Глава 11. На грани катастрофы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11.

На грани катастрофы

История помнит немало примеров острого, непримиримого соперничества двух наделенных высшей властью политических деятелей, вражда между которыми выходила за рамки естественного противостояния, вызванного государственными интересами, и приобретала характер личной неприязни, помноженной на борьбу за первенство, а отсюда взаимной неприемлемости, какого-то вычурного антагонизма и принципиальной бескомпромиссности. Что касается древней истории, то тут, приводя подобные примеры, в первую очередь следует вспомнить северского князя Игоря Святославича и половецкого хана Кончака. Ведь это благодаря гениальной древнерусской поэме, да еще опере А.П. Бородина, в сознании большинства наших соотечественников вражда между обоими сосредоточена в одном единственном, печально закончившемся для русского князя походе. А ведь на самом деле она протекала многие годы, охватив большую часть жизни обоих соперников, и сопровождалась десятком кампаний, подобных той, что описана в «Слове о полку Игореве».

Из новой истории среди таких пар-соперников можно назвать Петра I и Карла XII и, конечно же, Александра I и Наполеона Бонапарта. Практически все годы их правления прошли именно в такой бескомпромиссной, принципиальной вражде, когда собственно отстаиваемые интересы были не единственной причиной кровопролитных боен; эти интересы удачно дополнялись личным соперничеством, имевшим стремление не просто победить, но при этом и унизить противника.

Но ни в одной среди названных пар острота вражды, взаимная личная неприязнь и стремление посрамить одним другого не выступали так рельефно, как между русским царем Иваном IV и королем Речи Посполитой Стефаном Баторием. Безусловно, что тут свою роль сыграла застарелая традиционная вражда держав-соперниц, которая, как мы отмечали выше, сама по себе давно уже приняла характер принципиального спора. Но, конечно, основной причиной полного обоюдного неприятия стали личные качества обоих монархов.

Негласная, невидимая, скрытная борьба между русским царем и польским королем началась еще до вступления Батория на престол, когда Иван IV, сам претендуя на корону соседнего государства, не только не знал, что у него есть такой потенциальный соперник, но ничего еще и не слышал о существовании на свете этого человека. Ведь имя седмиградского князя было названо среди претендентов на польскую корону только тогда, когда кандидатура Грозного уже практически отпала. И вот московский властелин, хоть и в заочном споре, но уступает в хитросплетениях политической борьбы неизвестному доселе ему противнику. А не проиграть Грозный просто не мог. И нет ничего удивительного в том, что при нерешительности русского царя, вся деятельность которого во время работы избирательного сейма сводилась к упрямому повторению своих непомерных притязаний, перевес взяла противная Москве партия. И для того чтобы увидеть истоки нерасположенности русского царя к неизвестно откуда взявшемуся сопернику, нам надо еще раз принять во внимание степень святости почитания Грозным своей персоны, равно как и сознание им божественности своей власти. И тогда станет понятным, насколько он, унаследовавший венец, как он в этом убеждал других и, похоже, убедил самого себя, от римских кесарей, пренебрежительно воспринял на польском престоле такую личность, как Стефан Баторий, личность сомнительного происхождения, к тому же выкопанную где-то на глухих европейских задворках.

Интересно, что московский самодур, узнав о выборе в короли Батория, то есть о своем окончательном провале, выразил сейму недовольство и повторил все территориальные претензии, оговариваемые им ранее, как условия его согласия принять корону. Теперь он снова выставлял те же требования, хотя вопрос о выборе его в короли уже отпал. В противном случае кремлевский правитель грозился оружием.

Войну он действительно получил. Последующие годы стали свидетелями поражений русской армии, граничащих с катастрофой и, как следствие, того самого полного унижения, которого Грозный царь более всего опасался. В 1576 году для главного противника России период бескоролевья, наконец, завершился, и престол в соседнем государстве обрел своего хозяина. Это был умный, смелый, энергичный, решительный, предприимчивый и воинственный человек, причем воинственность его удачно сочеталась с незаурядными полководческими способностями. Последующие за тем годы ознаменовались крупными успехами польско-литовских войск, которым Речь Посполитая была обязана своему новому королю. Во всех кампаниях Баторий сам возглавлял свою армию и, отнюдь, не номинально, как в некоторых походах русского войска его возглавлял Иван Грозный. Польский король лично руководил всеми военными операциями, проявив при этом исключительные военные дарования. Не будет преувеличением сказать, что Стефан Баторий может по праву считаться выдающимся полководцем своего времени. Не последней чертой нового короля была его явная нерасположенность к Москве, если можно так выразиться, открытый антирусизм. И вот эта его глубокая антирусская направленность придавала всем его начинаниям особую остроту.

Собственно говоря, русофобия Батория и явилась, с одной стороны, главной причиной того крайне непримиримого противостояния, о котором мы сказали выше. С другой же стороны, со стороны Грозного, такой причиной выступило пренебрежение к низкому происхождению его противника, во всяком случае, низкому в сравнении с божественным происхождением самого царя Ивана. Судя по всему, Грозный царь не страдал национальными предрассудками, но их в нем заменяли предрассудки, обусловленные древностью и знатностью рода. Именно по этому признаку он выстраивал всех европейских венценосцев в ряд, и в этом ряду для себя неизменно всегда оставлял первое место. Ну и, конечно, сеймовая монархия, да вдобавок еще во главе которой теперь встал владелец заштатного княжества, воспринималась Грозным почти в насмешку.

Но вот теперь во многом благодаря личным качествам польского короля, несмотря на ограниченность его власти, противник быстро сумел показать свое полное военное превосходство над русской стороной со всеми ее абсолютистски самодержавными началами.

Первым и непременным условием своего избрания в короли Баторий обязывался вернуть литовские земли, отнятые русским царем, а это Полоцк с прилегающей к нему областью, а также очистить от московского присутствия Ливонию. Какое-то время приступить к этим мероприятиям ему не позволяли внутренние заботы. Затянувшееся бескоролевье имело свои негативные последствия. Борьба партий й группировок и усилившееся своеволие шляхты требовали восстановить нарушенный государственный порядок. Больше других беспокойств новому королю внушал Данциг, не признавший Батория королем и присягнувший Германскому императору. Жители Данцига с окружающим округом вообще были не расположены к седмиградскому князю, они рассчитывали на войну Максимилиана с Баторием, в которой готовились встать на сторону первого. Но неожиданно император умер, однако его приверженцы в Данциге, оставаясь уверенными в том, что Баторию долго не удержаться на краковском троне, объявили ему войну. Речь Посполитая оказалась ввергнутой в крупный междоусобный конфликт, но именно в нем новый король и показал всем свой твердый характер. В конце концов, Данциг был покорен силой оружия, и тогда польский король смог приступить к выполнению своего обещания освободить Полоцк и Ливонию от власти московского царя.

В 1576 году, сразу после вступления на престол, когда перед новым королем Речи Посполитой еще стояли задачи утишения внутренних смут, он постарался подтвердить перемирие с Москвой и даже попытался его на какое-то время продлить. Для этого он снарядил посольство к Грозному, но даже при всей своей заинтересованности в отсрочке войны с Россией не мог не поддаться соблазну уязвить русского царя, не назвав его полным титулом, а, напротив, себя именовав королем Ливонским. Выслушав посольскую речь, принимавшие тогда послов московские бояре отвечали:

«Мы удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря царем и великим князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря, землю Лифляндскую, написал в своем титуле. Господарь ваш пришел на королевство Польское с небольшого места, с воеводства Седмиградского, которое подчинено было Венгерскому государству; а нашего государя все его братья, великие господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы, паны, пригоже было советовать Стефану-королю, чтоб впредь таких дел не начинал, которые к разлитию христианской крови приводят».

Сам Грозный в тот раз послов даже не принял. Можно понять, насколько его раздражала вызывающая позиция нового польско-литовского короля, но опасную грамоту для больших послов Речи Посполитой русский царь все-таки дал. Но, заведя переговоры о посольстве, Грозный в то же время начал новый виток войны. В 1577 году, как мы знаем, он сам во главе большого войска вторгся в южную, польско-литовскую часть Ливонии. Узнав о том, занятый внутренними делами новый польский король выразил упрек русскому царю, на что тот отвечал:

«Твоя досада неосновательна, взяв города свои в Ливонии, я выслал оттуда людей ваших без всякого наказания. Ты король, но не Ливонский… Мы Божьей волею отчину нашу, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы свою досаду отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на Великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю, о Лифляндской земле с Польшею и Литвою что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел, которые делались до тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю наша опасная грамота не нарушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали, искали мы своего, а не твоего, Литовского Великого княжества и литовских людей ничем не зацепили. Так ты бы кручину и досаду отложил и послов своих отправил к нам не мешкая».

Послов своих король царю все-таки отправил. Ими стали мазовецкий воевода Станислав Крыйский и минский воевода Николай Сапега. В январе 1578 года они были уже в Москве, но содержанием посольства снова стали взаимные упреки и непомерные, заранее неприемлемые требования обеих сторон, а что касается Грозного царя, то он ко всему прочему не переставал укорять польского монарха низостью происхождения, выборностью и ограниченностью власти и т. п. Но главным все-таки оставался территориальный спор, где русская сторона продолжала настаивать не только на признании за ней Полоцка и всей Ливонии, но и требовала Киева и всех прилегавших к нему земель вплоть до Галиции и Волыни. На сей раз Грозный царь подвел под свои претензии новую генеалогическую базу: он вдруг повел род литовских Гедиминовичей от полоцких князей Рогволодовичей, то есть тех же Рюриковичей, следовательно, своих сородичей, и тем самым лишил старую литовскую династию независимого княжения, требуя подчинения ее царю московскому:

«Эти князья, — утверждал царь Иван, — были славные великие государи, наши братья, но всей вселенной ведомые, и по родству нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское — наши вотчины, ибо из этого княжеского рода не осталось никого, а сестра королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве, в дружбе и любви с князьями галицкими и другими в той украйне, о Седмиградском же государстве нигде не слыхали; и государю вашему, Стефану, в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами братства и любви, так он бы нам почет оказал».

Послы, обидевшись, приводили Ивану примеры из истории, когда люди низкого звания попадали на царство, где мудрым и праведным правлением прославляли себя и добивались могущества для своего государства, на что царь отвечал:

«В том ваша воля: мятежом человеческим хотя бы кого и хуже родом выбрали — то вам государь; а к нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам не брат. Здесь слухи были, что вы хотели посадить на королевство и Яна Костку; и воевода виленский Николай Радзивилл хотел также на государство; так неужели по вашему избранью и этих нам надобно считать братьями? Вы говорите, что мы вашего государя укоряем, но мы его не укоряем, пишем про него правду; можно было бы нам про него и хуже писать, да не хотим для христианства. Государь ваш сам себя укоряет, да и вы его укоряете; во всех грамотах пишете, что Бог его безмерным своим милосердием помиловал, вы его на государство взяли, хвалитесь, что по великому Божию милосердию полюбили его; из этого ясно, что он такого великого государства был недостоин, но Бог его помиловал, да вы его полюбили не по достоинству».

Здесь и далее мы снова речи царя приводим со слов записывавших их дьяков в последующей обработке историка С.М. Соловьева.

Мира тогда заключить не удалось, согласились на трехлетнее продление перемирия, начиная с марта 1578 года. В перемирной грамоте от имени русского царя значилось условие:

«Тебе, соседу нашему, Стефану-королю в нашу отчину, Лифляндскую и Курляндскую землю, в наши города, мызы, пристанища морские и во всякие угодья не вступаться, старых городов не воевать и новых не ставить, из Лифляндии и Курляндии людей себе до перемирного срока не принимать».

Стоит обратить внимание на то, как обращается Грозный к польскому королю. Здесь русский царь называет Батория не братом, как это велось между монархами даже в том случае, если они находились в состоянии войны, а соседом. Этим царь грубо нарушает нормы общепринятого тогда в Европе дипломатического этикета, и большего оскорбления в адрес его корреспондента придумать трудно.

В Речи Посполитой составили свой вариант грамоты, и в нем даже не упомянули об условии, чтобы королю не вступаться в Лифляндскую землю, а потому, утверждая договор, Грозный заявил: «целую крест соседу моему Стефану-королю, в том, что исполню условия; но от Ливонской и Курляндской земли не отступаюсь». Впрочем, все это уже не имело смысла. Баторий к тому времени покончил с внутренними смутами и все свое внимание переключил на восток. В перемирии польско-литовский король более не нуждался.

В январе 1578 года внеочередной сейм собрался в Варшаве. Вопрос на повестке дня стоял один: с каким из противников в первую очередь воевать — с Крымом или с Москвой. За то время, что королевство терзали внутренние смуты, крымские татары нападали на польские и литовские окраины, что требовало ответной акции, но такая война даже в случае большой удачи не сулила серьезных перспектив. Что можно было взять с нищей крымской орды? Зато легко можно было настроить против себя ее покровителя, турецкого султана. Москва представлялась грозным соперником, но тем славнее были бы лавры победителя. К тому же результатом победы становилась Ливония, богатый приморский край, владение которым обещало большие выгоды.

Решающим на сейме стал голос нового короля, активно ратовавшего за войну с Москвой. Его речь перед полным собранием сейма в обработке историка Карамзина звучит так:

«Имеем двух злых неприятелей: крымцы жгут, россияне берут наши владения. Идти ли на обоих вместе? Или с кого начать?.. Таврида зависит от султана: наступательная война с нею может раздражить его; когда мы будем в Тавриде, оттоманы будут в Польше. И что корысти? Сей дикий неприятель всегда грабит и всегда беден. Лучше до времени искать мира с ханом. — Государство Московское велико и сильно: тем славнее победа! Оно цветет изобилием природы и торговлею: тем более добычи!» и т.д.

Этим своим, ставшим историческим выступлением на сейме, Баторий показал себя тонким политиком. Он сумел сыграть на чувствах поляков и литовцев, задеть, что называется, их за живое. Новый король почти не владел языком народа, которым взялся управлять, плохо знал его традиции и обычаи. Изучение всех этих тонкостей он оставил на потом. Но и впоследствии он мало преуспеет в знакомстве со всем этими мелочами, поскольку времени у короля не будет. Зато он прекрасно знал историю Литвы и Польши. Этими познаниями он поспешил овладеть в первые же два года пребывания на королевстве, невзирая ни на какую занятость, и этот его тонкий расчет целиком себя оправдал. Отстаивая идею войны с Москвой, король исчислял неправды восточного соседа, указывал на земли, отнятые им у польской и литовской короны, тем самым он умело взывал к патриотическим чувствам своих новых подданных, льстил самолюбию, одушевлял идеей послужить отечеству. Старания Батория не пропали даром. Не только Сенат, служилая аристократия и шляхта, но и весь народ и войско Речи Посполитой поддержали своего нового короля.

Итак, решено было возобновить войну с Москвой, для чего новый король объявил наступательную стратегию, имевшую окончательной целью очистить от русских все занятые ими области Литвы и Ливонии. В марте

1578 года Баторий еще продолжал с царем вялые переговоры о мире, просил Грозного не возобновлять войны до возвращения из Литвы русских послов, а тем временем задерживал посольство, проводя время в скучных прениях насчет царского титула и тому подобного, давно знакомого московским дипломатам по прежним переговорам, когда той или другой стороне нужна была проволочка времени. Однако, польский король сам, как мы видели, первым возобновил военные действия в Ливонии. Его воеводы освободили от русских Венден, Дюнабург и некоторые другие, занятые накануне московскими войсками места. Грозный также не отпускал от себя Баториева посланника, дожидался результатов похода своих воевод, коих он направил на отбитие Вендена и иных недавно взятых и тут же снова потерянных крепостей, но вести из Ливонии поступали неутешительные. Кампания на этот раз не складывалась.

Наконец новый король Речи Посполитая посчитал себя полностью готовым к большой войне. К тому времени он заключил союз против Москвы со Швецией, заручился помощью курфюрста Бранденбургского, который прислал Баторию пушки, нанял отряды ландскнехтов в Германии и даже в Венгрии, точнее в своем родном седмиградском княжестве. Единственно, кто отказал польскому королю в союзе и в помощи из всех тех, к кому он обращался, был датский король Фредерик. Зато свое благословение и духовное напутствие прислал в Краков римский первосвященник, заверив польского короля в своей поддержке и пообещав ходатайствовать за Речь Посполитую перед всеми дворами Европы. Тогда же Баторий не поскупился на богатые дары крымскому хану в расчете на то, что Орда не побеспокоит польских и литовских пределов во время предстоящей кампании против русских, и здесь расчет короля также оправдался. Находившимся тогда в Стамбуле королевским послам великий визирь говорил:

«Желаем королю славы и победы; возможно, хотя и нелегко одолеть царя московского, коего один султан превосходит грозою».

Тогда же все королевство было обложено новым военным налогом, а сам король отказался от некоторых расходных статей на содержание своего двора в пользу армии и сделал несколько крупных займов за границей.

Московский царь не мог похвалиться подобными успехами в деле приобретения союзников, хотя нельзя сказать, чтобы он не искал их. Но Грозный не сумел тогда даже заручиться хоть какой-нибудь помощью.

Первым, к кому обратился Иван IV, был новый Германский император Рудольф, занявший трон только что умершего Максимилиана. Ему-то Грозный и предложил общими усилиями завоевать Речь Посполитую. Надеясь найти здесь понимание, русский царь исходил из того, что император оставался явным недоброжелателем Батория и к тому же он еще испытывал постоянную опасность со стороны Турции. Последняя не прекращала нажима на окраинные германские владения. В особенности от турецкой экспансии страдали остававшиеся на то время в подданстве императора некоторые провинции Венгрии. Русский же царь обещал цесарю поддержку вплоть до военного союза против султана, но сначала нужно было общими усилиями покончить с Речью Посполитой.

Но отправленный в Вену посол русского царя не сумел склонить императора к войне против Батория. Все, что посол смог привезти в Москву, это обещание Рудольфа прислать вскоре своих больших послов для утверждения братской дружбы. Это прозвучало своеобразным отказом цесаря на предложения кремлевского владыки заключить военный союз против Польши. Более того, Рудольф, подобно своему предшественнику на троне, ссылаясь на бедственное состояние бывших орденских земель, взывал Грозного царя к христианским чувствам и просил того отступиться от Ливонии. И как справедливо заметил Карамзин, «слабодушный преемник Максимилианов хотя и ненавидел Батория, хотя и трепетал султана, но не думал воспользоваться союзом царя для того, чтобы взять Польшу и спасти Венгрию».

Еще меньше преуспела дипломатия русского царя в отношениях с Крымом.

Нет, Грозный не искал в Бахчисарае себе союзника для войны против Батория, он понимал бессмысленность и бесперспективность такого предприятия. Он даже не пытался подбить хана к нападению на польские и литовские владения. Все, что хотел царь, это заручиться спокойствием на своих степных границах на время предстоящих военных действий на западе. Но нападение крымцев на земли Речи Посполитой все же состоялось, но это случилось без малейшего содействия русской стороны. Просто в Орде не могли не воспользоваться моментом государственного расстройства в Польше и Литве, вызванного очередным бескоролевьем. К тому же тогда в Крыму произошла смена первого лица на престоле. Вместо умершего Девлет-Гирея власть наследовал его сын Магмет-Гирей, а по утвердившейся традиции новый властелин был обязан ознаменовать свое воцарение разбойным нападением на соседей, сопровождая его обильным кровопролитием. Иван Васильевич спешил отправить в Крым своего посланника с богатыми дарами и с приветствием хану, причем приветствие было составлено так, что нельзя было понять, приветствуется ли только воцарение, или разбойное нападение на соседей тоже. Зато конечная цель посольства просматривалась вполне ясно: русский царь искал дружбы с бахчисарайским правителем, не скупясь на обещания подачек в будущем. Под дружбой же с Бахчисараем в Москве давно понималась гарантия спокойствия от ордынских набегов.

Хан был не против дружбы, но в виде платы за нее требовал Астрахани, а также ставил условие, чтобы царь свел казаков с Дона и с Днепра. Русская сторона отвечала тем, что Астрахань добыта оружием, в ней утверждена вера христианская, воздвигнуты храмы и монастыри, проживает там православное население, впрочем, ничуть не утесняя мусульман. Что касается донских казаков, то это государевы ослушники, беглецы, коих в случае поимки следует казнить, а потому государь за их происки против Крыма не в ответе. Днепровские же казаки суть литовские подданные, воюющие сейчас под знаменами Батория, следовательно, враги Московского государства.

Договориться ни до чего не удалось. Мы не знаем, чем именно, но Баторий быстрее Грозного купил себе крымскую дружбу.

Еще одним потенциальным союзником Москвы оставался король Дании Фредерик. Он мог бы при соответствующей дальновидности, а заодно и расторопности московской дипломатии, из потенциального стать действительным союзником, но и здесь кремлевские власти сработали как нельзя хуже для себя.

Интересно, что датский король первым обратился к московскому царю с предложением вечного мира на взаимовыгодных условиях. С этой миссией летом 1578 года от датского короля к Ивану Грозному прибыло посольство. Правда, Дания, как мы помним, ранее заключила мир со Швецией, но сделала это под давлением обстоятельств. Искренней дружбы между этими традиционно враждебными государствами быть не могло, слишком много между ними накопилось противоречий, и последнему миру никто ни в Дании, ни в Швеции не верил. Зато Фредерик искренне искал дружбы с Москвой, но в самой Москве то ли в эту искренность не поверили, то ли сочли условия, предлагаемые Данией, для себя невыгодными. Но, скорее всего, здесь верх одержало непонимание московской стороной реальной обстановки, помноженное на обычное упрямство.

Одним из условий договора о вечном мире датская сторона ставила возвращение ей занятых русскими городов Гапсаля, Леаля и Лоде, которыми Дания владела ранее, а потому считала их своими. Других претензий у короля к русскому царю не было, и Фредерик в случае возвращения ему названных городов обещал содействовать Москве в изгнании из Ливонии шведов. Датскому королю можно было верить хотя бы потому, что он не доброхотствовал Баторию, и, как мы помним, незадолго до этого он отказался от союза с ним. Но московские политики, словно не чувствуя изменяющейся не в их пользу обстановки, упрямо стояли на своем, не желая ничего уступать. Главным условием мира и союза они требовали от датского короля признания за Московским государством всей Ливонии и Курляндии, оставляя датчанам лишь остров Эзель с прилегающей прибрежной материковой провинцией, так что датская сторона от такого союза ничего не приобретала, зато должна была воевать на стороне русских против шведов. Больше того, в своем проекте договора о мире московская сторона назначила еще целый ряд условий, явно выгодных только для себя одной. Излишне говорить, что и тут дипломатия Грозного потерпела фиаско. Изоляция России стала полной.

Военные приготовления подходили уже к концу, когда Баторию, наконец, представили в Кракове русских послов, томившихся уже давно в Литве в ожидании подтверждения перемирия. Принимая послов, король не встал при упоминании царского имени, не спросил о здоровье царя, словом, демонстративно не соблюл принятых норм дипломатического этикета. Видя такое и поняв, что польский король не скрывает своих намерений насчет войны, послы отказались править посольство.

Но присутствовавший тогда на приеме у короля литовский подканцлер заявил московским дипломатам:

«Пришли вы не с обычаем к обычаю: вашего приказа здесь не будут слушать; как здесь вам скажут, так и делайте; если за вами есть дело, то ступайте к руке королевской и правьте посольство, а государь наш, Стефан-король, не встанет, потому что ваш государь против его поклона не встал».

В результате еще некоторых препирательств, которые с московской стороны сводились к тому, что, дескать, король царю не ровня, русское посольство ни с чем отпустили назад. Таким образом, установленное было трехлетнее перемирие подтвердить не удалось, после чего новая эскалация войны стала неизбежной.

Удрученный последними неудачами в Ливонии, когда Мстиславскому не удалось отбить Венден, и обеспокоенный за судьбу своего последнего посольства, Иван IV летом 1578 года писал Баторию:

«Ты, сосед наш, мимо прежнего обычая послов наших задержал; дело, которое по договору послов твоих крестным целованием утверждено, до сих пор еще не довершено, чего никогда прежде ни при каких государях не бывало, да и ни в каких землях христианских не ведется; а послам нашим с твоими панами о Лифляндской земле говорить нечего, потому что с ними об этом наказа нет; то дело особенное, а ты для него шли к нам своих великих послов немедленно».

Но король не собирался отправлять своих послов к московскому двору, вместо этого он послал своих воевод в Ливонию.

В конце октября 1578 года небольшой корпус польско-литовских войск под командованием литовского гетмана Сапеги подошел к Вендену, вновь осажденному московскими полками.

Еще в конце лета воеводы Голицын, Хворостинин и Тюфякин заняли крепость Оберпален, последнее пристанище несостоявшегося ливонского короля Магнуса, которое тот бросил ввиду приближения русских. Оставшийся после бегства незадачливого короля, теперь уже дважды изменившего русскому царю, гарнизон крепости сдался московским воеводам практически без сопротивления. После такой, мягко говоря, победы воеводам следовало спешно выступать к Вендену. Эта крепость совсем недавно выдержала тяжелую осаду, от которой еще не успела оправиться, так что на этот раз могла бы и не устоять. Казалось бы, удача при овладении Оберпаленом, даже вот такая, мнимая, должна была подвигнуть воевод на дальнейшие подвиги. Но московская военная машина тем и отличалась от других, что победы не побуждали к активности, не давали ни малейшего почина к стремлению воспользоваться ими, а напротив, вызывали тягу к передышке, в результате которой, как правило, результаты сводились к нулю. Так вышло и на этот раз. Только после гневных окликов царя воеводы выступили к Вендену, но дорогое время было упущено. К крепости с другой стороны спешил на помощь литовский гетман.

Русские вышли к Вендену раньше литовцев и успели даже устроить вокруг него осадный лагерь, когда вдруг обнаружили приближающегося с тыла противника. Но этим неблагоприятно складывающаяся для московских воевод обстановка не исчерпывалась. Неожиданно к Вендену с другой стороны подошел шведский отряд под командованием генерала Бое. Военные историки до сих пор не могут точно установить того, случайно ли союзные польско-литовские и шведские войска соединились под Венденом, или все-таки встреча была запланированной заранее. Впрочем, это не так важно. В любом случае встреча оказалась для московской стороны роковой.

Русское воинство насчитывало 18 тысяч человек, в рядах объединенных сил противника людей находилось явно меньше, что нетрудно было оценить даже на глаз, а потому московские воеводы не стали ждать на себя нападения за укреплениями осадного лагеря и 21 октября вышли навстречу врагу на открытую местность. Битва была долгой и упорной. Первой не выдержала ударов «правильного оружия» татарская конница и беспорядочно отступила, расстроив ряды русской пехоты, а местами и смяв ее. Пехота смешалась, наконец, дрогнула и, оставив позиции, отошла в осадный лагерь. Почуяв вкус победы, увлеченный азартом, неприятель атаковал русские укрепления, но повсюду был отбит огнем и, понеся большие потери, прекратил нападения. Ночь остановила побоище.

Утром, прежде чем битва возобновилась, на русской стороне вдруг обнаружилось, что главный воевода Голицын, а с ним еще некоторые военачальники помельче ночью бросили свое воинство и тайком покинули лагерь. Как позже выяснится, они, ввиду надвигавшегося поражения, ускакали в Дерпт, так что в наступивший день общее руководство боем было утрачено. Оставшиеся при войске воеводы как могли организовали оборону лагеря, но отсутствие единого командования и упадок боевого духа, как следствие предательства главного военачальника, не оставили шансов хоть на какой-нибудь успех. Тем не менее московские ратники еще долго отражали атаки противника, но, в конце концов, никем не управляемые были полностью разбиты. Потери московского войска оказались огромными. Только убитыми они составили более шести тысяч человек. В бою погибли воеводы В.А. Сицкий, В.Ф. Воронцов, Д.Б. Салтыков и М.В. Тюфякин. Еще четверо русских воевод оказались у противника в плену. Неприятелю достались вся бывшая при войске русская артиллерия, весь обоз и много коней.

Разгром русского войска при Вендене окончательно отдал стратегическую инициативу в руки польско-литовского короля, которую тот больше не выпускал до конца войны.

Но неудача требовала ответного действия, просто так уступать врагу инициативу русский царь не мог, а потому на заседании Боярской думы в конце 1578 года было решено следующим летом провести крупную наступательную операцию. В июле царь был уже в Новгороде, где к тому времени сосредоточились крупные силы для нового похода, целью которого снова была выбрана Ливония. С прибытием царя новую кампанию можно считать начавшейся, правда сам Иван Васильевич непосредственного участия в ней не принял, оставаясь в Новгороде, но его воеводы повели московские войска в южную часть Ливонии, имея наказ перейти Двину и достичь Курляндии. В этом был очередной просчет Грозного.

Истерзанный, обескровленный, измученный двадцатилетней бойней ливонский край, по которому не один раз во всех направлениях прошлись войска противников, давно уже не представлял собой никакой стратегической выгоды. Безусловно то, что его завоевание сулило огромную пользу, но польза эта могла сказаться только после победы, сама же победа каждой из воюющих сторон должна была добываться на территории своего противника. А сама по себе Ливония ни для кого уже не являлась противником, и спор за нее шел между сторонними ей государствами. И кому, в конце концов, достанется земля бывшего рыцарского ордена должно было решиться не на самой этой земле. Все, чего можно было добиться сейчас очередным походом вглубь Ливонии, то это еще раз поупражняться в бесконечных, ничего не решающих и совершенно не нужных, зато кровопролитных штурмах крепостей и замков, которые вскоре снова придется вернуть противнику, потому как оставленные в них слабые ввиду их малочисленности гарнизоны будут не в состоянии эти замки удержать. А оставить сильные гарнизоны было невозможно по той причине, что в вытоптанном и выжженном краю их нечем будет кормить, равно как и невозможно будет наладить хоть какое-нибудь снабжение. Но на русской стороне словно не хотели замечать того, что многие из этих крепостей и замков уже трудно сказать сколько раз за время этой войны переходили из рук в руки, но при этом ни для кого ни на один шаг не приблизилась перспектива успешного завершения войны. Грозный продолжал слепо верить в то, что более прочно утвердиться в Ливонии можно, если еще и еще раз огнем и мечом пройтись по ее земле. Для московского властелина было невдомек, что добывать Ливонию следует на землях Речи Посполитой, конкретно, на земле Литвы. Сытый, обустроенный, относительно благополучный край, где войску легче прокормиться, край, население которого расположено к Москве, а шляхетское сословие своим большинством недавно поддерживало московскую кандидатуру на королевских выборах, оставался слабозащищенным в чисто военном отношении. Во всяком случае, менее защищенным, чем искромсанная боями и походами земля Ливонии, покрытая густой сетью каменных крепостей. А каждый завоеванный кусок литовской земли можно было бы использовать как козырную карту на будущих переговорах с противником. Только не нужно на этот кусок смотреть как на постоянное приобретение, а его следует вернуть противной стороне за ее признание Ливонии московским трофеем. Но такая перспектива не попадала в поле зрения московских политиков. Больше того, московская сторона никогда не пошла бы на отдачу и пяди завоеванной литовской территории даже как плату за приобретение Ливонии, ибо изначально считала русские земли Литвы своим достоянием. А потому ситуация для московской стороны складывалась тупиковая.

Зато новый король Речи Посполитой как тонкий и искусный политик сразу разглядел самый короткий путь к победной перспективе. Он отмел все планы ливонских походов как бессмысленные и продиктовал свою стратегию: Ливония должна добываться на русской территории, а для этого сначала необходимо освободить занятые русскими земли Литвы.

О планах короля русскому царю стало известно сразу по прибытии в Новгород. Здесь уже, как мы сказали, были собраны все полки, расписаны по должностям воеводы, тотчас же отправленные в поход, и сюда же прибыло возвращающееся из Литвы последнее русское посольство, наконец-то отпущенное Баторием. Вернувшиеся послы и сообщили Грозному о том, что польский король с большими силами движется к русским границам. Те же послы доносили тогда своему царю, что настроение в Речи Посполитой не сулит большой удачи ее королю. С их слов следовало, что аристократия не поддерживает Батория в его военных начинаниях, шляхта откровенно саботирует военную службу, сама неохотно идет в войско и не отпускает в него своих людей. Свои наблюдения послы резюмировали тем, что седмиградскому князю недолго сидеть на польском престоле и что большинство поляков и литовцев мечтает видеть у себя королем московского царственного отпрыска.

Доля правды в наблюдениях послов была. Особенно, что касается саботажа военной службы. Нет, шляхта и вообще служилое сословие Речи Посполитой не страдали пацифизмом и в целом разделяли взгляды нового короля на внешнюю политику. Но дело в том, что большинство приближенных Стефана Батория, а за ним и все служилое сословие своей политической дальновидностью не намного превосходило окружение Грозного царя и его самого. А потому и в Польше и в Литве тоже больше ратовали за военные действия в Ливонии. Поляки и литовцы были не прочь повоевать и на русской земле, но только выйдя на нее опять же через Ливонию. То есть хотели сначала закрепить орденские земли за собой, а уже потом использовать их как плацдарм для нападения на Россию. Иными словами, и в Кракове и в Вильно, так же как и в Москве, не понимали, что проблему Ливонии следует решать не в Ливонии, а на земле противника, с которым идет спор за Ливонию. А поскольку король понимал задачу иначе, как и следовало ее понимать, то военное служилое сословие, в полном согласии с распущенностью польских нравов, откровенно саботировало начатую королем кампанию.

Действительно, на военных советах у короля, и не только перед походом, но уже и в процессе его самого, то есть когда, казалось бы, направление похода было строго оговоренным и, следовательно, не подлежащим обсуждению, разворачивались ожесточенные споры на счет того, куда направить удар. Большинство в королевской ставке настаивало на Ливонии, после которой можно будет захватить ближайший к орденским границам русский город Псков. Последний почему-то представлялся окружению Батория легкой и богатой добычей. Но новый польский король, кроме того, что проявил недюжинный талант политика и полководца, явил собой еще и пример твердости и настойчивости. Причем в его настойчивости не замечалось диктата, как это было свойственно московскому правителю, когда соображения здравого смысла он часто подменял заурядным упрямством. Король вместо этого привел ряд аргументов, где наряду с опустошенностью края и наличием в нем множества занятых русскими крепостей, главным был тот, что в случае похода в Ливонию литовские владения остаются без защиты. В результате часть вельмож и шляхты согласилась с точкой зрения короля, но многие все же остались при прежнем мнении и действительно саботировали кампанию. Но и без них королю удалось собрать под своими знаменами около пятидесяти тысяч человек войска, в большинстве наемного.

И что особенно интересно, начиная кампанию, Баторий известил о том русского царя. Он официально объявил Грозному войну, послав тому вызов. В течение всей последовавшей затем кампании царь не отпускал гонца, привезшего такое дерзкое послание, а отпустил его только после ее окончания, на что Грозного вынудили ее результаты.

Что же касается общего настроения в польско-литовском государстве и желания большинства тамошних граждан видеть у себя на престоле кого-нибудь из царского семейства, а то и чуть ли ни самого Грозного, то тут послы, очевидно, либо выдавали желаемое за действительное, либо в соответствии с неписаными правилами московско-азиатской деспотии откровенно льстили своему царю. Не исключено, что, будучи при королевском дворе в Польше, они слышали подобные чаяния от отдельных лиц, а далее, используя навыки дипломатической казуистики, выдать такие одиночные высказывания за массовые слухи для послов труда не составляло.

Объявление польским королем войны не стало для русской стороны неожиданностью. Грозный считал себя к ней готовым. Но что показалось царю странным, так это то, куда двигались войска противника. Иван Васильевич как сам не представлял для себя другого направления главного удара нежели как по Ливонии, так и не ждал ничего иного от противной стороны. А потому Баторий напрасно беспокоился за незащищенность Литвы в случае, если бы он, согласно мнению большинства, напал на Ливонию. Русский царь и вообразить себе не мог, чтобы его соперник выбрал иное направление, кроме как ливонское. Но Баторий шел не в Ливонию, он вел войска на Полоцк.

Но даже узнав о движении короля, Грозный не хотел этому верить, ему все казалось, что Баторий предпринимает обманный маневр, настолько в сознании царя Ливония оставалась единственно возможным театром военных действий. Конечно, царь знал о мнении большинства в соседнем государстве, знал, что королю стоят в оппозиции чуть ли не все магнаты и вельможи Речи Посполитой. И остается только удивляться, как он, самодур и диктатор, привыкший поступать не считаясь ни с кем и ни с чем, не допустил возможности, что новый польский король при всей ограниченности его власти, проявив волю, может поступить так же. Скорее всего, зная мнение большинства, Грозный не знал о мнении самого короля. Мнение большинства доходило до русских пределов, а мнение одного человека, пусть даже наделенного высшей властью, могло до последнего момента оставаться в тайне даже в своем государстве, а тем более в соседнем.

Когда русскому царю стало ясно, что движение короля — не обманный маневр, отправленные им в южную часть Ливонии полки были уже далеко. Они беспрепятственно дошли до Двины, по обычаю страшно опустошая окрестности, совершенно бессмысленно повоевали ряд мелких, слабозащищенных поселений, а тем временем враг подходил к Полоцку.

Король не случайно выбрал для первого своего удара именно этот город. Полоцк занимал важное стратегическое положение. Кроме того, что в нем сходились сухопутные и водные артерии между Московской державой, Литвой и Ливонией, а по Двине пролегал кратчайший торговый путь к Балтийскому морю, город с прилегающей областью мог еще послужить каждой из воюющих сторон удобным плацдармом для нападения на противника. Недаром историки считают взятие русскими Полоцка в 1563 году величайшей военной удачей Грозного, венчающей все его победы. Но Батория Полоцк привлекал еще и тем, что на начало войны этот город принадлежал государству, корону которого он носил теперь на своей голове, а следовательно, отбитие Полоцка от противника являлось для короля делом чести. Да и в чисто военном отношении, поскольку польский король давно про себя решил вести войну на русской территории, то ему не оставалось ничего иного, как вернуть под свою державу Полоцк, минуя который нельзя было по стратегическим соображениям выйти к московским границам. Оставлять такую крепость у себя в тылу было просто безрассудно.

Король жаждал большой победы. Уже три года, как Баторий на престоле Речи Посполитой, восходя на который он клятвенно обещал вернуть все до него утраченное в этой войне, но до сих пор сдержать обещание мешали другие заботы. Правда, ровно год назад королевские войска одержали над воеводами Ивана Грозного блестящую победу под Венденом, но в той битве не было при войске самого короля, теперь, наконец, представился долгожданный случай.

Шестнадцать лет владела Москва Полоцком и окружающими его землями, и вот в августе 1579 года армия Речи Посполитой, возглавляемая самим королём, вышла к Полоцку.

Город оказался неготовым к обороне. Как это часто бывает в нашем Отечестве, неготовность проявляется там, где как раз должна бы быть особая, повышенная готовность. И вот сейчас, во время военных действий, причем в ожидании их очередного обострения, гарнизон расположенной в прифронтовой полосе и имеющей важнейшее стратегическое значение крепости был ослаблен до крайности. Сама полоцкая крепость представляла собой серьезный оплот обороны, но войск для его удержания в городе было явно недостаточно. Не было дислоцировано войск и в ближайшей округе. Зато крупные силы, собранные для настоящей кампании в Новгороде и в Пскове, хоть это и далековато от Полоцка, но все же в случае оперативной переброски они могли бы содействовать снятию осады, были посланы куда-то в Ливонию для очередного опустошения и разграбления давно выжженных и вытоптанных владений бывшего Ордена.

Полоцк мог гордиться своими укреплениями. Так называемый Большой город окружали естественные высоты, по которым проходила деревянная стена с башнями, перед которой был вырыт глубокий ров. А в центральной части в качестве цитаделей служили два замка: Острог и Стрелецкий, омываемые реками Двиной и Полотою. Воеводой в Большом городе значился князь Телятевский, в Остроге начальствовал воевода Волынский, а в Стрелецком замке князь Щербатов и дьяк Ржевский. Был в городе достаточным и запас огнестрельных снарядов, но недостаток войск не позволил удерживать такую линию обороны, потому после первых нескольких дней боев воеводы зажгли внешние укрепления и, оставив Большой город, перебрались в замки. Там они держались еще три недели, отражая приступ за приступом, но самой страшной бедой осажденных стали пожары, вызванные беспрерывными обстрелами, так что приходилось не столько отбиваться на внешней стороне крепости, сколько бороться с огнем внутри нее.

Узнав о происходящем под Полоцком, царь, находившийся тогда в Пскове, спешно собрал отряды детей боярских, бывших в его распоряжении донских казаков, псковских городовых ополченцев и даже кое-кого из своей личной гвардии и, поставив воеводами во главе этого наспех собранного воинства Бориса Шейна и Федора Шереметева, послал их на выручку Полоцка. Но те, подойдя к стану осаждавших, хоть и имели немалые силы, а кроме того могли рассчитывать на удар гарнизона из крепости, ставивший осадную армию меж двух огней, не решились на открытую битву с Баторием и укрылись в ближайшей крепости Сокол, что невдалеке от старой литовско-русской границы. Оттуда русские воеводы рассылали отряды для препятствия королевским фуражирам добывать продовольствие и этим свою помощь осажденному Полоцку ограничили.