Я зрю тебя идущим в путь… Виктор Мещеряков
Я зрю тебя идущим в путь…
Виктор Мещеряков
В 1825 году попасть из Петербурга в Чечню было ох как трудно! Ехали на перекладных от одной станции к другой, летом – жара и пыль, зимой – снег и холод. Такие путешествия могли осилить только молодые и выносливые, остальные поневоле становились домоседами.
Но Александр Сергеевич Грибоедов был привычным к таким путешествиям. Питомец Московского университета, секретарь дипломатической миссии в Персии, автор еще не напечатанной, но уже разошедшейся по всему отечеству комедии, путешествовал много, а сейчас он возвращался из отпуска к месту службы – на Кавказ, в распоряжение прославленного генерала Ермолова.
Обычный по тому времени маршрут: из Петербурга сначала в Великий Новгород, потом Старая Русса, Валдай, Вышний Волочек – до Москвы. Оттуда через Тулу и Липецк до Воронежа. Из Воронежа до Моздока еще можно ехать на почтовых, а уж дальше нужно пересаживаться в седло. Именно так А. С. Грибоедов и добирался до Персии – через Тифлис – в 1818 году. Так почему же на этот раз он едет сначала в Киев, а потом в Крым? Отпуск его уже давно закончился, а это приблизительно то же самое, что направляться в Архангельск через Иркутск.
Может быть, причина в простом желании отдохнуть от суетной столицы? Там друзья и поклонники буквально не давали ему ни минуты покоя. И это не преувеличение. Грибоедов писал своему старому другу Степану Никитичу Бегичеву: «Никита, брат Александра Всеволодского (Всеволожского – В. М.), Александр, брат Володи Одоевского, журналист Булгарин, Мухановы и сотни других лиц у меня перед глазами». Сотни лиц! Есть от чего утомиться, устать и жаждать отдохновения.
Среди тех, с кем он постоянно и часто общается, Никита Муравьев и Александр Бестужев, – с Грибоедовым они вскоре станут друзьями, как и с Александром Одоевским, с которым он близко сходится еще в Грузии. Постоянно общается и с Вильгельмом Кюхельбекером, Кондратием Рылеевым, Петром Каховским, Александром Корниловичем, Дмитрием Завалишиным, Николаем Оржицким. Почти все они – вдохновители и организаторы заговора, итогом которого станет неудачное восстание на Сенатской площади. Автор капитальной монографии «Грибоедов и декабристы» академик М. В. Нечкина недаром писала: «…Грибоедов вращался в кругу основного актива Северного общества и был дружен с наиболее выдающимися его представителями».
Учтем эти обстоятельства и сделаем небольшое отступление. В 1926 году в журнале «Каторга и ссылка» (в 1935-м его по личному распоряжению Сталина закроют навсегда) было опубликовано стихотворение неизвестного автора под названием «Г……ву».
Вот оно:
С глубоким трепетом волненья
Я зрю тебя идущим в путь!
Тебе неведомо сомненье,
И страха тайное смущенье
В твою не проникает грудь.
Иди ж, свободой вдохновленный!
Иди принять судьбу свою!
А я, от вас отъединенный,
Ваш подвиг славный воспою.
Молю тебя: когда в содружном
Кругу ты примешь свой обет,
Друзьям и северным, и южным
Мой братский передай привет.
По всем приметам стихотворение это посвящено Грибоедову, отправлявшемуся в южный вояж, а его автор, как я выяснил и доказал, еще один друг Грибоедова – Андрей Андреевич Жандр.
Содержание стихотворения легко привязать к конкретным обстоятельствам и лицам. Есть некто, «не ведающий сомненья», направляющийся в путь и имеющий возможность «передать привет» северным и южным собратьям. Есть и лицо, то есть автор, «отъединенный» от тех, кто «принял обет» (Жандр в заговоре не участвовал, хотя и знал о нем почти все – недаром его после краткого допроса освободили.) Обозначается в стихотворении и время действия. После 14 декабря 1825 года подвиг «в содружном кругу» стал невозможен, а передавать привет одновременно и северным, и южным можно было разве что на каторге. Помимо всего прочего, только к Грибоедову и можно приложить эпитет «свободой вдохновленный» – вспомним антикрепостническую направленность «Горя от ума», которую активно пропагандировали декабристы.
Когда в конце 1850-х годов Жандра спросит первый биограф Грибоедова Смирнов, какова была действительная степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря? Жандр ответит: «Да какая степень? Полная… Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне».
Жандр вспоминает ставшие известными грибоедовские слова – «Сто прапорщиков хотят переделать весь государственный быт России». Как быть с этим? Тут все не так однозначно. В научной литературе приводятся доказательства – сказано это было еще до Грибоедова и лишь впоследствии «прикрепилось» к его имени.
Но допустим, что все же это вымолвил сам Грибоедов. А разве не бывает так, что в кругу пылких энтузиастов с ними спорят, испытывают их идеи «на разрыв», а в беседе со скептиками те же мысли горячо поддерживают. Именно об этом сам Грибоедов писал Бегичеву 7 декабря 1825 года: «Люди не часы; кто всегда похож на себя и где найдется книга без противоречий?»
Но вернемся в лето 1825 года. Едва приехав в Киев и остановившись в «Зеленом трактире», Грибоедов тотчас отправляется на встречу с Михаилом Бестужевым-Рюминым. Тот сразу же послал специального гонца в Васильков, за Сергеем Муравьевым-Апостолом. Вскоре появляется и Сергей Трубецкой, который в конце прошлого года получил назначение в Киев и развил бурную деятельность по объединению сил Северного и Южного обществ заговорщиков, не увенчавшуюся, правда, успехом.
В той же гостинице, где остановился Грибоедов, проживал и Артамон Муравьев, появился и Михаил Муравьев-Апостол. Все они – актив Васильковской управы Южного тайного общества.
Когда через полгода участников этой встречи начнут допрашивать, что побудило их собраться по приезде Грибоедова, они станут давать неопределенные и путаные ответы, доказывать, что это было самое невинное дружеское свидание. Трубецкой в осторожных выражениях скажет, что Грибоедова «испытывали», но он не обнаружил желаемого для заговорщиков образа мыслей, и его оставили в покое. Но добавит: «Разговаривал с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов? Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил; и сколько помню, то прибавил сии слова: «он наш», из коих я заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым. <…>… И я остался при мнении моем, что он принял Грибоедова».
В январе 1826 года, когда следствие шло полным ходом, поручик Евгений Оболенский, которого сам венценосный следователь Николай I и исповедник-священник сумели склонить к раскаянию в содеянном, написал императору письмо с приложением списка имен тех, кто был ему известен в рядах заговорщиков. Надо сказать, что список он составил с высокой степенью достоверности. В нем была 61 фамилия, среди них – Грибоедов. Из всех названных оправдаться сумели лишь двое. Один с помощью влиятельного заступника, другой – Грибоедов.
Но это уже совсем другая история, ибо Грибоедов, согласно старой разбойничьей традиции, на все отвечал: «Знать ничего не знаю, ведать не ведаю…» Показания же остальных подсудимых делились надвое. Одна половина признавала, что Грибоедов принадлежал к заговору, другая – отрицала. По существу, это и стало основной причиной оправдания дипломата и писателя, тем более что 14 декабря в Петербурге его не было.
Однако же вернемся к пребыванию Грибоедова в Киеве. В том, что он участвовал в важных политических переговорах, сомневаться не приходится. Другое дело, был ли он просто передатчиком определенных сведений или же членом тайного общества, облеченным высокими полномочиями. Переговоры длились довольно долго, но никаких результатов не дали. Едва ли виноват в этом был Грибоедов, все, кто вспоминал о нем, всегда говорили о его необыкновенном обаянии и редком таланте убеждать. Скорее всего, «южане» не сочли нужным принять условия, выдвигаемые «северянами».
Правда, оставался еще один шанс – привлечь союзников в лице поляков. Декабристы рассчитывали на них.
В дневнике Грибоедова отмечено, что 29 июня уже в Крыму он побывал на «участке Олизара». Граф Густав Олизар – общественный деятель, связанный с польскими политическими кругами и русскими тайными обществами, он киевский губернский предводитель дворянства (1821–1825), помещик и вдобавок ко всему поэт, друг А. Мицкевича. Из-за безответной любви к дочери генерала H. Н. Раевского Олизар удалился в Крым, где выстроил себе виллу, но в то же время частенько бывал в Киеве и Одессе. Он встречался со многими южными заговорщиками.
Как отмечает один из исследователей творчества А. Мицкевича, Олизар «немало содействовал сближению польских и русских заговорщиков и был осведомлен о переговорах, которые они вели в Киеве и Бердичеве в 1824 и 1825 годах». В письме к Бегичеву Грибоедов об этом сообщает очень осторожно и глухо упоминает, что на «участке Олизара» происходило что-то важное: «О Чатырдаге и южном берегу после, со временем».
В своем дневнике Грибоедов отмечал только красоты природы или же соображения исторического характера, хотя за три месяца объездил весь Крым. Он поистине неутомим. Побывал в Симферополе, где местное дворянство устроило ему восторженный прием, в Алуште, Аюдаге, Гурзуфе, Алупке, Симеизе, Балаклаве, Инкермане, Севастополе, Бахчисарае, Судаке, Феодосии, Саблах. Но о поездках, их цели и своей задаче вообще ничего, лишь вскольз о красотах – «роскошь прозябения в Симеисе», «Байдарская долина – возвышенная плоскость, приятная», в Балаклаве – «приятный вид местечка», в Севастополе – «город красив», «Инкерман самый фантастический город», «самая миловидная полоса этой части Крыма по мне Оттузы», «прекрасная Качинская долина» – и все. Но и молчание или умолчание говорит о многом.
Остановимся лишь на одном пункте пребывания Грибоедова в Крыму – Саблах. В краеведческой литературе за Саблами прочно укрепилось название – «крымское гнездо декабристов». Действительно, хозяин Саблов, бывший крымский губернатор генерал Андрей Бороздин принимал у себя многих, так или иначе связанных с декабристами. Но к моменту появления Грибоедова в Крыму Саблы Бороздину уже не принадлежали. Это засвидетельствовано документом от 9 марта 1825 года: «…Генерал-лейтенанту Андрею Михайловичу Бороздину по высочайшему указу выдано было из государственного заемного банка в ссуду 150 000 руб. на правилах 8-ми летних займов сроком с 10 марта 1820 года под залог имения Таврической губернии Симферопольского уезда в деревне Саблы 338 душ со всеми хозяйственными заведениями, фабриками и заводами, которые потом проданы камер-юнкеру графу Завадовскому с переводом на него банковского долгу…»
Но граф А. П. Завадовский – старый приятель, у которого в петербургском доме одно время проживал Грибоедов! Он же и был секундантом Завадовского, когда тот стрелялся с Шереметевым – знаменитая «дуэль четверых». Воистину мир тесен!
Самого графа в Крыму тогда не было, однако Грибоедов отметил в дневнике, что приняли его очень тепло. Последняя дневниковая запись гласит: «Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извитым и темным дорожкам. Один и счастлив» (12 июля). Единственное упоминание Грибоедова и не только в дневнике о счастье, куда больше о печалях и тревогах.
Вот стихотворение этой поры:
Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.
О! не обманывайся, сердце.
О! призраки, не увлекайте!..
<…>
Мы молоды и верим в рай, —
И гонимся и вслед и вдаль
За слабо брезжущим виденьем.
Постой! и нет его! угасло! —
Обмануты, утомлены.
И что ж с тех пор? —
Мы мудры стали,
Ногой отмерили пять стоп,
Соорудили темный гроб,
И в нем живых себя заклали.
Премудрость! вот урок ее:
Чужих законов несть ярмо,
Свободу сохранить в могилу,
И веру в собственную силу,
В отвагу, дружбу, честь, любовь!!!
В письмах к Степану Бегичеву из Крыма Грибоедов жалуется на отсутствие вдохновения, на томящую его тоску. Вот письмо от 12 сентября:
«А мне между тем так скучно! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. – Пора умереть! Не знаю, от чего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля Твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно останется добродетелью тяглого скота. <…> Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».
Грибоедов умел распоряжаться своими чувствами, так что едва ли он впал в черную меланхолию только потому, что ему не писалось. В этом письме есть такая фраза: «Я с некоторых пор мрачен до крайности». С каких же это пор? Судя по дневниковым записям, в июне и в первой половине июля мрачные мысли Грибоедова не тяготили. Они пришли позже – и мрачные мысли и тоска. Уж не после ли свидания с польскими заговорщиками у Олизара? Тогда становится ясно, что «ипохондрия» Александра Сергеевича порождена результатами переговоров со всеми, кого надлежало привлечь в союзники, но сделать этого не удалось и с точки зрения Грибоедова, картина была настолько неутешительная, что впору было стреляться.
Как мы знаем, после гибели «друзей и братьев», Пушкин тоже пребывал в скорби, но все же в его черновых записях есть и такие строки: «повешенные повешены…», словно он смирился, и боль успокоилась, переболела. Все-таки, думается, не его это было дело – восстание, недаром, по свидетельству Пущина, его не приняли в члены тайного общества – то ли не доверяя поэту, то ли не желая жертвовать его талантом, то ли действительно понимая, что все это – не его и не для него.
С Грибоедовым – все иначе. Так глубоко переживать неудачу переговоров можно было только, если воспринимаешь их как крушение своих личных интересов.
Переживания Грибоедова помогает понять некоторый момент в мемуарах Степана Бегичева, а ему Грибоедов доверял самые сокровенные свои мысли. Бегичев вспоминал о дружбе со своим знаменитым другом много лет спустя, и даже тогда многое не договаривал, но многое и сказал.
Он писал в своих кратких, но удивительно точных мемуарах, о вещах совершенно невероятных. «Грибоедов… был в полном смысле христианином и однажды сказал, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: «Бред поэта, любезный друг!» – «Ты смеешься, – сказал он, – но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении Азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?» И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль».
Считать Грибоедова наивным не получается, это скорее беспримерная дерзость. Грибоедов, представлявший государственные интересы России в Иране и имевший немалый опыт общения с различными модификациями ислама, не мог не понимать авантюрности и абсолютной обреченности подобного деяния. Ведь именно на религиозной почве и возникали основные конфликты Российской империи с коренными народами Закавказья, хотя и не в обычае русском было преследование иноверцев. Совсем не случайно, чтобы устранить неугодное шаху окружение посланника Грибоедова в 1829 году, было выдвинуто в качестве официального предлога обвинение Грибоедова в оскорблении мусульманских святынь.
Но заподозрить Бегичева в фантазировании совершенно невозможно. В научной литературе всегда отмечается сдержанность и основательность мемуариста. Он скорее не договаривал, чем фантазировал или проговаривался. Бегичев ничего не присочинил – такое трудно было выдумать, да и зачем? Этот эпизод имеет смысл лишь при условии, что в нем содержится некое иносказание, понятное современникам и единомышленникам, некий намек. Следует иметь в виду, что бегичевские воспоминания относятся к 1854 году, когда царствовал еще «лучший друг декабристов» Николай I. Для откровенного, открытого разговора время не пришло.
Дешифровке воспоминаний Бегичева помогают «Памятные записки 1828–1829 гг.» П. А. Бестужева, брата, друга и единомышленника Грибоедова. О Грибоедове сказано следующее: «Ум от природы обильный, обогащенный глубокими познаниями, жажда к коим и теперь не оставляет его, душа, чувствительная ко всему высокому, благородному, геройскому. Правила чести, коими б гордились оба Катона[31]; характер живой, уклончивый (в языке того времени – смирный, тихий, уступчивый: миролюбивый – В. М.), кроткий, неподражаемая манера приятного, заманчивого обращения, без примеси надменности; дар слова в высокой степени; приятный талант в музыке; наконец, познание людей делает его кумиром и украшением лучших обществ. Одним словом, Грибоедов – один из тех людей, на кого бестрепетно указал бы я, ежели б из урны жребия народов какое-нибудь благодетельное существо выдернуло билет, не увенчанный короной, для начертания необходимых преобразований… Разбирая его политически, строгий стоицизм и найдет, может быть, многое, достойное укоризны, многое, на что решился он с пожертвованием чести, но да знают строгие моралисты, современные и будущие, что в нынешнем шатком веке в сей бесконечной трагедии, первую роль играют обстоятельства и что умные люди, чувствуя себя не в силах пренебречь или сломить оные, по необходимости несут оные». Едва ли Бестужев был знаком со стихотворением и письмами Грибоедова, но насколько же тональность их совпадает.
Недоговоренность этих строк становится ясной, если рассматривать их в контексте тех исторических «обстоятельств», которые подразумеваются Бестужевым.
Известно, что заговор в основном провалился потому, что в решающий момент не нашлось центральной фигуры, которая держала бы в руках все бразды правления и направляла общие усилия к единой цели. Сергей Трубецкой лишь наблюдал за ходом действий из-за отдаления, да и до этого по ряду существенных пунктов «северяне» не нашли общего языка с «южанами».
Разумеется, для заговорщиков это была одна из главных проблем – кто встанет во главе восстания. Горячо и постоянно она обсуждалась. Очень похоже, что П. А. Бестужев именно на подобное обсуждение и намекает. В самом деле, для начертания необходимых преобразований Грибоедов подходил как никто другой. Он, по общему признанию, умел подчинять и очаровывать окружающих, имел опыт ведения государственных дел, был блестяще образован…
И пусть он не принадлежал к высшей знати, на которую во многом делали ставку декабристы, но едва ли это по тем временам уже стало серьезной помехой. Давно ли Европа наблюдала за стремительным взлетом артиллерийского поручика, ставшего французским императором. Карьера Наполеона весьма интересовала декабристов, в том числе и Грибоедова, который даже собирался сделать его одним из персонажей драмы «1812 год».
Итак, и Бегичев, и Бестужев говорят о неких деяниях, которые мог и хотел совершить Грибоедов. В мемуарах Бегичева нет ни слова о связях автора «Горя от ума» с декабристами – он все еще находил эту тему запретной.
В свете грибоедовских блужданий от Киева до Феодосии становится понятной смена настроений эмиссара декабристов. В начале он надеялся, что дерзновенные планы «ста прапорщиков» могут быть воплощены в реальность, и готовился сыграть в ней ведущую роль, а убедившись, что все ограничивается лишь разговорами, хоть и вполне искренними, переживал это как личную драму.
«Тоска неизвестная» овладевает им, когда до событий 14 декабря остается еще более трех месяцев. Скептический ум драматурга провидит, что в будущем нечего ждать, кроме крушения общего дела и собственных «наполеоновских» («магометовских») планов. За неделю до событий на Сенатской площади Грибоедов пишет Степану Бегичеву: «Кроме голоса здравого рассудка, есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке, и теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно».
Впрочем, быть может, крах политических планов Грибоедова, столь для него болезненный, для истории русской культуры оказался благодетельным? Потеряли в его лице политика, обрели гениального поэта.