7. ПАСХА

7. ПАСХА

— Проповедники ему мешают. — Пастор Платтен сердито мерил шагами мягкий половик сумрачного зала. — Царство божье на земле!? Ересь какая!

— А вы обратили внимание — он предлагает отнять у священнослужителей десятину, — поддакнул Нед Саттон. Он сидел в кресле у камина, и блестящая лысая голова его каждый раз поворачивалась вслед пастору.

— Это и есть ниспровержение устоев, — убежденно сказал Платтен и поднял указательный палец. — Смотрите, что он пишет: «Король Карл… правил Англией как завоеватель, ибо его властью нас не допускали к земле, и он был бы рад лучше увидеть, как мы умираем с голоду, или повесить нас на суку, чем позволить нам возделывать общинную землю для нашего пропитания». Но этого мало! Он утверждает, что с установлением республики мы, лорды, уже не имеем права на свою землю!

От возмущения маленькие глазки бейлифа потемнели.

— А не хочет ли он сказать, что мы, фригольдеры, тоже не можем называть землю своею! Но ведь сразу, как установили республику, издали акт, что все старые законы остаются в силе.

— А вы знаете, что он на это отвечает? Постойте… Вот: этот акт, видите ли, был издан только для того, чтобы помешать беспорядкам и мятежам, которые могли возникнуть сразу после казни. А теперь, после отмены монархии и установления республики, и этот акт, и все другие древние законы потеряли силу!

— Как потеряли силу? — Нед вскочил, и они вместе с пастором склонились над брошюрой.

— Вот, пожалуйста, — Платтен тыкал большим длинным пальцем. — Читайте: «Наша республиканская армия… боролась против нормандского ига и разбила его и одержала победу. Благодаря этой победе и титул короля, и титулы лордов маноров, и вместе с ними их право на землю отменено. Земля отныне так же свободна для других, как и для них, без ограничений…» Подождите, Нед, вот еще: королевская власть пала, и теперь «все собирающие десятину священнослужители и собственники церковной земли… не имеют более над нами власти». Вы теперь понимаете?

— Да… — Нед сокрушенно покачал головой. — Это уже… Что же это… Открытый мятеж? А?

— И посмотрите еще: они и на Армию ссылаются, хотят перетянуть на свою сторону. Да, чернь разгулялась. Это прямой призыв к бунту.

Он опять заходил большими шагами по залу. Потряс книжкой:

— Этот Уинстэнли говорит здесь, что отныне и копигольдеры, и арендаторы свободны от повиновения лордам маноров. Могут не обращаться к ним в суд, не приносить клятву верности, не платить штрафы, подати… Вы понимаете, что это значит? Эдак они весь мир перевернуть могут!

Пламя в очаге вздрогнуло, рассыпая искры, Нед испуганно попятился.

— Правда ваша, это призыв к бунту, — проговорил он шепотом. — Они не захотят на нас работать.

— А я вам говорю, они хуже левеллеров, хуже Лилберна и всей его братии. Те шли открыто, и Кромвель, хорош он или плох, разбил их, за то ему слава. А эти…

— И вы знаете, они теперь не только у нас, — почему-то опять шепотом сказал Саттон. — Тут сколько подписей стоит? Двадцать пять? Но это еще не все. Они в Нортгемптоне появились, а на днях Томас вернулся из Кента, говорит, в Коксхолле, пять миль от Дувра, тоже… копают… Ходят по округе, пожертвования собирают. Они скоро так всю страну… взроют. И что тогда?

— Довольно. — Пастор достал большой красный платок, снял очки, протер их, и, когда снова надел, Нед увидел, что он совершенно спокоен. — Довольно, — повторил Платтен. — Я обязан перед богом и людьми не допустить этого. Мой долг мне ясен. И немедленно! — он решительно повернулся к Неду. — Они опять вышли на пустошь?

— Да, с начала апреля, как в прошлом году. И уже успели возвести там хижину.

— Хорошо, Нед. Зовите своего брата Томаса. Он ведь больше других земли здесь имеет. Я знаю, что делать.

Пасха в этом году была ранняя, первый день страстной недели приходился на начало апреля, и весна все никак не могла проснуться по-настоящему. Было сыро, туманно, промозгло. Джерард, шагая через лужи, подошел к пасторскому дому, отворил калитку и пересек просторную лужайку. Никого не было, дом будто вымер. Прежде чем взяться рукой за дверной молоток, он помедлил, собираясь с мыслями.

Не далее как вчера, в воскресенье, прямо после проповеди пастор и Томас Саттон, брат бейлифа, явились на маленькую пустошь в одиннадцать акров, где уже обнажились зеленые всходы злаков, явились не одни, а в сопровождении толпы фригольдеров, настроенных отнюдь не по-христиански. На пустоши стояла новенькая хижина — ее построили все вместе для Джилса Чайлда, который рассудил, что кому-то надо бы жить поближе к посевам, присматривать. Да внизу и тесновато становилось: Дороти вот-вот собиралась родить четвертого.

Толпа во главе с пастором и братом бейлифа напала на ни в чем не повинное семейство, пинками выгнала всех на улицу, а хижину разрушила до основания. Когда один из карателей ударил четырехлетнего мальчонку, Дороти бросилась на защиту, поскользнулась, упала и получила удар ногой в живот. К вечеру начались схватки, ребенок родился мертвым. Сама она при смерти лежала в хижине у Дженни Полмер. Джерард вспомнил ее серое лицо, ввалившиеся страшные глаза, неловкую фигуру Джилса рядом… Решительно взялся за молоток и постучал в дверь.

Маленькая служанка провела его в темноватый зал с камином и оставила одного. Все было тихо. Одна из дверей приоткрылась, и на него прямо, пристально, посмотрел мальчик лет восьми, с серьезным неподвижным лицом. Джерард шагнул к ребенку и хотел заговорить, но ступеньки наверху скрипнули, дверь моментально закрылась, мальчик исчез.

На верхней ступени лестницы стоял пастор. Большой продолговатый живот туго обтянут черной материей, подбородок лежит на белом воротнике.

— Это вы, — проговорил он и стал спускаться.

Ступени отскрипели. Перед Джерардом в двух шагах стоял его враг, гонитель… Он притронулся рукой к шляпе.

— Я пришел к вам, — сказал он, — поговорить о вчерашнем.

Пастор молчал, его глаза за очками изучали лицо Джерарда.

— Ребенок родился мертвым, — проговорил Джерард. — Женщина умирает. Пастор, ведь вы проповедуете Христа.

Лицо Платтена дрогнуло, он отвел глаза.

— Люди грубы, — проговорил он как бы нехотя. — Они не рассчитали удара…

— Но их привели вы. И вы ответственны… Они — темные души, но вы-то!..

— Я… Может быть, вы возьмете вот это… — Он достал несколько монет и не глядя протянул их. — Для той семьи… — Рука его застыла в воздухе.

— Я не за этим к вам пришел, — глухо ответил Джерард. — Обещайте, что вы позволите нам спокойно жить на этой земле, работать и кормить наши семьи. Благословение неба да будет вам наградой.

Пастор выпрямился, лицо его приобрело вдруг злое, враждебное выражение.

— Вы пришли обвинять меня, — сказал он, остановившись прямо перед Уинстэнли. — Я виноват, не спорю. Пасторское дело — убеждать словом, а не разрушать и бить. Но повторяю, я не хотел крови. А вы? Кто затеял это дело с копанием пустошей? Кто собрал темных, невежественных бедняков, которым только и забот, что пить, есть и плодить детей, — кто собрал их и убедил занять чужую землю? Кто одурачил их безумной мечтой о счастье для всех? О царстве божием на земле? Нет и не может быть такого царства, запомните это! Неужели вы не можете понять, что бедняки счастливее тогда, когда делают свое дело, сводят концы с концами, рожают детей и не помышляют о Новом Иерусалиме на этой грешной земле! Вы маните их безумной мечтой — но тем горше будет разочарование. Они отвернутся от вас и проклянут как обманщика и шута, которому пригрезился Кокейн с молочными реками и кисельными берегами!..

Пока он говорил, он распалялся все больше, лицо его покраснело, шея налилась кровью, подбородок трясся.

— Это неправда, — хрипло ответил Джерард. — Бедняки всегда, во все времена мечтали о царстве справедливости на земле. Эта мечта давала им силы жить и бороться, делала их людьми. Не я ее выдумал. Само Писание говорит, что земля дана всем людям в равное пользование. Что не было в начале начал ни слуги, ни господина, ни раба, ни хозяина.

Пастор усмехнулся с презрением.

— Вы беретесь доказать это на текстах? — спросил он. — Если так, я готов поклясться, что никогда не стану больше досаждать вашим диггерам. Я позволю им возделывать пустоши в моем маноре и строить хижины, сколько им надо!

Он опять заходил по залу, покачивая головой и саркастически усмехаясь. Он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что найдет в том же Писании любой аргумент, опровергнет священными словами любые доводы. Пусть пишет. На Пасху их все равно здесь не будет.

О, тяжела ты, страстная неделя! Превозмогая боль в груди, которая теперь уже не оставляла его ни днем, ни ночью, превозмогая странную тяжесть и онемение в правой руке, сжимавшей перо, Джерард опять писал — писал доказательства для Платтена. Старинный фолиант, который приходилось то и дело переворачивать, казался невыносимо тяжелым.

Он вспоминал своих бедных, голодных, избитых колонистов — таких долготерпеливых, так много помогавших ему! Их ненавидели, били, изгоняли — а они снова упорно возрождались из пепла и делали свое дело, и верили в добро и правду. Они, его диггеры, и есть неопалимая купина — куст, который горит и не сгорает. Главный закон человечества — свобода распоряжения землею; почему же люди, которые в других обстоятельствах кажутся мягкими и добрыми, превращаются во львов, в дьяволов, готовых убить и изничтожить бедных копателей? Причем не только джентри, но и духовные лица доходят до безумства: власть тьмы одолевает их души.

Генри заходил к нему в хижину, топтался возле стола, читал написанное. Но Джерард всем своим видом показывал: занят, очень занят, потом. Наконец поднял голову:

— Ты что? Что-нибудь случилось?

Генри молчал. Джерард внимательно посмотрел на него и вдруг заметил, что его израненный хроменький диггер Роберт Костер тщательно умыт, подстрижен, подтянут; ус его завивается колечком вверх, и новенькая кожаная перевязь наискось перетягивает грудь. Перед Джерардом стоял бравый армейский офицер. Небрежной рукой он двинул листки на столе:

— Все пишешь? Для Платтена? Думаешь, это что-то изменит? Вас все равно разгонят.

— Ты говоришь «вас»? А сам?

— Ну, нас… — Генри потупился, потом вздернул подбородок и посмотрел в маленькое зарешеченное окошко. За ним виднелось небо — бледное голубое небо весны; в вышине плыли птицы.

— Ты только из Библии ссылки приводишь? — спросил он.

— Нет, это только первая часть. Я еще напишу о нормандских завоевателях… Что власть их отменена с казнью короля и установлением республики… — Он почувствовал, что говорит в пустоту; от этого мысли, выстраданные всей жизнью, казались бледными, стертыми… Генри легонько присвистнул, глаза его не отрывались от неба за окном.

— Это говорилось тысячу раз — парламенту, армии, духовенству, Сити, университетам… Кому еще? Ах да, английскому народу. А ты уверен, что все это нужно твоему народу? Что он от твоих писаний станет хоть чуточку счастливее? Или богаче? Или умнее? Уверен?

— Уверен. — Джерард с удивлением смотрел на Генри. — Это нужно народу. Ты знаешь, что кроме нас, начали работу в Кенте, в Нортгемптоне… Скоро все бедняки выйдут на поля, и тогда…

— А что тогда? — Генри резко обернулся, перевязь скрипнула. — Тогда вас объявят мятежниками и пустят в дело войска, как на нас прошлым маем. — Он машинально коснулся шрама на шее. — И все. Только вы и видели ваше царство. Вон Кромвель, говорят, возвращается из Ирландии. — Генри вдруг остыл, поскучнел, замолчал. Джерард придвинулся к нему вплотную, взял за плечи:

— Генри, скажи, что случилось? Что с тобой? — Внезапная догадка осенила его. — Ты был дома?

Генри высвободил плечи.

— Да. Я видел своих. Мне давно уже сестра сказала, я только тебе не говорил… Друзья отца хлопотали перед Кромвелем. Он отца очень любил, ты знаешь… В общем, я теперь могу жить под своим именем. И долю наследства получил. Был у них — скучно там… Сестры ссорятся с матерью, Джон дерзит… Земля запущена, пивоварня стоит, прислуга разбежалась… Я ведь старший сын, я теперь хозяин. И Элизабет трудно…

Джерард медленно отвернулся. Вот оно что! Генри Годфилд теперь — наследник отцовского имения, хозяин. Глава семьи. Сам Кромвель простил его. Он теперь собственник, офицер, а значит, — с теми, гонителями: пастором, бейлифом, судьей…

— Я понимаю, — сказал он, не глядя на молодого человека. — Я все понимаю… Ты только… Знаешь, не забудь их. Они тебя укрыли, помогли, когда тебе было плохо… И хлеб свой с тобой делили… Ты не забудь об этом…

Комок встал у него в горле, он не мог продолжать. Холод бессилия и одиночества сковал душу, а в сердце проснулась знакомая смертная тяжесть. Она сдавила грудь и удержала готовые было пролиться слезы.

— Да что ты? — сказал Генри. — Ты что обо мне подумал? Да я никогда вашим врагом не стану.

Он подошел к Джерарду сзади и вдруг неловко обнял его и припал головой к плечу, к шее.

Джерард обернулся и крепко обнял Генри последним — прощальным — объятием.

Он снова стоял на пороге пасторского дома и держал в руке небольшую книжку. Первый день пасхальной недели звенел птичьим щебетом; небо было бледно-голубым, высоким, чуть подернутым дымкой.

На страстной неделе ему не только удалось закончить подбор доказательств, но и съездить в Лондон и напечатать у Калверта то, что он написал. Он доказывал правоту своего дела не только Платтену — вся Англия должна поверить в него. Он не терял надежду: его доказательства возымеют наконец силу. И все Платтены в Англии, сколько бы их ни было и в каком бы обличье они не являлись миру, оставят их, бедняков, в покое. Тогда… тогда они станут без опаски работать на земле, все вместе, под благодатным небом, и муки их обретут смысл и воздаяние. Ему представилась жатва. Золотое августовское солнце, пронзительная густая синева неба и золото колосьев в руках. Острыми серпами они срезают тяжелые от налитого зерна стебли, вяжут снопы, заполняют амбары хлебом… Доживут ли они до этого счастья — радостный, вольный труд, общий хлеб, общие склады… Каждому досыта. И сознание, что мир наконец живет по справедливости.

Пастор был вежлив, снисходителен. Да, сказал он, он возьмет это и прочтет, но сейчас ему недосуг, началась пахота, да и праздник требует священной службы.

В пятницу на пасхальной неделе день был погожий, все вышли работать. В поле Роджер Сойер водил тощую лошадку с плугом; Полмер рыхлил землю под бобы; Хогрилл, привязав лукошко с семенами на шею, одной рукой разбрасывал семена, и они ложились во влажную, подогретую солнцем землю.

Джерард и Джилс Чайлд копали грядки под овощи возле хижин. Им помогали дети, сосредоточенно работая мотыгами, слишком тяжелыми для их рук. Женщины затеяли большую стирку, веревка возле одной из хижин пестрела разноцветными чулками, рубашками, детскими штанишками. Жаворонки заливались в небе.

Все были так заняты работой, что подняли головы и выпрямились уже тогда, когда толпа была совсем близко. Впереди чернело одеяние Платтена, рядом шел Томас Саттон с топором в руке. Пять или шесть человек несли зажженные факелы, тускло трепетавшие в солнечном свете. За ними — еще с полсотни арендаторов с дубинками.

«Это конец», — сразу подумал Джерард. Бросил мотыгу на землю, отряхнул руки и шагнул навстречу толпе.

Платтен не взглянул на него. Приказал факельщикам:

— Дома сжечь. Посмотрите только, нет ли кого внутри.

Несколько человек бросились к хижинам, заглядывая в двери и окна, постукивая по стенам:

— Выходи! Выходи все, кто там! Мы сейчас подожжем дома! Живее!

Дженни выскочила с ребенком на руках, горестно охнула, сорвала белье с веревки. Из другой хижины вывели под руки смертельно бледную, с черными кругами вокруг глаз Дороти. Матери подхватили детей на руки и отошли к грядкам, за спину к Джерарду. Он решительно подошел к Платтену.

— Пастор! — сказал он. — Пастор! Вы же обещали. Я написал вам то, что вы требовали.

Платтен, по-прежнему не глядя, резко отмахнулся.

— Отойдите, мы сейчас будем поджигать дома. Эй, Питер, Ральф! Что стоите? Тащите соломы, так ведь не загорится!

— Но что случилось? — добивался Джерард. — За что? Ответьте!

Пастор вдруг сжал кулаки и заорал, наступая и топая ногами:

— Вон! Вон отсюда! Вот мой ответ! Чтобы духу вашего здесь не было — вас и ваших ублюдков! Бесы, порождение преисподней! Я изгоняю вас — властью, данной мне от бога!

— От бога?! — Из-за спины Джерарда выскочил Роджер Сойер. — От бога?! — крикнул он срывающимся высоким голосом, сжимая кулаки. — Да разве вы — от бога? Вы сейчас — первый христопродавец! Иуда!.. Что вы говорите нам в церкви? А сами… Вы… Да вы сами разрушаете в нас веру! И в нас, и в них! — он протянул руку в сторону карателей. — Да вас самого… Убить надо, вот что!..

Дженни с младенцем на руках рванулась вперед, прикрывая его собой.

— Не слушайте его, — заговорила она низким грудным голосом, снизу вверх глядя на пастора. — Не слушайте его, ваше преподобие, он не знает, что говорит… Мальчишка еще, ваше преподобие. Молчи! — прикрикнула она на Роджера, который пытался еще что-то говорить. — Ваше преподобие! — она крепче сжала нежную спинку ребенка. — Я понимаю, вы хотите разрушить… Наши дома… Хорошо, мы уйдем, в другое место, куда-нибудь… Но не жгите добро, разрушьте и ладно, а? Ведь дерево нам недешево досталось. Мы его возьмем, мы бедные люди… Зачем жечь-то?..

— Нет! Нет! — крикнул пастор ей в лицо. Зубы его оскалились, глаза вылезали из орбит. — Замолчи, женщина! Эй вы! Поджигайте, чего стоите! Мы спалим все дотла, и вон отсюда, вон, вон! Это язычники, поганые твари, они не знают бога! Не бойтесь, ничего не бойтесь, вы служите господу. Жгите все, чтобы они не понастроили опять!..

Арендаторы закопошились вокруг хижин, подтаскивая хворост и солому. Факелы задымили под порогами, под стенами, и скоро бедные убогие жилища пылали, потрескивая под солнцем, вместе со всем их нехитрым скарбом — кроватями, детскими люльками, коробами для продуктов, столами, тряпьем… Пылала старая большая Библия и рукопись на столе у Джерарда, пылали детские деревянные лошадки…

Огонь трещал, накалял воздух невидимым на солнце жаром, воздух дрожал над пламенем, к светлому весеннему небу возносились черные густые клубы дыма.

К вечеру они собрались на пепелище. Слабый костер едва тлел, напоминая о дневном пожаре. Словно табор цыган — голодные и нищие, с женщинами и детишками, без крова, без надежды. Жатва… Вот она, жатва…

Они стали устраивать ночлег для женщин и детей. Апрельская ночь светилась мутноватыми звездами.

— Эй вы! — раздалось из темноты. К ним приближались трое с факелами. Тот, кто шел впереди, вид имел страшный и звероподобный: голову его, щеки и подбородок покрывала густая копна волос, маленькие глазки блестели свирепо. Одной рукой он поднимал над головой факел, другой сжимал суковатую дубину.

— Эй вы! — крикнул он. — Убирайтесь покуда живы!

— Ты кто? — спросил его Джерард. — Садись, потолкуем.

Детина ощерился.

— А чего мне с вами толковать. Нам приказано — всех долой.

— Кем приказано?

— Хозяином.

— Ваш хозяин — пастор Платтен?

Детина угрожающе придвинулся.

— Нам не велено разговаривать, понял? Убирайтесь отсюда. И все — долой! — Он ткнул огромным башмаком в костер, головешка отскочила, посыпались искры. Некоторые из женщин подняли головы.

— Кто здесь? Тише, детей разбудите.

— А ну встать всем! — зычно крикнул детина и еще раз ударил ногой в костер. Мужчины поспешно встали, начали подниматься женщины. Мучительным сонным голосом заплакал ребенок.

— Куда же нам идти? — спросил Джерард. — У нас нет крова. Ваш хозяин не сказал, куда нам идти?

Сухой жилистый человек, тоже с дубинкой, подскочил и затараторил:

— А нас это не касается, куда вам идти. Нам приказано выгнать вас вон и сжечь то, что от вас останется. Давай за дело, ребята! — Он схватил за ножку табурет, на котором сидел Колтон, дернул, старик упал, ахнув, на землю; жилистый стукнул по табурету дубинкой, и тот разлетелся на куски. Потом схватил за угол одеяло, на котором лежала Рут, и с силой дернул на себя. Женщины закричали.

— Мамм… Мамм… — взывал испуганный детский голос.

— Что ж это вы делаете, совести у вас нету совсем! — говорил Хогрилл, пытаясь остановить то одного, то другого.

— Скажи им, Дэвид, — бросил волосатый, стаскивая жалкие пожитки в задымивший костер. Юркий жилистый человечек, которого назвали Дэвидом, крикнул:

— Нам сказано, что вы бога не знаете и в церковь ходить не желаете. Поэтому убирайтесь. И учтите, мы будем караулить всю ночь. И завтра придем, и послезавтра, таков приказ! А если вы в другом месте палатки или дома поставите, и там до вас доберемся и спалим. Землянки выроете, мы вас и там, как лис в норах, прикончим. Ни на земле, ни под землей вам жизни не будет!

Джерард смотрел, как, подхватив пожитки, взяв за руки сонных детей, диггеры уходили в ночь. Ни на земле, ни под землей, ни на небе… Он сжал кулаки и медленно пошел следом за ними.

— Куда же вы пошли?

— Кто куда… Кто у родных здесь в Кобэме, кто в Уолтоне… Кто в Гилфорд подался, а кто и в Лондон. Рут с детьми на север…

— А сам ты где?

— Мы, несколько человек, у Бриджет ночевали. Она добрая…

Генри и Джерард стояли под дождем в роще и не смотрели друг на друга.

— Знаешь что, — сказал Генри, — я тебе дам один адрес. Манор Пиртон в Хертфордшире. Леди Элеонора Дуглас.

Джерард горько усмехнулся:

— А сам-то ты что надумал? Тут, в Кобэме хозяйничать будешь?

Генри помолчал, лицо побледнело. Он снял шляпу, и по щекам заструились капельки дождя.

— Тут не нахозяйничаешься, — сказал он, — мы почти разорены. Арендаторы разбежались, долги выросли. Здесь мне семью не прокормить. И еще, знаешь… После того, как я побыл с вами, после всех ваших бед… Не могу я больше здесь, понимаешь? Я бы их всех до одного… Ненавижу! Задушил бы голыми руками. А так, как вы… Ничего у вас не выйдет.

— Подожди, мы еще поднимемся. Мы все живы, слава богу. Нас рассеяли, лишили крова, хлеба. Но мы появимся снова — вот увидишь. Наши колонии возродятся и в Бекингемшире, и в Уэллингборо, и в Кенте, и на севере! Мы будем вставать из пепла снова и снова, пока не покорим всю землю. Мы непобедимы!

Генри вдруг приблизил лицо вплотную к Джерарду и зашептал горячо, срываясь и по-детски тараща глаза:

— Не могу я. Не могу, и все. Тебе хорошо, ты веришь. А я ненавижу.

Джерард внимательно посмотрел ему в лицо:

— Ты что задумал, Генри? Бежать?

— Да! — страстным шепотом воскликнул тот. — Бежать! Слыхал про такую землю — Массачусетс? Может, вместе соберемся, а? Кто из наших остался, захватим? Потом семьи перетащим, сестры приедут, Джон…

Джерард улыбнулся, посмотрел на Генри ласково. Решительно покачал головой.

— Нет, милый. Я не могу. Моя страна, моя Англия несчастна. Я нужен ей здесь.