ПРЕДИСЛОВИЕ. О СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ ТЕРРОРА
ПРЕДИСЛОВИЕ.
О СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ ТЕРРОРА
Несомненно, «большой террор» является одним из наиболее важных явлений не только в истории СССР, но и истории двадцатого века. Русская революция 1917 года, основанная на простом принципе, что рабочие должны контролировать создаваемые ими материальные ценности, послужила толчком для движения во всем мире. Однако творимые в эпоху «красного» террора беззакония, насилия, убийства, полностью дискредитировали эту идею и оказали разрушительное действие на первый в мире эксперимент по строительству социализма. Появились критические, трудные вопросы: «Когда начался террор? Каковы причины террора? Кто несет ответственность за террор? Кому террор принес пользу, а кто пострадал от него?» В 1930-е годы молодая коммунистка, узница лагеря, с болью отразила крайнюю необходимость получить ответы на эти вопросы в своем стихотворении:
Нам надо дать ответ: кому была нужна Чудовищная гибель поколенья, Которое страна, сурова и нежна, Растила двадцать лет в работе и сраженьях.[1]
В целом историки согласны с тем, что террор начался с убийства первого секретаря Ленинградского областного комитета ВКП(б) С. М. Кирова в декабре 1934 года и закончился освобождением от обязанностей Народного комиссара внутренних дел (НКВД) Н. И. Ежова в ноябре 1938 года. Наиболее активный этап репрессий, известный в России под термином «ежовщина» приходится на период с ноября 1936 года по ноябрь 1938 года, когда Н. И. Ежов являлся наркомом НКВД. За эти два года миллионы людей были арестованы, подвергнуты допросам, расстреляны, высланы в трудовые лагеря. В 1937-1938 годы НКВД арестовал более 1 млн. 575 тыс. человек. Большинство из них (87%) было арестовано по политическим мотивам. Из общего количества арестованных 1 млн. 345 тыс. человек были осуждены, 681 тыс. 692 — приговорены к смертной казни за контрреволюционную деятельность. 1 млн. 473 тыс. 424 человека умерли от болезней, холода, голода, несчастных случаев и по другим причинам в лагерях, ссылках и тюрьмах.{1} С 1934 по 1940 гг. 3 млн. 750 тыс. человек, осужденных за уголовные и политические преступления, прошли сквозь грандиозную систему трудовых лагерей. В 1937-1938 годах было произведено такое количество арестов, что лагеря начали испытывать кризис: не хватало продовольствия, одежды и мест для размещения всех вновь поступивших заключенных.{2} Хотя политические аресты и партийные чистки проводились и до, и после «ежовщины», своего апогея террор достиг в 1937 и 1938 годах, оставив в памяти людей неизгладимый след о советском эксперименте.[2]
Если историки в большинстве своем согласны с определением временных рамок «большого террора», все остальные вопросы вызывают у них существенные разногласия. Каковы были намерения государства, цели репрессий, влияние внешнего и внутреннего давления, степень централизации контроля, численность жертв и реакция советских граждан на происходящее? В течение долгого времени было широко распространено мнение, что советский режим с самого начала был террористическим. Руководители государства, побуждаемые желанием обрести полную политическую власть, отправляли на смерть в лагеря и тюрьмы нескончаемый поток людей. Со временем он увеличивался либо уменьшался, но никогда не прекращался. Согласно этой оценке, причины террора — в приверженности большевиков глубоко антидемократичной идеологии. С момента прихода к власти они стремились разрушить гражданское общество. Террор позволил консолидировать власть и подвергнуть преследованиям все слои покорного населения. Сторонники этой трактовки в первую очередь обращались к политической истории. Большинство из них, но не все, считали Советский Союз «тоталитарным» государством, в котором небольшая группа партийных руководителей контролировала все сферы социальной, экономической и политической жизни. И поэтому при планировании политического курса государства они уделяли большое внимание действиям некоторых руководителей и меньше всего — деятельности рабочих, крестьян, женщин или представителей других социальных групп.{3}
В 1980-е годы новый интерес к социальной истории привел к «ревизионистскому» оспариванию этого взгляда. Историки начали более пристально рассматривать разногласия и напряженность, существовавшие внутри советского государства. Они отмечали резкие колебания в политике, во взаимоотношениях между центральными и местными органами управления, конфликты между правосудием, которое вершилось в угоду политической кампании, и нормой права, а также роль внешней и внутренней угрозы. Они проанализировали диалектическое противоречие между государственной политикой и реакцией общества, при котором социальное напряжение влияло на действия властей, приводя в свою очередь к непредсказуемым последствиям, которые провоцировали на принятие еще более драконовских решений. Исследователи установили зависимость между специфическими целями и отдельными эпизодами репрессий.{4} Некоторые историки изучали организации и группы людей, раскрывая соответствие инициатив государства общественным или групповым интересам. При исследовании «народных инструментов» террора, они обнаружили, что рабочие и крестьяне использовали свои процедуры и риторику против руководителей и должностных лиц для обвинения их в злоупотреблениях. Фокусирование внимания на реакции различных социальных групп позволило поставить новые и интригующие вопросы о взаимосвязи интересов «низов» и приказов «верхов» в ходе осуществления репрессий — в начальный период и их последующего распространения на все более широкие слои населения страны. Однако историки, за некоторым исключением, не стали развивать это направление исследований.{5} Они сосредоточились на изучении субъективных, личностных факторов, выявляя внутренние психологические мотивы, а также внешнюю реакцию общества на репрессии, чтобы понять, как люди реагировали на террор.{6}
В 1990-е годы стали доступными новые архивные материалы, в которых содержалась важная информация о роли Сталина и о целях репрессий. Документы неопровержимо доказывали непосредственное личное участие Сталина в репрессиях. Они были испещрены подписями Сталина и замечаниями, сделанными им на полях; это вскрыло тот факт, что его рука касалась буквально всего. Из архивов была также получена новая информация о числе жертв. Прежний подсчет количества арестов и смертных казней в 1937-1938 годах оказался сильно преувеличенным. Первоначально историки полагали, что число арестованных насчитывало от 7 до 20 млн. человек. Новые данные, основанные на архивных материалах, показывают, что было арестовано около 2,5 млн., человек за политические и неполитические преступления. Так же историки считали, что приблизительно 7 млн. человек было казнено, но действительное число казненных оказалось 681 тыс. 692 человека, что составляет одну десятую от общего количества.[3] Хотя жертв оказалось меньше, чем считалось ранее, число репрессированных из различных слоев населения оказалось намного больше. На основании новых данных было установлено, что жертвами репрессий были не только руководители экономики, партии и военачальники, бывшие оппозиционеры и иностранные коммунисты, ранее описанные историками, но и другие категории населения. Приказом № 00447 о массовых операциях в июле 1937 года определялось, какое количество преступников, представителей деревенского духовенства, церковных активистов, бывших кулаков, лишенцев (лиц дворянского происхождения, промышленников и лиц, лишенных права голоса), а также прочих «враждебных элементов» подлежит тюремному заключению или должно быть приговорено к смертной казни. Затем был издан приказ № 00486 о порядке ареста жен осужденных за контрреволюционные преступления, а далее последовала серия «национальных операций» нацеленных на немцев, поляков, румын, финнов, латышей и представителей других этнических групп.{7} В результате массовых операций было арестовано 766 000 человек, из которых 385 000 были приговорены к смертной казни. На основании новых данных было написано множество работ, которые один из историков назвал «исследованиями жертв».{8}
Новые архивные данные оказали двоякое воздействие на характер дискуссий по проблеме террора. Усилились старые разногласия среди сторонников «тоталитарной» концепции о личной роли Сталина в репрессиях. Выявление его истинной роли в предоставлении полномочий на проведение массовых операций позволило некоторым историкам концептуализировать политику террора более узко: как «серию карательных акций, проводимых под централизованным руководством». По словам О. В. Хлевнюка «Массовые репрессии начинались и заканчивались по команде сверху всякий раз, когда Сталин считал акцию подходящей». Даже «эксцессы» на местах «определялись центральными директивами».{9} Однако открытие документов о массовых операциях вызвало интерес и к изучению социальной напряженности, которая подтолкнула вождей партии санкционировать широкомасштабные аресты. Некоторые историки утверждали, что Сталин инициировал массовые операции с целью ликвидации недовольных представителей социальных групп, которые могли бы служить «пятой колонной» в случае начала войны. Бэрри МакЛохлин отметил, что толчком для Приказа № 00447 были, до известной степени, указания «сверху», и что этот приказ «определенно выходил за рамки политического альянса “Сталин-Ежов”», Региональные партийные вожди, обеспокоенные тем, как недовольные социальные группы будут голосовать в предстоящих демократических выборах в Верховный Совет, поддерживали массовые операции и увеличивали и расширяли их размах.{10} Историки, исследовавшие инициативы НКВД на местном уровне, ставили под сомнение идею об общем централизованном контроле.{11}
В новых исследованиях уже не было таких острых разногласий между сторонниками тезиса о тоталитаризме и «ревизионистами». Ведущие «ревизионисты» были фактически первыми, кто выявили громадную личную роль Сталина в репрессиях, что является ключевым пунктом «тоталитарной» концепции.[4] В то же время новые документы доказывали, что главной движущей силой террора являлось маниакальное стремление Сталина к полноте власти. Извилистый путь к террору был отмечен шатаниями, взлетами и падениями, отречением от своих взглядов. Сталин и партийные лидеры даже колебались в том, как интерпретировать убийство С. М. Кирова — событие, ретроспективно послужившее основным катализатором террора.{12} «Ревизионисты» воспринимали социальную историю именно таким образом и внесли важный вклад в новую политическую историю. А некоторые политические историки, недовольные недостаточным вниманием ученых к личности Сталина и некоторых лидеров Центрального Комитета партии, подняли важные вопросы о связи террора и «призывах к беспорядкам в связи с индустриализацией и коллективизацией»{13}. В конечном счете новые сведения о политике этого периода скорее обогатили, чем свели на нет прежние попытки исследования элементов террора «снизу», внеся ясность в вопрос зависимости между приказами из центра и реакцией общества.{14} Однако в большей части ставших доступными архивных документов все же указываются руководители Центрального Комитета партии. Хотя уже опубликовано несколько новаторских статей и книг, историкам только предстоит исследовать проблему влияния социального давления на политику, проводимую ЦК партии, или реакцию различных социальных групп на репрессии — два критических элемента социальной истории террора.
Эта книга переносит внимание с интриг среди высшего партийного руководства в механизмы, при помощи которых в репрессии было вовлечено советское общество. В ней анализируется, как террор распространялся с верхних до нижних слоев профсоюзных организаций — сообществ людей, объединявших 22 млн. членов, вышел за пределы ВЦСПС и достиг заводских и цеховых комитетов. В книге аргументированно показано, что репрессии были массовым явлением не только по количеству жертв, но также и порожденных ими преступников. Смертоносное лишение людей гражданских прав, называемое нами в данной работе «террором», партийные руководители представляли как патриотические «антитеррористические» меры. Они подчеркивали, что бдительность и доносы должны быть обязанностью всех благонадежных граждан. Кроме того, называя эти «антитеррористические меры» «дебюрократизацией», «социалистическим обновлением» и «массовым контролем снизу», они призывали к масштабным ответным действиям. Признавая важность подаваемых государством сигналов и ответных действий, автор доказывает, что репрессии распространялись институционально. Люди участвовали в них и в качестве преступников, и в качестве жертв, а иногда в качестве тех и других одновременно — на заводах, в профсоюзах, школах, военных организациях и других учреждениях. Внутренние сложности и соперничество, присущие этим организациям, «подливали масла в огонь».
Решающим фактором распространения террора на заводах и в профсоюзах стала социальная напряженность, возникшая в ходе индустриализации. Простые рабочие, начальники цехов, местные партийные руководители и профсоюзные лидеры перенимали лозунги репрессий и часто использовали их друг против друга, компенсируя этим свое недовольство, снимая с себя вину за трудноразрешимые проблемы на производстве, выдвигая на передний план решение своих личных задач. Партийное и профсоюзное руководство активно поддерживало рабочих и членов профсоюзов в их нападках — с целью устранить продажных, разложившихся чиновников. Призывы к репрессиям тесно переплетались с призывами к демократии. Внешне эти два явления резко противоречили друг другу Что могло быть общего между доносами, шпиономанией, страхами, массовыми арестами, показательными судебными процессами, казнями и тайным голосованием, новыми выборами, ответственностью официальных лиц и восстановлением демократии снизу? Книга «Террор и демократия в эпоху Сталина» исследует этот парадокс и возникающие в связи с этим волнующие вопросы об участии масс и поддержке ими репрессий.
Террор был не просто прицельным ударом «сверху», направленным на уничтожение оппозиционеров и явных врагов. Он сеял массовую панику, которая основательно изменила характер взаимоотношений во всех учреждениях и на всех рабочих местах; он обусловил возникновение новых концепций и новых формулировок: «разоблачение врагов», «подавление критики снизу», «мародерство», «семейственность», «подхалимство» и «лизоблюдство», что дало рабочим и служащим новые средства для реализации собственных интересов. ВЦСПС, профсоюзные организации и заводские парткомы участвовали в процессе взаимного «самоуничтожения», с энтузиазмом обвиняя и осуждая друг друга во время разоблачений и увольнений, превратившихся в своеобразный ритуал. Инициаторы чисток часто становились жертвами тех процессов, которые они сами спровоцировали. Члены профсоюзов и местных партийных организаций часто содействовали собственной гибели.
Эта внутренняя движущая сила со своими сложными организационными и психологическими механизмами саморазрушения резко отличалась от мобильных групп ликвидаторов и от нацистских лагерей смерти и геноцида.
Если риторика нацизма была нацелена на внешнего «врага», то риторика советского террора была направлена на разоблачение внутреннего врага. В этом смысле аналогии между Гитлером и Сталиным не достаточно, чтобы пролить свет на движущие силы террора.{15}
Нацистская политика геноцида, пожалуй, была наиболее близка к массовым операциям, которые также были нацелены на аресты, депортацию или казнь некоторых социальных и национальных групп. Однако советский террор был явлением гораздо более широким, чем массовые операции. Ставшее традиционным обличение верных товарищей по работе, внутренние проверки, обвинения и порицания видоизменили каждое рабочее место и каждое учреждение. Рабочий, член партии, инженер или служащий легко мог стать как жертвой, так и преступником. Никто не мог понять, почему некоторые люди становились жертвами репрессий. Ошеломленные непониманием происходящего, члены партии на партийных собраниях изо всех сил старались объяснить причины арестов их родственников и жен. В отличие от геноцида евреев в Германии, границы, отделяющие жертву от преступника в Советском Союзе, были размытыми. Вчерашний обвинитель на следующий день часто становился жертвой.{16}
В книге «Террор и демократия в эпоху Сталина» прослеживается эволюция террора на заводах и в профсоюзах. Начиная с широкого обзора периода советской индустриализации, показаны изначальная апатия рабочих и членов партии к охоте на «врагов», согласованные усилия лидеров коммунистической партии по нагнетанию истерии по поводу «вредительств» в промышленности и быстрое нисхождение к сумасшествию на заводах и профсоюзах. Анализируя реакцию рабочих, членов местных партийных ячеек, представителей профсоюзов, директоров и начальников цехов на происходящее, автор книги стремится дать понимание того, как в целом порядочные и нормальные люди проходили этапы от ясного и понятного восприятия жизни до саморазрушения.