2. Венценосный декабрист

2. Венценосный декабрист

Яркая вспышка позднего Ренессанса, охватившего, наконец, и область правовых отношений, получившая в истории название Великой французской революции, озарила в конце XVIII века весь культурный мир. Могучее веяние освободительных идей носилось над странами и народами и не могло не коснуться и России — России послепетровской, России времен Екатерины.

Екатерина не совсем облыжно называла себя последовательницей самого яркого представителя русского Возрождения — Петра Великого. Эта величайшая актриса своего времени, изумительно, хотя и невыдержанно сыгравшая свою роль, сама была вспоена духом Возрождения и, воспитывая своего любимого внука, сочиняя для него сказки и учебники, лично преподавая ему историю и препоручив его влиянию Лагарпа, и его приобщила к тому духу, который впоследствии воодушевлял декабристов.

Александр в первые годы своего царствования очень обидел дворянское классовое чувство именным указом от 20 февраля 1803 года «об отпуске помещиком крестьян своих на волю по заключении условий, на обоюдном согласии основанных». А указом от 18 октября 1804 года опять были оскорблены дворяне до глубины своей классовой души разрешением купцам, получившим классные чины до VIII включительно, владеть крестьянами.

На практике ничего из всего этого не вышло. Распоряжения Павла о трехдневной барщине и о воскресном /11/ отдыхе помещики просто не исполняли, а указы Александра о вольных хлебопашцах и добровольных соглашениях помещиков с крестьянами не имели почти никаких практических последствий и только напрасно вызвали к нему некоторое охлаждение дворянских чувств.

Еще будучи наследником Александр посылает к Лагарпу Новосильцева «с единственной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции».

Далее наследник самодержавного русского царя успокаивает старого республиканца и «якобинца», чтобы тот не убоялся бездны царственного либерализма:

«Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может привести подобная попытка; способ, которым мы хотим осуществить ее, значительно устраняет их».

Какой же это способ?

Он изложен в том же письме:

«Вам уже известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкой в руках каких-либо безумцев. Эго заставило меня передумать о многом, и мне кажется; что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена, и страна избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.

Я поделился ею с людьми просвещенными, со своей стороны много думавшими об этом. Всего-навсего нас только четыре, а именно: Новосильцев, граф Строганов, молодой князь Чарторыжский, мой адъютант, выдающийся молодой человек, и я».

Письмо это от 27 сентября 1797 года, между прочим, указывает на тот состав «негласного комитета» или, /12/ как шутливо называл его по якобинской терминологии Александр, — «комитета общественного спасения», который возбуждал столько надежд в первые годы царствования «самодержавного конституционалиста».

Еще более ярко, чем письмо к Лагарпу, письмо Александра, написанное им 10 мая 1796 года Виктору Павловичу Кочубею, к которому Александр питал, по его собственному выражению, «беспредельную дружбу».

«Да, милый друг», — пишет Александр, — «повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоющих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, князь Зубов, Пассек, князь Барятинский, оба Салтыкова, Мятлев и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед теми, кого боятся».

«В наших делах», — пишет он далее, — «господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя лишь стремится в расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это свыше сил не только человека, одаренного, подобно мне обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнить его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения) поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно /13/ частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы».

Александр даже сознает фантастичность или неправдоподобность этого плана:

«Вы будете смеяться надо мною и скажете, что это намерение несбыточное, это в вашей власти, но подождите исполнения и уже тогда произносите приговор».

Это письмо не единственное свидетельство чувств Александра в то время. Такие высказывания Александра принимаются за доказательства «противочувствий», за рисовку, за лицемерие. Да, Александр любил играть роль, любил порисоваться. Недаром же он рос в атмосфере такой вечной театральности, как двор Екатерины, с одной стороны, и гатчинская мрачнотрагическая игра в солдатики — с другой. Но все же в те минуты, когда он изливал свои чувства, он был более или менее искренен, т.е. сам почти, а то и вполне верил в них. /14/