Панин, Потемкин, Павел Петрович и почта: анатомия политического кризиса

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Панин, Потемкин, Павел Петрович и почта: анатомия политического кризиса

В апреле 1782 года у курьера, везшего почту из Петербурга в Западную Европу, в Риге потихоньку выкрали и скопировали одно из писем. Само по себе это происшествие не представлялось историкам сколь-нибудь знаменательным. Однако оно важнее, чем может показаться на первый взгляд, поскольку адресатом письма был князь Александр Борисович Куракин, член свиты самого Павла Петровича — наследника престола, в то время совершавшего большое путешествие — своего рода grand tour — по Европе. Приказ о перехвате почты был исполнен Юрием Юрьевичем (Джорджем) Броуном, генерал-губернатором Лифляндии, а человеком, отдавшим приказ похитить и вскрыть письмо, был не кто другой, как князь Григорий Александрович Потемкин, бывший любовник, а теперь — главный советчик императрицы. На кону было не что иное, как контроль над текущей российской внешней политикой, равно как и над ее ориентацией.

* * *

История начиналась вполне безобидно. Сын Марии Терезии Иосиф II, в 1770-х годах начавший принимать активное участие во внешнеполитических делах, был твердо намерен восстановить престиж Австрии, значительно пострадавший после неудачных попыток вернуть себе Силезию, отнятую Пруссией. В отличие от своей матери Иосиф сомневался, что союз с Францией поможет ему достичь этой цели. Поэтому он обратился к России. Ввиду намеченного на весну объезда своих восточных провинций в начале 1780 года Иосиф дал русскому посланнику в Вене знать о своем желании встретиться с императрицей. По стечению обстоятельств, на то же самое время был назначен ее объезд польских территорий империи. По свидетельству английского посланника, она «зарделась от радости», когда ей зачитали депешу императора{634}. Несмотря на сомнения Марии Терезии, переговоры Екатерины с Иосифом, прошедшие в Могилеве в мае, имели большой успех и повлекли за собой оказавшийся не менее удачным визит императора в Москву и Петербург.

В отчаянной попытке сохранить контроль над тем, что он именовал «богатейший кусок моего наследства» («das reichste St?ck meines Erbes»){635}, в начале сентября того же года Фридрих II отправил в Петербург своего племянника и наследника принца Фридриха Вильгельма. Убежденные, что союз с Пруссией и дальше останется краеугольным камнем российской внешней политики, министр иностранных дел Никита Иванович Панин и его воспитанник великий князь приняли принца со всем радушием. По словам прусского посланника Иоганна Эйстаха (Евстафия) фон Герца, Панин «поведал двум принцам все детали их будущего сотрудничества, и они поклялись в нерушимости своей дружбы, равно как и в союзничестве между двумя государствами»{636}. Удовлетворенный Панин заявил, что его дипломатическая система, известная как «Северный союз»[217], была теперь настолько прочна, что даже его собственная смерть не смогла бы ей повредить{637}. Другие иностранные дипломаты тоже сообщали о дружественности встреч между двумя наследниками, однако считали нужным добавить, что раздраженная происходящим императрица изъявила желание избавиться от принца, и чем раньше, тем лучше{638}. Ей не нужны были более ни Пруссия, ни союзничество с ней.

Новость о смерти Марии Терезии в конце ноября вызвала в Петербурге большое волнение. Поскольку Иосиф теперь правил Габсбургской империей один, он был волен преследовать собственные цели. Это и был тот удобный случай, которого дожидалась Екатерина. Император послал своему представителю в Петербурге депешу, сообщавшую о его желании установить более теплые взаимоотношения с Россией. Курьер, посланный императрицей в Вену с соболезнованиями, нес с собой в ответ и ее слова о том, что и в самом деле пора уже восстановить тесные связи, некогда объе динявшие две империи{639}. В свою очередь, в январе 1781 года Кобенцль представил черновой вариант формального предложения о союзничестве. Австрия требовала дополнительной российской помощи в случае войны с Пруссией. В ответ Россия запросила более активного содействия австрийцев в случае войны с Турцией{640}. Ни та, ни другая сторона не сочли притязания потенциального партнера чрезмерными.

Панин не слишком скрывал свое недовольство таким поворотом событий. Союз с Австрией, доказывал он, приведет к непрерывным военным действиям{641}. Всеми силами он пытался противостоять заключению договора: не давал императрице доступа к документам и тайно поставлял информацию о происходящем прусскому посланнику{642}. Слухи о его действиях дошли до Екатерины; та взорвалась. Большой любви к Панину она никогда не испытывала, однако до тех пор находила его полезным. Стоило ему перестать действовать в соответствии с ее ожиданиями, и от его полезности не осталось и следа. Поэтому от дальнейшего участия в переговорах она решила его отстранить. Осознавая все нарастающую двусмысленность своего положения, в конце апреля 1781 года Панин испросил и получил четырехмесячный отпуск[218]. Без его участия и без участия Коллегии иностранных дел русско-австрийский договор был заключен посредством обмена письмами в мае и июне того же года{643}. Императрица славила свой новый союз: «…утренняя заря прекрасного дня. Когда мрак ночи исчезает, тогда является утренняя звезда»{644}.

* * *

Вводя в действие «Северный союз» в 1763 году, Панин заявил прусскому посланнику, что он и его дипломатическая система составляют единое целое и что, если один падет, не устоит и другой{645}. Спустя каких-то семнадцать лет он повторил эти слова другому прусскому посланнику. Он не откажется от своей системы, сказал он Герцу, потому что слишком стар, чтобы привыкать к чему бы то ни было другому{646}. Стремясь обеспечить преемственность своей политики, он убедил великого князя в том, что союз с Пруссией жизненно важен для безопасности России. Особых усилий для этого не потребовалось, поскольку Павел Петрович и так был благорасположен к этому союзничеству. Снова и снова клялся он в дружбе прусскому королю. Во время Войны за баварское наследство он даже добровольно вызвался повести свой полк в бой бок о бок со своим «дядей» и героем{647}. Было очевидно, что наследник российского престола и впрямь сын своего отца.

Слишком хорошо осознавая пристрастия сына и памятуя об опыте Елизаветы Петровны и ее племянника Петра III, императрица была полна решимости сделать союз с Австрией столь прочным, чтобы даже ее сын не смог разорвать его{648}.[219] Она пыталась навязать ему свою точку зрения, убедить его в ее правильности. В мае 1781 года, сразу после отъезда Панина в деревню, она предложила сыну поездку в Европу. Павел тут же ухватился за эту возможность: его супруга мечтала навестить свою семью в Вюртемберге, тогда как сам он страстно желал возобновить дружбу с Фридрихом II{649}. Однако, получив план свой поездки, великий князь с супругой были обескуражены: в маршрут была включена Вена, но не Берлин. Было очевидно, что им дозволяется соприкасаться исключительно с Габсбургами и учитывать лишь их интересы{650}. Им не только не разрешили поехать туда, куда они хотели, но и великокняжеская свита составлялась императрицей, и только из верных ей людей. Как австрийский посланник гордо доносил Иосифу II, «Их высочества будут ограждены от всякого панинского влияния»{651}. Князя Александра Куракина, дражайшего друга великого князя, включили в свиту только по особой просьбе последнего.

План императрицы склонить сына на свою сторону был обречен на провал. До своего отъезда 19 сентября великий князь вызвал к себе тех членов Коллегии иностранных дел, кто, по его сведениям, поддерживал «Северную систему», и умолял их твердо стоять на своем. Он также посетил Герца, чтобы заверить его в неизменности своей поддержки союза с Пруссией{652}. Наследника престола тяготили эти прощания и постоянные слухи о том, что в его отсутствие Панина сместят с должности. Тем не менее начало путешествия не было осложнено никакими неожиданностями и оказалось даже приятным, особенно пребывание в Вене, где велись переговоры о браке младшей сестры великой княгини Марии Федоровны с младшим братом и наследником Иосифа II. Последнее стало возможным после того, как императрица заблокировала попытку Панина обручить принцессу с датским принцем или даже с десятилетним племянником Фридриха{653}. И все же великий князь не мог скрыть от гостеприимного хозяина своего отвращения к союзу с Австрией. К тому времени, как он достиг Тосканы, сдерживаться было уже выше его сил. Брату императора[220] он проговорился о своем презрении к тем, кого, по его утверждениям, подкупили австрийцы. По его мнению, это были Потемкин, Александр Андреевич Безбородко, братья Александр Романович и Семен Романович Воронцовы, Петр Васильевич Бакунин[221] и Аркадий Иванович Морков, — и поклялся изгнать их, как только придет к власти{654}. Известие об этом было незамедлительно передано в Петербург.

В столице между тем действительно происходили те самые изменения, которых так опасался Павел Петрович[222]. С самого начала было ясно, что сила Панина — в доверии, которое испытывала к нему императрица и в его отношениях с наследником престола: кроме них, его не поддерживал никто. Первое ныне иссякло, второе стало проблематичным. Настало время поставить точку. Еще в мае, пока Панин дулся у себя в загородном именье, Екатерина приказала Ивану Андреевичу Остерману временно принять на себя его функции{655}. В сентябре она поблагодарила его за службу и попросила продолжить эту деятельность и впредь, несмотря на то что Панин должен был уже вернуться к своим обязанностям. Остерману была поручена вся иностранная переписка и переговоры с иностранными дипломатами, ему следовало также выслушивать, что они имеют сказать, и, запротоколировав, представлять императрице на рассмотрение{656}. Все решения будет принимать она сама. Вице-канцлером, отмечали иностранные посланники, он останется всего лишь потому, что императрица в принципе не желала иметь министра иностранных дел{657}. Понятно, что встревоженный подобным поворотом событий Панин поспешил вернуться в Петербург, чтобы снова приступить к исполнению своих обязанностей. Внешне стремившаяся обходиться с ним любезно, как и прежде, на деле императрица вовсе не радовалась его возвращению. Его прошение было отклонено; наоборот, 20 сентября, на следующий день после отъезда великого князя в Вену, она приказала Панину сдать все официальные бумаги и распустить секретарей{658}.

Хотя Панина и удалили со сцены, в Коллегии иностранных дел хватало его единомышленников, которыми он обезопасил себя за годы пребывания во главе Коллегии и которые продолжали саботировать новый политический курс императрицы. Противники панинской партии, воспользовавшись отсутствием великого князя, устранили еще оставшихся ее приверженцев. Его оппонентам было очевидно, что Панин попытается поддерживать связь со своим бывшим воспитанником, хотя бы ради того, чтобы не дать Иосифу II склонить наследника к союзу с Австрией. Лишившись официального поста, Панин будет вынужден писать Павлу Петровичу тайно. На этом-то и строился их расчет. Услышав, что в свиту Павла Петровича был включен князь Куракин, Потемкин возликовал: Куракин был не только внучатым племянником Панина, но и доверенным — некоторые говорили, что единственным доверенным — другом наследника престола. Панин воспитал их обоих. Так же как Панин и Павел Петрович, Куракин был горячим приверженцем Пруссии{659}. Скорее всего, именно он выступит в качестве посредника между великим князем и «прусской партией», так же как он делал это в Петербурге. В таком случае, отмечал Потемкин, будет несложно добыть доказательство этому и «использовать его против прусской породы»{660}.[223] Потемкин раскрыл Кобенцлю свой план — перехватить корреспонденцию, каковой, по словам австрийца, «не может не быть между великим князем, панинцами и пруссаками», и все через посредничество Куракина{661}.[224] Перехваченная переписка могла нанести смертельный удар Панину, его партии и, возможно, даже великому князю, от которого Потемкину не приходилось ожидать милостей после восшествия наследника на престол.

Кобенцль воспылал таким энтузиазмом по поводу потемкинского плана, что предложил своему суверену перехватить курьера на его пути через земли Габсбургов{662}. В случае удачи, обещал он, Панин будет удален и прусское влияние при российском дворе окончательно искоренено. Опасаясь, что подобная мера навсегда отвратит от него великого князя, император отказал. Впрочем, это было не очень важно, поскольку Панин и его сторонники не замедлили сыграть на руку Потемкину. Граф Панин приказал полковнику Павлу Александровичу Бибикову, флигель-адъютанту императрицы, вести частную переписку с Куракиным, который, в свою очередь, будет держать великого князя в курсе дел при дворе. Осознавая, что вся корреспонденция между великим князем и его партией на родине, посланная по открытым каналам, может быть перехвачена[225], они решили пользоваться нарочным. Не сумев убедить прусского посланника позволить ему пользоваться одним из штатных посольских курьеров{663}, Бибиков назначил посыльным капитана своего полка и, соответственно, испросил у Безбородко паспорт, с которым тот смог бы пересечь границу. Безбородко охотно удовлетворил прошение и, тут же развернувшись на сто восемьдесят градусов, по настоятельной просьбе Потемкина проинструктировал генерал-губернатора Броуна изъять и скопировать письма, когда курьер будет проезжать через Ригу{664}.[226]

План сработал великолепно. Было обнаружено всего одно письмо, от Бибикова к Куракину, но и этого было довольно. Датированное первым апреля, это письмо было если не доказательством измены, то уж точно компроматом. В своем послании автор описывал борьбу при дворе двух противодействующих партий: панинской и безбородкинской (поощряемой Потемкиным). Далее он живописал преследования, которым последние подвергают первых. Оплакивая страдания своего отечества, автор отмечал, как повезло Куракину в том, что он сейчас вдали от всего этого. Он также писал о собственных злоключениях, которыми он обязан «Кривейшему» («le Borgne par excellence»), не слишком тонко намекая на одноглазого Потемкина. Утешает автора лишь перспектива того, что все когда-нибудь да вернется на круги своя («ordre naturel»). Письмо завершается вызывающим утверждением, что ничто не может осчастливить автора более, чем случай засвидетельствовать свою привязанность великому князю «не на словах, а на деле» («поп par des mots mais par des efets (sic!)»){665}.

Как если бы этого было мало, Бибиков упомянул в своем послании, что курьер повезет письма и от других недовольных, в которых еще более подробно описаны несчастья, постигшие Россию. Эти письма курьеру удалось скрыть{666}. Но даже упоминание о них вызывало тревогу. Императрица была в ярости. Под предлогом, что он якобы обесчестил одну из ее фрейлин, Бибиков был арестован[227]. Его отправили в Петропавловскую крепость, где подвергли допросу. Дознавались не только о его собственном письме, но и обо всех тех, что ускользнули из рук следствия. Бибиков признал, что курьер вез письма и от Алексея Куракина — младшего брата Александра, а также от Панина. В самом деле, прямо перед отъездом посыльный задержался на несколько часов дома у графа, ожидая, пока тот составит собственное письмо, — и этот факт не остался незамеченным{667}. Однако Бибиков отрицал, что знает хоть что-нибудь о содержании этих писем.

В ответ на просьбу Потемкина о помиловании Тайная экспедиция Сената в конце апреля приговорила Бибикова к разжалованию и ссылке в Астрахань, добавив при этом, что если бы не сочиненный императрицей «Наказ» Уложенной комиссии, упразднивший пытки, от него можно было бы добиться куда более полных показаний{668}. Вскоре после этого Бибиков умер от лихорадки[228].{669} Куракин же прислал императрице из-за границы оправдательную записку, что, впрочем, ему не помогло. По возвращении он был изгнан в свое поместье под Саратовом: Грибоедов в своей знаменитой пьесе «Горе от ума» намекнул на эту ссылку «в деревню, в глушь, в Саратов». Там, вдали от придворной жизни, Куракин и пребывал до конца царствования Екатерины II и вернулся оттуда в качестве вице-канцлера только в 1801 году, когда его друг взошел на престол под именем Павла I[229].

В ярости от всего, что ей открылось, императрица известила сына о «предательстве» Куракина, изобразив его в самых мрачных тонах. Великий князь ответил громогласной защитой своего друга{670}. Не обращая на это ни малейшего внимания, императрица продолжала гнуть свою линию. В результате последующего расследования был арестован Якоб Кроок, выходец из Голштинии и панинский протеже, ведавший в Коллегии иностранных дел сношениями с Германией. При обыске его дома были изъяты секретные бумаги, среди которых были две, составленные Паниным в начале царствования Екатерины II. В одной из них он распространялся на тему преимуществ союза с Пруссией по сравнению с союзом с Австрией. В другой описывалось убийство малолетнего царя Ивана VI в 1764 году{671}. Оба документа были конфискованы, а сам Кроок помещен под стражу.

По мере того как закатывалось солнце панинской партии, несколько ключевых ее членов переметнулись на сторону противника. Первым, в самый день увольнения Панина, его покинул Бакунин[230]. Связанный узами брака с родом Воронцовых будущий прадед знаменитого анархиста Михаила Александровича Бакунина был за свое отступничество вознагражден императрицей не только деньгами, но и должностью: вскоре он был назначен руководить внутри коллегии всеми европейскими сношениями{672}. По его пятам последовал Аркадий Иванович Морков, еще один его родственник. Тоже член коллегии, Морков получил за измену делу Панина продвижение по службе и был сделан ответственным за корреспонденцию с версальским двором{673}. Другие члены панинской партии, такие как прославленный драматург Д.И. Фонвизин, предпочли предательству отставку{674}. Каким бы ни был их выбор, результат оставался тем же. Разоруженной и понесшей тяжелые потери панинской партии не оставалось ничего другого, кроме как дожидаться лучших времен, когда на трон взойдет Павел Петрович.

Поскольку Вена жаловалась на недостаток секретности во время переговоров, императрица возродила старый закон, запрещавший членам Коллегии иностранных дел посещать дома иностранных дипломатов, приглашать их к себе, разговаривать с ними или вести с ними какую бы то ни было переписку. Запрет не распространялся лишь на канцлера, вице-канцлера и членов Тайной экспедиции{675}. Также, убежденная в том, что в Коллегии служило слишком много иностранцев, чья лояльность вызывала сомнения, Екатерина приказала Остерману провести чистки{676}.[231] За этой мерой последовало полное реформирование коллегии, повлекшее за собой дальнейшие переводы по службе и отставки{677}. Таким образом коллегия была превращена в более гибкий проводник воли императрицы. Желая обеспечить ее лояльность, государыня распорядилась, чтобы отныне все решения коллегии принимались общим голосованием и чтобы все бумаги были подписаны всеми членами, как это делается в других коллегиях. Коллегия уже не будет управляться, как министерство, одним человеком, как это было при Панине{678}. В довершение всего она ужесточила процедуру отправки гонцов за границу, таким образом еще более затрудняя нелегальные контакты с иностранными дворами{679}.

После того как остатки панинской партии были устранены, их противники окончательно взяли власть в свои руки. Формально дипломатическими сношениями с иностранными представителями как в России, так и за рубежом занимался податливый Остерман, однако настоящая власть оставалась у Екатерины. Она советовалась с Безбородко, украинцем по рождению и бывшим секретарем фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. Приписанный к Коллегии иностранных дел в ноябре 1789 года, он был поставлен во главе всех международных переговоров. Вместе с ним пришел Петр Васильевич Завадовский, другой украинский секретарь Румянцева, отслуживший два года в качестве любовника государыни. Теперь он сидел — подальше от греха — в Сенате{680}. Сам фельдмаршал Румянцев оставался стойким приверженцем союза с Пруссией, но два его сына, Николай и Сергей, так же упрямо отстаивали курс на сближение с Австрией{681}. Таким же образом поступили и братья Воронцовы. Александр, бывший посол в Англии, ныне служил президентом Коммерц-коллегии{682}. Его младший брат Семен, изначально противостоявший захвату Екатериной власти, в 1782 году, после десятилетнего перерыва, вернулся к службе и вскоре получил назначение послом России в Лондоне — назначение, которому некогда противился Панин[232]. Таковы были ключевые фигуры в обретшей ныне господство партии. Составленная из друзей, родственников и приспешников Безбородко и Воронцовых[233] и склоняющаяся к проавстрийскому и пробританскому курсу во внешней политике, эта группа была уже не традиционной придворной кликой, но еще и не политической партией в современном смысле. Поскольку Австрия была ключевой фигурой в вынашивавшихся Потемкиным планах расчленения Османской империи, эта группа могла рассчитывать на поддержку князя в вопросах внешней политики.

* * *

Когда в ноябре 1782 года великий князь вернулся домой, ситуация была критической. Те, кто отказался приспосабливаться к новой системе, были арестованы, удалены или отправлены в отставку. Панина, Фонвизина, Бибикова и Куракина больше не было. Кроок сидел в тюрьме. Князь Николай Васильевич Репнин, которого его дядя, Никита Панин, прочил себе в наследники на посту главы Коллегии иностранных дел{683}, был отослан генерал-губернатором в Псков. Морков и Бакунин перешли на сторону врага. Из своей московской берлоги Петр Иванович Панин написал впоследствии великому князю: «Известны по несчастию ужасные примеры в Отечестве нашем над целыми родами сынов его, за одни только и рассуждения противу деспотизма, распространяющегося из всех уже Божеских естественных законов…»{684} Сразу по возвращении на родину великий князь нанес визит своему болящему учителю, но после этого, опасаясь возмездия, воздерживался от посещений много месяцев. Он боялся даже поинтересоваться здоровьем графа. Нет нужды, заметил он Панину по мере приближения Нового года, «объяснять Вам мое поведение в том, что должно быть Вам известно и так»{685}. Вплоть до 29 марта 1783 года, за два дня до смерти Панина[234], Павел не решался нанести ему еще один визит. Смерть графа была замечена разве что его близкими сторонниками. Императрица не явилась на похороны и не изъявила ни малейшего сожаления по поводу его кончины{686}. Он остался за бортом истории.

* * *

Расправа с панинской партией завершилась. Она принесла два результата: один ожидаемый, другой непредвиденный. Еще в июне

1781 года австрийский посол заверял своего императора, что, «когда графа Панина насовсем отстранят от дел, брак [племянника императора с сестрой великой княгини] устроится и семейство Вюртембергов разделит Ваши интересы, будет нетрудно окончательно привязать к Вам юный российский двор»{687}. Хотя все эти три условия были выполнены, желаемый результат так и не был достигнут. Все усилия императрицы склонить сына к союзу с Австрией пошли прахом. Хуже того, Павел Петрович был теперь озлоблен, враждебен и напуган. Психологические последствия всего происшедшего станут полностью очевидны только после его восшествия на трон в 1796 году[235]. С другой стороны, панинской партии был нанесен смертельный удар. Если ее сторонники не желали содействовать, по меньшей мере они уже были не в силах помешать новой внешней политике императрицы. С удалением и кончиной Панина и Бибикова и изгнанием Куракина пути сообщения между Пруссией и наследником российского престола были перерезаны[236]. Императрица могла теперь беспрепятственно приводить в исполнение свои планы во внешней политике в полной уверенности, что внутренняя оппозиция не сможет объединиться с внешней.