Романтический Петербург
Романтический Петербург
Картинки городской жизни. В Летнем саду. «Когда народ пробудился…» Поколение победителей. Литературные собрания. Новые интересы офицерства. Рыцарственный Милорадович. «Ночная княгиня». Наводнение 1824 года. Четырнадцатое декабря. Конец прекрасной эпохи
Где мудрость светская сияющих умов?
Где твой Фалерн и розы наши?
К. Н. Батюшков. «К другу»
Начнем рассказ о Санкт-Петербурге XIX столетия с описания обыденной жизни города, с того, что происходило на его улицах и площадях.
Что ж мой Онегин? Полусонный,
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтинка спешит.
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
(А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»)
Светский молодой человек возвращался с бала, когда в городе начиналась утренняя деловая жизнь. Купцы в Гостином дворе открывали лавки, приказчики-зазывалы, стоя у дверей, привлекали покупателей забавными шутками, расхваливая свой товар, а то и тянули в лавку, предлагая оценить выбор. Дома на главных улицах пестрели вывесками. Запрещено иметь вывески лишь лавкам, в которых торговали нижним бельем, и гробовщикам.
Открывались многочисленные кофейни, мастерские и магазины. Уличные торговцы-лотошники предлагали разнообразные товары: от материи, галантереи и украшений до пирожков, апельсинов и сбитня. На улицах появлялись бродячие артисты: здесь можно было увидеть шарманщика с сурком, маленький театр марионеток, кукольника с бойким Петрушкой.
Зимой на улицах в павильонах-грелках горели костры. Эти павильоны, построенные в екатерининское время, были спасением для кучеров, по нескольку часов поджидавших своих хозяев, для извозчиков, полицейских, дежуривших на улицах. «Русские, живущие в Петербурге, кажутся южанами, осужденными жить на севере и, выбиваясь из сил, бороться с климатом, который совсем не привычен… Простонародье в России совсем иных привычек: кучера зимою ждут по десяти часов близ ворот и не жалуются; они ложатся на снег под повозки и ведут образ жизни неаполитанских бедняков на шестидесятом градусе географической широты. Вы видите их расположившимися на ступенях лестниц, как немцы на своих перинах. Иной раз они спят стоя, прислонившись к стене головою…
Русские вельможи… — южане по своим привычкам. Надо посмотреть на их дачи, построенные на острову, образуемом Невою, в обводе самого Петербурга. Южные растения, благовония Востока, азиатские диваны украшают их жилища. Огромные оранжереи, где зреют плоды всех стран, создают искусственный климат. Обладатели этих дворцов стараются уловить каждый луч солнца, пока оно видно на горизонте», — вспоминала французская писательница Жермена де Сталь, побывавшая в России в 1812 году.
С наступлением весны на Неве появлялось множество рыбачьих лодок, улов продавали тут же, на набережных. А летом открывался сезон речных прогулок. За небольшую плату можно было нанять нарядное суденышко с гребцами и музыкантами. Гребцы одевались празднично: на них голландские куртки и белоснежные рубашки, шляпы украшены перьями. «Хоры песенников, то есть гребцы и полковой хор, то сменялись, то пели вместе, а музыканты играли в промежутке. Шампанское лилось рекой… громогласное „ура“ ежеминутно раздавалось» (М. И. Пыляев. «Забытое прошлое окрестностей Петербурга»).
Обычно команда суденышка состояла из двенадцати гребцов и музыкантов. Владельцем этой праздничной флотилии было Адмиралтейство. С открытием судоходного сезона жизнь в городе заметно оживлялась. Лодок на реках и каналах Петербурга было не меньше, чем экипажей на улицах. Рыбаки предлагали свой улов: невских лососей, стерлядь, угрей. А те, кто хотел устриц и прочих диковинок, отправлялись на Биржевую набережную. Там у пристани продавалась снедь, доставленная в Петербург морем.
Неподалеку от Стрелки Васильевского острова, возле Академии художеств или у Синего моста на Мойке можно было увидеть немало любопытного. В этих местах собирались люди, желавшие найти работу, и наниматели. Кого здесь только не было: садовники, кучера, няньки, лакеи, мастера со всех концов империи. Здесь же шла торговля всякой всячиной. Вот мужик остановился возле попугая; птица стоит сто рублей — цена неслыханная!
–?Да за что же так дорого?
Продавец объясняет, что попугай умный и ученый, умеет говорить.
На следующий день мужик пришел с огромным петухом и встал рядом с продавцом попугая. На вопросы любопытных он отвечал, что цена петуху тоже сто рублей.
–?Неужели твой петух говорит?
–?Нет, но он тоже очень умный — все время что-то думает.
Такие истории становились городскими анекдотами.
По традиции в дни царских торжеств на площадь перед Зимним дворцом выставляли туши жареных быков и бочонки с вином для угощения народа. Праздничное веселье простонародья вызывало у придворных, наблюдавших за ним из Зимнего дворца, немало смеха. Любимым зрелищем горожан были торжественные выезды царской семьи. На них сбегалось смотреть множество людей. Когда льстецы указали на такую толпу во время выезда Екатерины II, она проницательно заметила: «На медведя еще больше собирается поглазеть». Действительно, «медвежий театр» — древнее и любимое зрелище на Руси. Дрессировка медведей была традиционным промыслом крестьян Сергачевского уезда Нижегородской губернии. Они в основном и были артистами, приводившими медведей в столицу. Вот отрывки из объявления о предстоящей «медвежьей забаве» в «Санкт-Петербургских ведомостях». Заметьте, с каким вдохновением пишет о ней журналист: «Привели крестьяне в город двух больших медведей отменной величины, которых они искусством своим сделали столь ручными и послушными, что многие вещи те (медведи. — Е. И.) по приказанию исполняют, а именно: 1) встают на дыбы, присутствующим в землю кланяются и не встают, пока им приказа не будет; 2) показывают, как хмель пьется; 3) на задних лапах танцуют и подражают судьям, как те сидят за судейским столом; 4) берут палку и маршируют, подражая солдатам; 5) ходят как карлы и престарелые и как хромые ногу таскают; 6) как сельские девы смотрят в зеркало и прикрываются от своих женихов; 7) допускают каждого на себя садиться и ездить без малейшего сопротивления; 8) подают шляпу хозяину и барабан, когда козой играет (в маске козы. — Е. И.)».
В объявлении перечислено двадцать два цирковых номера. А «хозяин при каждом из действий сказывает замысловатые поговорки, которые тем приятней и смешней, чем больше сельской простоты в себе заключают. Все вышеупомянутое показано будет в праздничные дни в карусельном месте, что против церкви Николая Чудотворца».
Во время гуляний на Святках ряженые в медвежьих шкурах исполняли номера из этих представлений. О другой медвежьей забаве сообщал И. Г. Георги: «А летом бывает по воскресеньям при Егерском дворе травля медведей. Медведи привязаны на длинные веревки, и вокруг стоящие зрители за небольшую плату травят на них собак своих». Он же описывал зимние развлечения петербуржцев на льду Невы и ее берегах: «Здесь недалеко от Зимнего дворца постраивали ежегодно две публичные горы на Неве. Сие увеселение так нравится народу, что и простые женщины, и молодые люди лучшего состояния в нем участвуют. Некоторые столь искусны, что спускаются с горы без санок на ногах или на коньках. Нева почти покрыта вокруг гор людьми, каретами и санями, ибо бо?льшая часть жителей приезжает туда, чтобы увидеть оное».
Напротив Академии наук на Неве зимой устраивались конные бега, собиравшие множество зрителей. Особенно весело бывало в городе на Святки и на Масленицу. «Ледяные горы во время Масленицы в Петербурге строили обыкновенно на Охте, на Крестовском острове и на Неве, перед дворцом… Простой народ катался с них на лубках, ледянках и на санях… Вокруг невских гор строились сараи, в которых показывали разных животных, давалась кукольная комедия, китайские тени, плясали на канате и т. д.», — писал М. И. Пыляев в книге «Старый Петербург». Богатые люди устраивали целые санные поезда для прогулок. К большим саням, запряженным тройкой лошадей, прицеплялся десяток санок, куда садились поодиночке, и тройка мчалась по вечерним улицам и паркам. Или «…учреждались парадные катания в санях… Лошади были под фартуками, украшались перьями, и араб или егерь позади держал зажженный факел. Такой щегольской поезд тянулся цугом и заезжал к знакомым, где пили чай, ужинали» (М. И. Пыляев). Зимой по городу ездили не только на лошадях, можно было встретить сани, запряженные северными оленями.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз.
(А. С. Пушкин. «Медный всадник»)
Традиции праздничных гуляний в Петербурге оставались неизменными почти до конца XIX века. «Направо от Дворцовой площади начинается бульвар, отделяющий Адмиралтейство. На этой площади строились на Масленицу и Пасху балаганы, карусели и зимой ледяные горы. Все это представляло чрезвычайно оживленный и оригинальный вид. Голоса сбитенщиков, торговцев разными сластями, звуки шарманок, громогласные нараспев шутки раешников и хохот толпы в ответ на эти выходки, визг с высоты каруселей сливались в нестройный, но веселый хор. Представления в некоторых балаганах, например Легата и Лемана, отличались роскошью обстановки. В некоторых из них ставились специально написанные патриотические пьесы с эволюциями и ружейной пальбой. Гуляющие на балаганах с любопытством ждали проезда „институток“ (воспитанниц Института благородных девиц. — Е. И.). Их обвозили вокруг площади в придворных каретах с лакеями в красных ливреях… Окружающая кареты мужская молодежь громко расточала комплименты, сердившие хмурых классных дам…
Перед Гостиным двором между зданием и тротуаром устраивается пестрый торг игрушками, сластями и предметами домашнего употребления. Любимым развлечением для детей служат длинные узкие стеклянные трубки с водой и стеклянным чертиком внутри, который опускается при давлении на пробку», — писал А. Ф. Кони в книге «Петербург. Воспоминания старожила».
Весной и летом любимой забавой горожан становились качели. Они были самые разные: круглые (карусели), подвесные, маховые. За два столетия вкусы не изменились: и сейчас качели и карусели — самые популярные аттракционы в городских парках. «Качели — употребительное увеселение всякого звания народа, однако преимущественно забавляется ими народ в „светлую неделю“. Строятся качели в разных местах города, преимущественно же на Исаакиевской площади, — повествовал И. Г. Георги. — Эти роды качелей также в Персии и других восточных странах употребляются. От веселости народа происходят иногда шум и ссоры. В таких случаях с помощью везде расставленных пожарных труб обливают полицейские толпу водою, тем оканчивая ссору».
В конце весны приходило время прекрасных белых ночей, покрывались зеленью сады и парки. Любимыми местами гуляний петербуржцев становились Летний сад и набережные Невы.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
(А. С. Пушкин. «Медный всадник»)
С конца XVIII века императорский Летний сад открыт для горожан. В обычные дни в саду немноголюдно, толпы гуляющих заполняют его по воскресеньям и праздникам. «В сад во всякое время дозволено входить всем порядочно одетым людям, чем пользуются многие особы, которые пьют соки», — писал Георги. С восемнадцатым столетием ушли в прошлое придворные празднества в Летнем саду и многотысячные пиры для народа, которые давали здесь столичные богачи. Летний сад, с разросшимися деревьями, тихими аллеями и лужайками, обретает элегическую красоту. Садовая скульптура уже не шокирует ценителей искусства и блюстителей нравственности, эти статуи — неотъемлемая часть сада. Правда, время и северный климат постепенно разрушают мрамор, и «мраморная ринопластика, — по замечанию М. И. Пыляева, — уже подделала статуям новые носы».
В погожие дни в Летнем саду можно видеть одну и ту же картину: «До 10 часов утра встречаются здесь одни немощные, прогуливающиеся по предписанию врачей. От 10 до 12 бархатные лужки покрываются группами детей, прекрасных, как Рубенсовы и Рафаэлевы ангелы, резвящихся под надзором миловидных нянюшек и кормилиц. В два часа пополудни сцена переменяется, и большая аллея представляет прелести и великолепие под другим видом. Это час предобеденного гуляния петербургских красавиц. В 8 часов мастеровые и рабочие люди часто отдыхают здесь от трудов своих», — писал П. П. Свиньин в книге «Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей».
Живописна светская публика, появляющаяся в саду после полудня, когда «уменьшается число гувернеров, педагогов и детей; они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами» (Н. В. Гоголь. «Невский проспект»). Светские франты, перенявшие стиль и манеры английских денди (эта мода пришла в Россию в 1810-е годы), держатся подчеркнуто холодно и равнодушно. Гвардейские офицеры в ярких, нарядных мундирах, напротив, привлекают внимание громким говором и картинностью поз. Состав совершающих послеобеденный моцион постоянен. Среди них есть люди, при виде которых знакомые спешат скрыться.
Один из них — граф Д. И. Хвостов, известный в свете и в литературе. Он ежедневно выходит на прогулку в сопровождении двух гайдуков. Карманы Хвостова и гайдуков оттопырены: в них стихи графа. Он всюду ищет слушателей. «Придворный чин, родство с Суворовым, большое состояние, все это высоко ценилось; при этом поэзия его шла даром: никто не обращал на нее внимания. А в ней-то и видел он надежды на будущее свое величие… Всю долголетнюю жизнь свою просуетился, промучился он напрасно только из того, чтобы его похвалили; желание это обратилось у него в болезнь, в чесотку, в бешенство», — писал о нем в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель.
Граф Хвостов писал оды и басни, воспевал добродетель и бичевал пороки, но его неуклюжие сочинения вызывали у читателей и собратьев по литературе лишь смех. Знамениты были его строки: «В болоте родился великий Ломоносов» или:
Лисянские и Пашков там
Мешают странствовать ушам —
о концерте, на котором пели сестры Лисянские и Пашков, — и многие другие.
Несчастный стихотворец стоически переносил насмешки и унижения, издавал и сам скупал собрания своих сочинений — и, видимо, в награду за смирение его мечта войти в историю исполнилась. Имя Хвостова стало нарицательным, мы встречаем упоминания о нем у Пушкина, Жуковского, Вяземского, Карамзина и других знаменитых современников.
В будние дни в Летнем саду можно найти покой и уединение. В 1834 году Пушкин писал жене: «Летний сад мой огород. Я, вставши ото сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома».
В праздники в Летнем саду всегда многолюдно: «Ежегодно в Духов день бывает в саду сем большое гулянье. Тогда собирается сюда почти весь город, а особливо русское купечество и мещанство в праздничных богатых нарядах. Также во все лето по воскресеньям бывает здесь много гуляющих после обеда. Жаль, что отменена роговая музыка, которая прежде играла здесь по праздникам и более всего привлекала народ», — рассказывал П. П. Свиньин в «Достопамятностях Санктпетербурга и его окрестностей». Он описал и ежегодные смотрины купеческих невест, происходившие в Летнем саду с начала XIX века: «Перед Петровым постом было еще гулянье в том же саду, называемое купеческий смотр… В сей день собираются обыкновенно все русские девушки из купечества и мещанства, придерживающиеся еще русских старинных обычаев, и становятся с матерями своими по обеим сторонам большой аллеи в шеренгу; а молодые женихи ходят по аллеям — для выбора суженой».
Этот обычай существовал довольно долго. В 40-е годы немецкий путешественник писал о нем: «Смотрины невест происходят вяло, после них заключают мало браков, и унылые девушки стоят из года в год разряженные под статуей Цереры, предлагая, как мраморная богиня, рог изобилия со своими добродетелями и нежностями: однако недаром хитрый Меркурий нашел здесь место, бросая взоры не на деревья и цветы, а на дома, фабрики и акции. Бедные девушки!»
В первой трети XIX века столица продолжала расти и украшаться. В 1810-е годы сложился ансамбль Стрелки Васильевского острова гавани Петербурга, со зданием Биржи и Ростральными колоннами-маяками (архитектор Ж. Тома де Томон). Здание Биржи на высоком цоколе, с дорическими колоннами стилизовано архитектором под античный храм. Ее фасад украсили скульптурные группы: Нептун с двумя реками — Невой и Волховом, и Навигация с Меркурием и двумя реками.
На Невском проспекте в 1811 году закончено строительство Казанского собора (архитектор А. Н. Воронихин). Проект Воронихина был утвержден Павлом I, который пожелал, чтобы собор был похож на собор Св. Петра в Риме. Колоннада со стороны Невского проспекта полукольцом охватывает площадь перед ним. Главная святыня собора — икона Казанской Божией Матери, со времен Ивана Грозного считавшаяся покровительницей русских царей. Чудотворная икона была украшена золотой ризой и множеством драгоценных камней. После войны 1812 года собор стал и мемориалом военной русской славы: в 1813 году в нем был похоронен полководец Кутузов. В соборе хранились знамена и ключи от городов, освобожденных русской армией. В 1837 году перед ним были поставлены памятники полководцам войны 1812 года М. Б. Барклаю де Толли и М. И. Кутузову.
В 1829 году сложился архитектурный ансамбль Дворцовой площади: ее полукругом охватило здание Главного штаба (архитектор К. И. Росси), украшенное аркой с триумфальной колесницей в память о победе в войне 1812 года. В 1834 году на Дворцовой площади установили Александровскую колонну (архитектор О. Монферран) из темно-красного гранита. Ее увенчала фигура ангела (скульптор Б. И. Орловский). Этот величественный памятник тоже посвящен победе над Наполеоном. «Дворцовая площадь… не создана в одном стиле, однако ее дворцы, мощная арка Генерального штаба… гранитная колонна с ангелом, грозно указующим на небо, ее широкие перспективы на Мойку, на сады, за которыми темнеет громада Исаакия… и, наконец, выход к Неве и очертания островов с их строениями — все это составляет одно художественное целое, один несравненный архитектурный аккорд», — писал Н. П. Анциферов в книге «Душа Петербурга».
В 1806–1823 годах перестраивалось Адмиралтейство: расположенное неподалеку от Зимнего дворца, оно должно было иметь более парадный вид. Рвы, окружавшие Адмиралтейство, засыпали, валы снесли, а на их месте заложили бульвар. Автор реконструкции Адмиралтейства архитектор А. Д. Захаров сохранил его прежнюю планировку и старые каменные стены здания, пристроив к ним портики; а верфи разместились во внутренних корпусах Адмиралтейства. Фасады здания были богато украшены, его увенчала башня с золоченым шпилем.
В первой четверти XIX века многочисленные дворцы, сады, широкие улицы и проспекты центральной части города благодаря созданию новых архитектурных ансамблей соединились наконец в единую гармоническую панораму. И петербуржцы уже не только сравнивали свой город с прославленными европейскими столицами, но и утверждали его преимущество перед ними. К. Н. Батюшков в 1814 году в очерке «Прогулка в Академию художеств» вдохновенно описывал Петербург: «„Надобно видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите, какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий… и какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке!.. Взгляните теперь на набережную, на сии огромные дворцы — один другого величественнее! на сии домы — один другого красивее! Посмотрите на Васильевский остров, образующий треугольник, украшенный биржею, ростральными колоннами и гранитною набережною, с прекрасными спусками и лестницами к воде. Как величественна и красива эта часть города!.. Теперь, от биржи, с каким удовольствием взор мой следует вдоль берегов и теряется в туманном отдалении между двух набережных, единственных в мире!“ — „Так, мой друг, — воскликнул я, — сколько чудес мы видим перед собою, и чудес, созданных в столь короткое время, в столетие — в одно столетие!“»
А за два года до этого, летом 1812 года, знаменитая французская писательница Жермена де Сталь любовалась панорамой невских берегов с иным чувством: «С глубокой скорбью смотрела я на прекрасный город Петербург, которым скоро завладеет неприятель, и, когда вечером возвращалась с островов и видела золоченый шпиль на крепости, сверкавший в воздухе подобно огненному лучу, в то время как Нева отражала мраморные набережные и окружающие ее дворцы, я представляла себе все эти чудесные творения померкнувшими от высокомерия властелина, готового сказать, подобно сатане на вершине горы: „Царства земные принадлежат мне“. Все прекрасное в Петербурге казалось мне близким к грядущему разрушению, и я не могла наслаждаться этой картиной без чувства скорби».
Баронесса де Сталь, непримиримая противница Наполеона, была изгнана из Франции. Главный вопрос, волновавший ее в России, — сможет ли эта страна отразить нападение Наполеона? Многое из увиденного в Петербурге тревожило ее: «Я не замечала народного воодушевления; непостоянство характера у русских мешало мне наблюдать его… До возбуждения у простого народа царило непонятное равнодушие; но когда народ пробудился, перестали существовать для него все преграды и опасности…»
Жизнь петербургского света представлялась ей сплошным праздником: казалось, эти люди не думали о приближавшейся опасности. «Но между тем неудачи следовали одна за другой, а общество не было о них осведомлено. Один остроумный человек сказал, что в Петербурге все скрывают, хотя ничто уже не было тайною, а на самом деле правду все предчувствовали (но по привычке молчали)… Один иностранец открыл мне, что Смоленск уже взят и Москва находится в величайшей опасности. Мною овладело уныние».
На самом деле настроение в Петербурге не было столь беспечным. Возможность захвата столицы казалась вполне реальной, поэтому решено было вывезти из нее все наиболее ценное на север и северо-восток, в отдаленные области. После взятия Наполеоном Москвы началась эвакуация собрания Публичной библиотеки, готовились к переезду правительственные учреждения.
Жермена де Сталь вспоминала: «Известие о вступлении французов в Смоленск прибыло во время переговоров шведского принца с русским императором. Здесь они обязались никогда не подписывать мира. „Если Петербург будет взят, — сказал Александр, — отступим в Сибирь. Там я восстановлю древние обычаи, и по примеру наших длиннобородых предков мы вернемся снова завоевать царство“» («1812 год. Баронесса де Сталь в России»). Эти слова императора должны были нравиться тем, кто представлял русских варварами, почти дикарями. «Древние обычаи», «длиннобородые предки», отступление в Сибирь — все эти перлы красноречия были куда легковеснее того, что происходило в сердцах русских. 6 июля 1812 года в Петербурге обнародован манифест о созыве народного ополчения. Газеты публиковали длинные списки тех, кто жертвовал деньги для «образования ополчения Санкт-Петербургской губернии». Богатые дворяне снаряжали на свои средства полки, люди малого достатка, даже крепостные, вносили посильную лепту.
«…В продолжение этой войны можно было заметить, какие добродетели выказали люди даже из круга придворных. В бытность мою в Петербурге в обществе почти не видно было молодых людей — все ушли в армию: женатые, единственные сыновья, господа, владельцы огромного состояния служили простыми добровольцами…» («1812 год. Баронесса де Сталь в России»). В армию стремились совсем молодые люди, которых не брали по возрасту. Шестнадцатилетний Никита Муравьев, сын сенатора, тайно бежал из дому, решив убить Наполеона. Крестьяне задержали мальчика, который по-французски говорил лучше, чем по-русски, приняв его за французского шпиона. По счастью, его выручил московский губернатор Ф. В. Ростопчин, и родители согласились отпустить его в армию. Н. М. Муравьев, будущий декабрист, сражался в битвах при Дрездене и Лейпциге, вошел в Париж, а затем «с новым удовольствием увидел Петербург».
В августе 1812 года в Петербурге провожали М. И. Кутузова, назначенного главнокомандующим русской армией. «Мне довелось видеть князя накануне его отъезда, — писала Ж. де Сталь. — Это был старец весьма любезный в обращении… Глядя на него, я боялась, что он не в силе будет бороться с людьми суровыми и молодыми, устремившимися на Россию со всех концов Европы… Перед отъездом Кутузов отправился помолиться в церковь Казанской Божией Матери, и весь народ, следовавший за ним, громко называл его спасителем России… Его годы не позволяли ему надеяться пережить труды похода; однако в жизни человека бывают минуты, когда он готов пожертвовать жизнью во имя духовных благ».
В октябре 1812 года русские войска разбили французский корпус маршала Удино, шедший к Петербургу. Почти в то же время французы оставили Москву. Опасность для столицы миновала. А в июле 1813 года город погрузился в траур: умер фельдмаршал Кутузов. Его похоронили в соборе Казанской Божией Матери. «Народ еще у Нарвской заставы выпряг лошадей и вез траурную колесницу до Казанского собора. Все невольно утирали слезы. Улицы усыпаны были зеленью и цветами», — вспоминал актер В. А. Каратыгин.
В 1814 году союзные войска вошли в Париж. В Петербурге после получения этого известия «иллюминация была отменная. Жители старались осветить дома свои с великолепием и вкусом. Во многих местах играла музыка. Во все три вечера иллюминация продолжалась за полночь, и публика в несчетном количестве забавлялась этим величественным зрелищем», — писала газета «Северная почта». В театрах шли патриотические пьесы; по свидетельству В. А. Каратыгина, героические монологи на сцене однажды вызвали такой восторг, «что театр задрожал от рукоплесканий, зрители вскочили с мест, закричали „ура“, махали платками, и несколько минут актер не мог продолжать монолога».
В 1814 году победоносная армия возвратилась в Петербург. Город готовился к торжественной встрече: на Петергофской дороге, по которой должна пройти гвардия, была возведена триумфальная арка — Нарвские ворота. Первоначально они были деревянными, в 1827–1833 годах их перестроили в камне. Множество народа выехало встречать гвардию за городскую заставу. Наконец войска появились у Нарвских ворот. Тогда произошла сцена, запомнившаяся многим: «…Показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались: но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя», — вспоминал сорок лет спустя И. Д. Якушкин, участник военной кампании 1812–1814 годов, декабрист, отбывший каторгу и ссылку в Сибири.
Молодежь, вернувшаяся с войны, была воодушевлена победой и гордостью за свой народ, а в России все оставалось по-старому. «В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решавшие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь невыносимо было смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед» (И. Д. Якушкин. «Записки»).
Первая четверть XIX века — замечательная пора в жизни Петербурга. «Дней Александровых прекрасное начало», война с Наполеоном знаменовали приход нового столетия — и новой эпохи. Молодежь остро чувствовала разлад с прошлым, отжившим. Среди военных и статских, богатых аристократов и обедневших дворян появлялись, по выражению А. И. Герцена, «всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца».
Смена царствований означала смену поколений. Молодежи 1810–1820-х годов правление Павла представлялось чредой мрачных анекдотов (лучше всего помнили его убийство), а царствование Екатерины II — далеким прошлым. Екатерининские вельможи казались тенями этого прошлого. А между тем Платону Зубову, фавориту Екатерины, в 1812 году исполнилось всего сорок пять лет. Герой Отечественной войны генерал П. П. Коновницын старше Зубова, генералы Н. Н. Раевский и Д. П. Неверовский — немногим моложе его, однако в глазах молодежи они люди нового времени, в отличие от Зубовых и Орловых.
Конечно, нравы не очень изменились, придворное искательство, страсть к чинам остались те же, но в начале царствования Александра I для успешной карьеры требовались широкая образованность и известная самостоятельность суждений. Во второй половине 1810-х годов «люди, возвращающиеся в С.-Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали свое изумление при виде перемены, происшедшей во всем укладе жизни, в речах и даже поступках молодежи этой столицы: она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрений. Никто не думал о шпионах, которые были в ту эпоху почти неизвестны», — писал декабрист Н. И. Тургенев в своих мемуарах «Россия и русские».
«Все стали стремиться к чему-то высшему, достойному, благородному. Молодежь много читала, стали в полках заводить библиотеки… Жадное до образования юношество толпилось в залах на публичных курсах, в особенности у Г. Р. Державина, где происходили чтения любителей российской словесности и где читали Крылов, Гнедич… С трудом доставались билеты, а в охотниках просвещения недостатка не было», — вспоминал декабрист Н. И. Лорер. Это было время общего интереса к литературе и отечественной истории. Появление каждого нового тома «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина становилось значительным событием, тем более что до этого русское общество было плохо знакомо с отечественной историей.
Литературные собрания, полемика живо интересовали людей, далеких от словесности. Поэзии придавали значение особое, на поэтическое слово возлагались чуть ли не политические надежды. Крамольные стихи молодого Пушкина были известны всей образованной России[10].
В 1811 году в Петербурге начались заседания Общества любителей русского слова, которые вели А. С. Шишков и Г. Р. Державин. Полемика «Беседы» с новыми литературными направлениями приобретала общественный резонанс. «Воспрянувшее в разных состояниях чувство патриотизма подействовало, наконец, на высшее общество: знатные барыни на французском языке начали восхвалять русский, изъявлять желание выучиться ему или притворно показывать, будто его знают. Им и придворным людям натолковали, что он искажен, заражен, начинен словами и оборотами, заимствованными у иностранных языков, и что „Беседа“ составилась единственно с целью возвратить ему его чистоту и непорочность.
Маститый Державин… для заседаний „Беседы“ отдал великолепную залу прекрасного дома своего на Фонтанке… Чтобы придать собраниям более блеску, прекрасный пол являлся в бальных нарядах, статс-дамы — в портретах, вельможи и генералы были в лентах и звездах, и все вообще в мундирах… Дамы и светские люди, которые ровно ничего не понимали, не показывали, а может быть, и не чувствовали скуки: они исполнены были мысли, что совершают великий патриотический подвиг, и делали сие с примерным самоотвержением», — вспоминал в «Записках» Ф. Ф. Вигель.
В противовес «Беседе» в 1815 году в Петербурге образуется Общество арзамасских безвестных литераторов, или «Арзамас». Само его название вызывало улыбку, а «…благодаря неистощимым затеям Жуковского (секретаря общества. — Е. И.) „Арзамас“ сделался пародией в одно время и ученых академий, и масонских лож, и тайных политических обществ… — писал Вигель. — Кому в России не известна слава гусей арзамасских? Эту славу захотел Жуковский присвоить обществу, именем их родины названному. Он требовал, чтобы за каждым ужином подаваем был жареный гусь, и его изображением хотел украсить герб общества».
Почетные члены «Арзамаса» именовались «почетными гусями»; для приема в общество был разработан специальный шуточный ритуал. Самым молодым «арзамасцем» был Александр Пушкин, принятый в общество в 1817 году, после выпуска из Лицея и переезда в Петербург. «На выпуск Пушкина смотрели члены „Арзамаса“ как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители не могли принимать в нем более нежного участия; особенно же Жуковский, воспреемник его в „Арзамасе“, казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне (Ф. Ф. Вигелю. — Е. И.) довольно шаловливо и необузданно, и мне даже больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали маленького брата».
Однако дружной семье «Арзамаса» был сужден недолгий век — слишком разные люди собрались под его кровом. Некоторое время ничто не нарушало гармонии: литературные взгляды арзамасцев были сходны, а прочих предметов они касались мало. Но русское общество все более политизировалось, и сходства литературных вкусов для единства уже недоставало. Это становилось все очевиднее.
В апреле 1817 года в «Арзамасе» появился новый член — Михаил Федорович Орлов. Он был человеком известным: в 1814 году двадцатишестилетний генерал Орлов принимал капитуляцию Парижа. Но мало кто знал, что в том же году он стал одним из создателей тайного политического общества «Орден русских рыцарей», позже входил в Союз спасения и Союз благоденствия[11].
В традиционной речи, которую полагалось произнести каждому вступавшему в «Арзамас», Орлов предложил целую программу действий: «Показалось Орлову, что свободная стихия достаточно наполняет „Арзамас“, чтобы сделаться в нем преобладающею. Он задумал приступить к его преобразованию и дать ему новое направление… Дабы дать занятие уму каждого, предложил он завести журнал, коего статьи новостью и смелостью идей пробудили бы внимание читающей России. Расширив таким образом круг действий общества, он находил необходимым и умножить число его членов… предлагал… учреждать небольшие общества, которые бы находились в зависимости и под руководством главного», — писал Ф. Ф. Вигель.
Д. Н. Блудов ответил Орлову от имени арзамасцев вежливой отповедью. Но с этого времени существование общества стало клониться к закату, а в 1818 году его заседания прекратились, поскольку «…неистощимая веселость скоро прискучила тем, у коих голова полна была великих замыслов; тем же, кто шутя хотели заниматься литературой, странно показалось вдруг перейти от нее к чисто политическим вопросам» (Ф. Ф. Вигель). Однако вопросы эти так или иначе вставали перед каждым — и бывшие арзамасцы по-разному ответили на них:
А. С. Пушкин — в 1820 году сослан за политические стихи;
Н. И. Тургенев — с 1818 года член Союза благоденствия, в 1824 году покинул Россию, по делу декабристов заочно приговорен к пожизненной каторге;
Д. Н. Блудов — министр внутренних дел при Николае I, в 1826 году — член Верховного суда по делу декабристов;
С. С. Уваров — министр просвещения при Николае I (вернее, гонитель просвещения, поскольку усматривал в нем опасность вольнодумства);
Ф. Ф. Вигель — глава Департамента иностранных вероисповеданий при Николае I; в 1836 году после публикации «Философического письма» П. Я. Чаадаева в журнале «Телескоп» написал на Чаадаева донос.
В. А. Жуковскому, далекому от всяких крайностей, много пришлось заниматься «вопросами политическими»: ходатайствовать за Пушкина, Н. И. Тургенева, В. К. Кюхельбекера… Всю жизнь он за кого-нибудь вступался, помогал, поддерживал.
Но были в Петербурге литературные кружки и собрания, в которых о политике говорили больше, чем о поэзии. На Екатерингофском проспекте жил сын «петербургского Креза» камер-юнкер Никита Всеволожский, театрал и светский повеса. В его доме устраивались пирушки, кутежи золотой молодежи. Однако в 1819–1820 годах у Всеволожского бывали и другие собрания: литературного общества «Зеленая лампа», в которое входили поэты А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, Н. И. Гнедич, Ф. Н. Глинка и поклонники поэзии, большей частью офицеры гвардейских полков. Многие участники собраний «Зеленой лампы» были членами Союза благоденствия. В кабинете Всеволожского, при свете зеленой лампы, шли беседы о политике, истории, литературе, о том, что волновало Петербург в то время:
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.
(А. С. Пушкин. «В. В. Энгельгардту»)
В начале двадцатых годов на «русских завтраках» у К. Ф. Рылеева «…собирались многие литераторы и члены нашего Общества (Северного общества декабристов. — Е. И.). Завтрак неизменно состоял: из графина очищенного русского вина, нескольких кочней кислой капусты и ржаного хлеба… Я очень любил эти завтраки, и, как только была возможность, я спешил отдохнуть там душою и сердцем, в дружной семье литераторов и поэтов, от убийственной шагистики, поглощавшей все мое утро до вечера.
Особенно врезался у меня в памяти один из них, на котором, в числе многих писателей, были Дельвиг, Ф. Глинка, Гнедич, Грибоедов и другие… Помню, как зашла речь о Жуковском и как многие жалели, что лавры на его челе начинают блекнуть в придворной атмосфере… Ходя взад и вперед с сигарами, закусывая пластовой капустой, то там, то сям вырывались стихи с оттенками эпиграммы или сарказма», — вспоминал декабрист М. А. Бестужев.
Итак, будущие враги и сподвижники императора Николая Павловича увлекались литературой; гвардейские офицеры стремились, по свидетельству декабриста С. П. Трубецкого, к «познаниям в науках, имеющих целью усовершенствование гражданского быта государства». Александр I, узнав о том, что офицеры одного из полков пригласили профессора политической экономии прочесть им курс, потребовал сведений о них «…и по хорошим о них отзывам нашел очень странным это необыкновенное явление и несколько раз повторил слова: „Это странно! Очень странно! Отчего они вздумали учиться!“» (С. П. Трубецкой. «Записки»).
А чем же увлекался великий князь Николай Павлович, который через несколько лет одних казнит, других возвысит — и до конца дней не сможет без гнева вспоминать о начале своего царствования? Им в Петербурге интересовались мало — никто не предполагал, что он станет императором. Александру сорок с небольшим лет; после его смерти власть унаследует цесаревич Константин, а младшие братья — Николай и Михаил Павловичи если и дождутся престола, то очень нескоро. Лучше всего этих великих князей знали — и не любили — в гвардии. Они были грубы и ограниченны, а их привычки напоминали о времени царствования их отца, императора Павла: «Оба великие князя, Николай и Михаил, получили бригады и тут же стали прилагать к делу вошедший в моду педантизм. В городе они ловили офицеров; за малейшее отступление от формы одежды, за надетую не по форме шляпу сажали на гауптвахты; по ночам посещали караульни и, если находили офицеров спящими, строго с них взыскивали… По целым дням по Петербургу шагали полки то на ученье, то с ученья, барабанный бой раздавался с раннего утра до поздней ночи…
Оба великих князя друг перед другом соперничали в ученье и мученье солдат. Великий князь Николай даже по вечерам требовал к себе во дворец команды человек по 40 старых ефрейторов; там зажигались свечи, люстры, лампы, и его высочество изволил заниматься ружейными приемами и маршировкой по гладко натертому паркету. Не раз случалось, что великая княгиня Александра Федоровна в угоду своему супругу становилась на правый фланг с боку какого-нибудь тринадцативершкового усача-гренадера и маршировала, вытягивая носки», — писал в мемуарах «Записки моего времени» декабрист Н. И. Лорер.
Грубость Николая, его страсть к муштре раздражали и вызывали общее пренебрежение, но кто мог предвидеть, что Россия тридцать лет будет маршировать по его команде? Пока он лишь бригадный командир, и ему случается встречать отпор подчиненных. Однажды во время ученья раздраженный Николай схватил офицера за ворот мундира. Тот обернулся и сказал: «Ваше Высочество, у меня в руке шпага». Николай отступил.
У светской молодежи конца 1810-х — начала 1820-х годов вошло в моду стремление к оригинальности, даже экстравагантности. Романтический «разлад с миром» отнюдь не означал их реального отдаления от общества: светские денди, с их меланхолической скукой и томной разочарованностью, неизменно являлись на балы и рауты. Возможно, они были бы оригинальны, не будь их десятки:
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.
(А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»)
Но в Петербурге находилось немало людей, которым не было нужды оригинальничать, — яркие, незаурядные личности. Таким был военный генерал-губернатор столицы граф М. А. Милорадович: любимый сподвижник Суворова, герой войны 1812 года, по словам А. И. Герцена, «…храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром I из долгов, волокита, болтун, любезнейший в мире человек, идол солдат, управляющий несколько лет Петербургом, не зная ни одного закона».
В 1820 году Пушкину грозила ссылка за политические стихи; по слухам, обсуждая это, император упомянул о Сибири. Дело Пушкина поручено было разобрать генерал-губернатору Милорадовичу. Встревоженный поэт обратился за советом к Ф. Н. Глинке, близкому к Милорадовичу человеку. Глинка вспоминал: «…Я сказал ему: „Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и в рыцарских его выходках много романтизма и поэзии… Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности“».
Через несколько часов Глинка пришел к генерал-губернатору: «Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, укутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: „Знаешь, душа моя!.. У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги, но я счел более деликатным пригласить его к себе… Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и, когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои бумаги сожжены!.. Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною… с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем“.
Пушкин заполнил стихами целую тетрадь; назавтра Милорадович отправился с этой тетрадью к императору: „Я вошел к государю со своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!»…Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил: «А что ж ты сделал с автором?» — «Я?.. Я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!»… Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу… и, с соблюдением возможной благовидности, отправить на службу на Юг».
Рыцарственный Милорадович 14 декабря 1825 года подъехал к восставшим полкам и обратился к солдатам. Видя, что слова его производят на солдат сильное впечатление, отставной поручик П. Г. Каховский выстрелом смертельно ранил его. Адъютант Милорадовича А. П. Башуцкий хотел отнести раненого в один из ближайших домов, чтобы ему оказали помощь. В мемуарах Н. С. Голицына приведен рассказ Башуцкого о последних часах жизни Милорадовича: «Вдруг я чувствую, что Милорадович правою рукою дернул меня за аксельбант и слабым голосом спросил: „Куда несете меня?“ — „На квартиру генерала Орлова“, — отвечал я. „Я еще не умер, слушайтесь меня: не хочу я туда; в казармы, сударь, на солдатскую койку, на ней хочу я умереть“.
Тогда я повернул направо в первые ворота казарм, и мы понесли раненого по лестнице наверх, внесли в комнату квартиры ротмистра Игнатьева и положили на диван… Вскоре собрались люди его и врачи, и в главе последних доктор Арендт (Н. Ф. Арендт оказывал помощь Пушкину после дуэли с Дантесом. — Е. И.), совершавший с Милорадовичем походы 1812, 1813 и 1814 гг. Он и другие врачи долго и мучительно для раненого искали пулю и наконец извлекли ее. Милорадович потребовал, чтобы ее подали ему, осмотрел ее, перекрестился и сказал: „Слава Богу! Это не солдатская!“» Утром 15 декабря Милорадович умер. Он погребен в Александро-Невской лавре, в церкви Сошествия Св. Духа, «в нескольких шагах от могилы Суворова, столь любившего и уважавшего Милорадовича» (Н. С. Голицын. «Записки»).
Там же, в церкви Сошествия Св. Духа, похоронена еще одна замечательная личность той эпохи — княгиня Евдокия Ивановна Голицына. На ее надгробье было написано: «Прошу православных русских и проходящих здесь помолиться за рабу Божию, дабы услышал Господь мои теплые молитвы у престола Всевышнего, для сохранения духа русского».