ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кончились все эти волнения печально. И 26 мая в 10 часов утра Розанову позвонила сестра Ленина и сообщила, что «Володе плохо, какие-то боли в животе, рвота». Поспешившие в Горки врачи констатировали у вождя парез, и, как вспоминал потом Розанов, «в тот день впервые смерть определенно погрозила своим пальцем». Того же мнения придерживался и сам Ленин. «Нет, — отвечал он на утешения близких, — это первый звонок...»

Все реакции на сифилис, которыми якобы болели его родственники, оказались отрицательными, и тем не менее в Астрахань, откуда происходили предки Ленина по отцовской линии, отправилась целая медицинская комиссия. Главную заботу о вожде взял на себя Сталин. Он дал инструкции находившемуся в Берлине Крестинскому «всеми средствами воздействовать на германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето... Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве), — писал он в своей шифрограмме, — пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие».

В начале июня профессор Клемперер осмотрел сановного пациента и снова пришел к выводу, что его болезнь является следствием того страшного напряжения, в каком вождь пребывал последние годы. В чем и не было ничего удивительного. До 1917 года Ленин тоже много работал, но это была совсем другая работа. К тому же он много отдыхал и вел здоровый образ жизни. И даже в самом страшном сне ему вряд ли могло присниться, какой адский труд его ждет в России после завоевания им власти. Только в течение одного дня — 23 февраля 1921 года — Ленин принял участие в 40 заседаниях и встретился с 68 посетителями.

Самого Ленина вся эта медицинская возня вокруг него очень раздражала, и он просил Сталина «освободить его от Клемперера и избавить от Ферстера. По той причине, что своими врачами Крамером и Кожевниковым вождь был доволен «сверх избытка». Однако Сталин не спешил «избавлять» и «освобождать» больного вождя. Более того, вопреки настояниям Ленина, Зиновьев предложил «оставить немцев», и члены Политбюро согласились с ним. Ну а заодно и огородили вождя глухой стеной молчания.

Ленин тотчас выразил недовольство Сталину. «Тов. Сталин! — с явным раздражением писал он, — врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить «политические» совещания (сами плохо понимая, что это значит).

Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда и волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К⁰ отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присылайте кого-либо из участников...»

Понятно, что вся жизнь Ленина в политике, и все же «в четверг беседа, в пятницу паралич» выглядит удручающе. А если к этому прибавить еще и намерение вождя в случае отлучения от политики выращивать шампиньоны и разводить кроликов, то веселого тогда в Горках и на самом деле было мало.

* * *

В один из таких смутных для него дней, Ленин вызвал к себе Сталина, который приехал в Горки вместе с Бухариным. Сталин зашел в комнату к вождю, а Бухарин остался с сестрой вождя Марией и Крупской. Минут через десять Сталин вышел. «Простившись с нами, — рассказывала Мария Ильинична, — оба они (Бухарин и Сталин) направились мимо большого дома через домик санатория во двор к автомобилю. Я пошла проводить их.

Они о чем-то разговаривали друг с другом вполголоса, но во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: «Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константиновне) не надо». И Сталин передал мне, что Владимир Ильич вызвал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное ранее, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич».

«Теперь момент, о котором я Вам рассказывал раньше, — якобы сказал Владимир Ильич Сталину во время их беседы, — наступил, у меня паралич, и мне нужна Ваша помощь». «Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? — писала сестра Ленина. — Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой».

Впрочем, дело было не только в болезни Ленина, но и в его собственном взгляде на столь деликатные вопросы. Присутствуя в свое время на похоронах убивших себя Поля Лафарга и Клары Цеткин, он задумчиво произнес: «Что ж, все правильно... И если ты не можешь приносить никакой пользы делу революции выход только один — яд...»

Может быть, и так... Да и о какой пользе революции могла идти речь, если человек, который еще 30 мая не мог умножить 12 на 7, уже через месяц принимал судьбоносные для страны решения? В июне по инициативе Ленина в стране прошел первый в истории новой России открытый судебный процесс над 47 видными эсерами. Первых «врагов народа» обвинили во всех смертных грехах: от терактов при Временном правительстве до ведущих ролей в Белом движении, и 14 из них были приговорены к смертной казни.

Вряд ли так уж была велика вина этих самых эсеров, но Ленину очень нужна была показательная порка-предупреждение всем, кто не был согласен с большевиками. А таковых в стране хватало. Для чего еще в апреле, опять же по инициативе вождя, и было принято постановление ВЦИК «О внесудебных решениях ГПУ, вплоть до расстрела».

А все дело было в том, что созданное вместо ставшей притчей во языцех ЧК в рамках Народного комиссариата внутренних дел Государственное политическое управление (ГПУ) было лишено судебных функций. И вот теперь ЦК вернул ГПУ потерянное было «право непосредственного расстрела на месте бандитских элементов, захваченных на месте совершения ими преступления».

Надо ли говорить, что даже при не очень большом желании под марку «бандитских элементов» мог попасть практически любой гражданин РСФСР. Что же касается самого гуманного советского суда в мире, то... «Суд, — внушал Ленин наркомюсту Курскому во время их совместной работы над Уголовным кодексом, — должен не устранять террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Так, сменив на ней только вывеску, государство совершенствовало свою карательную машину.

* * *

В сентябре Ленин выступил инициатором высылки цвета русской интеллигенции за границу. По его инициативе в изгнание отправились такие блестящие умы России, как Бердяев, Флоренский, Розанов и многие другие. Тогда же он сделал новую попытку сблизиться с Троцким, который уже почти целый год находился в состоянии конфронтации с ЦК. Еще 11 апреля на заседании Политбюро Ленин предложил ему место своего заместителя в Совнаркоме. Однако тот отказался, потому что не хотел терять контроль над вооруженными силами и был согласен заниматься экономикой только под его жесточайшим контролем. Ко всему прочему, он не имел ни малейшего желания работать в «общей команде», да еще с людьми, которые не являлись членами Политбюро.

Ленина покоробил не столько тон Троцкого, сколько его отказ. Тем не менее в сентябре он попросил Сталина поставить вопрос о назначении Троцкого своим заместителем на Политбюро. Тот снова отказался, и тогда Сталин внес предложение осудить его позицию.

Правда, в воспоминаниях самого Троцкого вся эта история выглядит несколько иначе. «Вам, — якобы сказал ему Ленин, — необходимо стать моим заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка. Я опять сослался на «аппарат», который все более затрудняет мне работу даже по военному ведомству. «Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат», — живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение.

Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей... Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром:

«Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?»

Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро означало самое средоточие сталинского аппарата.

«Пожалуй, выходит так».

«Ну что же, — продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, — я предлагаю вам блок: против бюрократов вообще, против Оргбюро в частности».

«С хорошим человеком лестно заключить хороший блок», — ответил я. Мы условились встретиться снова через некоторое время».

Откровенно говоря, ничего удивительного в такой беседе не было. Ленин уже начинал задыхаться от окружавшего его практически на всех уровнях бюрократизма и мог видеть своего соратника в борьбе с ним именно в Троцком. Хотя бы потому, что сам Лев Давидович так и не смог погрязнуть в нем, практически ничего не делал. И, как мы увидим ниже, он же был и одним из тех немногих, кто пытался бороться с ним...

Но все это будет потом, а пока Ильич мужественно боролся с тяжелой болезнью и уже 12 июля писал своему главному секретарю Фотиевой о своем выздоровлении. В чем оно выразилось? Да пока только в том, что его почерк начинал «становиться человеческим». На следующий день Ленина посетил Сталин, которому врачи запретили говорить с больным о... политике. Что вызывало у него страшное веселье. И он вместе с Лениным от души смеялся над глупыми эскулапами, которые не могли понять такую простую и само собой разумеющуюся вещь, что «профессиональным политикам нельзя не говорить о политике!»

Что же касается самого вождя, то Сталин нашел его полным желания работать. «Видно, что изголодался, — писал он в «Правде» о своем посещении. — Процесс эсеров, Генуя и Гаага, виды на урожай, промышленность и финансы — все эти вопросы мелькают один за другим...»

Вождь и на самом деле быстро поправлялся, и та же «Правда» уже 29 июля сообщила, что Ленин больше не больной, а находится в отпуске. В начале сентября Сталин снова посетил Ленина и с большим удовлетворением отметил, что он окружен грудой книг и газет. Нет больше следов усталости, переутомления... Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз...»

* * *

Вот так же, «прищурив глаз», по всей видимости, смотрел Ленин и на представленный Сталиным в августе 1922 года проект нового государственного устройства страны. Только вместо хитрости в этом прищуре была досада: известный «специалист по национальному вопросу» предлагал сделать РСФСР единым советским государством, с вхождением в нее Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении на правах автономии.

Как всегда, Сталин выступил все понимающим миротворцем и попытался сблизить позицию Зиновьева с точкой зрения на государственное устройство Раковского. И если первый предлагал отбросить пустую фразеологию и создать откровенно унитарное государство, а второй выступал за конфедерацию, то сам Сталин стоял за замену «фиктивной независимости настоящей внутренней автономией». Говорил ли в нем уже тогда тот самый государственник с имперским мышлением, в которого он уже очень скоро превратится? Кто знает... Может быть, и говорил.

Но в данном случае гораздо важнее было то, что думал и говорил по этому поводу Ленин. А он был однозначен: «Спешите, батенька!»

* * *

Мало того, что Сталин не учитывал настроение «социал-независимцев», которые и без того рассматривали практически любое вмешательство центра «как обман и лицемерие со стороны Москвы», так он еще и напрочь забыл о мировой революции. Вождь по-прежнему верил в скорую революцию в Германии, которая, став советской, не смогла бы войти в состав РСФСР. Да и угнетенным по сей день народам Азии надо было показать, что вновь образованные советские республики войдут в добровольный союз.

Ленин вызвал Сталина в Горки и потребовал внести в тезисы значительную поправку, которая придавала им совершенно иной смысл. И теперь вместо «вступления» в РСФСР речь шла о «формальном объединении вместе с РСФСР в союз советских республик Европы и Азии». Сталин сопротивлялся, как мог, разговор шел на повышенных тонах, и ушел он, крайне недовольный собой и Лениным. Да и чему ему было радоваться? С подачи самого Ильича он мнил себя великим специалистом по национальному вопросу, и тем не менее вождь устроил ему настоящую выволочку на виду у всей партии. В общем-то они расстались по-доброму. Да и что особенного в теоретическом споре. Мало ли их было среди большевиков в то время практически по всем вопросам.

И тем не менее Сталин почувствовал в вожде нечто такое, что наводило его на не совсем приятные размышления. После их споров что-то изменилось в нем. И, вполне возможно, что раз и навсегда. Но переступить через себя он уже не мог, и когда Каменев после беседы с Лениным в Горках сообщил ему о том, что «Ильич собрался на войну «в защиту независимости», он резко ответил: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича».

Вскоре в ЦК пришло письмо Ленина, в котором тот писал об архиважности стоявшего перед ними вопроса и о том, что «Сталин немного имеет устремление торопиться».

Письмо вождя Сталин встретил в штыки и с нескрываемым раздражением заявил, что «товарищ Ленин сам «немножко поторопился». Раздражение сквозило в каждом его слове и в отправленном им в тот же день Ленину ответном послании. Да, Сталин согласился на создание Союза Советских Социалистических Республик, но по всему было видно, что согласие это чисто формальное. И не случайно он обозвал позицию Ленина «национальным либерализмом».

* * *

На пленум ЦК Ленин не смог приехать из-за флюса и прислал очередную записку Каменеву. «Великодержавному шовинизму, — писал он, — объявляю бой не на жизнь, а на смерть... Надо абсолютно настоять, чтобы в союзном ЦИКе председательствовали по очереди — русский, украинец, грузин и т.д.»

К удивлению многих, Сталин на этом послании начертал: «Правильно! И. Сталин». Что это было? Полная капитуляция или запоздалое прозрение, подобно тому, какое снизошло на Сталина весной 1917 года? Думается, что не то и не другое. Просто Сталин в какой уже раз понял, Ленина ему не сломить. Никогда! И вступать с ним в теоретические дебаты на виду у всей страны он не желал. Себе дороже...

Что думал о самоопределении сам Ленин? Да, наверное, только то, что жертвовать в конечном счете не придется ничем, поскольку все эти «свободные и независимые республики» были совершенно беспомощны и никуда уйти от России не могли даже при всем своем желании. По его твердому убеждению, только антисоветские элементы могли помышлять об отделении от СССР, и, в сущности, Ленин давал национальным республикам лишь видимость независимости, не собираясь менять принципа «демократического централизма», в котором Москва, а отнюдь не Баку, представляла собою центр.

Что же касается самого Сталина, то он всегда ощущал известную неловкость с лозунгом о праве наций на самоопределение. Да и не желал он никакого самоопределения. Даже национально-культурного, в котором отказал на X съезде партии представителю туркестанской делегации Г.И. Сафарову. Вполне возможно, что именно тогда Ленин и увидел в своем наркоме по национальным делам намек на того самого великорусского шовиниста, которого, по его словам, можно было обнаружить почти в каждом коммунисте.

Так оно и было на самом деле. Сталин давно считал себя русским и даже в ленинизме видел «высшее достижение» русской культуры. Он ненавидел само слово «независимость», хорошо знал силу сепаратистского национализма на окраинах и прекрасно понимал, что рано или поздно внешние атрибуты независимости обязательно пробудят желание достигнуть независимости по существу. Он верил только в единую и неделимую Россию, пусть и под названием Советского Союза, и будет жестоко расправляться с теми, кто хотел получить хотя бы частичную независимость.

Во всей эпопее с созданием СССР с Лениным его примиряло только одно: власть в СССР принадлежала партии, которая после его образования стала Всесоюзной. И что бы там ни говорили о независимости «националы», они были обязаны подчиняться центру в силу того самого демократического централизма, который держал их сильнее любых оков.

* * *

Не сошелся Сталин с Лениным и по вопросу о внешней торговле, монополию на которую Бухарин и нарком финансов Сокольников предложили заменить режимом торговых концессий. Вместе с министром внешней торговли Красиным Ленин выступил против и... наткнулся на стойкое сопротивление в верхних эшелонах власти.

Весьма неожиданную для него позицию занял и Сталин, который на письме Ленина с предложением запретить все разговоры об ослаблении монополии начертал: «Против «формального запрещения» шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным...»

На октябрьском пленуме ЦК в отсутствии Ленина Сталин провел резолюцию, которую Ильич счел нарушением монополии на внешнюю торговлю. «Лен стоит в России 4 рубля с полтиной, — с возмущением писал он Сталину в предназначенном для всего ЦК письме, — в Англии — 14 рублей...

Какая сила удержит крестьян и торговцев от выгоднейшей сделки?» Расценив решение пленума как срыв монополии внешней торговли, вождь потребовал отложить окончательное решение вопроса на два месяца. Многие члены ЦК во главе с Зиновьевым и Бухариным высказались против, и тем не менее Сталин сумел-таки убедить их принять требование Ленина. Правда, сам он при этом заявил, что ленинское письмо не разубедило его в правильности решения пленума.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.