Глава 9. Удар с юга

Глава 9.

Удар с юга

Выше мы достаточно рассказали о том, что решая проблему выбора направления для очередной агрессии между Востоком и Западом, то есть между Крымом и Ливонией, Грозный в противовес большинству своих тогдашних советников и приближенных выбрал для себя второй путь. Равно как и постарались вскрыть все «за» и «против» каждого из вариантов, при этом большинство аргументов показали ошибочность выбранного русским царем направления. Так вот все это не совсем верно, ибо на самом деле, выбирая себе противника между Орденом со всеми его возможными союзниками и Крымским ханством, московский государь выбрал обоих. И нужно целиком согласиться с тем положением историка Г.В. Вернадского, когда он утверждает, что «реальная дилемма, с которой столкнулся царь Иван IV, состояла не в выборе между войной с Крымом и походом на Ливонию, а в выборе между войной только с Крымом и войной на два фронта как с Крымом, так и с Ливонией. Иван IV выбрал последнее. Результаты оказались ужасающими».

Насколько удобный для себя момент вступления в Ливонскую войну нашли западные союзники Ордена, когда московское воинство в непрестанных штурмах крепостей и замков, сломив сопротивление издыхающего рыцарства, растратило при этом и свои силы, настолько же удобный момент нашел для себя и крымский хан. Он давно ждал такого момента для своего очередного полномасштабного нашествия, он не мог не видеть резкого снижения военного потенциала Москвы, и такой момент для крымского властелина, наконец, настал. К тому времени, когда в мае 1571 года Девлет-Гирей подошел к Оке с более чем стотысячным войском, московское правительство уже в течение нескольких лет не только никак не укрепляло и не пополняло живой силой своего южного рубежа, но и снимало с него целые части, перебрасывая их на запад.

Во главе поредевших войск, занимавших окский рубеж, представлявший собой сейчас призрачную линию обороны, стоял воевода князь М.И. Воротынский. Выше мы уже называли это имя в связи с упоминанием жертв устроенного русским царем внутри своей страны кровавого террора. Теперь традиционным отступлением постараемся несколько подробнее дать портрет этого героя, удачно дополняющий собой характер той эпохи.

Жизненный путь князя Михаила Ивановича Воротынского, как и вся его судьба, настолько типичен для времени царствования Грозного, что мог бы служить иллюстрацией к нему самому. В его биографии, как в капле воды, отразились все явления тогдашней московской жизни.

Через толщу веков личность князя М.И. Воротынского представляется нам как эталон благородства, равно как его деятельность на службе русского престола стала эталоном воинской доблести. Впрочем, то же самое можно отнести и ко многим другим деятелям эпохи царя Ивана, целиком отдавшим себя ратной службе, своими заслугами прославившим отечество и ставшим жертвами его безумного правителя.

Князья Воротынские ведут свою родословную от сына черниговского князя Всеволода Чермного, Михаила, последнего князя, занимавшего перед нашествием в 1240 году на Южную Русь Батыевых орд киевский стол, бросившего тогда столицу, бежавшего в Венгрию, позже вернувшегося на Русь и убитого в Сарае по приказу Батыя. Православная церковь причислила князя Михаила Всеволодовича к лику святых, но для истории больший интерес представляет то, что его далекий, но прямой потомок Михаил Воротынский, ставший одним из самых знаменитых русских полководцев XVI века, целиком посвятил себя борьбе с татарской агрессией, идущей от осколков Золотой Орды. И именно он нанес потомкам некогда могущественных покорителей Руси столь чувствительные удары, что сама агрессия с Востока если еще и терзала русское государство, то уже не представляла собой угрозы для его целостности и независимости.

Род князей Воротынских владел обширными земельными угодьями в Северской Украине, принадлежавшей Великому княжеству Литовскому. В конце XV столетия, во времена правления Ивана III, когда многие литовские подданные русского происхождения из сопредельных с Русью областей переходили на службу к московскому князю, в Москву переехал служить отец будущего полководца, князь Иван Михайлович Воротынский.

Во времена правления отца Ивана Грозного, великого князя Василия, Иван Воротынский занимал довольно высокое положение в иерархии русской армии, неизменно неся службу на самых опасных рубежах Московского государства. Судьба постоянно перебрасывала его с одного театра военных событий на другой, чередуя традиционную для крымско-татарских вторжёний окскую оборонительную линию с походами в Литву, но основным местом службы для Воротынского-старшего все же стала пограничная служба на Оке, где князь многие годы возглавлял преимущественно Передовой полк.

А начало военной службы сына, князя Михаила, относится к 1541 году и связано с большим походом к московским рубежам крымского хана Саип-Гирея. Летом того года крымские орды вышли к Оке в районе Коломны, были отбиты на переправах и отступили в степи, бросив часть обоза и артиллерии, ставших трофеями московских воевод. На обратном пути хан осадил город Пронск в Рязанской земле, пытаясь хоть чем-нибудь восполнить неудачу предприятия, но и там не добился успеха. Первые приступы к Пронску горожане отбили, а приближение преследующих хана воевод заставило его снять осаду и спешно ретироваться. Московские полки преследовали хана до берегов Дона, а потом, разделившись на отряды, очищали свою территорию от бросившихся на грабеж и загулявших отдельных частей крымского воинства. Вот в связи с этими-то последними действиями и упоминается впервые имя князя Михаила Воротынского. В августе 1541 года во главе небольшого отряда московских войск он разбил царевича Иминя, задержавшегося для грабежа в Одоевском уезде. Этим эпизодом и открывается послужной список полководца.

С 1543 года Михаил Воротынский находится в составе войск, расположенных в Белеве. С 1544 года он сначала наместник, а позже и воевода в Калуге, с 1550 года он наместник в Коломне, с 1551 года в Одоеве. В 1552 году он наместник Коломны и Рязани.

В 1552 году произошло самое знаменитое событие царствования Ивана Грозного и одно из самых блестящих завоеваний российской внешней политики — присоединение к Московскому государству Казанского ханства, и одним из главных героев казанской эпопеи стал князь М.И. Воротынский. На протяжении всей кампании он занимал должность второго воеводы Большого полка и принимал самое деятельное участие как в разработке, так и в непосредственном осуществлении казанской операции. Символично то, что когда к исходу дня 2 октября в результате ожесточенной битвы Казань, наконец, пала, именно Воротынский первым известил царя о победе. При этом летопись со свойственными ей в таких случаях пафосом и напыщенностью слога так передает слова князя, обращенные к царю: «Радуйся, благочестивый самодержец! Твоим мужеством и счастьем победа свершилась: Казань наша, царь ее в твоих руках…».

Трудно, даже невозможно судить о том, в каких именно выражениях в действительности передал царю весть о победе фактически главный воевода русского войска под Казанью. Может быть, и впрямь упомянул доблестный князь о мужестве монарха, которым тот никогда не отличался, чего не мог не видеть и не понимать полководец.

По окончании казанской кампании царь посылает Воротынского на Оку, поручив ему возглавить оборону южного рубежа государства и назначив его первым воеводой Большого полка стоящих на Оке войск. Царь хорошо помнил, что князь Воротынский еще по своей службе до казанского похода превосходно зарекомендовал себя надежным полевым воеводой, а потому и направил его именно сюда, будучи уверенным, что лучше его никто с этой задачей не справится. И не ошибся.

Князь умело организовал защиту вверенного ему рубежа. Налаженная служба дозоров и разведки позволила воеводе располагать информацией обо всех приготовлениях и направлениях движения противника. Воевода еще до казанской кампании освоил тактику оперативной переброски войск с одного узла обороны на другой так, что искусным маневрированием мог восполнить недостаток их численности. В результате все ханские подступы к южным рубежам решительно пресекались. На окских переправах с успехом отбивались все попытки крымской орды вступить на левый берег реки. В 1553–1562 гг., когда не было лета, чтобы крымцы не предприняли нападения, им так ни разу и не удалось прорваться в центральные районы страны.

Положение усложнилось с началом Ливонской войны. Война на западе с первой своей кампании приковала к себе основное внимание правительства, и она же поглотила все ресурсы государства. Самые отборные и боеспособные войска и самые опытные воеводы были отправлены на запад. Южное направление стало второстепенным, сюда трудно стало выпросить у царя и свежих войск на пополнение, и дополнительных вооружений. И, тем не менее, южная граница Московского государства в течение первых лет войны на западе оставалась надежно закрытой. А далее, как мы знаем, стали происходить события, связанные с переменой в образе правления царя Ивана, не способствующие укреплению обороноспособности.

В конце 1562 года Михаил Воротынский был арестован по нелепому обвинению в измене, столь любимому царем, легко находившему отклик в его помутненном сознании, а потому и широко распространенному тогда в московском обществе. Доблестный воевода был лишен имений и состояния и сослан с семьей в заточение в монастырскую тюрьму на Белом озере.

Через четыре года царь освободил воеводу из заключения, вернул ему часть состояния и вновь назначил выполнять привычный круг обязанностей по защите окского оборонительного рубежа. После четырех лет отсутствия, прибыв теперь в знакомые места, Воротынский нашел состояние дел еще более усугубившимся. К продолжающейся Ливонской войне добавилось новое зло — творимые царем массовые репрессии, коснувшиеся в первую очередь верхов военного руководства. Волна террора буквально захлестывала Россию, пагубно сказываясь на ее оборонном потенциале. Страна вступила в полосу кровавых безумств своего царя, не прекратившуюся до самой его смерти.

В 1568 году над князем Воротынским вновь сгустились тучи. К царю поступил донос о новой «измене» прославленного воеводы, но никакой реальной вины полководца не сумели изобрести даже изощренные в этих делах Ивановы клевреты. Волны массовых казней конца 60-х годов миновали героя.

В начале 70-х годов общее состояние Московской державы стало особенно тяжелым. В войну на Западе, принявшую затяжной характер, уже давно к тому времени против России вступили Литва и Польша, объединившиеся в 1569 году в одно государственное образование. А теперь, желая что-нибудь отхватить от земель разгромленного Ордена, в нее вступила и Швеция. Пора военных побед сменилась на полосу неудач, и русская сторона начала понемногу уступать свои прежние завоевания в Прибалтике. На внешних неудачах не могла не сказываться и внутренняя политика обезумевшего царя. Кровавый террор, апогеем которого стала учиненная царем в зиму 1569–70 гг. массовая резня в Твери, Новгороде и Пскове, неуклонно вел Россию к тяжелому военному поражению.

Об упадке обороноспособности пограничной линии на Оке не могли не знать в Бахчисарае. Соблазн нападения на южные рубежи Московского государства, а при благоприятных обстоятельствах и поход на саму русскую столицу, был очень велик. Не поддаться ему было не в силах хана. Искушение взяло верх, и расчеты крымской стороны полностью оправдались. К моменту подступа крымской орды к окским переправам на всей протяженности линии обороны по Оке численность русских войск не превышала двадцати тысяч человек, а Большой полк главного воеводы Воротынского едва насчитывал шесть тысяч ратников. Напомним, что Девлет-Гирей привел с собой армию численностью около 120 тысяч человек, при этом русские войска были растянуты в тонкую цепочку по всему оборонительному рубежу, тогда как Орда собрала свои силы в кулак, что давало ей шансы на успех при ударе по линии русской обороны в любом ее месте. Но даже и тогда крымский правитель не рискнул идти напролом и нашел для переправы наиболее уязвимое для русских место. Впрочем, это было уже ни к чему. С таким соотношением сил Воротынский не стал стягивать войска навстречу захватчику, а велел всем воеводам отступать к столице и защищать Москву на ее ближних подступах. Туда же со своим полком отступил и сам князь.

С началом кампании русский царь выказал было немалую воинскую ретивость. С первыми слухами о приближении ханского войска к московским рубежам Грозный прибыл на Оку и основал свою ставку в районе Серпухова. Но воинственности у московского самодержца хватило не надолго. Когда стало ясно, что это не рядовой набег с целью заурядных терзаний русских окраин, а полномасштабное нашествие, что силы Девлет-Гирея огромны, царь Иван в панике бежал в Москву, а оттуда в Александрову слободу. Армия после бегства царя осталась в полном замешательстве, а воеводы пребывали в недоумении оттого, что им в такой ситуации следует предпринимать.

Хан беспрепятственно перешел Оку у Калуги, и его воинство устремилось к Москве. Тогда трусливый царь по своему обыкновению бросил не только столицу, но и расположенную в достаточной удаленности от нее Александрову слободу. Грозный бежал на север, — сначала в Ростов, а оттуда еще дальше — в Ярославль и, наконец, в Вологду, где и спрятался на Белом озере, поручив перед бегством защищать Москву своей опричной гвардии. Но татары легко разметали отряды опричников. Эти элитные, привилегированные части московского воинства, великолепно зарекомендовавшие себя перед царем в деле истязания собственного беззащитного народа, перед лицом настоящего врага показали свою полную беспомощность. Но Москва к приходу хана все же сумела собрать кое-какие силы. На защиту столицы прежде всего встали отряды поместного ополчения. На южной окраине Москвы, на Таганском поле, со своим полком встал и Михаил Воротынский. Но и здесь, располагая огромным перевесом в силах, хан не решился штурмовать город. В очередной раз в истории татары зажгли московские посады. Огонь вспыхнул в нескольких местах, а сильный ветер быстро распространил пламя. В несколько часов деревянный город выгорел, в пламени и в дыму погибли тысячи москвичей. Со времен Тохтамышева нашествия 1382 года Москва и ее жители не терпели подобного бедствия. Этот печальный и трагический эпизод нашей истории, согласно старым летописям, в обработке Н.М. Карамзина, с опусканием некоторых деталей и подробностей звучит так:

«… Хан, вооружив всех своих улусников, тысяч сто или более, с необыкновенной скоростию вступил в южные пределы России, где встретили его некоторые беглецы, наши дети боярские, изгнанные из отечества ужасом московских казней: сии изменники сказали Девлет-Гирею, что голод, язва и непрестанные опалы в два года истребили большую часть Иоаннова войска; что остальное в Ливонии и в крепостях; что путь к Москве открыт; что Иоанн только для славы, только для вида может выйти в поле с малочисленною опричниною, но не замедлит бежать в северные пустыни; что в истине того они ручаются своею головою, и будут верными путеводителями крымцев. Изменники, к несчастию, сказали правду: мы имели уже гораздо менее воевод мужественных и войска исправного. Князья Вельский, Мстиславский, Воротынский, бояре Морозов, Шереметев спешили, как обыкновенно, занять берега Оки, но не успели: хан обошел их и другим путем приближился к Серпухову, где был сам Иоанн с опричниною».

Вспомним, как историк Виппер успех ханского вторжения 1571 года объяснял изменой некоторых москвичей, незаметно подведших Орду к столице. Очевидно, историк черпал информацию из тех же летописей, что и Карамзин, а то и просто он пользовался лишь трудами последнего. Но любопытно, что и летописи, а за ними и Карамзин не называют имен ни одного из изменников. Хорошо известно, что летописцы, создавая в монастырях для последующих поколений свои творения, руководствовались только одним принципом: они стремились как можно более угодить светской власти. И чем ближе монастырь к столице, тем такая тенденция просматривалась более отчетливо, а что касается кремлевских монастырей, то там вообще летописи писались под диктовку обладателей трона. Так вот, скорее всего, изменники были придуманы царем для оправдания собственного бессилия защитить столицу, тем более что такое оправдание очень хорошо согласуется с духом времени, отвечает характеру эпохи. Ведь находить и выставлять изменников везде и во всем тогда было очень принято. И нам трудно сегодня не согласиться с другим историком, с Н.И. Костомаровым, который, анализируя события 1571 года, утверждал, что «тиран для оправдания своей трусости выдумал измену и обвинял других». Если бы изменниками были реальные лица, то скрыть их имена, всех до единого, не в силах было бы даже время. Однако ни одного имени не называется. Но если даже и нашлись русские люди, вставшие на сторону хана, то чем они могли помочь ему? О состоянии Дел на Москве в ставке Девлет-Гирея было хорошо известно. Такая информация вообще никогда не может удержаться в секрете. Ссылка на то, что эти изменники помогли подойти хану к русской столице незамеченным, вообще не выдерживает критики. Во-первых, за долгую историю ордынских вторжений степняки великолепно изучили все тропинки, ведущие к Москве, все броды и переправы на Оке, они издревле настолько освоили пути из своих самых дальних кочевий в сердце Руси, что не нуждались ни в каких проводниках. Во-вторых, те же источники, что ссылаются на изменников, которые будто бы незаметно подвели врага к Москве, тут же противоречат себе, говоря о большой тревоге в столице тогда, когда хан только еще подходил к Оке. В столицу первые вести о наступлении Орды пришли из далекой пограничной крепости Путивль. А это даже не дальние подступы к Москве, это дальние подступы к русской границе. Следовательно, неожиданности в ханском вторжении не было. Так что оправдание провала в защите столицы происками каких-то изменников отдает полной несостоятельностью.

Но вернемся к описанию тех событий Карамзиным. В его трактовке, основанием для которой послужили те же самые летописи, причины провала не называются, но они напрашивается у читателя, и причины эти кроются в личности русского царя.

«Требовалось решительности, великодушия: царь бежал!… в Коломну, оттуда в Слободу, мимо несчастной Москвы; из Слободы к Ярославлю, чтобы спастися от неприятеля, спастися от изменников: ибо ему казалось, что и воеводы и Россия выдают его татарам! Москва осталась без войска, без начальников, без всякого устройства: а хан уже стоял в тридцати верстах! Но воеводы царские с берегов Оки, не отдыхая, приспели для защиты — и что же сделали? Вместо того чтобы встретить, отразить хана в поле, заняли предместия московские, наполненные бесчисленным множеством беглецов из деревень окрестных; хотели обороняться между тесными, бренными зданиями. Князь Иван Вельский и Морозов с большим полком стали на Варламовасой улице; Мстиславский и Шереметев с правою рукою на Якимовской; Воротынский и Татев на Таганском лугу против Крутиц; Темкин с дружиною опричников за Неглинною. На другой день, мая 24, в праздник Вознесения, хан подступил к Москве — и случилось, чего ожидать надлежало: он велел зажечь предместия. Утро было тихое, ясное. Россияне мужественно готовились к битве, но увидели себя объятыми пламенем: деревянные домы и хижины вспыхнули в десяти разных местах. Небо омрачилось дымом; поднялся вихрь и через несколько минут огненное, бурное море разлилось из конца в конец города с ужасным шумом и ревом. Никакая сила человеческая не могла остановить разрушения: никто не думал тушить; народ, воины в беспамятстве искали спасения и гибли под развалинами пылающих зданий или в тесноте давили друг друга, стремясь в город, в Китай, но отовсюду, гонимые пламенем, бросались в реку и тонули. Начальники уже не повелевали, или их не слушались: успели только завалить Кремлевские ворота, не впуская никого в сие последнее убежище спасения, огражденное высокими стенами. Люди горели, падали мертвые от жара и дыма в церквах каменных. Татары хотели, но не могли грабить в предместиях: огонь выгнал их, и сам хан, устрашенный сим адом, удалился к селу Коломенскому. В три часа не стало Москвы: ни посадов, ни Китая-города; уцелел один Кремль, где в церкви Успения Богоматери сидел митрополит Кирилл с святынею и с казною; арбатский любимый дворец Иоаннов разрушился. Людей погибло невероятное множество: более ста двадцати тысяч воинов и граждан, кроме жен, младенцев и жителей сельских, бежавших в Москву от неприятеля; а всех около восьмисот тысяч. Главный воевода князь Вельский задохнулся в погребе на своем дворе, также боярин Михайло Иванович Вороной, первый доктор Иоаннов, Арнольф Лензей, и 25 лондонских купцов. На пепле бывших зданий лежали груды обгорелых трупов человеческих и конских. «Кто видел сие зрелище, — пишут очевидцы, — тот вспоминает об нем всегда с новым ужасом и молит Бога не видать оного вторично.

Девлет-Гирей совершил подвиг: не хотел осаждать Кремля, и с Воробьевых гор обозрев свое торжество, кучи дымящегося пепла на пространстве тридцати верст, немедленно решился идти назад, испуганный, как уверяют, ложным слухом, что герцог или король Магнус приближается с многочисленным войском. Иоанн в Ростове, получив весть об удалении врага, велел князю Воротынскому идти за ханом, который, однако ж, успел разорить большую часть юго-восточных областей московских и привел в Тавриду более ста тысяч пленников. Не имея великодушия быть утешителем своих подданных в страшном бедствии, боясь видеть театр ужаса и слез, царь не хотел ехать на пепелище столицы: возвратился в Слободу и дал указ очистить московские развалины от гниющих трупов. Хоронить было некому: только знатных или богатых погребали с христианскими обрядами; телами других наполнили Москву-реку, так что ее течение пресеклось: они лежали грудами, заражая ядом тления и воздух и воду; а колодези осушились или были засыпаны: остальные жители изнемогали от жажды. Наконец собрали людей из окрестных городов; вытаскали трупы из реки и предали их земле».

Так описал эту мрачную и трагическую картину Карамзин, приблизительно в таких же тонах она выглядит и у С.М. Соловьева, что неудивительно. Ведь наверняка оба пользовались одними и теми же источниками — старыми московскими летописями. Примечательно, что Соловьев, обычно очень критически относящийся к количественным оценкам, приводимым древними источниками, утверждающий, что они всегда склонны завышать действительные цифры, здесь в целом соглашается с ними и склонен доверять летописцу. «По иностранным известиям, — пишет он, — войска и народу погибло до 800000; допустив преувеличение при невозможности верного счета, вспомним, однако, что при вести о татарах в Москву сбежалось много народу из окрестностей, что во время пожара бежать было некуда: в поле — татары, в кремль — не пускали… По русским известиям, людей погорело бесчисленное множество;… осаждать кремль хан не решился и ушел с множеством пленных — по некоторым известиям, до 150000…».

А у H. И. Костомарова эта же картина выглядит так:

«Трудно было бежать из обширного города, куда кроме жителей набилось много народа из окрестностей; тех захватил пламень, другие задохлись от дыма и жара. В числе последних был главный воевода князь Иван Вельский. Огромные толпы народа бросились в ворота, находившиеся в той стороне, которая была удалена от неприятеля; толпа напирала на толпу, передние попадали, задние пошли по ним, за ними другие повалили их, и таким образом многие тысячи были задавлены и задушены. Москва-река была запружена телами. В два месяца, говорил англичанин-очевидец, едва можно было убрать кучи людских и конских трупов. Татары не могли ничего награбить; все имущество жителей Москвы сгорело…

Иван Васильевич был унижен, поражен, но, сообразно своему характеру, столько же падал духом, когда постигало его бедствие, сколько чванился в счастии. Иван послал к хану гонца с челобитьем, предлагал деньги, писал, что готов отдать ему Астрахань, только просил отсрочки; он хотел как-нибудь хитростью и проволочкою времени оттянуть обещаемую уступку земель».

От сожженной Москвы крымский хан повернул назад, грабежами и убийствами сопровождая свой обратный путь. Остатки русского воинства следовали за Ордой, но, не имея сил вступить в решающее сражение, ограничивались нападениями на отдельные отставшие отряды, провожая отступающее татарское воинство до самой Оки.

После ухода Орды царь не захотел видеть московского пепелища, он вернулся в Александрову слободу, где и принялся расследовать причины случившейся трагедии. Конечно, более других русского царя устраивала версия измены приближенных, в частности его воевод, оттого-то, видимо, эта причина и нашла отражение в тогдашних летописях и вообще прочно поселилась в московских умах. В результате были казнены четверо опричных воевод, которым поручалась защита столицы, в том числе и главный опричный воевода, князь Черкасский, близкий родственник второй жены Грозного. Но понятно, что все это были «козлы отпущения».

Нашествие Девлет-Гирея летом 1571 года осталось тяжелым военным поражением России в ее истории. Впервые после многих лет не удалось удержать врага на окских переправах, остановить крымцев на дальних подступах к Москве, что позволило им огнем уничтожить столицу.

Но ни с каким материальным ущербом не сравнится моральное унижение России от понесенного поражения и унижение самого царя. Вот как об этом повествует нам Карамзин:

«Теперь увидим, сколь тиран был малодушен в сем первом, важнейшем злоключении своего царствования. 15 июня он приближился к Москве и остановился на Братовщине, где представили ему двух гонцов от Девлет-Гирея, который, выходя из России, как величавый победитель желал с ним искренне объясниться. Царь был в простой одежде: бояре и дворяне также в знак скорби или неуважения к хану. На вопрос Иоаннов о здравии брата его, Девлет-Гирея, чиновник ханский ответствовал: «Так говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями; ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью: тогда усердно пойду на врагов твоих». Сказав, гонец явил дары ханские: нож, окованный золотом, и промолвил: «Девлет-Гирей носил его на бедре своей: носи и ты. Государь мой еще хотел послать тебе коня; но кони наши утомились в земле твоей.» Иоанн отвергнул сей дар непристойный и велел читать Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россию (писал хан) единственно за Казань и Астрахань; а богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве; хотел венца и головы твоей: но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России; если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих». Как же поступил Иоанн, столь надменный против христианских, знаменитых венценосцев Европы? Бил челом хану: обещал уступить ему Астрахань при торжественном заключении мира; а до того времени молил его не тревожить России; не отвечал на слова бранные и насмешки язвительные; соглашался отпустить посла крымского, если хан отпустит Афанасия Нагого (русский посланник при дворе крымского Гирея — А. Ш.) и пришлет в Москву вельможу для дальнейших переговоров. Действительно готовый в крайности отказаться от своего блестящего завоевания, Иоанн писал в Тавриду Нагому, что мы должны по крайней мере вместе с ханом утверждать будущих царей астраханских на их престоле; то есть желал сохранить тень власти над сею державою. Изменяя нашей государственной чести и пользе, он не усомнился изменить и правилам церкви: в угодность Девлет-Гирею выдал ему тогда же одного знатного крымского пленника, сына княжеского, добровольно принявшего в Москве Веру христианскую; выдал на муку или на перемену Закона к неслыханному соблазну для православия.

Унижаясь перед врагом, Иоанн как бы обрадовался новому поводу к душегубству в бедной земле своей, и еще Москва дымилась, еще татары злодействовали в наших пределах, а царь уже казнил и мучил подданных!»

Кажется, трудно представить большее унижение царского величества и всей его державы, чем унижение России и ее царя перед крымским венценосцем после его московского похода 1571 года. От всего этого отдавало давно пережитыми временами ордынского ига над Русью.

Кто же виноват в случившейся трагедии?

Даже не принимая во внимание доходящее до отвратительной низости малодушие русского царя, проявленное им в этом печальнейшем событии нашей истории, не придавая значения его омерзительной трусости, когда он бросил на произвол судьбы свою столицу и весь сбежавшийся туда народ, а просто лишь учитывая один только факт, что хан без боя занял русскую столицу и так и не был изгнан из нее, а ушел оттуда сам, а русский царь не освободил и пяди своей земли, а терпеливо дождался, пока враг не покинул ее, можем ли мы успех предпринятого крымцами похода списывать на каких-то изменников и не складывать главную вину на русского царя.

Анализируя событие лета 1571 года, нельзя не учитывать, что оно произошло через сто лет после падения ордынского ига. Да, надо признать, что все предшествующие нашествию Девлет-Гирея годы осколки бывшей азиатской империи продолжали терзать русские земли, причем наибольшую опасность для Московского государства являло в этом смысле Крымское ханство, и именно этот осколок бывшей Чингизидовой державы больше других улусов имел успехов в нападениях на Русь. Но и он не только никогда не знал того, как выглядит Москва, но уже много десятков лет не переступал южной границы Руси, проходившей в прежние времена по Оке. Напротив, Русь все более и более углублялась в заокскую степь, перенося туда свой южный рубеж и передвигая в этом направлении свои засечные линии. Ко времени воцарения на московском престоле Ивана IV последним рубежом, до которого удавалось доходить крымскому воинству, стала Тула. Дальще путь захватчику был заказан. И вот теперь, по прошествии двадцати лет после покорения Казани и более десяти лет после Астрахани, то есть после того, как была полностью обеспечена безопасность государства с его восточной стороны и, стало быть, тем самым высвобождены воинские силы для обороны южного рубежа, когда, как говорят, был достигнут пик торжества внешней политики царя Ивана IV на Востоке, в год наибольшего разгула опричнины, а стало быть, во время расцвета внутренней политики Грозного, крымский хан беспрепятственно переходит старый пограничный окский рубеж, с необычайной легкостью расшвыривает одни отряды царских воевод, искусно в смысле маневренности обходит другие и, как нож сквозь масло, проходит через центральные районы государства до самых кремлевских стен. Там он дотла выжигает Москву, оставляет горы трупов русских людей и, набравши множества полону, что и являлось главной целью этого и всех других набегов Орды, живущей исключительно торговлей живым товаром, преспокойно и практически без потерь возвращается к себе за Перекоп.

За тринадцать лет до этого события царь не решился на кампанию против Крыма. Тогда, когда разведывательные рейды его второстепенных воевод с отрядами в несколько тысяч человек наводили ужас на крымцев, не осмеливавшихся оказать русским никакого отпора, Грозный не поверил в успех крупного наступления на полуостров. Он посчитал предприятие малоперспективным, а встречу с врагом на крымской земле или на подступах к ней не сулящей победу. Теперь он встретился с этим врагом, мало сказать, на своей земле, встреча произошла под самыми кремлевскими стенами, и та самая акция, от которой в свое время отказался московский правитель и на которую теперь решился крымский властелин, принесла последнему полный успех. Безусловно, ханскому успеху содействовал выбранный для нападения момент, когда силы Москвы были сосредоточены на западе. Но в Кремле обязаны были это предвидеть, как обязаны были понимать, что война на два фронта будет Москве не под силу.

И, конечно же, кроме внешних факторов к катастрофическим последствиям крымского нашествия 1571 года привел фактор внутренний. Трагедия лета 1571 года стала результатом устроенного Грозным внутри страны кровавого и бессмысленного террора.

Но легкость, с которой крымский правитель осуществил всю операцию, сыграла с ним злую шутку. Победная эйфория ровно через год толкнула его на повторение прошлогоднего подвига. Воодушевленный большой удачей, Девлет-Гирей попытался летом следующего года повторить свой успех, но на этот раз результат вышел обратным. Убедившись в слабости русской обороны и еще более усугубившемся состоянии дел на Ливонском театре войны, хан заявил о своем намерении повторить акцию годичной давности, но на этот раз его ждала полная неудача. Провал задуманного плана и разгром крымского воинства явились финалом похода 1572 года.

В последних числах июля крымские войска численностью в 120 тысяч человек снова, как и год назад, вышли к Москве. Но трагедия прошлогоднего нападения заставила русского царя сделать кое-какие выводы. В результате за прошедший год правительство сумело усилить южный оборонительный рубеж. Пользуясь временным затишьем военных действий в Прибалтике и очередными переговорами со своим главным противником на западе — с Речью Посполитой, Москва перебросила на Оку крупные контингенты войск. Теперь здесь под знаменами главного воеводы стояло 60 тысяч ратников, только его Большой полк насчитывал 20 тысяч человек. Этого было немного для удержания окского рубежа, но все же с такими силами можно рассчитывать на успех, шансы не допустить неприятеля к столице оставались намного выше, чем год назад. Но царь и теперь не стал искушать судьбу и ожидать прихода врага в столице. Больше того, он уже не чувствовал себя в безопасности даже на севере, в Ярославских и Вологодских землях. На этот раз при первых же слухах о готовящейся в Крыму кампании против Москвы, несмотря на усиление окского оборонительного рубежа, царь укрылся в Новгороде. Его переселение туда говорило о том, что он не надеется на успех отражения очередной агрессии. Страх настолько глубоко поселился в душе Грозного, что, убегая в Новгород, он прихватил с собой из Москвы всю казну и все имущество. Согласно летописям, царские ценности перевезли на 450 телегах, а полный вес груза составил около 160 тонн. Перевезенные богатства сложили в подвалах трех новгородских церквей, охрану которых несли сотни стрельцов. Судя по всему, царя охватила паника, страх, навеянный московской трагедией прошлого года, был так велик, что Грозный чувствовал вокруг себя опасность везде, где бы он ни был.

Кампания началась с того, что татарам, как и год назад, удалось найти незащищенное место для переправы. Главным воеводой над русскими войсками на Оке по-прежнему оставался князь М.И. Воротынский. В ночь на 28 июля орда перешла на левый берег и устремилась к серпуховской дороге. Не успевший к месту переправы Воротынский пошел за ханом параллельным курсом, догоняя его арьергарды и нанося фланговые удары на марше. Одновременно князь приказал всем находившимся в его распоряжении воеводам двигаться к Москве наперерез хану и во что бы то ни стало перекрыть дорогу к столице. К концу того же дня, 28 июля, передовым отрядам русских войск удалось нагнать главные силы орды у деревни Молоди, что в 50 верстах к югу от Москвы, и навязать ему здесь генеральное сражение. Первым настиг Девлет-Гирея полк под командованием воеводы Хворостинина. Смелой атакой с фланга воевода опрокинул арьергард хана, возглавляемый сыновьями Девлет-Гирея. Хан был вынужден остановиться и бросить против Хворостинина крупные силы, но полк русского воеводы выстоял, отразив все наскоки ордынской конницы. На следующий день хан продолжил попытки отбросить вцепившийся ему в тыл и во фланг русский авангардный полк. Но Хворостинин продолжал стойко отбиваться, а к месту разыгравшегося большого сражения уже подходил полк главного воеводы.

Именно здесь в битве, вошедшей в историю как битва при Молодях, впервые отмечено использование русской армией гуляй-города как нового тактического средства тогдашней войны, существенно обогатившего отечественное военное искусство. Прибыв на место побоища, воины Большого полка быстро соорудили гуляй-город по соседству с позициями, занимаемыми Хворостининым, а тот, отбивая очередную атаку ордынской конницы, подвел ее под эти вновь сооруженные укрепления. Залп пушек и пищалей нанес огромный урон атакующей массе крымских всадников. Тем же заканчивались и рее последующие атаки орды. На следующий день сражение возобновилось с новой силой. Девлет-Гирей бросал все свои силы против Воротынского, стремясь разорвать укрепленный лагерь Большого полка, но все наскоки татарской конницы разбивались о легкие защитные сооружения гуляй-города. Одновременно бои гремели и в других местах окрестностей Молодей. Продолжавшие подходить от Оки русские отряды с марша вступали в битву, отчего она распалась на ряд отдельных боев на флангах и в тылу крымского войска. Но основные события, которым суждено было определить исход кампании, разворачивались на позициях Большого полка главного русского воеводы. Особенно ожесточенные схватки произошли здесь 2 августа, в день, когда и решилась участь сражения. Отбив очередной яростный приступ татар к гуляй-городу и оставив в нем Хворостинина, главный воевода с половиной полка незаметно вышел из своей полевой крепости и, обогнув фланг противника, неожиданно ударил ему в тыл. В то же время Хворостинин атаковал его из своих полевых укреплений, предварительно осыпав сильным артиллерийским огнем. Удара с двух сторон изнуренная бесплодными четырехдневными атаками и потерявшая в них много людей орда не выдержала. К концу дня 2 августа началось всеобщее и паническое бегство ее к Оке.

^{Отражение русской пехотой атаки ордынской конницы}

На следующий день, 3 августа, на окском берегу авангард Воротынского уничтожил пятитысячный крымский отряд, прикрывавший переправу остатков своей разбитой армии. Это стало последним аккордом в затянувшейся на несколько дней битве, последней точкой в истории похода Девлет-Гирея. Потери противника были огромны. Кроме доставшихся победителям богатых трофеев, в плену у воевод оказались главнокомандующий ханским войском Дивей-мурза и много других крупных ордынских военачальников. Сам хан сумел спастись бегством. С ним ушло в Крым, как повествуют древние источники, не более двадцати тысяч человек из его воинства.

6 августа весть о победе пришла в Новгород, и только тогда, снова нагрузившись всем своим добром, царь отправился в обратный путь, в Москву.

Победа при Молодях надолго отвадила крымских захватчиков от посягательств на русскую землю, на какое-то время, как это бывает после большой победы, на южном рубеже воцарилось спокойствие. Важное значение битвы при Молодях заключается и в том, что была, наконец, одержана блестящая победа после длинной череды неудач, преследовавших русское оружие в последние годы. Кроме того, разгром орды при Молодях показал слабость крымского воинства, а следовательно, кампания 1572 года стала еще одним доказательством неверности решения царя, отказавшегося в свое время от наступления на Крым. Ведь неудача прошлого года целиком объясняется грубыми, недопустимыми просчетами московской стороны, но никак не силой противника.

Переменился и тон в сношениях между соперниками. После провала похода 1572 года Девлет-Гирей больше не упоминал о Казани и в своих требованиях русскому царю ограничивался только одной Астраханью. Но Грозный после большой победы уже не шел ни на какие уступки.

Комментируя итоги победы при Молодях, историк Костомаров, между прочим, отмечает:

«Эта победа не могла, однако, загладить бедствия, нанесенные в 1571 году. Русская земля потеряла огромную часть своего народонаселения, а столица помнила посещение Девлет-Гирея так долго, что даже в XVII веке, после новых бедствий Смутного времени, это событие не стерлось из памяти потомства. Иван, всегда подозрительный, боязливый, всегда страшившийся то заговоров, то измен и восстаний, теперь более чем когда-нибудь вправе был ожидать вспышки народного негодования: оно могло прорваться, подобно тому, как это сделалось некогда после московского пожара».

Но, по мнению Костомарова, московская трагедия 1571 года имела и свою позитивную сторону, она подвигла власти на укрепление южного пограничного рубежа. «Бедствие, постигшее тогда Москву, — пишет историк, — повело, однако, к принятию на будущее время лучших мер безопасности. С этих пор в южных пределах государства образовалась сторожевая и станичная служба: из детей боярских, казаков, стрельцов, а частию из охотников, посадских людей выбирались сторожи и станичники; первые, товариществами, попеременно держали сторожу на известных местах; вторые, также товариществами, ездили из города до города, от сторожи к стороже. Тогда на юге возникали новые города; так появились Венев, Епифань, Чернь, Данков, Ряжск, Волхов, Орел. Города эти были сначала небольшие острожки, с деревянными стенами и башнями, окруженные рвами. Они мало-помалу привлекали к себе население людей смелых и отважных. Туда стекались так называемые гулящие и вольные люди, то есть не записанные в тягло и необязанные нести повинностей: то были молодые сыновья и племянники людей всякого звания, и служилых, и посадских, и крестьян».

Но при всех заботах правительства надежная оборона южного степного рубежа до тех пор, пока не стихнет война за Ливонию, будет теперь обеспечиваться только за счет ослабления русских позиций на западном фронте. Последующие события покажут, что любая активизация военных действий в Ливонии окажется связанной с переброской войск с окских берегов и, напротив, укрепление пограничной линии на юге будет возможно только с уступкой инициативы Швеции или Литве. Это будет как «тришкин кафтан», что лишний раз подтверждает правоту идейных противников Грозного, в свое время отговаривавших его от завоевания Ливонии, тогда как война против Крыма была бы войной только с одним противником, без угрозы возникновения второго фронта. Все, что могла дать победа над ордой летом 1572 года, — это гарантию спокойствия на южном рубеже на какое-то время, и, следовательно, возможность только на это время сосредоточить все усилия на западном фронте, правда, как покажут последующие события, успехов от этого там не прибавится.

И уж, коль скоро мы затронули личность князя Воротынского, то, следуя принятой тенденции, доведем рассказ о нем до конца.

Разгром крымской орды при Молодях сделал имя князя Воротынского символом воинской доблести, для своих современников воевода стал главным героем эпохи, а вот этого уже царь Иван Васильевич вытерпеть не мог. После блестящей победы, спасшей Москву, ее главный герой был арестован по обвинению, нелепость которого была очевидна даже еще не вышедшему из средневековой тьмы московскому обывателю. Воеводу подвергли мучительным пыткам, а потом в беспамятном состоянии отправили в знакомое место заключения, в монастырскую тюрьму на Белом озере, куда довезти полководца не успели. По дороге князь М.И. Воротынский умер.

Судьбу полководца разделили многие представители московской военно-служилой аристократии. Посвятить жизнь безупречной службе государству и закончить ее, пав жертвой его безумного правителя, стало обычаем и нормой для лучших людей московского общества.