ГЛАВА 11

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 11

Я снова в России. — Болезни. — Я теряю связи. — Сбор в пользу Ленина и Л. Б. Красин. — Революция 1917 года. — Ленин в пломбированном вагоне. — Вы­ступления Ленина с критикой Временного правительст­ва. — Временное правительство и мир с Константино­полем и проливами. — Народное движение в апреле 1917 года с убитыми и ранеными. — Совет рабочих и солдатских депутатов назначает следственную комиссию. — Я работаю в этой комиссии. — Комиссия и Керенский. - Комиссия и Ленин. — Его требования и нападки на меня. — То, что установила комис­сия. - Моя кандидатура в гласные думы. — Я еду в Стокгольм. — Распоряжение Керенского о моем аре­сте. — Я снова эмигрант.

Россия встретила меня недружелюбно. Началась борьба за существование. Потянулись долгие тусклые го­ды, полные всякого рода личных напастей. Несколько лет я провел, возясь с болезнями, докторами, вынес две серьезные операции.

Далее пошли долгое лечение, пре­бывание в санаториях и на водах… Я отошел от рево­люционной работы — не до того уж было…

С Лениным мои сношения оборвались сами собой. Лишь изредка я получал от него и передавал ему покло­ны через случайно встречавшихся общих товарищей. Так, от одного из них я узнал — это было уже во время вой­ны, примерно в 1916 году, — что Ленин крайне бедству­ет. Я принялся собирать для него средства. Сборы шли плохо: интерес и к революции, и к Ленину в обществе упал. Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов об отношении Красина в это время к Ленину.

— Ну, Хромушка («Хромушка», или «Хром», было шутливое домашнее прозвище Красина, с которым обращались к нему и родные, и такие близкие друзья, как я. Реалистом он очень увлекался химией, и, возясь с хро­мом, он вечно приставал ко всем домашним со своим хромом, почему его и прозвали так. — Авт. ), — обратился я к нему, — рас­кошеливайся, брат. — И я объяснил ему, в чем дело. К моему несказанному удивлению, Красин слушал меня с каким-то деревянным и скучающим выражением лица. Меня это неприятно поразило и как-то, если можно так выразиться, обескуражило и лишило всякой самоуверенности.

— Все это очень хорошо, — довольно резко, не до­слушав до конца, оборвал он меня, — но только я не желаю принимать участия в этом сборе… — И он в упор, вызывающе посмотрел мне в глаза холодным взглядом. Я оправился, овладел самим собой и стал дру­жески настаивать.

— Эх, Жоржетта (так интимно часто называл он меня), право, ты совершенно напрасно настаиваешь… Ты не знаешь Ильича так хорошо, как знаю его я… Но оставим этот вопрос, Жоржетта, ну его к черту… Давай пойдем завтракать, уже время. (Красин, я знал это, часто в ЦК и на съездах жестоко схваты­вался с Лениным, который еще в Брюсселе характеризовал его слова­ми «башка, но великий буржуй…», из-за чего тогда у меня вышел с ним тоже спор. Отойдя в эту эпоху далеко от революции, Красин при встречах и разговорах со мной, очень часто возвращаясь к воспомина­ниям своего видного участия в революции, в свою очередь крайне рез­ко отзывался о Ленине, подчеркивая его нетерпимость, его «нелепое самодержавное генеральство», часто подкрепляя свои характеристики ссылками на их общего близкого товарища Глеба Максимилиановича Кржижановского, также относящегося, по словам Красина, к Ленину весьма скептически в то время. — Авт. )

Он жил с семьей в Царском Селе, откуда и ездил каждый день в Петербург в свое правление (Сименс и Шуккерт), а потому завтракал в ресторанах. В этот раз он потащил меня к знаменитому Кюба. Но я не отставал от него и за завтраком и настаивал на своем.

— Ну, ладно, — сказал он наконец, — чтобы сде­лать тебе удовольствие, вот тебе моя лепта… — И он вынул из бумажника две «синенькие» (пятирублевки. — Ред.). Но я резко отклонил это «даяние» и, выругав­шись, вернул ему его, сказав, что обойдусь и без его лепты.

— Вот и великолепно, — ответил он, хладнокровно пряча свои десять рублей снова в бумажник. — Не сер­дись, Жоржетта, но, право, Ленин не стоит того, чтобы его поддерживать. Это вредный тип, и никогда не зна­ешь, что, какая дикость взбредет ему в его татарскую башку, черт с ним!..

На этом наш разговор и прекратился… Я имею в виду написать мои воспоминания специально о Красине, и в них я коснусь подробно отношений Красина с Ле­ниным.

Но вот Россия докатилась до 1917 года. Я принимал, начиная с конца февраля, довольно деятельное участие в народном революционном выступлении, так просто и легко угробившем, не сомневаюсь, навсегда российскую монархию.

В знаменитом пломбированном вагоне Ленин возвра­тился в Петербург (апрель 1917 г., проехав из Швейца­рии через Германию в закрытом вагоне с группой соци­ал-демократов. — Ред.). Я лично не разделял по поводу его приезда восторгов моих старых товарищей, с которы­ми у меня под влиянием революционного движения вновь установились оживленные связи. Поэтому я и от­казался принять участие в торжественной встрече его, когда он прямо с поезда Финляндской ж. д. сразу же поместился на поданный ему специально броневик и, зычным голосом закричав: «Товарищи!», обратился к многотысячной толпе со своими, ставшими теперь исто­рическими, речами. Но спустя несколько дней Ленин за­ехал ко мне в редакцию «Известий Петербургского Со­вета депутатов солдат и рабочих», одним из редакторов которых я состоял. Он не застал меня, и через несколь­ко дней я, по его просьбе, зашел к нему в редакцию «Правды».

В то время Ленин, выступая на митингах, зло и резко характеризовал Временное правительство. На эту-то тему мы с ним частенько беседовали, вполне схо­дясь в нашем отрицательном отношении к гг. керенским разной воды. Самого Керенского Ленин зло назы­вал министром из оперетки «Зеленый остров». Встре­чался я с ним и в особняке Кшесинской (балерина, любовница Николая II. — Ред.). Встречались мы с Ле­ниным наружно очень дружески, чему способствовало и то, как он относился к таким современным политиче­ским вопросам, как война, мир, немедленный созыв Учредительного собрания… Впрочем, его отношение к этим вопросам известно всему миру, и мне не прихо­дится останавливаться на этом. Отмечу только истори­ческого порядка ради, что в то время все население Петербурга и все партии, кроме «кадетской», стояли на почве тех же требований, которые предъявлял и Ленин. Я лично в отношении мира примыкал к тому течению, которое резко и властно было выражено ос­новными лозунгами мартовской революции (речь идет о Февральской революции 1917 г. — Ред.), на знамени которой стояло требование мира без аннексий и конт­рибуций, с восстановлением довоенных границ всех во­юющих государств.

Но группа, захватившая власть в порядке револю­ции, с Керенским во главе, имела «мужество» пойти наперекор всенародным требованиям и сделала попытку повернуть колесо истории в угодную ей сторону, чем и провоцировала, бессмысленно провоцировала разделе­ние народа на группы, что вызвало смуту, зародыши гражданской войны, оттолкнув здоровые элементы рево­люции от той средней пропорциональной, в которой — это было ясно для всех, кроме правительства гг. керенских, — заключалось спасение России. И, произведя это преступное разделение революционных масс, быстро разочаровавшихся в своих официальных вождях, неу­довлетворенных нелепыми затяжками с созывом (бланки-де нельзя так скоро приготовить?!) Учредительного собрания и пр., Временное правительство, надо полагать, в силу желания подольше оставаться у чисто диктаторской власти, пошло ва-банк, издеваясь над массами, над основными лозунгами мартовской револю­ции… Et deinde bolschevismus!..

Вот при таких-то условиях 21 апреля 1917 года (по­зорная дата) министр иностранных дел Временного пра­вительства (П. Н. Милюков. — Ред.) выступил с пе­чальной памяти требованием мира на условии, чтобы проливы и Константинополь остались за Россией… К со­жалению, подробный историко-политический анализ это­го события, могущий составить собою отдельный трак­тат, не входит в задачу автора настоящей книги, поче­му я и оставляю его пока в стороне и буду продолжать мое повествование…

Это более чем ошибочное и просто легкомысленное требование не могло, конечно, не подлить масла в огонь и вызвало, как и следовало ожидать, бурный неоргани­зованный народный протест… Это явилось обильной во­дой на колеса сравнительно слабо вращающейся мельни­цы Ленина и его стремлений. И Ленин злорадно, по-ме­фистофельски злорадно ликовал, сразу же поняв, что это сулит его стремлениям… Я видел его в это время, в день, когда Петербург вдруг снова стал ареной народных волнений. О, как он злорадствовал, и он, и разные Зи­новьевы, окружавшие его!..

22 апреля улицы Петербурга снова обагрились на­родной кровью. Были убитые и раненые… Все взволно­валось. Петербургский Совет солдат и рабочих, ввиду охватившей широкие массы населения тревоги, стремясь успокоить страсти, решил назначить свою особую ко­миссию для расследования этого события, дав ей широ­кие полномочия и потребовав, чтобы официальные власти не касались расследования этого дела. Персо­нально комиссия эта состояла из Б. В. Авилова,

П. А. Красикова, Д. Н. Соколова, Крахмаля и меня. Не могу не упомянуть об одном трагикомическом об­стоятельстве.

Естественно, конечно, что назначение этой комиссии, явившееся, в сущности, непарламентским выражением порицания Временному правительству, было неприятно тогдашнему «полудиктатору»

А. Ф. Керенскому. Но, как истинный высокопоставленный сын оперетки «Зеленый остров», он принял эту новость, обидевшись чисто по-гимназически и придираясь к зеленоостровским пустя­кам…

Когда комиссия была сконструирована, Б. В. Авилов был командирован ею объявить ее статус и вообще все о ней министру юстиции, каковым тогда был А. Ф. Керен­ский. Последний принял Авилова с величественно-брезг­ливой гримасой (конечно, маленького) Юпитера. Авилов передал ему выписку из протокола заседания Совета и заявление комиссии, в котором «предлагалось» министру юстиции передать комиссии все находящиеся в министер­стве материалы по расследуемому событию.

Керенский сидел величественно в своем кабинете, едва пригласив Авилова присесть. Он стал с величест­венным видом опереточного министра читать заявление комиссии. И вдруг брови его грозно нахмурились. «По­чему?» — спросит читатель. Да просто потому, что он прочел в заявлении слова «комиссия вам предлага­ет…».

— Что такое?! — спросил он, отвлекаясь от бумаги и повторяя вслух выражение, остановившее его внима­ние. — «А потому комиссия вам предлагает…» Как?! «Предлагает»? Мне? Министру?! «Предлагает сделать соответствующее распоряжение о передаче всего следст­венного материала, имеющегося у чинов министерства юстиции, в распоряжение комиссии…» Не понимаю… комиссия «предлагает» мне?! министру?! Не понимаю…

Так отнесся Керенский к серьезному событию, выде­лив свое маленькое самолюбие… Больше он ничего не извлек из этого урока…

Назначенный секретарем этой комиссии, я, по суще­ству, являлся ее единственным активным следователем, вызывал к допросам свидетелей, предполагаемых винов­ных и пр. Расследование приводило меня к убеждению, что две силы вели агитацию по этому взрыву; какие-то либеральные группы с одной стороны и большевики с другой…

Мне приходилось в это время часто видеться с Ле­ниным, который частенько заезжал ко мне в Тавриче­ский дворец, где была резиденция комиссии. Чувство­валось, что он относился к этой комиссии и ее рабо­там настороженно. Я держал себя в разговорах по вопросу следствия с необходимой осторожностью, нико­му не сообщал никаких фактов, оглашение которых могло бы помешать ходу следствия. Ленин же ставил мне крайне рискованные вопросы, на которые я отвечал общими местами. Это его раздражало и выводило из себя. Он указывал, что в качестве члена Совета солдат и рабочих и редактора «Правды» имеет право знать все подробности о ходе следствия. Я, само со­бою, не соглашался с ним, что его злило. Я указал ему на то, что он в качестве члена Совета может ве­сти агитацию в пользу дезавуирования меня и что, пока я состою членом комиссии, я буду нести мои обязанности так, как я их понимаю.

— Да что же это, мил человек, — возбужденно го­ворил он, — неужели вы стоите в государственных де­лах за бюрократическую систему, за канцелярскую тай­ну и прочие благоглупости?.. Вас, очевидно, тоже охва­тывает, по выражению Достоевского, «административный восторг». Как вы не понимаете, что мне нужно знать все, что делается в комиссии? А вы прячетесь под сень «следственных тайн»… не понимаю.

— Я действую по инструкции, данной мне комис­сией, которая в первом же своем распорядительном за­седании единогласно постановила не оглашать следствен­ного материала до окончания ее работ…

— Ха-ха-ха! — с досадой отвечал он. — Это значит «прокуль профани»! (Полный профан. — Ред.) Так? А сами вы в тиши канцелярий будете вершить ваше вели­кое дело, господа мои хорошие, бюрократы прореволюционной формации, а там, глядишь, вдруг и облагодетельствуете нас, грешных, каким-нибудь мероприятием вроде салтыковского помпадура (персонаж сатиры M. E. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадур­ши». — Ред.)… Эх вы, горе-следователи!..

— Право, Владимир Ильич, вы зря сыпете вашими перунами, — отвечал я. — Пора бы вам уже знать из давних времен, что они на меня не действуют, — мне просто противно… скажу правду, до тошноты противно и стыдно за вас…

Между тем некоторые свидетели давали мне показа­ния, из которых было, несомненно, видно влияние Ле­нина и его окружения (Необходимо отметить, что далеко не все большевики были «ле­нинцами» и шли в ногу с ним. Так, уже в то время против Ленина выступали Каменев, Гольденберг, Красин, Красиков, я и другие и вся группа «Новой жизни». Замечу, что мы (Красин, я и др.) были чисто классическими большевиками, принимавшими большевизм лишь таким, каким он был до революции, и стояли враждебно к «необольшевизму», или, если угодно, «ленинизму». — Авт. ) на некоторые моменты выступления. Нащупывался ясный след, который вел хотя и зигзагами, но упорно во дворец Кшесинской или в ре­дакцию «Правды». Часто мне, как следователю, сообща­ли свидетели номера телефонов «Правды», Кшесинской и других, которые раздавались участникам протеста, а равно и конспиративные адреса разных «ленинцев»… Словом, как-то все определеннее и яснее намечались следы ленинской руки…

А Ленин продолжал нервничать и при встречах со мною задавал то насмешливые, то явно тревожные воп­росы…

— Ну, что, Георгий Александрович, — спросил он меня как-то, по обыкновению, наружно насмешливо, но с худо скрытой тревогой, — как идет следствие? Скоро ли вы отдадите распоряжение об аресте нас, грешных?.. По старой дружбе предупредите заранее, чтобы мы велели присным заготовить провизию для передачи нам, когда вы найдете нужным ввергнуть нас в узилище…

Следственный материал был собран и приведен в по­рядок… Но мне вскоре из-за болезни пришлось уехать в Стокгольм, ибо врачи категорически потребовали, чтобы я прекратил всякую работу и уехал куда-нибудь отды­хать…

Совет солдат и рабочих, узнав о моем предполагае­мом отъезде, просил меня поехать в качестве диплома­тического курьера и взять для передачи в Стокгольме кое-какие пакеты. Я согласился.

Между тем еще до моего отъезда я был намечен по списку большевиков кандидатом в гласные Василеостровской городской думы. Дело в том, что было решено разбить весь Петербург на отдельные коммуны с само­стоятельными муниципиями. Я согласился и уехал и вскоре в мое отсутствие был избран.

В Стокгольме спустя некоторое время был назначен социалистический съезд (не помню точно его назначе­ния, кажется, о мире), на который от Петербургского Совета солдат и рабочих был делегирован покойный О. П. Гольденберг (классический большевик) и другие. Он привез мне известие об избрании меня в Думу и вместе с тем предупреждение от моих друзей не воз­вращаться в Россию, так как в связи с возникшим преследованием (скрывавшегося от ареста) Ленина, Троцкого, Козловского и других Керенский подписал постановление арестовать и меня при въезде в Россию. Конечно, это было вздорное постановление, так как я абсолютно не принимал участия в ленинском движе­нии. Но, по настоянию моих друзей, а также и Гольденберга, я остался в Стокгольме и, таким образом, снова, волею Временного правительства, стал эмигран­том. Меня стала травить русская печать определенного направления с «Новым временем» во главе, которое валило на мою голову самые нелепые обвинения.