинский отметил, что описанный Марксом пролетариат сформировался из согнанных с земли крестьян. Русские рабочие первой половины XVIII века, наоборот, были неотъемлемой частью крепостной системы и принесли с собой свой крепостной характер из деревни или села на мануфактуру, тем самым способствовав распространению крепостных отношений. Крепостная мануфактура была именно таковой — мануфактурой, вплетенной в крепостничество; о промышленном капитализме не могло быть и речи.

Академик Сергей Иванович Солнцев не был так уверен относительно характера рабочей силы. В своем введении к той же части IV он исследовал происхождение рабочей силы на полотняных мануфактурах в 30-е годы XVIII века, чему был посвящен том, и обнаружил, что эти мануфактуры большей частью располагались не в сельской местности. Самой значительной составляющей рабочей силы являлись солдатские дети, к ним добавлялись посадские люди и дети фабричных. Крестьяне, естественно, составляли значительную группу, но даже и они, как часто оказывалось, до поступления на мануфактуру были отделены от земли. К 1740 году почти половина из них проработала на заводах 16 лет и более^{507}. По этим данным Солнцев заключил, что тезис о привлечении к работе на заводах сельскохозяйственных рабочих на самом деле имеет мало оснований. Однако закончил Солнцев более традиционно, отметив, что, каково бы ни было происхождение рабочих, они были полностью встроены в систему, условия существования которой были заданы крепостничеством.

Станислав Густавович Струмилин[186] был намного более прямолинеен. Струмилину, занимавшему важную должность в Госплане, была предоставлена возможность высказать свои резкие взгляды в части III серии, посвященной полотняной промышленности конца XVII века. Стесненный редакторским примечанием, дававшим ясно понять, что редакция серии отвергает многие из его положений, академик Струмилин тем не менее повторил свой тезис, который он уже несколько лет упорно разрабатывал, а именно что рабочие текстильной промышленности, как и другие рабочие

XVII века, получали заработную плату, даже дифференцированную заработную плату, и, следовательно, должны считаться рабочими капиталистического типа. Более того, на предприятиях широко использовалось разделение труда и его специализация, и заводы эти, хотя зачастую и находились в ведении государства, приносили прибыль. Следовательно, сами предприятия являлись капиталистическими производственными единицами, сходными по характеру с западными^{508}. Для Струмилина, что удивительно (а может, и не очень), бывшего меньшевика, само название серии «Крепостная мануфактура» содержало противоречие в терминах: по определению мануфактура являлась капиталистическим предприятием. Отрицать это значило скатываться к народничеству или легальному марксизму.

Косвенно атака Струмилина была направлена на Покровского, который, хотя и был уже покойным, оставался слишком влиятельным, чтобы атаковать его прямо. Струмилину ответил Михаил Порфирьевич Вяткин в своем введении к части V (последней из опубликованных) той же серии, повторив то, что Струмилин уничижительно назовет подходом Туган-Барановского к русской истории. Материалы, которые предваряло его введение, касались Московского суконного двора, учрежденного государством где-то в начале XVIII века, и как раз к этим материалам Вяткин и обращался, чтобы подкрепить свой тезис. Суконный двор был сдан в аренду купеческой компании в 1720 году, но последнее слово в управлении принадлежало государству. Право собственности, иными словами, было условным. Соответственно, владельцам Суконного двора позволялось продавать на рынке только то сукно, ко торое не приняла Мундирная канцелярия. Что касалось технологии производства, то на Суконном дворе мало применялись разделение и специализация труда. Не было там и разорившихся ремесленников и отпущенных на волю крестьян, которые, по заявлению Маркса, работали на английской мануфактуре. Напротив, здесь, как и на исследованных Солнцевым полотняных заводах, основную часть рабочей силы составляли солдатские дети. И хотя рабочим, надо сказать, платили символическую зарплату (в данном случае в основном продуктами питания, одеждой и другими предметами), работали они не по своей доброй воле. Некоторые были приписаны к мануфактуре государством, в то время как другие пошли на нее в ученики и вдруг, когда ученичество их закончилось, обнаружили, что уйти им нельзя. Январский указ 1736 года, на который сослался Злотников, оказывал государственную поддержку закрепощению, привязывая квалифицированных рабочих, их семьи и их потомков к предприятиям. Отсюда оставался лишь один сравнительно небольшой шаг, чтобы рабочих с завода забрать и использовать их на сельскохозяйственных работах в пользу владельца, который стремился обрести дворянство. Таким образом, Вяткин усмотрел в отношениях между нанимателем и рабочим не свободную куплю-продажу рабочей силы, а применение внеэкономического принуждения владельцем, поддержанным государством. Подтверждением некапиталистического характера предприятия стали события 1771 года, когда Суконный двор был разорен в результате эпидемии чумы. Производство остановилось и не смогло возобновиться, так как владельцы завода не являлись дворянами и им больше не позволялось покупать крепостных крестьян, а наемных рабочих на замену умершим они найти не могли. Принятое в конце концов решение показательно для России: завод продали дворянину, и он отправил трудиться на него своих помещичьих крестьян^{509}. На основе этого материала Вяткин заключил, что описываемая им крепостная мануфактура в полной мере была отражением своего некапиталистического окружения и, следовательно, никак не могла быть соотнесена с капиталистической мануфактурой, возникшей на Западе. Российская мануфактура XVIII столетия представляла собой всего лишь первый робкий шаг в направлении промышленного капитализма.

Продолжению спора помешали несколько важных событий, и в первую очередь разгром Покровского, завершившийся к середине 30-х годов (сам Покровский умер в 1932-м, так что был практически избавлен от унижения; но Томсинский исчез[187]). Концепция торгового капитализма, которая к этому времени сделалась синонимом взгляда Покровского на Россию XVII и XVIII столетий, также была дискредитирована. Концепция торгового капитализма имела много достоинств. Она служила заменой буржуазному капитализму, который явно отсутствовал. Но она сделала еще больше, а именно помогла описать период российской истории, в котором капиталистические элементы были включены в систему, основанную на крепостном праве, что в результате давало гибрид, которому, похоже, невозможно было найти параллели. Но эта концепция создавала также бесчисленные проблемы, самой крупной из которых явилась неспособность ее сторонников убедительно отнести эту форму капитала к специфическому способу производства, отличному от формы обмена, в общественном базисе и, следовательно, к хорошо опознаваемой социально-экономической формации. Проблема сделалась особенно острой к середине десятилетия: к этому времени Сталин со всей очевидностью навязал советской науке свою трактовку исторического материализма, единственную и требовавшую строго последовательного перехода от феодализма к капитализму, не допускавшего каких бы то ни было окольных путей. Конечно, большая часть Западной Европы вмещалась в схему, которой суждено было скоро стать стандартной, но что делать с Россией? Что делать с торговым капитализмом? И — что имеет прямое отношение к теме данного очерка — что делать с крепостной мануфактурой? По логике она должна была быть приписана либо к периоду феодализма, либо к периоду капитализма. Но настало время сталинского террора, и эта дискуссия, как и многие другие, была оставлена.

Если что-то и удалось на первом этапе дискуссии, так это определить основные расхождения в вопросе о мануфактуре. Благодаря Томсинскому и Струмилину параметры будущих дебатов тоже были ясно обозначены. Однако даже в возобновившихся позднее дебатах упоминания о торговом капитализме не будет, а также, если уж на то пошло, не будет упоминания и ни о какой альтернативе или дополнении феодализму в этом вопросе. Соответственно, выбирать тем, кто изучает мануфактуру, придется между феодальной и капиталистической мануфактурой. И все-таки под конец некоторые из тех, кто отрицал капиталистический характер мануфактуры, вдруг почувствуют искушение переопределить феодализм и капитализм так, чтобы они согласовывались с их взглядами; и лишь когда это переопределение зайдет далеко, они станут замечать, что создают альтернативные формации, хотя и не будут называть их торговым капитализмом.

Невинная на вид статья под заглавием «Крепостное хозяйство и зарождение капиталистических отношений в XVIII в.», появившаяся в 1946 году в «Ученых записках» Московского университета, ознаменовала возобновление спора. Ее автор Николай Леонидович Рубинштейн, ученик Покровского, дискредитированную концепцию своего учителя о торговом капитализме как отдельной формации отбросил полностью в пользу уже ставшей стандартной схемы из пяти формаций, в которой феодализм неизбежно уступает капитализму. Российская экономика, как утверждал Рубинштейн, только в послепетровский период начала постепенно переходить от феодальной базы к капиталистической. До этого она имела по существу поместный характер и основывалась на рабском труде как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Даже мануфактуры, основанные при жизни Петра, отражают свое феодальное окружение: они нуждались лишь в минимальном вложении капитала, и их владельцами были либо эксплуатирующие крепостных своего поместья дворяне, либо купцы, которым государство пожаловало подневольных работников. Переход к более прогрессивной системе стал заметен только после смерти Петра, когда число мануфактур начало резко расти. Эти новые мануфактуры, согласно Рубинштейну, выросли не на купеческом, а на крестьянском ремесленном капитале и использовали вольнонаемный труд. Указ Петра III, запретивший недворянам покупать деревни с крепостными для использования их на заводе^{510}, лишил их доступа к феодальной рабочей силе и тем самым вынудил всецело полагаться на наемный труд в форме отходничества — на крестьян, временно уходивших из деревни на несельскохозяйственные работы. Тем самым предприниматель из недворян волей-неволей был вынужден становиться промышленником нового, модерного образца. За исключением гигантских уральских железоделательных заводов вроде тех, какими владели Демидовы, где в одном месте работали тысячи рабочих, мануфактуры, которыми владели дворяне и купцы и где использовался подневольный труд, уступили свое первенствующее положение более производительным капиталистическим мануфактурам, которые реализовывали свою продукцию на внутреннем и внешнем рынках, а не поставляли ее государству. Как следствие, к середине века возникли ясно опознаваемые промышленные центры, что способствовало региональной специализации. В этот момент можно действительно говорить о переломе в российской истории, о начале эпохи капитализма^{511}.

Рубинштейн в своей статье затронул ряд других важных тем, в частности предполагаемый подъем сельского хозяйства в XVIII столетии, состояние рынка и экономической мысли; но внимание исследователей России раннего Нового времени привлек его анализ российской мануфактуры и связанная с ним датировка этого перелома. Возражения встретило утверждение Рубинштейна о том, что первые российские мануфактуры явились результатом инициативы государства и что капиталистические мануфактуры возникли только в послепетровский период — всего на полвека раньше, чем утверждали Покровский и его последователи, но все-таки в других исторических рамках. Таким образом, разница между позицией Вяткина и Рубинштейна — это всего лишь разница в степени.

Анализ мануфактуры раннего Нового времени у Рубинштейна вполне мог показаться коллегам самым уязвимым местом очень уязвимого историка, ведь как раз в это время «Русская историография» (М., 1941) Рубинштейна подверглась яростной атаке из-за якобы преувеличенной в ней зависимости российских исторических работ от западных. Эта тенденция шла в русле борьбы с космополитизмом — преследования, которому подвергались евреи, каковым как раз был Рубинштейн. В ходе последовавшего обливания грязью его анализ мануфактурного производства подвергся яростной атаке.

Первой последовала реплика Елизаветы Ивановны Заозерской, которая в это время заканчивала монографию о петровской мануфактуре (опубликована как «Мануфактура при Петре I» [М., 1947]), в которой она утверждала, что многие мануфактуры раннего Нового времени были учреждены купцами и обслуживали внутренний рынок. В декабрьском выпуске «Вопросов истории» за 1947 год — ведущем советском историческом журнале — Заозерская ответила Рубинштейну статьей о развитии тяжелой промышленности в России в XVIII веке, в которой попыталась защитить свои мануфактуры, еще раз заявив, что они явились результатом купеческой деятельности. Как и Злотников, она утверждала, что большей частью мануфактуры первоначально использовали вольнонаемный труд, лишь после смерти Петра широко распространилось применение подневольного труда. Таким образом, Заозерская не видела тенденции к использованию наемного труда во второй четверти века. И, если на то пошло, не обнаруживала она никакого резкого увеличения числа мануфактур в послепетровский период^{512}. Где же тогда, по ее мнению, находился тот водораздел, который Рубинштейн поместил в 40-е и 50-е годы XVIII столетия? Этот вопрос Заозерская оставила без ответа, но, поскольку она утверждала, что не видит разрыва между царствованиями Петра и Екатерины II, большинство читателей решили, что это означает, что перелом произошел с самим Петром. Другие читатели заключили, явно ошибочно, что ее тезис предполагает наступление перелома только в конце века^{513}. Как бы то ни было, редакторы «Вопросов истории» предпослали ее статье замечание, что публикуется она в ответ на статью Рубинштейна, и предложили включиться в дискуссию другим историкам и экономистам.

Удивительно, но Рубинштейн не замедлил выступить в свою защиту. (Удивительно, потому как, несмотря на обилие сыпавшихся на него оскорблений, ему, по всей видимости, все же не запретили излагать свои взгляды в печати.) В статье о мануфактурном периоде и формировании капиталистического уклада в России нераскаявшийся историк повторил свою первоначальную точку зрения. Рынок XVII века, утверждал он, основывался на торговле, а не на производстве (это утверждение — тень учения Покровского). И все наблюдавшиеся в то время ростки промышленного капитализма были по характеру спорадическими и, следовательно, не могут считаться частью тех капиталистических отношений, которые начали возникать только после петровских преобразований^{514}. Заозерская обвинялась косвенно в том, что смешивала ростки и уклад; это обвинение будет всплывать снова и снова в споре об истоках капитализма в России.

Настал следующий этап спора о российской мануфактуре, который продлился весь 1948 год. Представитель крайней позиции историк-экономист Константин Алексеевич Пажитнов изучил природу рабочей силы и обнаружил, что в течение всего XVIII столетия ее составляли крепостные работники, и для текстильной промышленности это было так же истинно, как и для металлургической. Только в XIX веке, утверждал Пажитнов, мануфактура, основанная на вольнонаемном труде, стала преобладать в социально-экономических отношениях России и, таким образом, преобразила их структурно. Он осторожно заметил, что любая мануфактура, будь она феодальная или капиталистическая, содержит элементы капиталистического развития^{515}. Но переход к капитализму нельзя отнести ранее, чем к XIX веку, к дате, названной Покровским.

Историк-экономист Исай Соломонович Бак остался при своем мнении и ответил коллеге Пажитнову статьей о возникновении капитализма в России^{516}. В ней он указал на изменения, которые, как он объявил, обнаружил в экономике сельского хозяйства России раннего Нового времени. Он, в частности, отметил социальную стратификацию крестьян деревни, в первую очередь в центральном промышленном регионе: некоторые крестьяне стали заниматься промышленной деятельностью, в то время как другие увеличили свои земельные участки за счет менее удачливых собратьев, которые в конце концов оказались вынуждены на них работать. Купцы тоже все больше занимались промышленностью и к середине XVIII столетия владели большей частью мануфактур. Государственная политика, переориентированная в сторону либерализма, отражала этот сдвиг в экономическом базисе. Таким образом, в середине века сформировался капиталистический уклад, приведший к разложению капитализма. В сущности, Бак поддержал Рубинштейна.

Самую крайнюю позицию в споре, как и следовало ожидать, занял Струмилин, который был еще жив и, по его словам, обеспокоен сходством точки зрения Рубинштейна с точкой зрения Покровского и даже Туган-Барановского. Повторив тезис, разрабатывавшийся им двумя десятилетиями ранее, он стал утверждать, что крепостная, даже феодальная мануфактура содержит противоречие в терминах. По самой своей природе мануфактура антагонистична феодализму, так как требует вложения капитала и производит прибавочную стоимость^{517}. Позднее Струмилин добавит, что ее связи с рынком также ясно определяют российскую мануфактуру как капиталистическую. Проблему рабочей силы Струмилин разрешил, заявив, что рабочие мануфактур, будь они вольнонаемными работниками, посессионными или приписными крестьянами, трудились за плату в той или иной форме и, следовательно, продавали свою рабочую силу, а это — один из признаков капитализма. Действительно феодальными он был готов признать только те мануфактуры, которыми владели помещики и на которых они заставляли своих крепостных отрабатывать барщину. Поскольку есть данные о том, что мануфактуры действовали уже в XVI веке, то в том веке и надо искать истоки капитализма.

Второй этап спора о российской мануфактуре и истоках капитализма проблему не решил, закончившись в 1949 году ничем, и редколлегия «Вопросов истории» даже не попыталась сделать содержательных обобщений. Действительно, все признали, что для таких обобщений недостаточно данных. Но вместо того, чтобы сразу направиться в архивы, историки ввязались в бесполезный спор о периодизации российской истории и, в частности, о разграничении эпох феодализма и капитализма. Подобно предыдущему, этот спор нашел выход на страницах «Вопросов истории»^{518}. Спор открыл Сергей Владимирович Бахрушин, за ним последовал Николай Михайлович Дружинин с докладом «О периодизации истории капиталистических отношений в России», представленным Академии наук в 1948 году^{519}. Доклад был важен в нескольких отношениях. Прежде всего он пытался отличить зачатки, ростки и зародыши капитализма от собственно капиталистического уклада. Спорадические зачатки капитализма, отметил Дружинин, свойственны феодальному и даже древнему обществу. Они были слабы и, не находя подкрепления, обычно либо исчезали, либо приспосабливались к некапиталистическому окружению. Маркс отнес такие явления к категории Keime[188], или зародышей. Уклад, с другой стороны, был ленинским словом, использовавшимся для обозначения способа производства в его историческом контексте. Будучи таковым, он вполне мог сосуществовать с другим укладом или с несколькими в одной формации (у Маркса на немецком Formation), которую Маркс определял как социально-экономический базис, взятый вместе с его надстройкой, либо общество в совокупности. Как отметил Дружинин, феодальная формация содержала не только феодальный уклад, но и остатки вытесненного ею более древнего уклада и, на определенном этапе развития, также зародыши капиталистического. (И действительно, термин «формация» Маркс взял у геологов, которые понимают ее как образование, содержащее некоторое число пластов.) Как только капиталистический уклад утвердился, преобладающая феодальная формация стала препятствием для его дальнейшего развития, создала напряжение, снять которое можно было только сменой отжившей формации более передовой^{520}. Другой важный вывод, предложенный Дружининым и принятый научным сообществом, заключался в том, что как раз этот экономический базис (а, скажем, не классовая борьба) и должен служить решающим фактором при построении любой схемы периодизации. И, наконец, Дружинин поместил утверждение капиталистического уклада в 60-е годы XVIII столетия, а все предшествовавшие капиталистические элементы назвал зачатками. Как и другие историки, окончательную победу капиталистического уклада он связал с освобождением крестьян в 1861 году. Авторитет Дружинина был так велик и аргументы столь весомы, что все стороны в последовавшей дискуссии заявят о приверженности его точке зрения.

Несмотря на попытки Дружинина внести ясность, спор о периодизации закончился так же безрезультатно, как и дискуссия о российской мануфактуре и об истоках капитализма, что молчаливо признала редколлегия «Вопросов истории», подведя итоги обсуждения. Редколлегия отметила, что одни, как Струмилин, относили наступление капитализма к XVI веку, другие — к середине XVII, а третьи — к началу XIX. Вопрос, как признала редколлегия, невозможно решить без дальнейшего исследования истоков капитализма, а оно, в свою очередь, должно учитывать социально-экономический характер мануфактуры^{521}. Некоторые общие выводы, однако, сделать было можно — общие выводы, которые должны направить дальнейшее исследование: а) ранняя российская мануфактура по природе являлась либо феодальной, либо капиталистической, а не смешанной, как утверждали Покровский и его последователи; б) капиталистический уклад и, следовательно, наступление капитализма тесно связаны с утверждением капиталистической мануфактуры; в) главной отличительной чертой капиталистической мануфактуры, отделяющей ее от феодальной, может быть только использование труда как товара.

Не сумев разрешить вопросы, касавшиеся социально-экономической истории России раннего Нового времени, в двух дискуссиях, редколлегии «Вопросов истории» хватило безрассудства начать третью, на этот раз специально о характере рабочей силы на мануфактуре раннего Нового времени. И первым из историков в споре решил выступить не кто иной, как Н.Л. Рубинштейн. В февральском номере журнала за 1952 год он повторил свою точку зрения: петровская мануфактура, так как она использовала принудительный труд, являлась феодальной, и, следовательно, сама эпоха была еще феодальной^{522}. Только во второй половине века благодаря расслоению крестьян в деревне начала появляться свободная рабочая сила, оторванная от средств производства. Это явление, в свою очередь, способствовало росту промышленности, основанной на свободном труде, промышленности, появлявшейся из крестьянских кустарных промыслов, — как раз так, как утверждал Ленин в своем «Развитии капитализма в России». И хотя официальная статистика, казалось бы, указывает на то, что рабочая сила в конце века по-прежнему была в основном несвободной, целые сектора экономики ускользали из-под контроля государства. Так, например, безуказные кирпичные и кожевенные заводы брали рабочую силу на рынке. То же самое происходило с сезонным транспортом: Рубинштейн определил число работавших в конце столетия на внутренних водных путях в 200 тысяч человек. К этому числу он прибавил еще 30 тысяч, занятых в судостроении. Также были те, кто работал по найму в рассеянном производстве, в основном это было изготовление пряжи. К тенденции использовать наемный труд присоединились некоторые традиционные отрасли, и даже мануфактуры, производящие грубый холст, и железоделательные заводы начали брать рабочую силу на рынке. В общем, по подсчетам Рубинштейна, в конце века было 420 тысяч наемных рабочих, что на 200 тысяч больше, чем в 1760-е годы.

Если официальная статистика численность наемной рабочей силы недооценивала, то численность несвободной рабочей силы переоценивала. Во многих случаях указные мануфактуры в действительности не использовали полное число выделенной им государством несвободной рабочей силы, а та часть рабочей силы, что использовалась, — посессионные и приписные крестьяне — обычно выполняла работы, находившиеся на периферии производственного процесса. Рубинштейн сделал вывод, что к концу столетия наемные рабочие по численности превосходили рабочих несвободных, и, следовательно, российская мануфактура теперь твердо стояла на капиталистическом основании. Капиталистическая эпоха к этому времени уже началась.

И тут в спор вступает Н.И. Павленко, вскоре ставший самым яростным сторонником позднего развития капитализма в России. Исследование Павленко сосредотачивалось на железоделательной промышленности XVIII века, которая в конце столетия лидировала в мире по производству железа. То, что Павленко, по собственному заявлению, обнаружил в этой отрасли промышленности, плохо согласовывалось с тезисом Рубинштейна. Хотя Павленко официально осудил тезис Милюкова об исключительной роли государства в индустриализации при Петре, он показал в апрельском выпуске «Вопросов истории» за 1952 год и в монографии о черной металлургии в Петровскую эпоху, опубликованной через год, что государство действительно способствовало росту тяжелой промышленности в России. Словами, заставлявшими вспомнить о Туган-Барановском и Покровском, он отметил, что государство для стимулирования металлургической промышленности передавало потенциальным предпринимателям земли, рудники и леса часто бесплатно. Затем оно покупало все производившееся мануфактурами железо. Но потребность в железе государства, а в послепетровский период — внешнего рынка была так велика, что темпы экономической стратификации села за ней не поспевали, так что ограниченный рынок рабочей силы был вскоре исчерпан. Как следствие, Петр был вынужден позволить предпринимателям (включая само государство) использовать при необходимости несвободный труд. В результате тенденция к использованию несвободного труда привела к тому, что к середине века такой труд возобладал в металлургической промышленности. Согласно подсчетам Павленко, к 1740-м годам лишь 2% рабочих, занятых на казенных горных заводах на Урале, были вольнонаемными. Стремясь субсидировать предпринимательство и поощрить производство, государство пришло к тому, что волей-неволей увековечило феодальные отношения^{523} — данное утверждение заставляет вспомнить сказанное Злотниковым за два десятилетия до этого. Хотя Павленко проявил осторожность и подтвердил схему периодизации, разработанную в Институте истории, где он работал, — то есть заявил, что усмотрел возникновение капитализма в 1760-х годах XVIII столетия, — он не сумел согласовать эту периодизацию со своим замечанием о продолжавших распространяться феодальных отношениях во второй половине столетия. Это проблема, к которой ему придется обратиться в последующих исследованиях.

Если Павленко был новым лицом в новой версии старой дискуссии, то Струмилин определенно был лицом знакомым. В этот момент он снова ринулся в спор с тезисом настолько же предсказуемым, сколько и крайним. В «Вопросах истории» он объявил, что крепостные отношения замедляли развитие капитализма, но не остановили его. Занимаясь той же областью, что и Павленко (известность в науке ему также принесло изучение черной металлургии), Струмилин погрузился в вопросы, связанные с приписными работниками. По его данным, число их было следующим^{524}:

Такие цифры, казалось бы, подтверждают тезис Павленко о распространении крепостных отношений в XVIII столетии. Но Струмилин стал утверждать, что приписные крестьяне использовались исключительно на металлургических предприятиях Урала, в основном на казенных заводах, а также часто вне их на работах, относящихся к заводу. Те, кто работал в стенах завода, получал зарплату (правда, по подсчетам Струмилина, меньше половины от принятой на тот момент заработной платы наемного работника) и производил прибавочную стоимость. Такие производственные отношения «были совершенно чужды феодализму»^{525}. Те феодальные элементы, что присутствовали, относились, по довольно изобретательному объяснению Струмилина, только к надстройке, а не к базису. В ряде других работ, которые здесь упоминаться не будут, Струмилин уточнил свой тезис, выделив капиталистические элементы в мануфактуре: требование значительных вложений; использование технических приемов, более совершенных, по его утверждению, чем те, что использовались в то время на Западе; широкое применение разделения труда; связи с рынком. Российская мануфактура в итоге с самого начала являлась капиталистической производственной единицей.