ГЛАВА 6

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 6

Ленин у меня в гостях. - Некоторые характерные черты Ленина: грубость, резкость со слабыми против­никами, личные выпады. — Поклонники Ленина и его враги. — Разговоры с Лениным (1908 г.) на тему о максимализме, о парламентаризме, о советизации. Уч­редительном собрании и пр. — Его резкое отношение к социалистическим утопиям. — Ленин предостерегает от того, чтобы петь отходную буржуазии и демокра­тии. — Ленин в спорах.

Ленин погостил у меня всего 4—5 дней. Как я ска­зал, он жил это время у меня, в моей комнате.

Мы все это время не расставались с ним и, как оно и понятно, много говорили на всевозможные темы. Доклад, который он прочитал тогда в Брюсселе, ничего особенного собою не представлял. Я не помню точно его темы и могу сказать лишь, что он, как теперь принято говорить, был на тему момента дня.

Это было в 1908 году, когда ре­волюционное движение 1905 года было свирепо и, ска­зал бы я, чисто по-большевистски подавлено Столыпи­ным. Само собою, в русском обществе, считая в том числе и революционеров, как реакция царила значитель­ная подавленность. Люди отходили прочь от революци­онного движения. Разочарование захватывало все более глубокие слои российских граждан, в результате обще­ственными силами овладели инерция и жажда покоя.

И вот борьбе с этим реакционным настроением и был посвящен доклад Ленина. Он старался вдохнуть в сомневающихся и унывающих веру в то, что революци­онное движение не умерло, что оно идет своим ходом вперед. Собравшиеся на доклад плохо воспринимали его ободрения, и, сколько помню, доклад не вызвал сколь­ко-нибудь оживленных прений, и мне, председательству­ющему на этом собрании, пришлось после двух-трех вя­лых и каких-то вымученных реплик за отсутствием оп­понентов закрыть его при удручающем настроении собравшихся.

Отмечу одно обстоятельство, которое, навер­ное, удивит читателя, не знавшего и не слыхавшего Ле­нина как оратора на публичных собраниях. Он был очень плохой оратор, без искры таланта: говорил он, хотя всегда плавно и связно и не ища слов, но был тускл, страдал полным отсутствием подъема и не захва­тывал слушателя. И если тем не менее, как это было в России и до большевистского переворота и после него, толпы людей слушали его внимательно и подпадали под влияние его речей, то это объяснялось только тем, что он говорил всегда умно, а главное — тем, что он гово­рил всегда на темы, сами по себе захватывающие его аудиторию. Так, например, выступая еще в период Вре­менного правительства и говоря толпе с балкона Кшесинской, он касался жгучих самих по себе для того мо­мента тем: о немедленном мире, о переходе всей земли в руки крестьян, заводов и фабрик, в руки рабочих, необходимости немедленного созыва Учредительного со­брания и пр. Естественно, что толпы, состоявшие из крестьян, рабочих, солдат, бежавших с фронтов, и мат­росов, впитывали в себя его слова с восторгом. Конечно, он был большим демагогом, и его речи на указанные темы и в духе, столь угодном толпе или толпам, вызывали целые бури и ликование, и толпа окружала его непобедимым ореолом.

Нечего и говорить, что Ленин был очень интересным собеседником в небольших собраниях, когда он не стоял на кафедре и не распускал себя, поддаваясь свойствен­ной ему манере резать, прибегая даже к недостойным приемам оскорблений своего противника: перед вами был умный, с большой эрудицией, широко образованный человек, отличающийся изрядной находчивостью. Правда, при более близком знакомстве с ним вы легко подмеча­ли и его слабые, и, скажу прямо, просто отвратитель­ные стороны.

Прежде всего отталкивала его грубость, смешанная с непроходимым самодовольством, презрением к собеседнику и каким-то нарочитым (не нахожу друго­го слова) «наплевизмом» на собеседника, особенно ина­комыслящего и не соглашавшегося с ним, и притом на противника слабого, ненаходчивого, небойкого…

Он не стеснялся в споре быть не только дерзким и грубым, но и позволять себе резкие личные выпады по адресу про­тивника, доходя часто даже до форменной ругани. Поэ­тому, сколько я помню, у Ленина не было близких, за­кадычных, интимных друзей. У него были товарищи, были поклонники — их была масса, — боготворившие его чуть не по-институтски и все ему прощавшие.

Их кадры состояли из людей, главным образом духовно и умственно слабых, заражавшихся «ленинским» духом до потери своего собственного лица. Как на яркий пример этого слепого поклонения и восхищения умом Ленина укажу на известную Александру Михайловну Коллонтай, которая вся насквозь была пропитана Лениным, что и дало повод одной известной писательнице зло прозвать ее «Трильби Ленина». Но наряду с такими «без лести преданными» были и многочисленные лица совершенно, как-то органически, не выносившие всего Ленина в це­лом, до проявления какой-то идиосинкразии (повышен­ной чувствительности. — Ред.) к нему. Так, мне вспо­минается покойный

П. Б. Аксельрод, не выносивший Ле­нина, как лошадь не выносит вида верблюда. Он мне лично в Стокгольме определял свое отвращение к нему. П. Б. Струве в своей статье-рецензии по поводу моих воспоминаний упоминает имя покойной В. И. Засулич, которая питала к Ленину чисто физическое отвращение. Могу упомянуть, что знавшая хорошо Ленина моя по­койная сестра В. А. Тихвинская, несмотря на близкие товарищеские отношения с Лениным, относилась к нему с какой-то глубокой внутренней неприязнью. Она часто говорила мне, как ей бывало тяжело, когда Ленин гос­тил у них (в Киеве), и как ей было трудно сохранять вид гостеприимной хозяйки… Ее муж, известный про­фессор

M. M. Тихвинский, старый товарищ Ленина и приятель его, тоже классический большевик (не лени­нец), был расстрелян по делу Таганцева…

Надо отметить и то, что, как я выше упомянул, Ле­нин был особенно груб и беспощаден со слабыми про­тивниками: его «наплевизм» в самую душу человека был в отношении таких оппонентов особенно нагл и от­вратителен. Он мелко наслаждался беспомощностью сво­его противника и злорадно и демонстративно торжество­вал над ним свою победу, если можно так выразиться, «пережевывая» его и «перебрасывая его со щеки на ще­ку». В нем не было ни внимательного отношения к мнению противника, ни обязательного джентльменства. Кстати, этим же качеством отличается и знаменитый Троцкий… Но сколько-нибудь сильных, не поддающихся ему противников Ленин просто не выносил, был в отно­шении их злопамятен и крайне мстителен, особенно ес­ли такой противник раз «посадил его в калошу»… Он этого никогда не забывал и был мелочно мстителен…

Я остановлюсь несколько на том, что говорил Ленин в ту эпоху, чтобы выявить тогдашние его убеждения и тем предоставить читателю возможность дать очную ставку двум Лениным: Ленину 1908 года и Ленину 1917 года и далее…

Читателю известно, конечно, что революционное дви­жение 1905 года вызвало наружу всевозможные револю­ционные течения, которые все сливались в общем в од­но широкое русло борьбы против самодержавия. Между прочим, одним из таких течений был и максимализм. Течение это, создавшееся на моих глазах и против ко­торого все тогдашние партии вели ожесточенную борьбу (и меньшевики, и большевики), объединяло собою глав­ным образом наиболее зеленую русскую молодежь и вы­ражалось в стремлении немедленно же осуществить в жизни социалистическую программу-максимум. Конечно, течение это было совершенно утопично и необоснованно (большевики осуществили эту утопию!..) и выражало со­бою только молодую горячность и, само собою, глубокое политическое невежество. И я позволю себе заметить, что современный ленинизм, или большевизм, говоря гру­бо, представляет собою именно этот самый максимализм, доведенный до преступления перед Россией и человече­ством вообще…

Я лишь отмечаю это сходство, не останавливаясь на доказательствах и обосновании его, ибо это потребовало бы зря много места и времени… да к тому же ведь и всякому это очевидно.

Конечно, правительство Столыпина свирепо, по-боль­шевистски (явное преувеличение, эта «свирепость» была реакцией на революционный терроризм того периода. — Ред.), расправившееся с революцией, обрушилось всей тяжестью на максималистское движение, которое, кстати сказать, в значительной степени сплеталось с вульгар­ным анархизмом (Видным и талантливым представителем анархо-максимализма был молодой талантливый философ Рысс, писавший под псевдонимом Марфа Борецкая. Как известно, он был повешен в Киеве. Отмечу, что Рысс, как он признавался сам, был в сношениях с русской охранкой, но, по его словам, лишь в интересах революции. Я его немного знал (Харьков, 1904—1905 гг.) и помню его как яркого, талантливого чело­века и увлекательного оратора. — Авт. ).

Течение это было подавлено, как и все движение 1905 года, и спасшиеся от тюрем и висе­лиц бежали за границу. Было несколько таких максима­листов-эмигрантов и в Брюсселе в описываемую эпоху. Среди них был один юноша, вышедший из школы до окончания ее, чтобы служить революции, которого я на­зову просто Саней. Ему было всего 18 лет. Очень не­глупый, даже талантливый в некоторых отношениях, он обладал чисто обломовской леностью ума и слабостью характера, что и вело в общем к его глубокому невеже­ству. Он очень бедствовал за границей, вечно попадая под дурное влияние отбросов эмиграции, шантажировав­ших и обиравших его и толкавших по слабости его ха­рактера на недостойные поступки. Мне пришлось много повозиться с этим юношей, в глубине души хорошим и даже детски честным…

Он часто бывал у меня, заходил и во время пребы­вания Ленина, которому я как-то охарактеризовал его. Был он очень застенчив, Ленин смущал его своим зна­чением, и он до глупости робел перед ним.

— А, товарищ Саня! — приветствовал его однажды Ленин, когда Саня зашел ко мне. — Ну, как обстоит дело с максимализмом? Скоро вы нам дадите социали­стический строй? Да, кстати, и царство небесное на земле? Пора бы, товарищ, пора, а то ведь душа засох­ла…

Бедный юноша от этого вопроса, что называется, осел. Он был тяжел на слова и свободно говорил только в обществе, где с ним были нежны и теплы. Здесь же он от смущения и покраснел и побледнел и стал гово­рить что-то совершенно нечленораздельное. Я пошел ему на выручку и старался за него отшутиться перед Лени­ным, который, видя перед собой весьма слабого против­ника, обрушился на него со всем своим обычным арсе­налом.

— Я не понимаю людей, — резко нападал он на беспомощного и пришипившегося Саню и, по своему обыкновению, продолжал, встав из-за стола и начав хо­дить взад и вперед по комнате: — Совершенно не понимаю, как умный человек — а я, надеюсь, имею честь говорить с таковым — может лелеять мечты, и не толь­ко мечты, а и рисковать и работать во имя немедленно­го интегрального социализма? Какие у вас обоснова­ния? — резко остановившись перед Саней, в упор по­ставил он свой вопрос. — А?… Но только не разводите мне утопий, — это, мил человек, ни к чему… Ну, я слушаю, с глубоким (подчеркнул он) к вам почтением.

— Да, мы, — медленно, точно выжимая из себя прессом слова, беспомощно мямлил Саня, как ученик на экзамене, бросая на меня умоляющие взгляды, — мы считаем… эээ… согласно Марксу, что конкурен­ция… концентрация капитала… орудий производства… словом, что настал момент окончательной экспроприа­ции… эээ…

— Ха-ха-ха! — злобно рассмеялся Ленин, заранее торжествуя легкую победу. — Слыхали мы все это, гос­подин мой хороший в сапогах, слыхали, и не раз… Все это праздные измышления «скорбных разумом невтонов», или, вернее, социалистическая маниловщина с ее моста­ми, лавками и прочими побрякушками… голая и вред­ная утопия… Чистейшей воды фурьеризм или «Нью-Гармони» папаши Оуэна… Неужели вы не понимаете, что ставка на немедленный социализм не выдерживает даже самой поверхностной критики?! Неужели вы не понима­ете, что при современном соотношении общественных сил, при слабом развитии во всем мире, а не то что в нашей заскорузлой Расее-матушке, господин мой хоро­ший, а именно и точно при слабом развитии во всем мире капитализма нас отделяют от момента обобществ­ления сотни, если не тысячи лет, но сотни-то во всяком случае… Надо обладать поистине гениальным узколобием, чтобы верить в немедленный социализм… Ха-ха-ха! Где там! Нам вынь да положи вот сию же минуту «Красную звезду» моего друга Александра Александрови­ча (Речь идет о нашумевшем в свое время романе А. А. Малинов­ского (Богданова) «Красная звезда», в котором автор талантливо вос­производил социалистическую утопию. Роман очень захватил молодежь того времени. — Авт. )… на меньшее мы не согласны! Никак нет, ни Боже мой, — на меньшее мы не согласны! И зря он написал этот роман, ибо он только окончательно совращает с пути истины всех скорбных главой, имя же им легион, и заставляет их лелеять, по выражению моего друга «его величества Божьею милостью Николая II», несбы­точные мечтания…

Он остановился на минуту, подошел к столу, отпил чаю и снова заходил по комнате.

— Да, я говорю, несбыточные мечтания, — продол­жал он. — И горе нам было бы, нам и всему миру, если бы каким-нибудь хоботом, какой-нибудь нелепой авантюрой Россия или какой угодно, даже самый циви­лизованный по нынешним временам народ был бы ввер­гнут в социалистический строй в современную нам эпо­ху! Это явилось бы бедствием, мировым бедствием, от которого человечество не оправилось бы в течение сто­летий!.. Да, прав Иисус Христос, — что ни говорите, а он -был не дурак, — и вам, милейший, следовало бы помнить, что он говорил: «Блюдите, да не соблазните единого от малых сил…» А что такое народ, толпа?! Это именно те «малые», о которых он говорил!.. Это со­блазн — преступление перед всем миром, перед всем человечеством!! Да, именно. И сколько все мы, пишу­щие, и говорили, и писали, предостерегая от увлечения социалистическими утопиями, сколько мы доказываем, что всякого рода фурьеризмы (от Фурье. — Ред.), прудонизмы (от П. Ж. Прудона. — Ред.) и оуэнизмы (от Р. Оуэна. — Ред.) ведут только в конечном счете к ре­акции, глубокой, душной, безысходной реакции, чрева­той знаете чем?! — и он вплотную остановился перед несчастным Саней, как бы ожидая от него ответа…

Но тот, точно ошпаренный, упорно молчал. Ленин ждал. Саня, как школьник, не приготовивший урока, не зная, что сказать, стал откашливаться — было жалко на него смотреть.

— Хе, — злорадно снова заговорил Ленив, — зк-хе… Так вот я вам скажу, мой мудрый и почтенней­ший Сократ, чем это чревато. Неизбежная в таком случае реакция привела бы к тому, что здоровая сама по себе идея социализма погибла бы, если не совсем, то ее движение было бы застопорено на много десяти­летий! Человечество надолго бы было иммунитировано (от иммунитета. — Ред.) этой предохранительной вак­циной социализма и получило бы полнейший отврат к нему… Конечно, в конце концов социализм восторжест­вует, но эта реакция, повторяю, задержала бы посту­пательное движение его и столь любезную вашему сер­дцу, не говорю, уму — об уме не приходится гово­рить — экспроприацию и обобществление капитала… И мы, убежденные социалисты-диалектики, не можем иначе как с глубокой враждой относиться к максима­лизму, под каким бы соусом он ни подавался, как к самому реакционному течению…

— А сколько, кстати, вам лет?! — вдруг оборвав сам себя, резко спросил он Саню, и его маленькие глазки засветились хитрым и злым огоньком.

Весь красный и обливаясь потом, несчастный, затю­канный Саня, прокашлявшись, каким-то замогильным густым басом ответил:

— Почти девятнадцать…

— Ха-ха-ха! Только-то? А не шестнадцать?!.. Ну да все равно… Пушкина помните? Помните: «Так розгами его!» — сказал Зевс в известном стихотворении… ха-ха-ха (Я нарочно так подробно привел эту декларацию Ленина. Она любопытна как антитеза всему современному ленинизму, сталинизму и пр. Она интересна и для сопоставления ее с ответом Ленина мне, ког­да вскоре после большевистского переворота я, приехав в Петербург, беседовал на эту тему с Лениным. Позволю себе сослаться на это мес­то из моих воспоминаний («Среди красных вождей») и привести наш разговор:

«Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, — сказал я, — что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только в колоссальном размере, — я ничего не понимаю…

— Никакого острова «Утопии» здесь нет, — резко ответил он то­ном очень властным. — Дело идет о создании социалистического госу­дарства. Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем… А, вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хоро­шие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции…

Я невольно улыбнулся. Он скосил свои узенькие маленькие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:

— Вы улыбаетесь! Дескать, все это бесплодные фантазии. Я знаю все, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафаретных, изби­тых, якобы марксистских, а в сущности буржуазно-меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние ку­риного носа… Мы забираем и заберем как можно левее!..

Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись сво­ими собственными словами, я поспешил ему возразить:

— Все это очень хорошо. Допустим, что вы дойдете до самого что ни есть левейшего угла… Но вы забываете закон реакции, этот чисто механический закон отдачи. Ведь вы откатитесь по этому закону черт знает куда!..

— И прекрасно! — воскликнул он. — Прекрасно, пусть так, но в таком случае это говорит лишь за то, что надо еще более забирать влево!.. Это вода на мою мельницу…» — Авт. ).

Не помню уж точно как, далее Ленин завел с тем же Саней разговор о парламентаризме. Дело в том, что в своем докладе Ленин говорил по поводу значения со­циал-демократической думской фракции. И вот, хотя и робко и запинаясь, Саня, при моем содействии (я знал его взгляды и чисто детские рассуждения и обоснова­ния), высказал свой отрицательный взгляд на парламен­таризм. Он повторял, как хорошо натасканный попугай, что парламент отжил свое, что он всюду падает как пе­режиток и является учреждением чисто буржуазным…

— Вот как! — снова сцепился Ленин с ним. — Так что вы считаете, товарищ Саня, что для России парла­ментский режим тоже пережиток, который можно спо­койно выбросить, как яичную скорлупу! Великолепно, я принимаю ваше глубокомысленное решение и всеми ме­рами приветствую его. Итак, долой парламенты всего мира, вплоть до старейшего из них английского! До­лой!.. Ну, а что же вы предлагаете взамен этих отжив­ших учреждений? Ведь вы, конечно, как ортодоксальный максималист, считаете, что и мировая — о российской мы, конечно, и говорить не желаем — буржуазия вы­полнила свою историческую миссию, а потому долой и ее?.. Так ведь?

— Да, так, — робко проскрипел Саня.

— Правильно, — ехидным тоном сказал Ленин, — принимаю и даже ставлю вопрос шире. Принимаю, что вообще и демократия, и ее режим тоже отжили свое. Принимаю и приветствую глубокие заключения товари­ща Сани… Да здравствует максимализм, а следователь­но, по-максималистски же и немедленная диктатура пролетариата! Так, верно я говорю? Черт с ними и с кре­стьянами — ведь и они тоже мелкие буржуа, а значит, говорю о России, пусть и они исчезнут также с лица земли, как рудимент… Хорош. Ну а предлагаемый образ правления, раз вы изволите уничтожить парламент? Ну, мудрый Эдип, разреши!!..

Я не принимал участия в этом неинтересном мне споре, оставляя Саню на произвол судьбы. Я хорошо знал всю нелепость взглядов Сани, если это можно на­звать взглядами, но я с любопытством следил за мане­рой поведения Ленина. Мне казалось, что совершенно невежественный мальчик Саня просто не стоил тех гро­мов, которыми разразил его Ленин.

— Да, вместо парламента нужны облеченные всей полнотой власти советы, — с трудом выжал из себя Са­ня трафаретный ответ.

— Ну, вот мы. слава Богу, и договорились! — вос­кликнул Ленин, как-то провокационно ободряя Са­ню. — Исполать тебе, детинушка, что умел ответ де­ржать. Но вот еще один вопрос, который нам следует разрешить… Раз вы так блестяще разрешили вопрос указанием на советы, может быть, вы скажете мне, а как же быть… — говорю под углом не всего человече­ства, а с точки зрения наших российских интересов, нам уж не до всего человечества, где уж тут, дай Бог самих себя устроить… Так вот, как быть с идеей Уч­редительного собрания, этой старой мечтой российского освободительного движения? Что ж, и ее надо похе­рить?

— Да, похерить, — вымолвил Саня таким тоном, точно он чувствовал, что тонет и что все равно уж пропадать…

Ленин как-то мелко торжествовал. Его маленькие глазки светились лукавством кошки, готовой сейчас броситься на мышонка, перед которым путь к норе был отрезан. И он накинулся на него, пересыпая свои слова совершенно ненужными оскорбительными личны­ми выпадами… Он крикливо и демагогически (хотя мы были втроем) построенными оборотами начал читать ему целую передовую статью о пользе парламента, о том, что демократии предстоит еще широкое будущее, что класс буржуазии далеко не сказал еще своего по­следнего слова и не скоро его скажет, что диктатура рабочего класса пока еще химера, что Учредительное собрание есть реальная, глубоко затаенная мечта всего русского народа, без различия классовых и иных пере­городок, и что оно является необходимым этапом к установлению того правления, которое будет угодно су­веренному, свободному народу.

— Ну, а вы, мой мудрый Эдип, уже решили вопрос об этом правлении! Какого черта созывать Учредитель­ное собрание, когда товарищ Саня сам уже решил все!.. Советы, говорите вы? Великолепно, да здравствуют сове­ты и все вообще идеи господ Троцких, Хрусталевых и иже с ними!.. Слава и вам, товарищ Саня, хотя… ах, «муж многоопытный, губит тебя твоя мудрость»…

Попозже в тот же день, когда Саня уже ушел, я обратился к Ленину с дружеским упреком в самой мяг­кой форме:

— И охота вам была, Ильич, так зло спорить с Са­ней, — ведь это еще мальчик, попавший в вихрь рево­люции…

— А черт с ним, — как-то подчеркнуто злобно от­ветил Ленин, — дураков учить надо, ведь дураков, го­ворит пословица, и в церкви бьют, пусть он сам на се­бя пеняет, что я его отшлепал…

— Да Саня вовсе не дурак, — ответил я, — это просто мальчик, очень невежественный, который чисто темпераментно пристал к революции и которому и в силу его юности психологически нужно было пристать к самому левому течению…

— Плевать я хотел на него, — грубо и вульгарно отмахнулся Ленин.