X. Как учиться?
X. Как учиться?
Методика преподавания большинства школьных предметов, как в XVIII, так и в начале XIX века, заключалась, главным образом, в заучивании предмета наизусть. Даже наиболее просвещенные люди XVIII столетия понимали образование как обладание некоторым количеством разнообразных сведений. О том, что учение должно не только "обогащать память детей", но и развивать их мыслительные способности, сообразительность, приучать их думать и рассуждать, стали догадываться лишь в XIX веке. "Тогда думали, — писал историк Н. Д. Чечулин, — что любое знание, уже тем самым, что оно знание, и ценно, и полезно так же, как всякое другое", и не разбирали, что именно предлагать детям для усвоения. "В соответствии с таким взглядом тогда вовсе не считалось нужным, чтобы учащиеся прошли полный курс, усвоили определенный цикл учебных предметов". Отсюда бессистемность программ и случайность предметов. Образование состояло в усвоении неглубоких или обширных, но лишь разнообразных сведений.
С. Н. Глинка вспоминал слова своего наставника графа Ангальта, который говорил детям: "Укрепляйте сколько возможно вашу память: без нее слабы все другие способности ума. Вот почему древние называли муз богинями памяти. Фридрих II затверживал каждый день по двадцати или по десяти стихов. Подражайте его примеру. Тело требует своей пищи, а ум своей. Огонь гаснет, если под него чего-нибудь не подложат; гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг".
Преподавание вообще сводилось почти исключительно к заучиванию текста учебника. Каких-либо толкований, объяснений или дополнений к учебнику наставники не делали, и просить их об этом не позволялось — иначе можно было получить линейкой по рукам. Даже объяснения математических формул и приемов решения задач тоже предлагались прямо для заучивания наизусть. Именно так учился математике И. И. Дмитриев. "От учителя моего, гарнизонного сержанта Копцева, — писал он, — я только и слышал непостижимые для меня слова: искомое, делимое; видел только на аспидной доске цифры и сам ставил цифры же наудачу, без всякого соображения; потом с робостью представлял учителю мою доску; он осыпал меня бранью, стирал мои цифры, ставил свои, и я спешил тщательно списывать их красными чернилами в мою тетрадку".
"Заучивание было плодом всей системы дисциплины, ставившей на первое место уважение к старшим. "Ты ведь лучше него (составителя учебника) не скажешь — ну и учись у него"", — писала современница.
По словам Т. П. Пассек, "метода преподавания того времени была невозможная. Нас заставляли вытверживать наизусть целые страницы из предметов, содержание которых мы едва понимали. Катехизис учили на славянском языке, нам непонятном. Не умея порядочно читать по-французски и по-немецки, должны были вытверживать наизусть целые страницы из французской и немецкой грамматики. Тетради, писанные под диктовку, были испещрены точно гиероглифами, за что изобретательницам этих гиероглифов привязывали на лоб их тетради, но этот способ не помогал знанию проникать в их головы".
Довольно живописное описание урока имеется в воспоминаниях князя П. А. Кропоткина: "Мосьё Пулэн… облачался в халат, надевал на голову кожаную шапочку, погружался в кресло и говорил: "Скажите урок".
Мы сказывали "наизусть" от одного места, отмеченного нам ногтем, до другого. Мосье Пулэн принес с собою памятную не одному поколению русских мальчиков и девочек грамматику Ноэля и Шапсаля, книжку французских вокабул, всемирную историю в одном томике и всеобщую географию, тоже в одной книжке. Мы должны были вызубрить грамматику, вокабулы, историю и географию. С грамматикой, начинавшейся знаменитой фразой: "Что такое грамматика? — Искусство правильно читать и писать", с грамматикой, говорю, дело обходилось благополучно. Но к несчастью, история начиналась с предисловия, в котором перечислялись все выгоды, проистекающие из знания этой науки. С первыми предложениями дело шло довольно гладко. Мы твердили: "Государь находит в истории примеры великодушия, чтоб следовать им при управлении своим народом; полководец изучает по ней благородное искусство ратного дела…" Но как только дело доходило до юриспруденции, все портилось. "Юрисконсульт находит в истории…", но что именно находит он, мы так и не могли узнать. Трудное слово "юрисконсульт" портило все. Как только мы добирались до него, мы останавливались.
— На колени, gros pouff[2] (это ко мне)! — восклицает Пулэн. — На колени, grand dada[3] (это по адресу брата)! — И мы становились на колени и обливались слезами, тщетно стараясь выучить, что находит юрисконсульт в истории.
Это предисловие дорого нам обошлось! Мы уже выучили про римлян. Мы бросали "как Брен", палки на чашки весов, когда Ульяна отвешивала рис. Подражая Курцию, мы для спасения отчизны прыгали в бездну со стола; но мосье Пулэн все еще время от времени возвращал нас к предисловию и ставил на колени все из-за того же юрисконсульта. Нужно ли удивляться после этого, что и я, и мой брат возымели непреодолимое отвращение к юриспруденции!
Не знаю, что стало бы с географией, если бы в книжке мосье Пулэна тоже было предисловие. К счастью, первые двадцать страниц были вырваны. В силу этого наши уроки начались прямо с двадцать первой страницы, со слов: "Из рек, орошающих Францию"".
Подготовка уроков заключалась в том, что маленький мученик, заткнув уши и мерно раскачиваясь на стуле, без конца нараспев долбил одну и ту же фразу из учебника, придавая словам свой ритм, что помогало запоминать, к примеру, название уездных городов каждой губернии: Ардатов-Лукоянов, Ардатов-Лукоянов… Такой способ учения, собственно, и назывался у учеников "долбежкой" и мало чего оставлял в голове. Учились так и дома, и в гимназиях, и в пансионах, и в кадетских корпусах, и в институтах благородных девиц. И везде "долбили".
Академик В. М. Севергин в начале XIX века писал: "Ученики везде почти учат уроки свои наизусть безо всякого понятия о том, что учат, и отвечают на предлагаемые им вопросы нараспев, даже в арифметике и делаемых ими на доске задачах. Учителя и ученики столь привыкли к сему распеву, что и те, и другие мешаются, коль скоро голос или образ вопроса или ответа переменяются".
О том, что об "образовании и изощрении разума, нежели о наполнении памяти учащихся" следует заботиться больше, стали писать уже в конце XVIII века, к примеру, в "Руководстве учителям", вышедшем в 1783 году. Там говорилось, что "лучше", если ученики будут "ответствовать своими словами, нежели теми самыми, какие находятся в книге, ибо из того можно видеть, что они дело понимают". Однако эти рекомендации усваивались крайне медленно, и еще долго память продолжали тренировать лучше соображения.
В XIX веке чаще стали использовать наглядный метод: на географии — "путешествовали" по карте, с помощью клубка шерсти на спицах показывали "круговращение земного шара" или учитель-иностранец рассказывал о тех городах, где ему самому довелось побывать; для "естественной истории" привлекали материалы иллюстрированных книг или петербургской Кунсткамеры, собирали гербарии и т. п., но в большинстве случаев продолжала царить "долбежка": читали фрагмент из учебника, дети пересказывали его своими словами (учитель объяснял непонятное), потом учили наизусть слово в слово и ровно через час отвечали. Так заучивали по две-три-четыре страницы за урок.
В первые десятилетия XIX века в дворянской среде возрос интерес к отечественной истории. Это была эпоха Отечественной войны с ее небывалым патриотическим подъемом; в эти же годы завершился процесс формирования русской нации. Все это пробуждало интерес к русскому прошлому, поэтому журналы публиковали исторические статьи, а в 1818 году вышла в свет "История государства Российского" Н. М. Карамзина — первая книга, которая не только внятно рассказывала об исторических событиях, но и была притом хорошо написана. (До Карамзина интересующиеся историей России штудировали книгу француза Левека.)
После того как был прочитан Карамзин (с небывалым вниманием — говорили, что улицы по вечерам пустели, потому что все сидели дома и читали "Историю государства Российского"), многие дворянские семьи стали включать отечественную историю в число обязательных для изучения предметов.
Граф М. Д. Бутурлин вспоминал, что еще во времена его детства — как раз в это переломное для изучения истории время — "любой мальчик или девочка умели рассказать, что менестрель Блондель освободил английского короля Ричарда Львиное Сердце из полона германского императора; или о том, как несчастный малолетний дофин, сын Людовика XVI, посажен был в тюрьму Тампль и оттуда отдан в учение злому парижскому сапожнику по имени Симон; или как английские малолетние принцы Карл и Яков Стюарты укрылись на дубе от преследовавших их кромвелевских шаек; но о том, что был некогда на Руси мужик Сусанин, положивший свою жизнь для спасения родоначальника царствующего ныне дома, навряд ли один или много — два из пятидесяти детей слыхали тогда. Да и о герое Куликовской битвы были у них, пожалуй, темные лишь понятия: разве что читывали в театральных афишах, что в такой-то день дана будет трагедия г. Озерова "Дмитрий Донской". Спешу, однако, оговориться, что я, будучи восьми лет, читал с моей матерью французскую историю России Левека, а позднее, 10 или 11 лет, начал читать Карамзинскую с русским моим учителем".
В николаевское время, когда патриотическому воспитанию стали уделять больше внимания, русскую историю (как и родную словесность) уже изучал каждый ребенок.
Очень характерен для этой эпохи рассказ М. К. Цебриковой: "Когда мне минуло десять лет, отец позвал меня и прочувствованным голосом сказал: "Ты русская, ты должна знать историю твоего отечества. Здесь ты увидишь, как Бог вел Россию и какими путями привел ее к могуществу и славе настоящего времени. Русский народ, избранный Богом, он православный; так древле были избранным народом евреи. Ты увидишь, как из слабого княжества Россия выросла в империю, которая держит в страхе иноплеменников. Бывала пора, когда народ прогневлял Господа грехами, и Он насылал на него врагов. Народ каялся, и Господь прощал и давал силу победить врагов"… Умиление отца, его проникнутый благоговейным чувством голос запали мне в душу. Я не долбила учебник Устрялова, я воспринимала каждое слово его с жадным восторгом, который поохладел, когда я дошла до междоусобицы удельных князей, и потом снова возгорелся в эпоху изгнания татар, затем — взятия Казани, изгнания поляков и воцарения дома Романовых. А там Петр I, Екатерина II, Александр Благословенный… Моим любимым чтением, и это с восьми лет, была история Карамзина".
Благодаря подобной подготовке уроки истории усиливали и укрепляли в этой семье патриотическое чувство, питали национальную гордость, которая тут же, пусть наивно и по-детски, находила применение.
"Мы гордились, что мы русские; как ни были привязаны к иным товарищам немцам или англичанам, даже признавая личное превосходство А или В над нами, мы были все-таки непоколебимо убеждены, что мы, как русские, выше их и непременно докажем это, когда вырастем. Мы вели патриотические споры с товарищами-иноплеменниками, разрешавшиеся очень часто кулаками.
Умалчивая о непарламентском способе решения… мы передавали старшим парламентские аргументы, досадовали на оплошность и проглядыванье более веских, неизбежные в пылу прений. Нас слушали с интересом старшие, одобряли или указывали промахи, мы смели рассуждать; из подчиненных, обязанных беспрекословно повиноваться, мы превращались в младших соотечественников, имевших общие интересы со старшими; я была уже не только девочка, не дерзавшая рассуждать, но и русская, хотя и маленькая. <…>
Мы думали о миллионах своих, которые жили до нас, живут в одно время с нами, — и все это свои; эти свои вставали, как один человек, когда надо было защищать свое отечество, свою веру; и, если надо будет, снова встанут, как один человек. Товарищи мои и я, благодаря этому рано пробужденному чувству патриотизма, были спасены от детской пошлости, от ранней житейской мудрости, какими были испорчены до мозга костей столь многие ровесники и ровесницы наши".
При хорошем учителе именно уроки русской истории и словесности становились любимыми. Граф С. Д. Шереметев, учившийся в 1850-х годах, вспоминал о своем учителе Мосягине: "Он так сумел приохотить меня, что я из кожи лез, чтобы заслужить у него хорошую отметку. Особенно приятны были с ним уроки русской истории. Он читал мне историю по Устрялову. Учебник этот, хотя и пространный, Мосягин дополнял подробностями и карандашом отмечал эти дополнения в книге. Урок заключался в следующем: сначала он мне сам читал, а вслед за тем я обязан был повторить все то, что я от него слышал. Это обязывало меня слушать со вниманием. К следующему уроку я должен был ему приготовить письменное изложение им прочитанного, по прочтении коего я вновь повторял ему все заданное… Мосягин отлично читал, в особенности Гоголя. Слушать его было наслаждением… Мосягин давал два урока в неделю русской словесности и один урок русской истории".
Заметим, к слову, что методика преподавания к 1850-м годам коренным образом изменилась и зубрежки, во всяком случае, стало меньше.
Тот же С. Д. Шереметев сообщает некоторые подробности домашнего обучения математике в это время, сразу оговариваясь, что не имел к ней никаких способностей: "Нужно отдать справедливость терпению Голицынского заниматься со мною; три раза в неделю и столько же дней приготовительных были отданы математике. Корпел я над пресловутою книгой Мейера Гирша, резал сырой картофель для уразумения истин стереометрии, рылся у Коллета и у Веги для отыскания логарифмов; потом снова возвращались мы к задачам на том основании, что "повторение — мать учения", и все-таки еле-еле подвигался я в уразумении великих истин".
Уже в 1830-х годах математике довольно серьезно стали учить и девочек. В более ранний период арифметика для большинства женщин (как для той галаховской бабушки) еще оставалась высшей и самой сложной из наук, а их собственные математические познания сводились к умению считать до ста и совершать два простейших арифметических действия — сложение и вычитание, чтобы суметь проверить счета и сообразить, сколько холста уйдет на одну или две дюжины белья. Теперь это были полноценные математические уроки. Как мы помним, лермонтовская княгиня Литовская очень гордилась тем, что ее дочь, княжна Мери, "читала Байрона по-английски и знает алгебру".
М. К. Цебрикова тоже освоила арифметику уже в восемь лет, а к двенадцати годам познала алгебру и начала геометрии. После этого уроки математики у нее прекратились: чрезмерное увлечение этим предметом, даже при наличии несомненных способностей, все-таки было недостойно благовоспитанной девицы.
Это предубеждение существовало потом еще долгое время, так что тягу к математике известной ученой С. В. Ковалевской в ее семье долго не поощряли.
В среднем ко второй половине XIX века при домашнем обучении математики бывало по два-три двухчасовых урока в неделю, русской словесности — два урока, русской и мировой истории и географии — по одному уроку в неделю.