Отклонения от «героической» биографии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Отклонения от «героической» биографии

Весной 1937 года члены партии на заводах начали проверять старые документы и протоколы собраний, чтобы «разоблачить врагов» в своей среде. Еще в конце осени 1936 года даже прежняя оппозиционная деятельность не являлась достаточным основанием для исключения из партии. Многие члены партии некогда были активными участниками оппозиции, некоторые из них даже были исключены, а затем снова восстановлены. Теперь доказательство прошлой оппозиционной деятельности, которое раньше являлось лишь поводом для сомнений, стало решающим критерием для исключения. Члены партии оценивали друг друга по степени «героизма» биографии, что подразумевало принадлежность к рабочему классу или бедному крестьянству полную непричастность к политической оппозиции и «прозрачность» родственников, которых могли похвастаться тем же происхождением и политическими взглядами. Любой, чьи биографические данные не соответствовали жестко установленным критериям, мог подлежать исключению из партии и увольнению с работы, независимо от того, насколько он был преданным, работящим и самоотверженным человеком. Однако чем дольше человек состоял в партии, тем было труднее сочинить «незапятнанную биографию». Парткомы начали проверять деятельность людей во время Гражданской войны, а также их возможную принадлежность к другим политическим партиям, таким как Бунд (еврейский рабочий союз) или эсеры (социалисты-революционеры). Несмотря на то, что партийные евреи раньше состояли в Бунде, который официально слился с партией большевиков в 1920 году, принадлежность к этой партии в прошлом теперь была основанием для подозрений. Фактически любое из нижеприведенных событий биографии бросало подозрения на члена партии:

• проживание за границей или на территории, занятой белыми во время Гражданской войны;

• родственники за границей;

• переписка с людьми за границей, включая родственников;

• родственники из кулаков, представителей духовенства, купцов, коммерсантов или помещиков;

• оказание материальной поддержки арестованным членам партии, родственникам, друзьям, руководителям или случайным знакомым;

• принадлежность к оппозиции в прошлом или связи (даже случайного характера) с теми, кто участвовал в оппозиционной деятельности.

От членов партии требовали представить заявление о том, имеет ли к ним отношение какое-либо из перечисленных «компрометирующих обстоятельств». Например, если им становилось известно, что чей-то родственник или друг был арестован, они должны были немедленно доложить об этом в партком. Заседания парткома были полностью посвящены зачитыванию заявлений, рассмотрение которых давало «пищу» для последующих «разборок». В 1938 году партком ликероводочного завода признал, что начиная с 1937 года, был всецело занят обвинениями и «разоблачениями». На старого члена партии Гульбиса[62] обрушился град нападок, после того как партком обнаружил, что во время Гражданской войны он недолгое время находился в плену у белогвардейцев. По всей видимости, белые нашли его партийный билет, но не расстреляли. Почему? Буль-бис объяснил, что его пожалел один доброжелательно настроенный белогвардеец и помог ему сбежать. Партком посчитал эту историю подозрительной и засыпал его вопросами. Может быть, Бульбис оказал какую-то услугу белым, и за это они его отпустили? Возможно, он был «двойным агентом»? Бульбис не смог правдоподобно объяснить свое освобождение, и теперь, спустя почти двадцать лет, его исключили из партии за «темные пятна в биографии», а затем арестовали.{445} В конце 1930-х годов бурная история революции и Гражданской войны была сведена к механистическому описанию надуманных образов злодеев и героев. Не было места для отклонений от «типажа» — ни для белогвардейца, который мог так поступить из жалости, ни, конечно же, для красноармейца, который мог совершить сомнительный поступок ради спасения своей жизни. Этим история Бульбиса не ограничилась, этот случай испортил отношения между членами партии, поскольку обнаружились факты, затронувшие его друзей и коллег.

Член парткома Гече был близок к Бульбису до его ареста. Его товарищи по работе, ожидавшие, что его вскоре отправят в тюрьму вслед за Бульбисом, относились к нему как к изгою. Гече жаловался: «Я считаю неправильным отношение отдельных коммунистов ко мне. Я — член парторганизации, со мною не садятся рядом, потому что я работал с Бульбисом. Я пошел в клуб, сидевшие около меня поднялись и ушли». Когда Гече зашел в партком, двое находившихся там людей приветствовали его молча. Гече, пытаясь начать разговор, сказал: «Здравствуйте». Ответом было молчание. Он повторил приветствие. Ему ответили: «А, здравствуйте!», — «Это показывает, что как будто я в стороне, я незнаком». Когда он вышел во двор завода, люди интересовались с убийственным юмором: «Ты еще жив?» Наконец, не выдержав отстраненности своих товарищей, Гече пришел к секретарю парткома. Ссылаясь на свою прошлую жизнь в Латвии, он сказал в отчаянии: «Если есть подозрение, — заберите, если я латышский фашист[63], — заберите. Если есть плохое — скажите. А вот люди как-то стараются держаться от меня подальше».{446}

В июле 1937 года Политбюро подписало ряд приказов[64], за которыми последовали сотни тысяч арестов. Так, приказом № 00447 о «массовых операциях»[65] устанавливалось, какое количество преступников, представителей духовенства, религиозных активистов, бывших кулаков и других «вражеских элементов» подлежало аресту и ликвидации. За ним следовал приказ № 00485 о начале массовой операции против лиц польской национальности[66] и приказ № 0486 об аресте жен «врагов народа».{447} В городах на тех, кто не имел паспортов, устраивали облавы и арестовывали. Тысячи крестьян, вернувшихся из ссылки, арестовали в сельской местности. Целью «массовых операций» были «маргинальные элементы», но эти аресты отразились на рабочих и коммунистах. Многие имели родственников, которые были раскулачены или бежали из деревень. Независимо от степени «чистоты» биографии члена партии, не всегда факты из прошлой жизни его родственников были безупречными. К осени 1937 года негативные последствия массовых операций затронули и заводы. Члены партии начали сообщать о своих арестованных родственниках. В ноябре П. М. Ларкин — член парткома завода «Серп и Молот» написал в заявлении, что его 63-летний отец, колхозник, арестован. Ларкин узнал об аресте отца от своего старого деревенского друга. «Как ты думаешь, за что его могли арестовать?» — спросил товарищ по партии. Ларкин печально ответил: «За что арестован отец — не знаю. Он никаким налогом не облагался. Я был у него последний раз проездом в 1933 году. <…> Нигде ни в чем не был замешан. <…> Судили руководителей колхоза за то, что пропили хлеб и погубили сад. Отец к этому делу не причастен». Партком проголосовал за продолжение расследования этого дела.{448}

На фабрике «Трехгорная мануфактура» члены партии также сообщали об арестах своих деревенских родственников. Яркин, член партии с 1919 года, написал заявление, в котором сообщалось, что его двоюродный брат работал в совхозе в Башкирии. Когда начался падеж крупного рогатого скота, брата обвинили во вредительстве. Яркин не видел своего родственника с 1921 года. Один член партии спросил его предвзято: «Как ты думаешь помочь парторганизации выявить твою связь с братом?» Одна работница неприязненно добавила: «Я работала с т. Яркиным и никогда от него слышала ни о брате, ни о совхозе, в котором работал брат». После многочисленных вопросов конец дискуссиям положил Павлов, работавший в заводском гараже, он сказал сочувственно: «…Выяснить отношения братьями, конечно, очень трудно. Я думаю, что заявление т. Яркина об аресте его брата, с которым он связи не имел, принять к сведению».{449} Возможно, своевременное вмешательство Павлова объясняется тем, что и в его биографии были свои секреты. Спустя месяц он написал заявление, что муж его сестры арестован в колхозе под Рязанью. В ходе строгих расспросов Павлов рассказал, что семья его шурина, высланная в период коллективизации за принадлежность к «кулакам», вернулась домой после окончания срока ссылки. Павлов поклялся, что, несмотря на то, что провел своей отпуск в колхозе, он ничего не знал о своем зяте. Вопросы стали более жесткими:

— Почему ты раньше никогда не говорил, что у тебя есть раскулаченные родственники?

— Я как-то этому делу не придавал никакого значения.

— Какое настроение было у арестованного? — Я ничего за ним не замечал.

— Какое у тебя было хозяйство в деревне?

— До призыва в армию крестьянствовал с дедом, потом работал сезонником. С 1925 года работаю на «Трехгорке.

— Как это ты до сих пор не интересовался твоими раскулаченными родственниками в деревне?

Вопросы продолжались. Наконец, партком согласился на дальнейшую проверку родственников Яркина.{450}

Политически скомпрометированные родственники был одним из многих факторов, портивших «чистые» биографии других. Ряду членов партии пришлось отвечать на неудобные вопросы об их отношении к левой оппозиции в 1920-е годы. Я, И. Сокол, 28-летний коммунист завода «Серп и молот» являлся представителем поколения, которое воспользовалось предоставленными советской властью возможностями «социального лифта». Он был слишком молод, чтобы участвовать в революции, достиг совершеннолетия в конце 1920-х — в период острых политических дебатов. Он вступил в комсомол, когда работал на заводе в Киеве, а в 1930 году стал членом партии. Партия сразу направила его в технический ВУЗ для получения образования, а затем направила молодого инженера на работу на завод «Серп и молот». В 1937 году он стал начальником отдела технического контроля калибровочного цеха. Когда слухи о том, что Сокол в юности был членом троцкистской группы в Киеве, дошли до парткома, одного из членов парткома Петрова послали разузнать правду. Основываясь на полученной информации, партком обвинил Сокола в троцкизме. Сокол, представ перед парткомом, постарался опровергнуть обвинения. Он объяснил, что в то время троцкистская группа в Киеве состояла из молодых рабочих-комсомольцев. Они распространяли листовки на заводе и в здании райкома комсомола. Когда Сокол стал секретарем комсомольской ячейки, он порвал с группой. «Я громил эту группу, — сказал он. — Это можно проверить. Я там вступал в партию, проходил чистку ВКП(б) 1929 г. Ребята эти были из рабочих. Организовывали их троцкисты не на заводе, а на квартирах. Раньше мы все были товарищи. После исключения их из ВЛКСМ ни я, ни они у меня не были». Сокола попросили назвать имена молодых рабочих — активистов группы, он немедленно выполнил просьбу Один из них работал на заводе «Электросталь» на юго-востоке Москвы[67]. Список лиц, названных Соколом, расширил это дело и вызвал поток новых вопросов: «Ты никому не заявлял о том, что оппозиционер работал на Электростали?», «Кто еще из этих оппозиционеров арестован?», «Откуда ты знаешь Клинкова?» — «Он был секретарем РК потом секретарем окружкома», — «Когда ты встречался с Клинковым?» Клинков, выдвинутый на более высокий пост в ЦК ВЛКСМ Украины, к тому времени был уже арестован. Сокол доказывал, что он встречался с молодыми рабочими-троцкистами исключительно для того, чтобы разубедить их в своих взглядах. Секретарь парткома завода «Серп и молот» извлек протокол партсобрания 1927 года. «Там ты выступал», — настаивал секретарь. «О чем вы говорите? — напуганный Сокол начал заикаться. — Я не такой грамотный уж был. Мог и ошибиться». Из протокола следовало, что

Соколов защищал оппозицию. Он умолял партком принять во внимание политический контекст: «Выступлений ведь раньше много было. В 1927 году много было споров. Шел вопрос о том, доверять ЦК или не доверять». Наконец, Петров подвел итог своей поездки в Киев: «По поручению парткома завода я расследовал дело Сокол. В 1927 году часть ребят-троцкистов действовали открыто. Вторая же часть оставалась скрытой. Основой оппозиционеров были Ернышев и Розенберг. Розенберг был самым близким другом Сокола. Партийная организация все дело просмотрела. Среди рабочих был целый ряд собраний, о которых Сокол не заявляет. Клинков выступал против этой группы и двурушничал, потому что впоследствии собирал их всех у себя на квартире. Все дело вел Розенберг… Скорее всего, в этом ему помогал Сокол. Клинков рекомендовал Сокола в партию. Я говорил со многими, которые заявляли, что Сокол был очень дружен с Розенбергом… Розенберга выгнали из партии в 1933 году… Комитет комсомола тогда был весь троцкистский». Вначале Сокол пришел в замешательство, был напуган обвинениями в свой адрес, но вскоре понял, что произошло. Клинков — второй секретарь ЦК комсомола Украины, Розенберг и несколько рабочих киевского завода были недавно арестованы. По всей стране парткомы собирали сведения о разветвленных дружеских, рабочих и партийных связях между молодыми членами этой группы, сложившиеся в 1920-е годы.{451}

Ларкин, сообщивший об аресте своего отца за месяц до описываемого события, стремился продемонстрировать свою бдительность. «Вы поддерживали связь с троцкистом», — сказал он Соколу. «Сокол участвовал вместе с этими людьми на троцкистских собраниях. Мое предложение: за скрытие участия в троцкистской оппозиции Сокола из партии исключить». Заседание становилось все более неорганизованным по мере того, как члены партии начали выкрикивать: «Его надо исключить из партии и снять с работы уполномоченного по избирательным участкам!» «В 1930 году он произнес контрреволюционную речь!» «В 1926 и в 1927 году я был в Украине. Там много орудовало троцкистов… В Польше был убит Войков, несомненно, с участием троцкистов. В Украине были восстания кулаков… В партии Сокола оставлять нельзя». Среди всеобщего шума Петров, повысив голос, потребовал, чтобы свидетельские показания Сокола были направлены обратно в парторганизацию Киева, чтобы там могли выявить всех настоящих оппозиционеров. Наконец, Петров поставил точку в данном вопросе: «Многие из рабочих говорили, что Сокол — карьерист. Ничего общего у него с заводом не было, и ему нужно было только пролезть в партию и в институт». Партком проголосовал за его исключение из партии за то, что он скрыл свою связь с известными троцкистами и произнес «контрреволюционную речь» на партийном собрании в 1930 году{452} Случай Сокола был похож на многие другие. Несмотря на то, что Сокол был добросовестным инженером, молодым рабочим, получившим образование благодаря партии, его биография оказалась значительно более сложной.

Тысячи людей были обмазаны дегтем обвинений в «троцкизме» из-за личного участия в деятельности оппозиции или контакта с родственником, руководителем или другом, имевшим отношение к оппозиции. А. С. Фомин — начальник четвертого механического цеха пришел на завод «Динамо» в 1923 году, начинал механиком цеха, сочувствовал левой оппозиции. Некоторое время он работал в отделе технического контроля, а со временем стал начальником цеха. Когда начальник отдела контроля и несколько старых товарищей по цеху были арестованы за троцкизм, Фомин оказался в сложном положении. Разин — один из членов парткома заявлял, что заводом «Динамо» в 1926-1927 годах «управляли троцкисты»: «Они распространяли троцкистские прокламации, и в каждом рабочем ящике, на верстаке можно было найти листовки». В самое «напряженное время», когда нужно было бороться, Фомин прекратил платить членские взносы и вышел из партии. В 1929 году у Разина состоялся долгий разговор с Фоминым касательно его отношения к партии. Фомин ответил: «Теперь я смотрю уже по-другому, чем это было в 1927 году». Разин посоветовал ему вновь вступить в партию. Фомина беспокоило не то, что он что-то сказал или сделал. В основном он был расстроен из-за того, что был близок с некоторыми работниками завода, которых позже арестовали как троцкистов. Как начальник цеха он также когда-то восстановил на работе Уткина, которого уволили за то, что «итальянил»[68] при пересмотре норм. Отношение Фомина к «троцкизму» отличалось от отношения Сокола. Фомин никогда не был членом левой оппозиционной группы и никогда активно не обсуждал идеи троцкизма. Защищаясь, Фомин подчеркивал свою преданность, предлагая список фамилий людей, которых он заранее обвинял. Но все-таки партком его исключил, заявив: «Фомин имел тесную связь с троцкистами, ныне арестованными. Эта связь выражалась в том, что эта группа троцкистов собиралась систематически, и в этих сборах принимал участие Фомин… Он не помогал парторганизации. Фомин ни разу не написал на них заявление».{453} Таким образом, основная ошибка Фомина заключалась в том, что он не разоблачил своих друзей, которые впоследствии были арестованы. Случаи, подобные истории, происшедшей с Фоминым, способствовали нагнетанию атмосферы страха и обличений. Если человека могли исключить или арестовать только за то, что он не донес на кого-то, кто еще не был выявлен как враг, единственным поступком, гарантировавшим защиту, было заявить на каждого.

Общим сюжетом большей части заявлений была информация о членах партии, занимавших руководящие должности. Весной 1937 года партком завода «Серп и молот» получил более тридцати заявлений на П. Ф. Степанова — директора завода; его обвиняли в «связях с врагами», растрате, вредительстве и прочих преступлениях и правонарушениях. Почти все лето партком занимался расследованием этого дела и расспросами Степанова, почти не оставляя ему времени для руководства заводом. На первый взгляд у Степанова была безупречная биография. Сын бедного рабочего, он возглавлял завком в горячую пору революции, вступил в партию в 1918 году и вырос до руководящей должности. Во время подробного допроса обнаружилась, что у Степанова, проверенного директора крупнейшего московского металлургического завода гораздо более неоднозначная и сложная история.{454}

Отец Степанова — сын крепостных был алкоголиком, который время от времени работал рабочим или мелким торговцем. Он ушел из семьи, когда Степанову было восемь лет. Его юность была омрачена ужасающей бедностью, алкоголизмом и политическим заблуждением. Во время мучительных допросов партком подробно обсуждал отношение Степанова к рабочему движению после революции 1905 года. «Расскажи о своих политических взглядах до 1917 года, — потребовал секретарь парткома Бубнов. «А я разложился и других разлагал», — признался Степанов. «[Это] не политический ответ», — язвительно ответил Бубнов. Другой член парткома добавил: «Может быть, ты хочешь сказать, что политически разложился и других политически разлагал?» Степанов нехотя повторил: «Сам разложился и способствовал разложению пролетариата». Под сильным нажимом Степанов признался, что пел в церковном хоре. С надеждой он добавил, что они пели песню о крестьянском мятежнике — Степане Разине. «Здесь разговор идет не о Стеньке Разине, а о политической организации, которая тебя использовала,- резко сказал другой член парткома. — [Ты] достаточно политически грамотный человек, чтобы партийному комитету дать ясный ответ. Какая же организация использовала тебя?». Степанов молчал. Партком снова спросил его об организации, которая финансировала хор. Было две организации: «черная сотня» (черносотенцы) — общеизвестная антисемитская организация и организованный полицией союз «зубатовцев». После долгого неловкого молчания Степанов стыдливо прошептал: «Я сказал, что церковники-черносотенцы использовали меня». С сарказмом Бубнов сказал: «Цель черносотенцев, привлекая люмпен-пролетариат, была не только для участия в пении в хоре. А какая основная цель была? Что ты делал?» — «Пел…» «Были люди, которые участвовали в погромах?» — спросил Бубнов. — «Были…». Степанов признался, что к 1909 году он был отупевшим от пьянства алкоголиком, уже не мог петь, и даже черносотенцы потеряли к нему интерес. «Стыдно было самого себя», — пояснил он. «Со мной перестали здороваться все товарищи». Однажды вечером он попал в театр и посмотрел «Бедность — не порок». «На меня эта пьеса произвела сильное впечатление, — подробно рассказывал Степанов. — Я сразу же кончил пить». Трудовую деятельность он начал на заводе Бромлея, позже переименованном в «Красный пролетарий», который был зачинщиком волнений среди рабочих, — и стал участником рабочего движения. На этом заводе меньшевики и большевики действовали заодно. Как и многие рабочие в то время, Степанов не чувствовал различий между ними. Это разозлило некоторых членов парткома, захотевших узнать, к какой фракции он присоединился.

«Мне непонятно, как вы не знали, к какому течению примыкали, то ли к большевикам, то ли к меньшевикам, — сказал один из них. «Путаница была», — ответил Степанов. «А как знали тебя рабочие?» — спросил другой. Партком попал в затруднительное положение, запрашивая показания рабочих завода Бромлея. Бубнов сказал: «Богданович пишет, что знает Степанова как активного меньшевика. Есть докладная записка Богдановича».{455}

В биографии Степанова обнаружились темные пятна, история его жизни была полна запутанными и непредвиденными обстоятельствами. Степанов — «верный сын народа» когда-то был безнадежным морально разложившимся алкоголиком, участником антисемитской организации и революционным рабочим, который не был ни большевиком, ни меньшевиком. Его социальное происхождение также не подлежало четкой категоризации. Его отец был крестьянином, рабочим, торговцем и пьяницей, бросившим семью. По большому счету, Степанов был бедным рабочим, который активно участвовал в революции, и победа принесла ему огромную пользу. Но в 1937 году партком оценивал Степанова по меркам, которые никоим образом не могли соответствовать реальной истории революции с человеческим лицом.

Необходимость иметь безупречные биографические данные требовала жертвовать не только отдельными личностями, но также лишала партком возможности работать. Немногие члены партии могли выдержать безжалостные допросы, предшествовавшие назначению на высокий пост. Например, в 1938 году партком ликероводочного завода не мог предложить в достаточной степени «чистых» кандидатов для работы в райкоме партии. На фабрике было 114 членов партии, 27 кандидатов и 47 «сочувствующих».{456} Кандидаты, предлагавшиеся на высокие партийные посты, подвергались изматывающим проверкам со стороны своих же товарищей по партии. Проверка парткомом Куликовой, вступившей в партию в 1929 году, была типичным примером такой тщательной разборки. Куликова происходила из рабочей семьи, в тринадцати лет начала работать. Во время Гражданской войны она и ее отец потеряли работу. В то время из-за нехватки топлива и материалов закрывались многие заводы. Как и многие другие отчаявшиеся горожане, ее отец начал торговать на рынке, чтобы его семья не умерла от голода. В 1920-е, годы высокой безработицы пожилой человек не смог снова найти работу и он продолжал торговать. Пересказывая основные факты своей биографии, Кулакова не скрывала, чем занимался ее отец. Товарищи по партии быстро переключились на ее социальное происхождение. Была она дочерью рабочего или торговца? Голос с места прозвучал жестко и твердо:

— Говорят, что Куликова сама торговала.

— Все знают, что я никакой торговли не имела и не могла ее иметь…

— А какую отец торговлю имел?

— На рынке торговал конфетами. Ему было 65 лет, как раз безработица. Домовладелец наш — фабрикант говорит: «Берите конфеты». Нужно было ему пенсию хлопотать, он сам не догадался, а я не натолкнула его на это, Я как раз разошлась с мужем, — было тяжело.

— Говорят, что он раскулаченный.

— Раскулаченным он не мог быть. У нас никакого хозяйства не было. Я живу в этом доме с 1914 года, Он был лишен избирательных прав в 1929 году по склоке и восстановлен.

— Торговал на рынке с корзины или была палатка?

— Был лоток.

— Где ваш муж?

— Живет со мной.

— У меня есть сведения, что какие-то Куликовы торговали.

— Куликовы в Рогожской были торговцами, но по отцу я — Егорова.

— Ваш муж был связан с врагом народа, который был арестован. Я говорю об Эйдемане [должностное лицо в Осоавиахиме. — В. Г.]. Был он у Вас в гостях или нет?

— Какая глупость! Мой муж работал в Бауманском Совете Осоавиахима простым работником… Мой муж лично с Эйдеманом не был знаком… Он знал Эйдемана только как начальника, не больше.{457}

Партком ликероводочного завода тщательно проверял всех своих членов, но немногие выдержали эту проверку. Заместитель директора завода Викулов был тесно связан с недавно арестованным «врагом народа» из транспортного отдела, Борисовой: дочь бедных крестьян она в детстве работала на торфоразработках, и чтобы зарабатывать на жизнь училась рукоделию в монастыре. Какая-то работница произнесла: «Я слышала, она была монашкой». Перебранка между членами парткома была мелочной и недоброжелательной. Борисова развелась с мужем в 1923 году и почти четырнадцать лет жила отдельно от него. Узнав, что он был арестован за пьянство, одна партийная работница воскликнула: «Мой муж пьет, а его не арестовывают!». Другая злобно отметила: «Все говорят, что с мужем живет плохо, он пьянствует. Последнее время он запил и месяца три не работал. Может быть, за это его арестовали». Борисова устало повторила: «Я не живу с ним с 1923 года».{458}

В 1937-1938 годах парткомы копались в событиях далекого прошлого. Испуганные члены партии один за другим подавали заявления, после чего шли на заседания, где их допрашивали товарищи, жаждавшие их «разоблачения». Очень немногие не имели недостатков. Эти «слабости» не вызывали сочувствия. Потребность в демонстрации «бдительности» провоцировала углубление расследования, в результате росло количество жертв. В конечном счете, подобная тактика самозащиты была обречена на провал. На короткое время она обеспечивала «прикрытие» для отдельно взятого человека, но в целом подвергала риску всех.