Глава 13. От Киверовой Горки до речки Плюсы

Глава 13.

От Киверовой Горки до речки Плюсы

Мы оставили папского посла Антония Поссевина на старой московско-литовской границе, где-то в районе Сокола, когда король Речи Посполитой, не слишком веря в успех затеянного римским первосвященником мероприятия, тем не менее пожелал иезуиту удачи в его нелегкой миссии и, расставшись с ним, отпустил в Москву. Зато, абсолютно не сомневаясь в собственном успехе, король тогда же двинул свою армию к Пскову. Уверенность короля, как мы знаем, оказалась напрасной. Под Псковом Батория поджидала неудача, во всяком случае, не такая удача, как в прошлых кампаниях. Король не сумел овладеть крепостью, но такой результат мог считаться для русских победным только на фоне понесенных ими ранее тяжелых поражений. Противник продолжал владеть стратегической инициативой, хоть активность его заметно спала, причем спад этот стал следствием категорического отказа сейма поддерживать войну дальше. Но псковский гарнизон во главе с воеводой Шуйским оставался запертым за крепостными стенами, а тем временем другие московские воеводы, располагавшие огромными контингентами войск, предпочитали предаваться пассивному и безучастному созерцанию происходящего. Во всем этом с русской стороны не было заметно даже предпосылок хоть к какой-нибудь активности. Вот в такой расстановке сил между воюющими сторонами посланник блюстителя престола Св. Петра начал справлять при дворе русского царя свою дипломатическую миссию.

Надо сказать, что папское посредничество для самого Рима не было бескорыстным, и глава католической церкви оставался заинтересованным в своем дипломатическом успехе не меньше, чем терпящая катастрофу Москва, а потому он предельно серьезно отнесся к задуманному предприятию. Прежде всего, это сказалось в выборе им своего полномочного представителя. Следует заметить, что в Западной Европе тогда трудно было найти более искусного и опытного дипломата, чем Антоний Поссевин. Правда, он не был знаком с Россией, но на Западе с ней толком не был знаком никто. Зато он хорошо знал основных противников Москвы по войне — поляков, литовцев и шведов. Ему приходилось посещать ранее их земли, встречаться со многими влиятельными лицами, а что касается Швеции, то там он не только был лично знаком с королем Юханом, но даже склонил того в свое время к переходу из протестантства в католицизм. Здесь надо отметить, что основной чертой посла была сверхмерная склонность к кипучей политической деятельности.

Свое незнание России Антоний старался компенсировать заочным знакомством с ней, для чего в папской канцелярии он внимательным образом изучил все документы прежних отношений Рима с Москвой, письменные свидетельства купцов, путешественников и прочих, кому доводилось бывать в русских краях.

По всему видно, что на миссию Поссевина ставка в Риме делалась очень высокой. На иезуита возлагалась надежда склонить русского царя к союзу против турок, и не просто к союзу, а к непосредственным военным действиям. В окружении папы почему-то полагали, что едва вылезши из одной истощившей ресурсы государства бойни, Грозный тут же с удовольствием окунется в другую, сулящую ему еще меньшие перспективы на успех. Ну и, конечно, самой большой грезой блюстителя апостольского престола оставалась мысль о соединении церквей. Здесь Рим в первую очередь рассчитывал на то, что для русского царя духовное подчинение Константинопольскому патриарху, который, будучи главой православной церкви, в то же время оставался подданным турецкого султана, то есть мусульманина, должно быть унизительным. Отсюда Григорий XIII полагал, что находиться под духовным владычеством Римского первосвященника для московского властелина будет предпочтительней. Так, в папском наказе послу, между прочим, говорилось:

«Приобретя расположение и доверенность государя московского, приступайте к делу, внушайте как можно искуснее мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою церкви первосвященника римского, признаваемого таковым от всех государей христианских; наводите царя на мысль, как неприлично такому великому государю признавать патриарха Константинопольского, который не есть законный пастырь, но симониан и раб турок; что гораздо лучше и славнее для него будет, если он вместе с другими государями христианскими признает главою церкви первосвященника римского; с этой целью возьмите с собой изложение веры, составленное на Тридентском соборе, в греческом переводе. Так как, быть может, монахи или священники московские частью по грубости своей и отвращению к латинской церкви, частью из опасения потерять свое значение будут противиться нашему благочестивому намерению и употребят все усилия, чтоб не допустить государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобрести их расположение; более всего старайтесь приобрести сведения обо всем, касающемся веры этого народа. Внушайте государю, какие великие следствия будет иметь союз христианских государств против турок, внушайте, что на его долю достанется большая часть славы и выгод, что ему, как соседнему и могущественнейшему владетелю, должны будут достаться многие страны турецкие; вы должны узнать подробно о количестве и качестве военных сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь московский думает лучше напасть на турок, нет ли какого соседнего народа, с которым бы можно было вступить в союз. Но после всех этих разговоров, воспламенивши желания государя к славным подвигам, вы обратитесь опять к главному — к духовному союзу. Если встретите затруднения, не теряйте духа, делайте что можете, употребите все средства, чтоб получить от вашего посольства хотя какой-нибудь плод; вы должны испросить позволение на постройку одной или нескольких католических церквей в Москве для тех католиков, которые будут приезжать по торговым делам; объясните, что иначе никогда не установятся торговые сношения с католическими народами».

Как видим, помимо сколачивания антитурецкого союза и объединения христианских церквей, послу вменялось множество иных поручений. Тут и налаживание торговых отношений, и получение прав на проезд в Москву купцов из государств, духовно подчиненных римской курии, и права на постройку в Москве католических храмов. Римский первосвященник снабдил посла обширными инструкциями, причем особый интерес представляют те из них, что предписывали не брезговать откровенно шпионскими действиями. В приведенной цитате явно просматривается интерес Рима к военному потенциалу Москвы, но там он преподносится как естественная потребность в информации о возможностях потенциального союзника в предстоящей войне против Турции. Но, кроме того, послу поручалось собирать и другие сведения о военных силах Московской державы: о числе войск, о вооружении, о содержании имеющихся и строительстве новых крепостей и т. п.

И если процесс снаряжения посольства и его отправка запомнились в Риме своей тщательной подготовкой, выдававшей важность и особую значимость мероприятия, то еще больше запомнилась встреча посольства и его прием на московской земле, но уже своей необычайной торжественностью и какой-то вычурной помпезностью. История московской дипломатии не помнила до тех пор случая оказания таких почестей прежним послам каких бы то ни было иностранных государств. Чуть ли не от самой границы посольский поезд сопровождался кавалерийским конвоем из дворян и детей боярских, причем пышность убранства как коней, так и самих всадников не уступала той, что можно было видеть только на царских выездах по особо важным и торжественным случаям. Начиная от Смоленска, поезд останавливался в каждом местечке, где посреди парадного построения войск послов приветствовали, низко кланяясь им до земли, высокопоставленные московские чиновники.

Наконец, 18 августа посольство прибыло в Старицу, где тогда со всем двором находился царь Иван Васильевич, а 20 августа послу была устроена первая аудиенция. Среди множества даров папа прислал Грозному в богатейшем издании книгу о Флорентийском соборе. Собор это стал знаменит тем, что сделал попытку положить начало объединению западной и восточной ветвей христианства. Именно с него берет начало знаменитая уния, позже, достаточно преуспевшая на западнорусских землях. Своему подарку римский первосвященник придавал особое значение, наивно полагая, что книга подтолкнет московского властелина к исполнению давнейшей мечты всех избранников папского престола в Риме. В переданном тогда царю через посла письме Григорий XIII писал:

«Присылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того Божию милость и мудрость, и разум получишь; а я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Встречи как лично самого царя, так и его ближних думных бояр с гостем из Рима стали регулярными и продолжались в течение трех недель. Были затронуты все вопросы, причем ловкий, поднаторевший в словесной казуистике иезуит старался всем им придать одинаково важное значение, но все-таки больший акцент делал на союзе против турок и, как на духовной основе для такого союза, настаивал на единении церквей. «К царствам и богатствам, — говорил Поссевин царю, — которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою и тогда великое множество небесного благословения получишь».

На льстивые увещевания иезуита московский властелин отвечал:

«Мы никогда не желали и не хотим, чтоб кровопролитие в христианстве было; и Божиим милосердием от младенчества нашего чрез много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг со своими сосудами ввел в Литовской земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось и почему между нами и Стефаном-королем недружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебе, как нам быть в дружбе и любви с папою и цесарем Рудольфом. Что нынешний папа Григорий хочет между всеми нами, государями христианскими, мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно. Его пресветлейшеству опасную грамоту даем, что послам его к нам приехать и отъехать добровольно; а дети наши в нашей воле: Иван, сын, еще государским именем не почтен, а Федор еще не в том возрасте, чтоб мог с нами государством править, и потому их в опасную грамоту писать не нужно, тем более что наше слово ни от кого превратно не будет, у нас не так, как в других государствах: дети, братья и вельможи превращают слово государево. Венецианцам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

Но главной для русского царя оставалась проблема мира с польским королем, и при этом он хотел сохранить для себя что-нибудь из Ливонии, дающее ему право на владение морским берегом, а потому далее Грозный говорил:

«Паны радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с нею перемирия не заключали бы: эта земля была особая, а у нас была вотчиною в прикладе, жили в ней все немецкие люди и писали перемирные грамоты с нашими вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему желанью, как мы им велим, точно так, как мужики волостные между собой записи пишут, как им торговать, а не так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею прикладною вотчиною точно так, как у Стефана-короля Пруссия: пишется он прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам собрать все свои силы на турецкого; но как нам это сделать, пока между нами и Стефаном-королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он ни в чем меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же ему убытки платить; так не ведется и в басурманских государствах; а кто его заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан-король делает, что ни в каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем поставить. Стефан-король тебе говорил, что не хочет с нами мириться до тех пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему ц уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Европу поднял. Недавно к нам привели пленника, французского человека: ясно, что он на нас всю Европу поднял. Тут которому миру быть, что на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями европейскими и поморскими местами, разве только когда король польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня фараоном и просит у меня 400 000 червонцев; но фараон египетский никому дани не давал».

Но для Рима мир России с ее западным соседом не был главной целью устремлений, и то ли сам Грозный, то ли ведавшие переговорами бояре с первых встреч с римским послом это поняли. А потому дело надо было вести так, чтобы, не раздражая папского представителя отказами на его притязания, оставляя ему надежду на все его просьбы, уговорить сначала посодействовать перед Баторием, дабы склонить того к приемлемым для Москвы условиям мира, после чего можно будет перейти ко всем другим вопросам. На словах русский царь поддерживал идею объединения церквей и, конечно же, хвалил папу за мысль создания военного союза против турок. Но, прежде всего, Москве нужен был мир, и ради него царь уступал королю более шестидесяти городов как в Ливонии, так и в своих землях, завоеванных в последние годы Баторием. Грозный соглашался оставить в руках врага Велиж, Невель, Холм, Заволочье и даже Великие Луки, а это не просто потеря значительной части своей территории. В случае отдачи названных городов противнику литовские владения клином врезалась бы между смоленскими и псковско-новгородскими областями и тем самым создавали бы угрозу отторжения от Московского государства самых западных русских земель. Это означало крайне невыгодную для Москвы стратегическую обстановку на будущее. Но Грозный сознательно шел на это, единственно требуя оставить за собой Дерпт, Нарву и еще 35 мелких ливонских городков, что сохраняло бы России морские ворота в Европу.

Туманные обещания к союзу против турок и к объединению церквей царь не скупился подкреплять уступками на более мелкие требования Рима. Например, он разрешал итальянским купцам свободно торговать в России, держать при себе священников и молиться какому угодно Богу, правда, при этом строго оговаривал, что латинских церквей на московской земле нет и не будет. Так или иначе, но царские обещания и боярская изворотливость, помноженные на радушный прием, достигли своей цели, и после многих поражений московская дипломатия одержала, наконец, победу. Нет, не в дипломатической схватке с Баторием, ибо там условия, выдвигаемые московской стороной, по-прежнему останутся в категории неприемлемых. Пока победа была одержана лишь над римским иезуитом. Не продвинувшись на деле ни на один шаг в главных устремлениях Рима, Поссевин был вынужден взяться за посредническую миссию примирения русского царя с польским королем. Вообще говоря, победить в этом вопросе для московской стороны особого труда не составляло, ибо у нее перед римским послом была незыблемая позиция. И заключалась она в том, что Москва не может не только говорить о вступлении в войну против Турции или против какого-то другого противника, но и не может даже думать о создании военного союза, пока она находится в состоянии войны с другим государством. А коль скоро она не может вступать в военный союз, то зачем в этом случае ей нужно объединение церквей? Все сходилось на том, что в первую очередь московскому царю необходим мир с Баторием, все остальные вопросы можно будет рассмотреть позже. Иезуиту ничего не оставалось иного, как отбыть в королевскую ставку под Псков с мирными инициативами Москвы.

При прощании с Поссевином перед отъездом того к Баторию царь сказал ему: «Мы теперь тебя отпускаем к Стефану-королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере».

Конечно, победа московской дипломатии, пусть даже всего лишь над папским посредником, оставалась лишь номинальной. Поссевин был достаточно политически дальнозорок для того, чтобы уже по одному только отказу в постройке на Москве католического храма не питать особых надежд в главном вопросе своей миссии, касающемся объединения церквей. В какой степени иезуит надеялся здесь на удачу, сказать трудно, но он понял, что, не примирив Грозного с Баторием, он так и не продвинется к своей главной цели. И он взялся за мирное посредничество всерьез и ответственно, так, как если бы у Рима в этом была собственная заинтересованность.

Нельзя сказать, чтобы у Рима не было совсем такой заинтересованности, во всяком случае, если суметь склонить воюющие стороны к миру на условиях, которые бы давали пользу стороне посредника. А найти такие условия и настоять на них иезуиту оказалось под силу. Оставшись с сомнительными перспективами на счастливое разрешение в своей главной цели, Поссевин приложил много усилий для того, чтобы выжать максимум выгоды от примирения польского короля с русским царем. Прежде всего, иезуит переступил через химеру беспристрастного посредничества между противниками и явно встал на польско-литовскую сторону. Католик Стефан Баторий, король католических Польши и Литвы, был ближе Риму, а потому, отдав под его владычество Ливонию, можно было ожидать обращение в католицизм и ее. Протестантство еще не успело как следует закрепиться на бывших орденских землях, на которых несколько сотен лет до этого господствовало католичество. Учение Лютера только-только проникло в эти края, следовательно, можно было рассчитывать на то, что, попав в подданство польской короны, население легко обернется к прежней религии.

Приступая к посреднической миссии, папский посол докладывал письменно в Рим:

«Есть надежда, что при помощи Божией, оказанной католичнейшему королю, вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии при короле, который среди забот военных не оставляет святых мыслей о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подолии, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся греческого исповедания, хотя имеют господ-католиков. Сенат и особенно король, подозревающий их верность, желает обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей по приверженности к своим единоверцам-москвичам публично молятся о даровании им победы над поляками».

Итак, после первого знакомства с царским двором папский посол вновь отправился к польскому королю, которого он совсем недавно оставил пребывающим в недоверии к успеху посольской миссии, зато в излишней уверенности в своей скорой военной победе. При дворе Грозного остались двое служителей из Антониевой свиты. Иезуит нашел короля в осадном лагере под Псковом. Йервым делом по прибытии в ставку Батория посол известил Грозного о том, что король, несмотря на неудачу, полон решимости овладеть Псковом и что сил и средств у него для этого предостаточно. И далее, в продолжение всей своей миссии, Антоний, как мог, старался если и не запугать русского царя, то, во всяком случае, поддерживать его в уверенности насчет того, что шансов на сколько-нибудь счастливый исход кампании у него нет. С королевской стороной Поссевин пока вообще не мог вести предметных переговоров, поскольку Баторий твердо решил сначала овладеть Псковом, а уже потом диктовать Москве, а если потребуется, то и посреднику, свои условия. Единственно, на что соглашался король прямо сейчас, то это на мире при условии отдачи ему всей Ливонии, но Грозный царь, даже несмотря на последние поражения, еще не мог примириться с мыслью о потере всех своих прежних завоеваний.

Наконец, увещевания посла все-таки подействовали на русского царя, и тот, если и не устрашился соперника, то, во всяком случае, понял бесперспективность дальнейшей борьбы, потому как он вдруг пошел на уступки. Впрочем, не исключено, что и устрашился, ибо именно тогда, вскоре после отъезда посла к королю, рейд литовских войск под предводительством Кмита потревожил Старицу, и царь в страхе бежал в Александрову слободу, о чем мы рассказывали выше. Может быть, свою роль сыграл и тот факт, что в окружении царя плохо представляли истинное положение армии противника под Псковом, а положение это было близко к катастрофическому. Вероятно не зная этого, Грозный вдруг сообщил иезуиту свое последнее решение:

«Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королем помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».

Другими словами, Грозный соглашался уступить все свои завоевания в Ливонии, которыми он пока еще продолжал владеть в обмен на возвращение ему захваченных королем русских городов. Это означало «статус-кво», Россия тем самым ставила себя в территориальные границы, с которых четверть века назад она начинала агрессию против Ордена. Но во всем этом нетрудно было распознать внешнеполитические расчеты царя на самое ближайшее будущее. Здесь он с головой выдает себя упоминанием о еще одном своем противнике, неуклюже раскрывая свои планы относительно Швеции. Даже у самого что ни на есть неискушенного в тонкостях внешней политики человека не могло оставаться сомнений в том, что, замирившись с польско-литовской стороной, Москва обрушит свой удар на северного соседа, и тогда Баторий, связанный только что заключенным миром с Россией, не сможет поддержать шведов. К тому же Польша по-прежнему продолжает претендовать на все ливонские земли, следовательно, ее настоящий мир со Швецией не крепок. Во всей этой ситуации царю Ивану, не говоря уже о возвращении своих только что потерянных кровных владений — Ивангорода, Яма, Копорья, Корелы, виделась перспектива захвата северных провинций Ливонии, которыми на тот час владела Швеция, а это, как минимум, Нарва, а в случае большой удачи, то и Ревель. Таким образом, московский властелин рассчитывал сохранить за собой море с готовыми гаванями, отчего и всю войну можно было бы считать успешной. Но в королевской ставке под Псковом легко разгадали такой ход кремлевского самодура, а потому в своих мирных инициативах там тоже затронули Швецию, но так, что видевшаяся ранее перспектива завоевания северной Ливонии исчезала из поля зрения самых оптимистично настроенных московских умов. Но об этом несколько позже, а пока инициативы оставались инициативами, и мирные переговоры папского посла с королевской стороной, несмотря на полную расположенность к ней иезуита, почти не продвигались вперед. Король тянул Дело, намереваясь во что бы то ни стало покончить с Псковом, а потому всю осень и начало зимы 1581 года как посольские, так и царские гонцы то и дело сновали между осадным лагерем и Александровой слободой, но постоянный обмен мнениями и бесконечное уточнение условий долго не продвигали давно наболевшую проблему.

Наконец, более податливым стал и король, и если на русского царя подействовали иезуитские запугивания, то на Батория аналогичное действие оказали затянувшаяся осада Пскова и нежелание сейма поддерживать военные инициативы своего монарха. В декабре, после провала всех попыток овладеть Псковом, а потом после таких же провалов склонить сейм к продолжению войны, король согласился на переговоры. Местом их проведения стала деревня Киверова Горка вблизи города Яма Запольского, что в псковском краю, приблизительно на полпути между городами Псковом и Холмом. Еще никогда в нашей истории не было такого случая, да и не будет его позже, чтобы столь высокого уровня дипломатический акт, такой особой важности переговоры, завершавшие собой самую длительную и одну из самых кровопролитных войн, заключались в никому дотоле неизвестной, заброшенной, глухой деревушке. Местность кругом была разорена войной, население по большей части разбрелось в более сытные и безопасные места, захватив все, что оказалось возможным, и угнав с собой скот. Посольским людям пришлось жить и работать в брошенных крестьянских избах. Зима стояла суровая, а топить печи было нечем, так что послы вместе со своими свитами буквально замерзали. Но самым грозным бичом для стороны противника стал голод. Все, что в таких случаях можно раздобыть в окрестностях, давно было выметено под метлу. Королевские послы прибыли на переговоры прямо из осадного лагеря, оторвавшись от военных действий, а потому были в буквальном смысле слова оборванными. Правда, за время осады они хорошо подружились с голодом, следовательно, лишения, ожидавшие их в Киверовой Горке, были им не в новинку. Русское же посольство представляло собой резкий контраст. Оно прибыло сюда с обильными запасами продовольствия, непрерывно пополняемыми из Новгорода, откуда нескончаемым потоком шли обозы. Польские источники, оставившие нам любопытные сведения о тех событиях, в особенности акцентируют на том, что во все время переговоров московские люди щеголяли убранством одежды и ежедневно превосходили самих себя в устройстве пиров и богатых обедов, на которые неизменно приглашали папского посредника. Под непосредственным председательством последнего и проходили все заседания, первое из которых состоялось 13 декабря 1581 года, и на котором были зачитаны верительные грамоты обеих сторон.

С русской стороны посольство возглавлял князь Дмитрий Елецкий, его ближайшим помощником состоял дьяк Роман Алферьев. Польско-литовскую сторону представляли брацлавский воевода Януш Збаражский, надворный литовский маршалок, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь Великого княжества Литовского Михаил Гарабурда. Снаряжая посольство и снабдив его соответствующими инструкциями, Грозный, чтобы еще раз попытаться оставить за собой хоть что-нибудь из морского берега и заручиться в этом поддержкой папского посла, как последний аргумент, велел Елецкому сообщить иезуиту: «Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя будет ему войти с ними в союз против басурманских государей; какой же это мир?» Как видим, царь, делая ставку на спасительную миссию посредника, не брезговал самыми жалкими и нестоящими доводами.

Но королевская сторона твердо стояла на своем, а своим она считала всю Ливонию, поэтому на любые ухищрения московских послов отвечала: «Что вы не говорите, а государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как видно, присланы говорить, а не делать; мы не хотим торговать Лифляндскою землею; нам государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а нам без всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим».

Посольские заседания проходили чуть ли не ежедневно, но дело продвигалось очень медленно, иногда его не удавалось сдвинуть с мертвой точки по нескольку дней. Основным предметом споров оставались территориальные претензии обеих сторон на Ливонию. Вроде бы царь, как мы помним, еще до начала переговоров согласился уступить ее полностью взамен на возвращение ему занятых Баторием русских земель. Королевская сторона была не против, как вдруг выяснилось, что под уступкой Москва имела в виду только отнятые у нее прежние ее ливонские завоевания, но никак не те, которыми она продолжает на этот час владеть. Баториевы же послы настаивали на всей Ливонии, чтобы у русской стороны не оставалось и пяди из земель бывшего Ордена, и при этом еще и требовали денежной компенсации за военные издержки. Собственно говоря, московские воеводы из более-менее крупных ливонских городов тогда владели одним лишь Дерптом, все остальное было отнято оружием, и теперь царевы послы пытались удержать хотя бы оставшееся. Надежду московским дипломатам подавало плачевное состояние королевского войска под Псковом. В Москве плохо представляли истинное положение дел на театре войны, и там под впечатлением последних поражений на шведском фронте и продолжающейся осады Пскова сгоряча пошли на явно излишние уступки. Но здесь, в непосредственной близости от военных событий, к тому же имея дело с людьми противника, прибывшими из действующей армии, видя, в каком они находятся положении, нетрудно было понять, в каком состоянии пребывает само королевское воинство. Надо думать, что не лишала царских дипломатов оптимизма и наивная надежда на активность дислоцированных вокруг крупных контингентов московских войск. Несмотря на преступную пассивность русских воевод, надежды дипломатов были не безосновательны, поскольку и королевское войско к тому времени полностью утратило наступательную инициативу, а дезертирство там стало массовым явлением. В этой ситуации спор неизменно решается в пользу того, кто сумеет выстоять в пассивном противоборстве, и тут первенство осталось за противником.

Русские воеводы так и не тронулись с места против ослабевшего, поредевшего и почти небоеспособного неприятеля, в то же время польским воеводам удалось удержать армию и осадный лагерь от окончательного развала. Обращенные к воинам призывы оставшегося во главе армии гетмана Замойского, вроде тех, что «послы московские смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!», имели успех, и осада Пскова, пусть даже самая пассивная, продолжалась вплоть до самого завершения переговоров.

Баториевы дипломаты буквально по капле выжимали из московских людей все большие уступки. Был момент, когда русская сторона соглашалась с тем, чтобы единственно из всех ливонских приобретений оставить за собой Дерпт с четырнадцатью окрестными замками, и взамен этого отказывалась от своего кровного: Великих Лук, Усвята, Озерища, Велижа, Холма, Заволочья, Невеля и пр. Но и такие условия не устраивали Батория. Ведь русские отказывались от городов, которыми на тот момент и без их согласия владел польский король. Он завоевал их оружием, и в них стояли гарнизоны его войск. А теперь русский царь требовал Ливонских городов, а взамен предлагал противнику то, что уже завоевано этим самым противником.

Ну и, конечно, не может не обратить на себя внимание то, как русская сторона обходила Швецию.

Царевы послы не случайно не упоминали о Швеции и во всех проектах договорной грамоты не затрагивали этого третьего участника войны, как будто бы его и не было вовсе, стремясь тем самым лишить его поддержки со стороны союзника на будущее. Но на противной стороне расчет Москвы был предельно ясен. Недаром поляки не соглашались с таким вариантом и были готовы скорее уступить захваченные ими русские земли, чем оставить царю что-нибудь из Ливонии. Они понимали, что, выйдя из войны с Речью Посполитой, Москва обрушится на Швецию, в руках которой сейчас находится Нарва — морские ворота в Европу и она же главная цель русского царя. Дерптский округ в этом случае может послужить Москве удобным плацдармом для удара по северным районам Ливонии, занятым шведами. А для каждого из противников России не столь важны были территориальные приобретения или, наоборот, уступки, сколько недопущение русских к морю. Так, например, командующий королевской армией гетман Замойский, комментируя проходившие в Киверовой Горке переговоры, говорил у себя в осадном лагере под Псковом: «Согласись мы сейчас оставить за великим князем Московским только часть Ливонской страны, он усилится от морской торговли и может вернуть прежнее могущество; тогда придется вести новую войну. Гораздо же лучше теперь доканать его».

Можно смело утверждать, что в устах гетмана звучало общее настроение Запада, а потому польская сторона продолжала твердо стоять на недопущении русских в Ливонию.

«Когда вы приехали сюда за делом, — говорил Збаражский Елецкому, — а не с пустым многоречием, то скажите, что Ливония наша и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку». Здесь противник прибег к явному обману. Польская сторона вдруг распустила слух, что король идет из Вильно с новым войском, и что он дает русской стороне три дня на раздумье, после чего в случае несогласия с его требованиями он возобновляет войну. Московские послы не поверили фальшивке и не клюнули на эту уловку. Тут королевские люди с головой выдали себя тем, что соглашались вернуть Москве завоеванные у нее земли и настаивали лишь на всей Ливонии. Но окружение Елецкого не было так глупо, чтобы не понять, что если бы король одержал победу на сейме, давшей ему возможность собрать свежее войско, то он не стал бы отказываться от завоеваний, а просто потребовал бы Ливонии без всяких уступок со своей стороны. А потому на угрожающий выпад Збаражского и на все его ультиматумы Елецкий отвечал: «Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?»

Вместо трех отпущенных королем дней переговоры тянулись три недели. 4 января 1582 года Шуйский, как мы помним, произвел самую крупную вылазку из крепости и атаковал неприятеля. После этого осаду Пскова можно считать законченной. Королевская армия сидела запертой за укреплениями осадного лагеря и уже не делала попыток подступов к городу. В тот же день от Замойского в Киверову Горку прискакал гонец с сообщением, что войско не выдерживает, что если не закончить войну сейчас, то через несколько дней разбежится вся армия. Последняя инициатива псковского воеводы давала кое-какие шансы русской стороне, но не могла существенно повлиять на ход переговоров. То, что Псковом врагу не овладеть, понятно было и раньше, как было понятно и то, что ждать наступательной активности от русских воевод бессмысленно. В этом смысле отступление армии противника от псковских стен мало что меняло в стратегической обстановке. В свою очередь, король на утрату своей инициативы под Псковом отреагировал тем, что позволил послам отказаться от требований денежной компенсации за военные издержки. Во всем остальном позиция Батория оставалась прежней: Россия должна была оставаться в своих довоенных границах, отказавшись от всех завоеваний в Литве и в Ливонии, при этом король освобождал почти все занятые им за последние три года русские земли, сохраняя за собой лишь Велиж с примыкающим к нему уездом. Надо сказать, что Грозный заранее был согласен с подобным исходом дела, а потому, еще только отправляя послов, разрешил им, в случае невозможности добиться большего, заключить мир на таких условиях. Не малую роль сыграла решительность противника, с которой он заявил, что в случае несогласия русской стороны переговоры прекращаются, и это не было пустой декларацией, в то время как русский царь не велел своим послам возвращаться в Москву без мира.

15 января в Киверовой Горке было, наконец, подписано перемирие на 10 лет, по которому Москва вынуждена была освободить от своего присутствия все занимаемые ею земли бывшего Ливонского Ордена, передав их польско-литовской стороне, и отказаться от притязаний на Полоцк, Сокол, Усвят и другие города Литвы, которые в ходе войны какое-то время были в русских руках. В то же время Речь Посполитая возвращала Москве Великие Луки, Остров, Холм, Заволочье и другие, в которых сейчас стояли гарнизоны из войск Батория. Из занятых ранее русских владений на польско-литовской стороне, согласно заключенному договору, оставались лишь Вележ с уездом и приграничная полоска земли в районе Себежа. Это означало, что между Литвой и Московским государством практически признавалась прежняя, довоенная граница, и, сверх того, ее продолжением теперь служила бывшая граница московских владений с Орденом.

Заслугой московской дипломатии можно посчитать и то, что в договоре не упоминалось о шведской стороне. Северная часть Ливонии вплоть до пограничной с Россией Нарвой находилась сейчас в шведских руках. Больше того, в ее руках оставались прибрежная полоса южной стороны Финского залива от устья Наровы и все низовье Невы вплоть до Ижорского устья с русскими городами Ивангородом, Ямом и Копорьем. Таким образом, Россия лишалась выхода к морю, которым владела, вступая в войну. Казалось, договор в Киверовой Горке оставлял Москве права на единоличное разбирательств со шведской стороной, но, как увидим далее, польская дипломатия сумеет подвести дело так, что права эти окажутся призрачными. Но это обнаружится чуть позже, а сейчас последние споры разгорелись вокруг формулировок некоторых условий и, конечно же, вокруг царского титула.

Жаркие прения возникли из-за некоторых выражений насчет передачи русскими полякам ливонских городов. Так польскую сторону особенно обидно задела предложенная московскими послами фраза «царь уступает королю Курляндию и Ливонию». Оно и понятно: уступает, означает дарит, жалует. Выходит, что Грозный делился с королем Ливонией от щедрот своих, в то время как противник имел все основания считать, что он добился такой уступки оружием, то есть вынудил к тому русского царя. Да оно так, по сути дела, и было. Здесь папский посредник решительно вступился за королевских послов. Если раньше он как-то еще пытался завуалировать свое расположение к польской стороне, то сейчас, по поводу этой фразы, иезуит устроил дикую сцену, вырвал грамоту из рук Алферьева, бросил ее на пол, схватил за воротник Елецкого, пытаясь вытолкнуть того в двери, и кричал: «Вы пришли воровать, а не посольствовать! Пойдите от меня вон из избы, я не стану с вами ничего говорить!» Заключению мира снова грозил срыв, послам даже сообщили, что они могут отправляться в Москву, и это уже тогда, когда в принципе договорились по всем вопросам. Но, в конце концов, и тут удалось добиться компромисса, и в окончательном варианте договорной грамоты записали, что царь уступает королю только те ливонские города, которыми на тот час владеет, но не те, что уже завоеваны Баторием.

Не меньше дебатов возникло насчет титулов. Грозный во всех грамотах хотел именоваться царем и государем ливонским, на что противная сторона отвечала категорическим отказом, справедливо и основательно находя в этом нелогичность. Как можно называться ливонским царем, если от Ливонии, как от таковой, этому самому царю пришлось отказаться? Сохраняя же титул царя ливонского, Грозный тем самым оставлял за собой юридические права на Ливонию, дающие ему или его потомкам основания претендовать в будущем на эту землю. Тогда что стоит его теперешний отказ от нее? Польские послы не без основания заметили, почему бы тогда Баторию не именоваться королем смоленским. Тут согласие нашли в том, что составили договорную грамоту в двух редакциях. В московской Иван IV значился царем ливонским, в польской тем же титулом был наделен Стефан Баторий, а русский царь значился просто, как государь, без всяких добавок. На том и подписали мир.

Заключенный в январе 1582 года в Киверовой Горке договор вошел в историю как Ям Запольский, по имени близлежащего от места его подписания города. Стороны посчитали, что неловко называть такой важности акт именем заброшенной деревушки.

После заключения мира с Речью Посполитой Москва оставалась в состоянии войны со Швецией, но уже сейчас картина вероятного послевоенного исхода в общих чертах просматривалась довольно определенно, как определенным было и то, что все усилия, потраченные во время двадцатипятилетней бойни, оказывались напрасными. Статьи Ям Запольского мирного договора в достаточной степени оттеняют результаты очередного военного столкновения России с польско-литовской стороной. Этот дипломатический акт, ставший логическим следствием безнадежно проваленной войны, как нельзя лучше отразил суть пережитой эпохи и мог бы служить мерилом ее успехов. Историк H. М. Карамзин со свойственной ему вычурностью слога и может быть с некоторым избытком пафоса, но все же верно по сути, так охарактеризовал результаты войны Грозного за Ливонию:

«Так кончилась война трехлетняя (историк ведет отсчет со времени первой военной кампании Стефана Батория — А. Ш.), не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою — воевав 24 года непрерывно (здесь историк считает срок войны только до Ям Запольского мира — А. ДГ.), чтобы медленно, шаг за шагом двигаться к цели — изгубив столько людей и достояния — повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал, — и славу и пользу, изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою и если удерживались еще в своих древних пределах, не отдали и более, то честь принадлежит Пскову: он, как твердый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха; ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям воевод своих…».

Действительно, царь пребывал тогда в состоянии какого-то очарования, но причинами тому, надо думать, все-таки были не столько видения и чудеса, сколько впечатления от собственных дипломатических просчетов и военных поражений. Не последним фактором, сломившим царя и физически и нравственно, стала смерть старшего сына, в которой виновным был отец. Наверное именно поэтому Грозный царь встретил известие о мире с несвойственными ему ранее смирением и кротостью. Первым делом он написал Баторию грамоту, отправив ее королю с польским гонцом, который в начале последней кампании привозил царю бранное письмо от короля и которого все это время Грозный держал возле себя. В той грамоте московский царь, между прочим, писал: «Прислал ты к нам грамоту и в ней писал многие укорительные и жестокие слова; слова бранные между нами были и прежде, а теперь между нами мирное постановление, и нам, государям великим, о таких делах бранных, которые гнев воздвигают, писать непригоже».

Тут замечательным должно показаться то, что Грозный одинаково называет и себя и Батория государями великими. Начав с того, что долго не желая называть польского короля братом, а только соседом, русский царь, наконец, доходит до того, что уравнивает его с собой в достоинстве. А в ожидании приезда в Москву польских послов встречающим их приставам был дан наказ, в котором сквозило еще большее смирение: «Если послы станут хвалиться, — говорилось в наказе, — что король у государя много городов взял, и королевские люди землю государеву во многих местах воевали, и нигде королю и его людям от государя встречи не было, то отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько городов государь наш уступил Стефану-королю в своей вотчине, в Лифляндской земле; а вам этим хвалиться нечего, то дело Божие, на одной мере не стоит, а безмерного и гордого Бог смиряет, не смиренного же презирает. Нам об этом теперь говорить не надобно, то все в Божией руке; нам теперь о том говорить пригоже, чтоб между государями были братство и любовь и христианству покой, а такое безмерие пригоже оставлять».