Торжество Фелицы
Торжество Фелицы
«Голштинец» на престоле. Недовольство в столице. Странные события на Дворцовой площади. Расцвет Петербурга. Дворцовое строительство. Медный всадник. Характер петербуржца. Дашкова — директор Академии наук. Увлечения горожан. Волнения и невзгоды. Роскошь екатерининских вельмож. «Город пышный, город бедный…»
После двадцати лет правления императрицы Елизаветы Петербург ожидали новые волнения и перемены. И снова они были связаны с Петром — на этот раз с императором Петром III, внуком основателя города. Петр Федорович (так его звали в России), сын старшей дочери Петра Великого Анны и герцога Голштейн-Готторпского, родился в 1728 году и рано осиротел. В 1742 году Елизавета вызвала в Петербург племянника, который со временем должен был унаследовать русский престол. А два года спустя из Германии прибыла избранная для него невеста — пятнадцатилетняя принцесса Августа София Фредерика Ангальт-Цербстская. После перехода в православие она получила имя Екатерины.
Петр и Екатерина — снова на российском престоле должно было появиться сочетание этих имен. Пожалуй, его трудно назвать счастливым: последние годы жизни Петра I и Екатерины были омрачены семейным разладом; еще одной Екатерине — княжне Долгорукой, обрученной с Петром II, вместо короны выпала ссылка после смерти жениха. Что ожидало новую молодую чету?
И что ожидало Россию при императоре, воспитанном в Голштинии, считавшем себя немцем и открыто презиравшем все русское? Эта мысль тревожила придворных и вельмож Елизаветы, наблюдавших за великим князем, занимала иностранных дипломатов. Один из них, секретарь французского посла в Петербурге К. К. Рюльер, писал в своей книге «История и анекдоты революции в России в 1762 году»: «Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его [Петра] во всю жизнь; любимое занятие состояло в экзерциции, и чтобы доставить ему это удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем».
Кроме того, великий князь не скрывал преклонения перед Фридрихом II, королем Пруссии, с которым Россия в союзе с Австрией и Францией вела Семилетнюю войну. К 1761 году положение Пруссии было тяжелым. Фридрих терпел одно поражение за другим. «…В то время как Россия, союзница сильнейших держав, вела с ним (Фридрихом II. — Е. И.) кровопролитную и упорную войну, Петр, исполненный глупой страсти к героизму, тайно принял чин полковника в его службе и изменял для него союзным планам. Как скоро сделался он императором, то явно называл его: „Король мой государь!“» — продолжал Рюльер.
Великая княгиня Екатерина Алексеевна, которой муж открыто пренебрегал, вызывала общее сочувствие и втайне собирала сторонников. «25 декабря, в день Рождества Христова, мы имели несчастье потерять императрицу Елизавету. Я могу засвидетельствовать как очевидец, что гвардейские полки (из них Семеновский и Измайловский прошли мимо наших окон), идя во дворец присягать новому императору, были печальны, подавлены и не имели радостного вида…
Все придворные и знатные городские дамы, соответственно чинам своих мужей, должны были поочередно дежурить в той комнате, где стоял катафалк; согласно нашим обрядам, в продолжение шести недель священники читали Евангелие; комната вся была обтянута черной материей, кругом катафалка светилось множество свечей… Императрица (Екатерина. — Е. И.) приходила каждый день и орошала слезами драгоценные останки своей тетки и благодетельницы. Ее горе привлекало к ней всех присутствующих. Петр III являлся крайне редко, и то только для того, чтобы шутить с дежурными дамами, подымать на смех духовных лиц и придираться к офицерам и унтер-офицерам по поводу их пряжек, галстуков или мундиров», — вспоминала в своих «Записках» Е. Р. Дашкова.
Странная история у нашего города. Возможно, потому, что он был создан по замыслу одного человека — пусть великого, но вызвавшего своими деяниями не только благие, но и дурные последствия. Они, как затухающее эхо, отозвались в последующей истории России, их пришлось преодолевать не одному поколению.
В правление Петра III, как в кривом зеркале, повторялось в карикатурном виде многое из того, что происходило при его деде. В начале существования Петербург пережил пору «маскарада» — переряживания жителей в немецкое платье вместо русского и т. п. Петр III сразу после воцарения приказал заменить русскую военную форму на новую — по образцу прусской. Петр I, реформируя государственную систему, взял за образец европейские монархии. Его внук действовал еще решительнее: он, по выражению К. К. Рюльера, «…усугубляя беспрестанно… неудовольствия, прислал в Сенат новые свои законы, известные под именем Кодекса Фридерикова, кои король прусский сочинял для своего государства. Был приказ руководствоваться ими во всей России».
Придворные праздники Петра III во многом напоминали ассамблеи Петра I: главенствовал на них полупьяный император, окруженный голштинцами; он и его бравые голштинцы непрерывно курили, так что гости едва не задыхались от дыма.
«…Полугодичное царствование сие было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучаться к себе ни на одну минуту в сутки. Истощив свои силы от движения и бодрствования, они кидались на софы и засыпали среди сих шумных радостей… В шуму праздников и даже в самом коротком обхождении с русскими он (Петр III. — Е. И.) явно обнаруживал свое презрение к ним беспрестанными насмешками», — повествует Рюльер. Все это вызывало ропот в столице. В Петербург стали возвращаться люди, сосланные Елизаветой, — спустя двадцать лет вновь возникли тени прошлого. Среди них был Бирон.
«Он возвратился… под старость лет, не потеряв ни прежней красоты, ни силы, ни черт лица, которые были грубы и суровы. В летние ночи уединенно прогуливался он по улицам города, где он царствовал и где все, что ни встречалось, вопило к нему за кровь брата или друга. Он мечтал еще возвратиться обладателем в свое отечество, и, когда Петр III свержен был с престола, Бирон говорил, что снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя и что русскими должно повелевать не иначе, как кнутом или топором» (К. К. Рюльер).
Наконец, новый император объявил, что начинает военную кампанию против Дании — старинного врага его родной Голштинии. Гвардии приказано готовиться в поход. «Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола… Император вел их в Голштинию, желая воспользоваться могуществом, отмстить обиды, нанесенные предкам его Даниею, и возвратить прежнему своему участку все отнятые у него земли и независимость. Самая лестная цель сего похода долженствовала быть — свидание на пути с королем прусским; место было назначено», — вспоминал Рюльер. Эти военные приготовления и решили судьбу «голштинца». Заговор против него был готов, его главными деятелями стали Григорий Орлов, любовник императрицы, и его братья; в числе заговорщиков была восемнадцатилетняя подруга императрицы княгиня Е. Р. Дашкова. Арест одного из участников заговора, капитана Пассека, ускорил события.
Петр III в это время жил в Ораниенбауме, Екатерина — в Петергофе. В ночь после ареста Пассека, 27 июня 1762 года, она тайно покинула Петергоф и вернулась в столицу. Императрицу ждали в Измайловском полку, его солдаты присягнули ей; затем на ее сторону перешли Семеновский и Преображенский полки. Это означало, что ее дело выиграно.
В сопровождении огромной толпы солдат и горожан карета Екатерины проследовала к Зимнему дворцу. Народ заполнил Дворцовую площадь. Рюльер, очевидец этих событий, писал: «Стечение было бесчисленное, и все прочие полки присоединились к гвардии. Восклицания повторялись долгое время, и народ в восторге радости кидал вверх шапки. Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди ее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре, несли факелы, а между тем, как внимание народа было все на сем месте, сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: „Мы хорошо приняли свои меры“».
Но император был жив и не подозревал о том, что происходит в Петербурге. В городе нашелся лишь один человек, пославший в Ораниенбаум известие о случившемся. Однако Петр III оказался не способен ни на что: ни на решительные действия, ни на бегство за границу. В растерянности и страхе он наблюдал, как рушился его маскарадный мир. Лишь в последние часы правления он расстался с мундиром прусского генерала и орденской лентой, полученной от Фридриха II, и надел ордена Российской империи. Между тем в Петербурге тоже спешно переодевались. Гвардейцы возвращались на Дворцовую площадь в прежних мундирах, которые Петр III велел переменить на форму прусского образца: «…они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусский униформ, в который одел их император и который в их холодном климате оставлял солдата почти полуоткрытым, встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрой черни» (К. К. Рюльер).
Через несколько часов двенадцатитысячное войско, предводительствуемое императрицей, направилось к Ораниенбауму. Двигались не спеша, вечером остановились на привал, а ранним утром подошли к Петергофу. Петр III сдался на милость победительницы и отрекся от престола. Его привезли в Петергоф, «…провели в отдаленные апартаменты, так что его почти никто не видел… и затем он уехал в Ропшу, принадлежавшую ему еще в бытность его великим князем… Ему сопутствовали Алексей Орлов, капитан Пассек, князь Федор Барятинский и поручик Преображенского полка Баскаков, которым императрица поручила охранять особу государя», — вспоминала Е. Р. Дашкова. Спустя несколько дней они убили Петра III в Ропшинском дворце. Императрица простила убийц, а затем и вознаградила. Петра III похоронили без всяких почестей, и не в Петропавловском соборе, а в Александро-Невском монастыре. Так закончилась жизнь внука Петра Великого.
Однако спустя тридцать с лишним лет Петербург увидит еще одни похороны, когда по приказу его сына, императора Павла I, останки Петра III будут торжественно перенесены в Петропавловский собор. Загадочная погребальная процессия, явившаяся на площади в час торжества Екатерины, была предвестием будущего. Много лет в России ходили слухи о том, что император не погиб, а успел бежать. Емельян Пугачев стал пятым самозванцем, объявившим себя императором Петром Федоровичем.
Утром 29 июня 1762 года императрица и гвардия вернулись в Петербург. «Въезд наш в Петербург невозможно описать. Улицы были запружены ликующим народом, благословляющим нас, кто не мог выйти — смотрели из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление. Я была счастлива, что революция завершилась без пролития и капли крови», — писала Е. Р. Дашкова почти полвека спустя. «Шествие сие уподоблялось празднику, который поселял в воображении мысль о благополучии императрицы и ручался за благосостояние народа», — вспоминал Рюльер.
Среди приверженцев Екатерины, сопровождавших ее в походе на Ораниенбаум, были люди, которые впоследствии составили славу ее царствования. Рядом с императрицей во главе войска ехала молодая женщина в форме поручика Преображенского полка — Екатерина Дашкова. Здесь же было пятеро братьев Орловых, знаменитых в гвардии силой и дерзостью. В одной из колонн следовал за Екатериной неведомый ей двадцатитрехлетний поручик Григорий Потемкин. Маршировал со своей ротой девятнадцатилетний мушкетер Преображенского полка Гаврила Державин.
Так начиналось долгое (1762–1796) царствование Екатерины II, составившее целую эпоху в жизни Петербурга.
Вторая половина XVIII века была временем, благотворным для Петербурга, пожалуй, самым либеральным и спокойным со времени его основания. Тридцать четыре года царствования Екатерины II называли «золотым веком» русского дворянства. Россия вступила в пору могущества, имперская идея торжествовала.
Петербург в эти десятилетия постепенно приобретал вид столицы империи, пышный и торжественный. Его население увеличилось: к концу XVIII века оно составляло уже более двухсот тысяч жителей. К 1762 году в городе было лишь 460 каменных домов, а в 1787 году — 1291. В 60-е годы город делился на пять административных частей, а двадцать лет спустя, в связи с увеличением населения и территории, их число возросло до десяти.
В 1762 году была создана Комиссия о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы, в обязанность которой входило «сочинить план Петербурга и представить его со своим мнением в Сенат». Эта комиссия постоянно занималась благоустройством и планировкой столицы. «Императрица Екатерина II обратила серьезное внимание на строительство. При ней был составлен и в значительной степени выполнен план переустройства столицы, улицы урегулированы, реки и каналы скованы гранитными набережными и сооружены постоянные мосты. В то же время совершался медленный переворот стиля. Пышные сооружения Растрелли были сначала заменены изящными работами Ринальди, Фельтена и грандиозными проектами Баженова… На смену им явились предвестники классицизма, того направления, которое, стремясь к возможной рациональности построек, пользовалось исключительно формами, доведенными до совершенства вековою работою. Представителями этого стиля оказались Камерон… и Кваренги. Неоклассицизм зарождался повсюду, но только в России, третьем Риме, было вполне возможно развитие этого стиля», — писал в книге «Петербург» В. Я. Курбатов.
В 60–90-е годы в столице создавались грандиозные архитектурные ансамбли. В эти же годы левый берег Невы в центральной части города оделся в гранит; в 1764–1790 годах по руслу пересохшей речки Кривуши проложили Екатерининский канал, предназначенный для защиты от наводнений. Набережные Екатерининского канала и реки Фонтанки тоже стали гранитными. На другой стороне Невы облицовывали гранитом кирпичные стены Петропавловской крепости. Работы шли повсюду: на центральных улицах, на Английской набережной, на Исаакиевской площади. Были построены каменные мосты на Фонтанке, Мойке, Екатерининском и Лебяжьем каналах, Зимней канавке.
Невский проспект принимал парадный вид главной улицы столицы. Дома на нем возводились вплотную друг к другу, «сплошною фасадою», в три-четыре этажа. В 1785 году было закончено строительство Гостиного двора, в 70–80-е годы на Невском проспекте возвели католическую церковь Св. Екатерины (архитектор Ж. Б. Валлен-Деламот) и армянскую церковь (архитектор Ю. М. Фельтен). В 1770 году в центре города — на Невском и Литейном проспектах и на Миллионной улице — началось сооружение системы подземных каналов для стока дождевой воды. Теперь она поступала в реки по кирпичным или деревянным трубам. Для того чтобы вода попадала в трубы, были устроены люки, закрытые металлическими решетками. К концу века в Петербурге уже существовала система нумерации домов, были установлены столбы с названиями улиц. Улучшилось и освещение города: число уличных фонарей увеличилось более чем в четыре раза. Многие улицы в центральной части Петербурга замостили камнем, но старые дощатые мостовые пребывали в плохом состоянии. О неудобстве езды по ним вспоминал в своих «Записках» Семен Порошин, воспитатель великого князя Павла Петровича: «Как верхом ехали и иная мостовая худа была, и по мостовой дыры случались, то государь, оборачиваясь назад, неоднократно изволил кричать мне, чтоб я берегся, чтоб лошадь подо мной не упала!»
Именно в Екатерининскую эпоху сложился торжественный, монументальный облик Петербурга. Обыкновение возводить недолговечные деревянные дворцы осталось в прошлом, теперь все строилось с размахом, в расчете не на одно столетие. В 1764 году рядом с недавно законченным Зимним дворцом началось строительство Малого Эрмитажа (архитектор Ж. Б. Валлен-Деламот), предназначенного для хранения императорских художественных коллекций. Эти коллекции непрерывно пополнялись, и в 1771–1787 годах к Малому Эрмитажу пристроили еще одно здание — так называемый Старый Эрмитаж (архитектор Ю. М. Фельтен). В 1783–1787 годах архитектор Дж. Кваренги возвел Эрмитажный театр, отделенный от Старого Эрмитажа Зимней канавкой, через которую перекинули соединяющую эти здания арку. Неподалеку от них, на Дворцовой набережной, шло строительство еще одного великолепного здания — Мраморного дворца (архитектор А. Ринальди). Оно продолжалось семнадцать лет (1768–1785).
Мраморный дворец — подарок Екатерины II графу Г. Г. Орлову. Над его парадным входом было написано: «Здание благодарности». Григорию Орлову императрица была в значительной степени обязана своим восшествием на престол, но поводом для великолепного дара стали действия Орлова во время эпидемии чумы в Москве. Благодаря принятым им мерам она не распространилась дальше.
Мраморный дворец отличался классической гармонией и строгостью внешней отделки. Вместе с тем это одна из самых дорогих построек екатерининского времени в Петербурге: он облицован мрамором, балконные решетки и оконные переплеты сделаны бронзовые, «крепко вызолоченные». «Кровля… из железных полос покрыта медью, а карнизы убраны вазами, урнами и другими украшениями. Внутри роскошно убранные покои, прекрасная домовая церковь», — описывал Мраморный дворец И. Г. Георги. Но Г. Г. Орлов умер раньше, чем были закончены работы, и императрица выкупила дворец у наследников графа.
Еще один знаменитый дворец — Таврический — подарок Екатерины II другому фавориту — князю Г. А. Потемкину, выдающемуся государственному и военному деятелю. С именем Потемкина связаны многие начинания и события, прославившие Екатерининскую эпоху. Человек блестящих дарований, он долгое время был ближайшим помощником Екатерины II. Потемкин — участник, а потом и главнокомандующий в русско-турецких войнах, он руководил созданием Черноморского флота, основанием городов Херсона, Николаева, Севастополя, Новороссийска (Екатеринослава). После присоединения Крыма (Тавриды) к России в 1783 году Потемкин получил титул «светлейшего князя Таврического».
По желанию Екатерины в Петербурге был возведен дворец «наподобие Пантеона», предназначенный в дар Потемкину (архитектор И. Е. Старов). Светлейший князь недолго пользовался этим подарком: через два года после завершения строительства Таврического дворца он умер, и дворец вернулся в казну. А спустя несколько лет император Павел I велел вывезти оттуда все ценное убранство в Михайловский замок, а дворец отдал под казармы Конногвардейского полка. В 1801 году он был реставрирован и стал одной из императорских резиденций.
Из числа других построек екатерининской поры в Петербурге упомянем здания Академии художеств (архитекторы А. Ф. Кокоринов и Ж. Б. Валлен-Деламот), Академии наук (архитектор Дж. Кваренги), Новую Голландию (архитекторы С. И. Чевакинский и Ж. Б. Валлен-Деламот).
Преображались и загородные императорские усадьбы. Волшебный мир Царского Села с Александровским и Баболовским дворцами, Камероновой галереей, парковыми павильонами, Чесменской колонной, Орловскими воротами — возникал не соперничая, а дополняя красоту Екатерининского дворца. В 1766–1781 годах построен дворец в новой императорской резиденции — Гатчине (архитектор А. Ринальди); едва закончив его, начали строительство дворца в Павловске (архитектор Ч. Камерон). Иностранные путешественники и дипломаты нередко сравнивали пригородные парки и дворцы столицы со знаменитыми европейскими, восхищались красотой Петербурга. «Я был приятно поражен, когда в местах, где некогда были одни лишь обширные, бесплодные и смрадные болота, увидел красивые здания города, основанного Петром и сделавшегося менее чем в сто лет одним из богатейших, замечательнейших городов в Европе», — писал французский посол в России Л. Ф. Сегюр.
К концу XVIII века город был достойным памятником Петру Великому. Но многие горожане высказывали желание видеть в Петербурге монумент в честь его основателя. В 1763 году Екатерина II издала указ о том, чтобы «во славу блаженной памяти императора Петра Великого поставить монумент».
В 1765 году русский посол в Париже Д. А. Голицын пригласил для этой цели в Россию скульптора Э. М. Фальконе. Директор королевских строений во Франции маркиз де Мариньи писал Голицыну: «Предположение русской императрицы создать памятник Петру Великому заслуживает одобрения всех наций, и выбор для работы Фальконе делает много чести французским художникам». В 1766 году Фальконе прибыл в Петербург со своей ученицей Мари-Анн Колло и начал работу. Его мастерская находилась на углу Невского проспекта и Адмиралтейской площади. В июле 1769 года он создал модель будущего памятника и обязался закончить работу в восемь лет. На самом деле Фальконе работал над памятником двенадцать лет и уехал из России, не дождавшись его открытия.
Екатерина II вела с ним оживленную переписку, утешала, когда скульптор жаловался ей на конфликт с руководителем Канцелярии от строений И. И. Бецким, надзиравшим за его работой, но в конфликт не вмешивалась. Императрица придерживалась правила по возможности не вмешиваться в дела своих приближенных, и это во многом обеспечило успех ее царствования.
Выставленный Фальконе для обозрения проект памятника вызвал различные суждения, споры и был одобрен. Скульптор изваял фигуру всадника на краю скалы: Петр Великий поднял коня на дыбы, жестом правой руки утверждая свою победу, торжество новой России.
Работал Фальконе необыкновенно тщательно. Когда он трудился над изображением коня, перед его мастерской было устроено возвышение, на которое по нескольку раз в день вскачь въезжал берейтор на одной из лучших лошадей императорской конюшни. Модель головы Петра I создала ученица Фальконе М. А. Колло. Фальконе не удавался портрет императора, и, по преданию, Мари Колло, желая помочь учителю, исполнила его за одну ночь.
По мнению историка П. Н. Петрова, «змея, попираемая ногами коня, изображает ненависть и злобу, противодействующую предприятиям великих мужей и препятствующую произведению оных в действо». Другой аллегорической деталью памятника была медвежья шкура, наброшенная на спину коня вместо седла. Фальконе считал ее «символом нации, которую Петр цивилизовал».
После окончания работы над моделью наступил ответственный момент: отливка статуи в форме. 7 августа 1775 года Фальконе писал: «…Огонь пылает в печи с 20 числа прошлого месяца, и недели через две приблизительно бронза должна выделиться… Могу сказать, что во всю мою жизнь не было минуты, где бы выдавшаяся на мою долю частица разума была мне так нужна, как теперь!»
Литейная мастерская находилась на Петровской площади, на которой затем и установили памятник. На время его отливки из расположенного неподалеку Адмиралтейства вывезли порох, были приняты различные противопожарные меры. Момент отливки был драматичен: глиняная форма, заключавшая в себе раскаленную бронзу, дала трещину. Литейный мастер Емельян Хайлов с риском для жизни заделал трещину и довел отливку до конца. О его героическом поступке писали газеты, но, увы, тем дело и кончилось. Ему выплатили лишь часть жалованья, а просьбу об уплате остального повторяет через пятьдесят лет внучка мастера.
Замечательна история постамента Медного всадника. По замыслу Фальконе, им должна была стать гранитная скала. Начались ее поиски. В 1768 году в Академию художеств пришел каменотес Семен Вишняков и рассказал о гранитной скале в двенадцати верстах от Петербурга, в лесу у села Лахта. Местные жители называли ее «Гром-камень», потому что часть ее была отколота ударом молнии. На эту скалу, по преданию, поднимался Петр I во время битвы со шведами у этих мест.
Вид «Гром-камня» заворожил Фальконе. Но как перевезти его в Петербург? За решение этой задачи было обещано денежное вознаграждение. Его получил некий Ласкари, предложивший простую и конструктивную идею: скалу весом около 640 тонн поставили на желоба, в которых находились бронзовые шары. При помощи рычагов и канатов камень по желобам передвигали к заливу, а оттуда собирались перевезти его в Петербург по воде.
Доставка камня к заливу заняла более четырех месяцев. На работе «при камне» были заняты 1200 человек. Тянули его зимой по мерзлой земле, одновременно с передвижением на нем работали каменотесы и даже небольшая кузница. Множество любопытных приезжало в Лахту полюбоваться этим зрелищем. На заливе скалу перенесли на баржу и доставили в Петербург, на Петровскую площадь. Эпопея с «Гром-камнем» так волновала горожан, что, по свидетельству И. Г. Георги, «многие охотники ради достопамятного определения сего камня заказывали делать из отколков оного резные запонки, набалдашники и тому подобное». В честь перевозки «Гром-камня» была выбита медаль.
В 1778 году Фальконе окончательно рассорился с начальством и уехал из России. Заканчивал работы над памятником Ю. М. Фельтен — создатель знаменитой ограды Летнего сада. 7 августа 1782 года состоялось открытие памятника. На Петровскую площадь собрался весь Петербург. «Река была покрыта судами, множеством людей наполненными, составившими из мачт своих величественный лес», — писал Георги. На площади выстроились гвардейские полки. По знаку императрицы упала завеса, скрывавшая монумент, грянули музыка, пушечная пальба, крики «ура!». Вечером город был празднично иллюминирован, домик Петра I на другом берегу Невы сиял огнями. В честь торжества объявили амнистию, и один из осужденных за неуплату долгов, И. И. Голиков, пришел на площадь и, поклонившись памятнику, дал клятву написать историю царствия Петра Великого. Он сдержал слово, создав многотомное сочинение «Деяния Петра Великого».
Памятник Петру I — не только одно из лучших произведений монументальной скульптуры в Петербурге. В истории нашего города у него особая судьба. Спустя несколько десятилетий после создания он воспринимался уже не только как дань памяти основателю Петербурга и произведение искусства. Его присутствие казалось наделенным тайным значением: с памятником связана судьба столицы, он в известном смысле продолжал дело Петра — охранителя города и его властелина. В день открытия монумента Иван Голиков, обращаясь к нему, дал клятву не бронзовой скульптуре, а самому Петру Великому. Евгений, герой пушкинского «Медного всадника», проклинает «чудотворного строителя» города, и памятник оживает: грозный царь готов растоптать безумца.
Медный всадник, названный так с легкой руки Пушкина, волновал умы и воображение последующих поколений и стал одной из тем русской литературы. Он — олицетворение роли Петра в истории России, и в зависимости от ее оценки к монументу обращаются с обличением или хвалой:
Нет, не змия Всадник Медный
Растоптал, стремясь вперед, —
Растоптал народ наш бедный,
Растоптал простой народ.
(Н. Ф. Щербина. «Пред памятником Петру I в Петербурге»)
В литературе второй половины XIX — начала XX века его образ обретает мистический и зловещий характер: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем коне» (Ф. М. Достоевский. «Подросток»).
«…За мостом, на фоне ночного Исаакия из зеленой мути пред ним та же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку, тот же загадочный Всадник над Невой возносил меднолавровый венок свой… Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо, и металл лица двоился двусмысленным выраженьем… С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит, — надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества, надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа — Россия.
Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних» (Андрей Белый. «Петербург»).
На Сенатской площади, перед Медным всадником разыгралась трагедия восстания декабристов. Годы спустя А. И. Герцен в «Былом и думах» размышлял об этом как о чем-то не случайном, что проясняло значение восстания и значение Петра в истории России: «Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, зачем каре жалось к Петру I — награда ли это ему? или наказание? Пушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи…»
14 декабря 1975 года несколько молодых ленинградских писателей решили собраться на Сенатской площади, почтить память декабристов. Был юбилей — сто пятьдесят лет со дня восстания. Кому-то из этих литераторов пришло в голову официально уведомить об этой встрече горисполком. Утром 14 декабря на площади нас ожидали милиция и сотрудники КГБ; под аркой Сената и Синода стояли автобусы с курсантами военных училищ. Нас, демонстрантов, было одиннадцать человек, включая двух малолетних детей. Вся площадь была оцеплена, движение на набережной перекрыто. С полчаса простояли мы возле Медного всадника, окруженные толпой милиционеров и штатских. В полдень, с выстрелом сигнальной пушки, из черных «чаек» на набережной выбралось несколько мужчин, неспешно обошли вокруг памятника и вернулись в машины. Внутреннее оцепление разомкнулось. Нас подогнали вплотную к ограде Медного всадника. И я словно впервые его увидела. Милиционеры за спиной спрашивали: «Так что скажут: бить или как?», а я смотрела на оскаленную морду коня и на Петра, вздернувшего голову в рогатом венце.
Время в Петербурге течет так, что можно соскользнуть в реку прошлого и, хлебнув его ледяной воды, увидеть небо 14 декабря над Сенатской в магическом круге (или круге оцепления) у Медного всадника… Медный всадник — хранитель города. В 1812 году, когда Наполеон захватил Москву, из Петербурга решено было вывозить все ценное. Медный всадник должен был отправиться на север водным путем. Но к Александру I явился горожанин, майор Батурин, и рассказал, что во сне ему явился основатель города и велел передать императору, что, пока памятник его стоит на месте, город никогда не будет захвачен врагом. Медный всадник остался на своем постаменте. Поверье об охранителе города не забылось. В годы Отечественной войны, во время блокады Ленинграда монумент был надежно укрыт от обстрелов, но оставался на Сенатской площади. И сейчас Медный всадник, застывший на лету на вершине «Гром-камня», — центр одного из самых пронзительных петербургских пейзажей.
В рассказе о Петербурге его первых десятилетий мы говорили главным образом об императорском дворе, об аристократии, то есть о привилегированной части горожан. Что можно было сказать о жизни нескольких поколений бесправного городского населения, находящегося на положении, напоминающем положение каторжан?
Но к середине XVIII века картина постепенно меняется. Начинает складываться понятие «петербургский житель», у столицы появляется свое, особенное лицо. В «Описании российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного» (1794) И. Г. Георги говорит уже о типическом характере его горожан.
«Гостеприимство есть отличная нравственная склонность санкт-петербургских жителей всех классов… Склонность к переменам и предпочтение всего нового в жилищах, одеянии, обычаях, часто также в дружбе и любви показывается у многих в великой степени… Редко найдется большой город, в коем бы более начатых предприятий остались неоконченными, как здесь… Страсть к чинам и достоинствам здесь более царствует, чем в других местах… В обхождении никогда или токмо случайно спрашивается о природе незнакомой особы, но о чине, по которому и образ приема определяется… Склонность к сластолюбивой жизни и роскоши… видна в жилищах, столе, одежде, обхождении у людей всякого звания и происхождения и почти везде… В женском поле царствует всеобщее честолюбие и чувствительность.
Противоборствующие крайности здесь не менее видны, как то думают о Лондоне. В нраве здешних жителей видны удивительные противоположности. Наибольшая деятельность с напряжением всех сил… не токмо при важных, но и при малых предметах… и леность, равнодушие при важнейших делах. Наичувствительнейшее, страстное участие, принимаемое в более или менее важных случаях или приключениях других, часто совсем чужих; и холодное равнодушие при великих происшествиях… потере великих особ, даже… при собственной потере. Склонность к исступлению, загадкам о просвещении духа и отвращение от него; так, например, Калиостро здесь первый удар получил. Пренебрежение и почитание денег… нежность между людьми, которая и в жарком климате более быть не может, — и люди, находящие удовольствие, выходя из бани, в коей от 32 до 34 Реомюровых градусов жару, валяться в снегу при 10 градусах стужи; токожде бабы… кои при 20–25 градусах, в обмерзлых совершенно платьях три часа и более, стоя на льду, на Неве белье полощут.
Самое распространенное неограниченное веротерпение при великом числе весьма смешанных жителей. Единодушно почитают жизнь веселую и приятную, по крайней мере спокойную и беспечную весьма важною. Ни в каком большом городе… самоубийство столь редко не бывает, как здесь… всякий, даже и самый странный человек легко может найти несколько сходных… друзей… Все сии и прочие свойства… основываются на смешении жителей различных племен, званий и состояний и на том, что почти единственно в столице в скором времени счастие свое соделать можно».
Конечно, многое в этом опыте описания нравов выглядит наивным. Если «загадки о просвещении духа» вроде опытов Калиостро в столице успеха не имели, это свидетельствовало скорее о здравом смысле горожан, нежели о недостатке просвещения. Но в описании Георги важно то, что понятие «петербуржец» уже приобретает конкретные черты. Со временем характер его будет меняться, литература следующих двух столетий запечатлеет другой облик петербуржца — но он всегда будет ярко очерчен, характерен — он «иной», нежели прочие российские люди. И сам город в сознании русских уже отличается стилем жизни, архитектурой от остальной России, как строгая гармония творений Камерона, Кваренги — от облика привольно раскинувшейся Москвы.
Какими же стали горожане? Во-первых, более образованными. В 1781 году в Петербурге было открыто семь государственных начальных школ, в которых бесплатно обучались дети мещан, купцов, солдат. В столице выходило несколько литературных журналов, и если поначалу издатели бесплатно вручали подписки, чтобы как-то привлечь читателей, то вскоре появились и читатели, и подписчики.
В 1763 году открыта первая выставка работ воспитанников Академии художеств. Академия художеств была единственным учебным заведением в Петербурге, в которое в исключительных случаях принимали крепостных. Для многих талантливых разночинцев и особенно крепостных попасть в Академию было заветным желанием: ведь выпускники ее получали не только свободу (если они были крепостными), но и дворянство!
А в 1775 году Академия наук праздновала свое пятидесятилетие. На ее выставке в Петербурге была представлена, в частности, работа знаменитого механика-самоучки И. П. Кулибина — модель одноарочного моста через Неву. Комиссия одобрила ее… но мост не построили. Такая же участь постигла большинство его изобретений.
А директором Академии наук в 1783 году стала женщина, княгиня Е. Р. Дашкова — случай небывалый. Дашкова — участница екатерининского переворота, известная широкой образованностью, умом, энергией и крутым нравом. Ее правление оживило деятельность Академии, обремененной долгами и злоупотреблениями администрации. На первом заседании Академии наук Дашкова говорила о своих планах: «…Мы обязаны совместно исправить эти беспорядки и пользоваться самым простым и быстрым средством к тому, то есть бережно хранить все имущество Академии, не расхищая и не портя его; твердо решив сама не пользоваться ничем от Академии, я объявила, что не позволю этого делать и моим подчиненным». Благодаря усилиям нового директора Академия выплатила свои долги, увеличилось число учеников академической гимназии, издания Академии стали окупаться. В своих «Записках» Дашкова вспоминала: «…Я увеличила содержание всем профессорам и открыла три бесплатных курса математики, геометрии и естественной истории; они читались русскими профессорами… Я часто присутствовала на лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных дворян и молодые гвардии унтер-офицеры».
В том же 1783 году она возглавила новое, только что созданное учреждение — Российскую Академию, предназначенную для научного исследования русского языка и литературы. Российская Академия блестяще выполнила свое предназначение: через десять лет она завершила выпуск «Словаря Академии Российской» — первого толкового словаря русского языка.
Литература стала предметом всеобщего увлечения: сама императрица сочиняла пьесы и сказки; писали придворные и чиновники; полководец А. В. Суворов присылал в столицу рифмованные реляции о победах. По всеобщему признанию, лучшим современным российским поэтом был Гавриил Романович Державин, «певец Фелицы».
Другое увлечение горожан — театр. Зрители заполняли огромный зал Большого театра (он находился на месте нынешней консерватории) и зал Вольного российского театра на Марсовом поле. Столичная знать составляла публику Эрмитажного театра, простонародье — публику Всенародного театра на Малой Морской улице. Особенной популярностью пользовались комедия и опера. В 1782 году в Вольном театре состоялась премьера комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль». Она так восхитила зрителей, что вместо цветов они забросали сцену своими кошельками.
А вот постыдное зрелище публичной смертной казни за предыдущее царствование было забыто настолько, что когда 15 сентября 1764 года на Сытном рынке Петербургской стороны был казнен офицер В. Я. Мирович, пытавшийся освободить свергнутого Елизаветой императора Ивана Антоновича, то «народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не привыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились», — вспоминал очевидец казни Г. Р. Державин.
Петербуржцы много читали. К их услугам был целый ряд книжных лавок: русские книгопродавцы торговали в основном русской и переводной литературой, а иностранные книги были в большом выборе у немцев-букинистов. Немецкое население столицы все увеличивалось. В 1786 году к немецкой общине Петербурга присоединились новые переселенцы, построившие поселок на правом берегу Невы, напротив села Рыбацкое.
Горожане увлекались мистицизмом, и когда в 1779 году в Петербург приехал знаменитый Калиостро, к нему проявил интерес сам «некоронованный император» Потемкин. Калиостро занимался лечением, демонстрировал алхимические опыты, давал спиритические сеансы. Но произошло что-то, заставившее его вскоре покинуть Петербург. По слухам, будоражившим город, Калиостро не смог вылечить младенца, и когда тот умер, подменил его другим.
А еще раньше, в 1764 году, в Петербург приезжал другой знаменитый авантюрист — Казанова. Он не прибегал к магии, а напротив, предлагал множество самых практических планов: от реформы российского календаря до инженерных проектов. Желая снискать милость Екатерины II, он искал встреч с нею. Но императрица во время их беседы проявила обидное равнодушие, и оскорбленный Казанова уехал. В своих мемуарах он оставил любопытные, с немалой долей злословия, записи о Петербурге: «Петербург поразил меня своим видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны; все ново и грязно. В этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные воды которой омывают стены множества строящихся дворцов и незаконченных церквей, не столько река, сколько озеро». Если судить по описанию Невы, объективным Казанову не назовешь.
В Петербурге внимательно следили за европейской жизнью, с готовностью принимая различные новшества и идеи, приходившие оттуда. В Россию был разрешен въезд иезуитам, и одновременно с этим все шире распространялось масонство. Екатерина II вела оживленную переписку с Вольтером, по ее приглашению в Петербург приезжал знаменитый философ Дидро. Появился и отечественный писатель-вольнодумец — А. Н. Радищев. И корреспондентка Вольтера, собеседница Дидро, Екатерина II пишет на полях «Путешествия из Петербурга в Москву»: «Тут рассеяна зараза французская, автор мартинист, он хуже Пугачева, он хвалит Франклина».
Русское дворянство было потрясено событиями Французской революции, и когда в Петербург приехал родственник казненного Людовика XVI граф д’Артуа, он встретил самый горячий прием. Екатерина подарила ему золотую шпагу с бриллиантами; при отплытии из Петербурга на одном из лучших российских фрегатов граф получил большую сумму денег и драгоценности. Страх, вызванный происходившим во Франции, привел в последние годы царствования Екатерины II к гонениям на тех, кто вызывал подозрение правительства, в частности на масонов.
Из тревожных событий, волновавших Петербург, следует упомянуть о трех. Два из них не коснулись его вплотную, хотя вызвали панику, а третья беда не обошла город стороной. Этими событиями были эпидемия чумы в Москве в 1771 году, восстание Пугачева (1773–1775) и наводнение в Петербурге (1777). Эпидемия чумы, по счастью, не дошла до столицы. Энергичными и даже жестокими мерами правительство не допустило ее распространения. Москве же, где медицинская служба была почти не налажена, она принесла огромные бедствия. В Петербурге царила паника, был установлен строгий контроль для въезжающих в столицу, многие жители покинули город. Восстание Пугачева на восточных окраинах страны, переросшее в крестьянскую войну, грозило охватить всю Россию. Однако его удалось подавить, и в 1775 году Е. И. Пугачева казнили в Москве.
О наводнении 1777 года мы рассказывали в главе, посвященной Летнему саду. Оно было не менее бедственным, чем известное наводнение 1824 года, потому что случилось ночью, и люди были захвачены врасплох. Еще через несколько дней после него в окрестностях Петербурга находили трупы людей и животных. Разрушительную силу стихии можно представить по объявлению в петербургской газете: на даче Яковлева по Петергофской дороге продавалось две тысячи мачтовых деревьев, сломанных или вывернутых с корнем.
В 1786 году в Петербурге было голодно, цены на хлеб поднялись. Правительство открыло хлебные магазины для продажи бедным по низкой цене, но директор этих магазинов Маврин оптом продал хлеб купцам и нажился на этой спекуляции. Маврин не был наказан, так как правительство в это время было озабочено борьбой с вольнодумцами, по традиции считая грабительство чиновников простительной слабостью, а свободомыслие — смертным грехом.
О роскоши русского дворянства мы говорили много, но Екатерининская эпоха все же поражает воображение. Один из путешественников, представленный ко двору, отмечал, что, в отличие от Европы, здесь не только женщины, но и мужчины украшают одежду множеством бриллиантов. Азартная карточная игра была официально запрещена, однако первыми игроками столицы считались фавориты Екатерины II — Г. Г. Орлов и Г. А. Потемкин. Да и сама императрица играла с придворными в карты на бриллианты. На столик рядом с карточным ставили ящик с бриллиантами, и играющие расплачивались ими. При дворе любили делать изящные подарки: то рукомойник, из которого выпадал драгоценный перстень, то скромный цветок с бриллиантом на стебле. После постановки оперы «Дидона» в Эрмитажном театре композитору Дж. Паизиелло вручили бриллиантовую табакерку со словами, что Дидона завещала ему эту вещицу. Императрица дарила фаворитам и вельможам целые области, закрепощая еще свободную часть крестьянства. Знаменит подарок Г. Г. Орлова императрице: в 1774 году он преподнес ей третий в мире по величине алмаз, купленный им за 400 тысяч рублей. Этот алмаз украсил скипетр Екатерины II.
Англичанин Кокс, посетивший Петербург в 1778 году, писал, что старое азиатское великолепие смешалось здесь с европейской утонченностью. Вельможи старались перещеголять друг друга в роскоши. Во время путешествий Г. А. Потемкина вперед отправлялся английский садовник с помощниками, чтобы на каждой остановке устраивать пейзажный сад в английском стиле. Знамениты кареты того времени: зеркальная карета С. К. Нарышкина; карета со сложным механизмом, купленная К. Г. Разумовским за восемнадцать тысяч рублей в Лондоне и почти сразу заброшенная — из-за тяжести ее едва могли тянуть восемь лошадей; карета К. С. Скавронского, покрытая стразами. В общем, это были золотые времена для дворянства, жившего в городе Петра в свое удовольствие.
Когда по случаю открытия памятника Петра в Петропавловском соборе проходила торжественная служба и священник с пафосом восклицал, обращаясь к его гробнице: «Восстань же теперь, великий монарх, и воззри на любезное изобретение твое!», вельможа К. Г. Разумовский, тихо посмеиваясь, сказал стоявшим рядом: «Чего он его кличет? Если встанет, то всем нам достанется!»