Анатолий ЧУБАЙС КАК МЫ "ПРОБИВАЛИ" НАШУ ПРОГРАММУ
Анатолий ЧУБАЙС
КАК МЫ "ПРОБИВАЛИ" НАШУ ПРОГРАММУ
РАУНД ПЕРВЫЙ: АППАРАТНЫЕ СРАЖЕНИЯ
Итак, программа приватизации разработана, прошла несколько стадий внутреннего обсуждения, многократно откорректирована. Бессонные ночи, жаркие споры позади, и мы в Госкомимуществе имеем основания считать: документ готов. Но если читатель полагает, что вся подготовительная работа на этом закончена, он глубоко заблуждается. Дальше начинается мучительная процедура под названием “согласование”. И работа эта куда сложнее, чем написание самого документа. Она требует куда большей изворотливости, житейской мудрости, знания аппаратной специфики. А главное — глубокого профессионального понимания: чем нельзя и чем можно пожертвовать.
Прежде всего, документ нужно согласовать с общеэкономическими министерствами — экономики, финансов, антимонопольным комитетом. Затем с отраслевиками — тогдашним Министерством промышленности, министерствами транспорта, топлива и энергетики, связи и целым рядом других.
Согласование это выглядит следующим образом. Документ рассылается по министерствам. К определенному сроку мы получаем замечания, сводим их воедино и обнаруживаем, что по объему они раза в четыре превосходят саму программу. Тем не менее “утрясаем”: приглашаем представителя от каждого министерства (на уровне замминистра), сажаем напротив зампреда от нас. И начинается!
Где-то давим, в чем-то уступаем, по каким-то пунктам добиваемся уступок, что-то вообще отвергаем по причине полной бессмысленности самого замечания или противоречия его какому-либо нормативному документу. И так с каждым министерством.
Но вот “утрясли”. Получили более или менее согласованный вариант. Дальше начинается юридическая экспертиза. Тут надо заметить: юридический аппарат правительства в те годы отличался крайне консервативной, а подчас и попросту реакционной идеологией. Была и другая проблема: многих юридических норм, без которых в программе приватизации не обойтись, в российском законодательстве вообще не существовало. И когда мы эти нормы вводили, они изначально вступали в конфликт с законодательством.
В такой ситуации от доброй воли юриста очень многое зависело. Если он не поймет чего-либо или понять не захочет, ничем его не заставишь! А вот если он хочет понять и подсказать приемлемый выход, тогда дело идет.
В юридической проработке программы приватизации огромную роль сыграл Петр Петрович Мостовой, юрист высочайшей квалификации. Он в Верховном Совете, в команде Петра Сергеевича Филиппова, разрабатывал закон о приватизации. А в подготовке нашей программы участвовал как эксперт (позже, в мае 1992 года, он стал моим заместителем). Так вот, Петр Петрович умел говорить с юристами на их языке, а в случае необходимости мог и настоять.
На наше счастье, в тот период, в конце 1991 года, аппарат правительства был чрезвычайно слаб. Он как бы заново формировался из остатков старого республиканского и частично союзного Совминов. И справиться с ним тогда было куда легче, чем, скажем, год спустя. Позднее, через уже сложившийся правительственный аппарат, приватизационные решения приходилось пробивать куда с большим трудом.
Не последнюю роль сыграла и жесткая политическая воля высшего руководства России. Мы опирались на поддержку президента. И наши противники понимали: как ни крути, а документ должен появиться как можно быстрее.
К концу декабря 1991 года все визы были получены, каждый министр подписался под тем, что он с программой в принципе согласен. Предстояло выходить на обсуждение в правительстве. Это, скажу я вам, не переговоры один на один с представителем каждого министерства. Тут мы одни, а против нас все Министерства чохом со всеми своими многотомными правками.
Ночи две-три в конце декабря мы вообще не уходили с работы, еще раз доводили документ. А потом еще раз согласовывали: проводили рабочую встречу с министрами перед заседанием Совмина. Там, как и полагается, получили “по полной программе”: отраслевая специфика не учтена, принципиальных замечаний — масса…
Уже тогда нам стало понятно, что противостояние Госкомимуществу отраслевых министерств неизбежно и без учета этого фактора чего-либо добиться невозможно.
Ведь в сущности любое нормально действующее правительство должно, с одной стороны, работать на обновление жизни, заботиться о нововведениях в разных ее сферах, и прежде всего в экономической. Но, с другой стороны, его задача — поддерживать стабильность существования. Это управленческое противоречие применительно к нашей государственной практике выражалось в том, что задача обновления была за Госкомимуществом, а поддержание стабильной работы экономики — за министерствами.
Попросту говоря, министру не оторвут голову за то, что плохо или не в срок приватизировали предприятие. А вот если у него, к примеру, встанет речной транспорт на Волге или если он сорвет завоз грузов на Север — тут его можно снять в одночасье.
Понимая все это, мы после предварительной встречи с министрами проработали еще одну ночь, чтобы внести изменения в программу и сбить накал неизбежной отраслевой атаки на нас.
И когда Ельцин, бывший тогда главой правительства, дал мне слово для характеристики программы, я мог с чистым сердцем сообщить под занавес своего выступления, что целый ряд существенных поправок, расширяющих права министерств в процессе приватизации, внесен.
Мы наряду с территориальными включили в документ и отраслевые программы приватизации. Дали возможность отраслевым министерствам наряду с Госкомимуществом назначать и снимать директоров, а также участвовать в комиссиях по приватизации. Включили, наконец, раздел об особом режиме приватизации: по решению правительства контрольный пакет акций сохранялся в государственной собственности сроком до трех лет.
Все это выбивало почву из-под ног потенциальных критиков программы, и потому обсуждение ее на Совмине прошло сравнительно лояльно. Конечно, определенный негативный подтекст ощущался в некоторых выступлениях, но разве сравнить это с теми разнузданными, агрессивными выпадами, которые были впоследствии. Те времена еще не наступили. Гайдар выступил лидером реформы, и все знали, что Чубайс — правая рука Гайдара, а потому сильно кусать его опасно.
Решение Совмин принял типовое: одобрить, доработать, внести высказанные замечания. При обычной процедуре на это дается дней пять — десять, в течение которых замечания извлекаются из стенограммы, фиксируются, обсуждаются. Словом, еще один круг. После чего документ с визами аппарата ложится на стол премьера для подписи.
У нас имелись одни сутки, в течение которых, помимо всего прочего, нужно было обеспечить еще и официальное внесение документа на Президиум Верховного Совета. Двадцать шестого декабря заседало правительство, а 28-го собирался президиум. При этом надо учесть, что программа приватизации — документ объемом в 24 страницы с десятью страницами приложений. Причем это — нормы прямого действия, по которым потом в арбитражных судах страны будут разбирать тысячи конфликтных дел. Тут одна переставленная запятая может принципиально изменить смысл, каждое слово дорого стоит.
И вот — сутки на доработку. Включая чисто технические операции: исправить, перепечатать на особой бумаге. Нужно было заставить это сделать правительственный аппарат, у которого тысячи важных дел, в том числе подготовка срочных заседаний президента и премьера. Мало того, нужно официальное письмо премьера на имя Хасбулатова: “Уважаемый Руслан Имранович! Просим внести…”
Такое письмо на коленке за пять минут не набросаешь. Оно готовится юристами, визируется в отделах правительства, подписывается премьером. Тем не менее через сутки письмо было в Президиуме Верховного Совета.
Конечно, президент звонил Хасбулатову с просьбой немедленно поставить вопрос на президиум. Ни моего влияния, ни политического веса Гайдара здесь не хватило бы. И это при том, что то был “медовый месяц” отношений с Верховным Советом, когда все стремились продемонстрировать: мы — за реформу, за приватизацию, за частную собственность. Не зря же мы в августе защищали парламент вместе с президентом!
Противостояние скорее было внутриправительственное, когда каждый министр думал: “А черт его знает, послушаешь этого Чубайса, приватизируешь, ну хоть эту энергетику, а завтра у тебя напряжение в сети упадет, атомные электростанции встанут”. Логика известная — элементарный здравый смысл. У Верховного Совета такой ответственности за реальное дело не было, им в то время лишь бы показать, что они демократы и реформаторы.
Имелся, правда, некоторый законодательный нюанс, который крайне осложнял ситуацию. Проект программы приватизации должен был утверждаться на сессии Верховного Совета. А это — обсуждения в комитетах, первое чтение, второе чтение… Процедура на полгода. Между тем либерализация цен намечалась с 1 января. Медлить с приватизацией нельзя было ни дня. Как выйти из такой юридической ловушки? Решили вынести на Президиум Верховного Совета ту же программу, но назвать ее “Основными положениями программы приватизации государственных и муниципальных предприятий на 1992 год”, что давало президиуму право утверждать документ. А потом уже мог следовать соответствующий указ президента. Таким образом, мы как бы выскальзывали из-под Верховного Совета и давали возможность механизму приватизации заработать в срок.
В том, что против самого термина “основные положения” возражений не будет, мы не сомневались. В сознании людей, которые принимали этот документ и должны были им пользоваться, срабатывало рудиментарное представление о старых советских механизмах. Основные положения программы — это как бы трансформированные “Основные направления” пятилетнего плана социально-экономического развития народного хозяйства. Привычное словосочетание для чиновника любого ранга. Как было не использовать в своих целях такую аналогию?
Расчеты наши оправдались. Документ прошел через Президиум Верховного Совета. И доклад мой, и обсуждение его — все это состоялось в сравнительно доброжелательной обстановке. Но это был еще только второй акт действа. Предстоял и третий — указ президента. Опять-таки за сутки мы ухитрились “пробить” документ через юристов Верховного Совета, собрать все визы и получить официальное постановление, одобряющее программу. Я сейчас даже плохо понимаю, как это удалось сделать. Тем не менее весь комплекс документов отправили к Ельцину вовремя.
Системы юридического контроля в администрации президента — главного правового управления тогда еще не было. Оно появилось несколько позже. При теперешней процедуре все началось бы заново: юристы президентской администрации заявили бы, что юристы правительства все сделали неправильно, нужно делать совершенно иначе, и снова — согласования, компромиссы, давление, уступки…
Хотя, справедливости ради, надо сказать, что в последующих наших битвах мы чаще всего опирались на поддержку президентских юристов и особенно руководителя главного правового управления Руслана Орехова. Это сравнительно молодой человек тридцати с небольшим лет, огромной работоспособности и высочайшей квалификации.
Когда я писал о значении доброй воли юриста, о том, что в условиях нашей правовой неразберихи все зависит от его желания найти конструктивный выход, я как раз имел в виду Руслана Орехова. Демонстрируя свою политическую отстраненность, он обычно говорил: “Я профессионал. Грамотно поставьте передо мной экономическую задачу, а уж юридическую форму я найду. Политика же меня не интересует”. Вместе с Петром Мостовым он и создал всю юридическую базу российской приватизации.
Итак, Указ Президента “Об ускорении приватизации государственных и муниципальных предприятий”, утверждающий первую нашу программу, вышел 26 декабря 1991 года. Три документа такого масштаба за четверо суток — ничего подобного потом уже не бывало!
Когда аппарат сформировался, обязанности и полномочия распределились, процедура прохождения документов в полной мере обрела свою многоступенчатость. Но и потом все делалось на пределе нервных сил. Есть такие стадии работы, которые я не мог доверить никому. И сам, с документом под мышкой, бегал по лестницам и правительственным коридорам, находя того или иного сотрудника аппарата, без чьей визы не обойдешься. Почему это приходилось делать мне, вице-премьеру? Да потому что я знал: любого моего сотрудника просто “отфутболят”, с ним не станут разговаривать. Затянут время, угробят дело.
Такая ситуация, например, была в конце 1993 года, когда надо было подписать указ президента, утверждающий “основные положения” приватизационной программы. Закавыка состояла в том, что ввести в действие “основные положения” указом можно было только до декабря 1993 года. Если бы мы не успели этого сделать, надо было бы вносить документ на рассмотрение Верховного Совета, что имело бы самые непредсказуемые последствия для приватизации в России. Именно тогда, после октябрьского путча, и на протяжении небольшого отрезка времени — до формирования нового представительного органа — указы имели силу законов. И вот мы торопились, чтобы успеть до официального вступления в свои полномочия новой Госдумы. Успели едва-едва: за три часа до времени “Ч”.
Вообще для согласования документа в среднем приходится прикладывать усилий раз в пять больше, чем для его создания. Такая вот бюрократическая арифметика. Поэтому в нашем понимании разработка концепции — это “детская игра”. А вот если убедил замминистра финансов поставить визу на этой концепции, ты человек серьезный. И если, кроме того, ты сумел получить визу финансового департамента правительства, занимающего противоположную Минфину позицию, заставил юристов согласовать взаимоисключающие замечания, попал к заместителю руководителя аппарата и успел вовремя передать все бумаги в секретариат премьера, чтобы оттуда вышел документ с номером и датой, то тогда только можно считать, что дело сделано.
Сам я никогда не считал свою работу законченной, даже получив подписи президента. Потом ведь идет редактирование, группой выпуска присваиваются номер и дата. Бывало, что и на этих стадиях нас пытались “вырубить” по ключевым документам. И потому я не снимал контроля до самого последнего момента. Вплоть до того, что Васильеву, например, ставилась задача: “Ты сидишь в Кремле, пока у тебя на руках не будет документа с номером и датой”. И он, заместитель министра, сидел там с утра до вечера, бросив все свои дела, обходя редакторов, группу выпуска, пока документ не обретал окончательный вид. Вот когда бумага уже с номером и датой идет в рассылку — тогда все. Точка.
РАУНД ВТОРОЙ: ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ
В январе — феврале 1992 года у меня были большие сомнения насчет вынесения программы приватизации на Верховный Совет, поскольку я все яснее понимал, какие невероятные трудности там возникнут. С начала 1992 года обозначилась негативная позиция Хасбулатова, а значит, и значительной части Верховного Совета по отношению к правительству, к его ключевым персонам. Если мне память не изменяет, в конце января он впервые заявил о том, что правительство должно уйти в отставку, что такие реформы вообще проводить нам не надо. Легко себе представить, какой окажется реакция парламента и его спикера на внесенную программу приватизации.
Причины изменения хасбулатовской позиции были и субъективные, и объективные, В высшем руководстве страны многие знали о его мечте стать премьер-министром. Он сам об этом однажды сказал президенту в порыве откровенности и с обидой: “Борис Николаевич, когда вы решали вопрос о премьер-министре, вы прошли мимо моей кандидатуры”. Но вместе с тем всем своим нутром матерого уже к тому времени политика он ясно понимал: цена реформ будет очень большой. Ему оставался выбор: либо честно принять ответственность за реформы на себя и платить за все их издержки, либо стать в известную позицию: во всех издержках, мол, они виноваты, а все, что получилось, — это наша заслуга. Зная Хасбулатова, легко было предсказать его выбор.
Я со страхом думал о том, как проводить программу через Верховный Совет. Вот ведь только-только созрел плод, только отстояли его во всяких баталиях, а уже нужно нести его туда, где всяк будет надкусывать его по-своему. Так хотелось избежать этой мучительной процедуры! Но это было невозможно: в законе о приватизации черным по белому написано, что программа должна утверждаться Верховным Советом. Идти в обход закона? Но это означало бы подвергать опасности пересмотра любой приватизационный акт. Таких безответственных вещей мы себе позволить не могли.
Конечно, при всем стремлении отторгнуть нашу реформу Верховный Совет не мог “завернуть” приватизацию весной 1992 года. Свежа еще была в памяти
демократическая революция, сохранялся прогрессивный имидж лидеров. Хасбулатов старался представить дело так, что это Верховный Совет борется за приватизацию, а правительство ее всячески тормозит. “Ведь это вы, правительство, отложили приватизацию, а не Верховный Совет”, — сказал он во время обсуждения программы. То есть все должно было выглядеть красиво: это не антиреформаторы борются с реформаторами, а хорошие реформаторы борются с бесчеловечными реформаторами. Ведь тогда слово “приватизация” еще было словом хорошим, добрым, любимым всеми некоммунистами — интеллигенцией, демократами, либералами.
Для Хасбулатова и его окружения важно было принять программу до съезда народных депутатов, который должен был начаться 4 апреля. Он мыслился как некое крупномасштабное политическое действо, в ходе которого правительство “разгильдяев и молодых завлабов” должно быть отправлено в отставку, а на смену ему — прийти правительство “истинных реформаторов”, контролируемое Хасбулатовым. Поэтому съезд обязан был утвердить программу приватизации. Причем утвердить не благодаря молодым завлабам, а вопреки их “бестолковой” деятельности. Одним словом, было понятно, что программу приватизации в целом депутаты заворачивать не будут, но потопчут ее основательно.
20 марта мы официально внесли в Верховный Совет проект государственной программы и набор поправок в закон о приватизации, которые диктовались этой программой. Первого апреля документ обсуждался на сессии.
Все было как обычно: мой доклад, затем обсуждение. В своем достаточно кратком выступлении я напомнил историю вопроса: закон принят в июле прошлого года, приватизация началась в январе после принятия основных положений госпрограммы, эти три месяца позволили накопить практический опыт, получить ряд замечаний с мест, от депутатов, экспертов. Словом, надо делать поправки к закону.
Первая группа поправок касалась самого болевого вопроса — разделения полномочий между Госкомимуществом и Фондом имущества. Разделение в законе было предусмотрено: комитеты имущества занимались подготовкой к приватизации, а фонды на местах осуществляли продажу. Причем вертикаль комитетов подчинялась правительству, а фондов — Верховному Совету.
Такая схема родилась при разработке закона с подачи Петра Филиппова, который руководил подкомитетом приватизации в комитете по экономической реформе и был моей главной опорой в Верховном Совете. Разработчики полагали, что противостояние двух органов приватизации на местах будет способствовать уменьшению коррупции. Филиппов также был убежден, что в момент, когда принимался закон (летом 1991 года), правительство было не в состоянии осуществлять приватизацию. А потому требовалось, чтобы Верховный Совет, опираясь на свои полномочия, подталкивал его в нужном направлении. Не исключалось к тому же, что и сам Петр Сергеевич станет председателем Федерального фонда имущества.
Все это было до поры до времени правильно, но по жизни оказалось, что региональная сеть комитетов имущества формировалась активно, а фондов во многих регионах или не было, или они находились в зачаточном состоянии. Более того, Верховный Совет даже не назначил председателя Федерального фонда. Не так-то просто оказалось найти фигуру, которая устраивала бы всех. В конце концов с подачи Шумейко прошла кандидатура Табеева, что вызвало негативную реакцию демократов. Как бы там ни было, фонд на целый порядок отстал от Госкомитета, и получалось, что документы на приватизацию готовы, а продавать имущество некому. Комитеты не имеют права, а фондов нет.
Ну, и что оставалось делать? Ждать, когда система фондов сформируется? Значит, отложить дело еще на несколько месяцев, а может быть, и больше? Мы решили настаивать, чтобы права продавца передавались комитетам. При этом предлагали оставить за фондами — когда они сформируются — право на продажу ценных бумаг, которые возникнут при преобразовании государственных предприятий в акционерные общества.
Несмотря на такого рода компромисс, предложение вызвало бурю эмоций в первый же день обсуждения. Именно тогда начало формироваться противостояние ветвей власти. Оно ощущалось в бурном протесте депутатов против этой поправки к закону. Апофеозом стало заявление председателя Высшего экономического совета депутата В. Исправникова, который сказал так: “Речь идет о планомерном наступлении исполнительной власти на права представительной власти”.
Я пытался образумить депутатов. Если мы не дадим комитетам права продавца, то через три-четыре месяца вы же меня спросите, где приватизация, а я скажу: документы подготовлены, но продавать не имеем права. Однако доводы мои никакого действия не возымели. В итоге стало ясно, что этот пункт надо сдавать, что мы и сделали. Но с хитрыми оговорками.
Именно тогда у нас стала стихийным образом формироваться тактика, которую мы потом много раз применяли. Она состоит в том, что на согласование выносится документ радикальный, со специально вставленными в него акцентами, рассчитанными на заведомо отрицательную реакцию оппонентов. Сосредоточиваясь на этих частях документа, они забывают об остальных разделах, после чего ты вырезаешь самые радикальные места и получаешь работоспособный документ. Так мы поступали десятки раз, а тогда это случилось впервые. Мы записали разумную компромиссную схему о том, что Фонд имущества вправе передавать полномочия продавца комитетам на местах, но только в тех случаях, если там нет еще сформированных фондов.
Вот как проходило обсуждение. После страстного выступления Исправникова, неприятие документа залом стало еще более острым. Интересно, что сделал в этот момент Хасбулатов? Он полностью поддержал выступление Исправникова. С удовольствием пнул правительство, которое докатилось до того, что пытается отнять полномочия у Верховного Совета, нарушить нашу святую конституцию. И тут же прервал обсуждение, перенеся голосование на завтра, прекрасно понимая, что если бы он немедленно поставил вопрос на голосование, документ обязательно провалили бы. Ему же, с одной стороны, нужно было зафиксировать негативную позицию по отношению к Госкомимуществу и правительству, но, с другой — ни в коем случае не допустить провала документа. Что и было сделано очень грамотно, надо отдать ему должное.
Тогда же под председательством Шумейко была создана комиссия, которая, проработав весь вечер и почти всю ночь, довела документ до нужных кондиций. На следующий день на заседании комиссии мы убедились, что наиболее сильные оппоненты перешли на нашу сторону. Их вполне удовлетворил отказ от полномочий по продаже и некоторые другие компромиссы, и мы на радостях допустили серьезную тактическую ошибку: решили, что после такого мучительного согласования сможем проголосовать документ сразу, без обсуждений. Для этого была разработана соответствующая тактика.
На трибуну вышел Шумейко, рассказал о проделанной большой работе — изменили то-то и то-то, в итоге вот документ, который можно принять. Его поддержал Исправников, сказав, что он серьезно возражал против документа, но с учетом доработок призывает всех поддержать его. Казалось, все решено, остается голосовать. Но не тут-то было, Верховный Совет — зверь серьезный. Один, другой депутат выступают с возражениями. К микрофону прорываются коммунисты. И пошло-поехало…
Депутат Тарасов живописует ужасы экономики: развал финансовой системы, дефицит, инфляция, развал производства. “Что в таких условиях будет иметь наш народ после так называемой приватизации?” А депутат Любимов без обиняков обращается к залу: “Убедительно прошу непарламентским языком провалить данный, так сказать, согласительный текст и данную программу”.
Обсуждение продолжалось полдня. Звучали первые предгрозовые раскаты будущих бурных противостояний с Верховным Советом. В ход шли первые обвинения в том, что Госкомимущество — это правительство в правительстве (эта тема потом здорово развивалась самим Хасбулатовым). Требовали остановить приватизацию.
Я сижу в зале, время от времени выхожу к микрофону, что-то поясняю, отвечаю на вопросы. Личной ненависти к себе, которая появилась потом, тогда я не ощущал. Чувствовалось скорее эдакое легкое пренебрежение к юноше, пытающемуся что-то доказать. Между тем этот юноша к тому времени уже не один десяток часов провел на трибуне Мариинского дворца в Санкт-Петербурге, где приходилось учиться работать с Советом. В Ленсовете я практически не проиграл ни одного голосования по ключевым вопросам. Иными словами, я уже представлял себе, что такое депутатский зал и как с ним надо работать. В результате мы победили: 175 проголосовавших за нас, 30 — против, 20 — воздержались. Это была победа тем более важная, что она состоялась в преддверии съезда народных депутатов. Мы не знали, что произойдет на съезде: свергнут нас или нет, а первый реальный результат уже имелся.
Поскольку тогда еще по отношению ко мне, как я уже сказал, не было всеобщей ненависти, я обращался к залу достаточно уважительно и старался не применять казуистические приемы и большей частью отвечал на вопросы по существу.
Тем не менее, отдельные обходные маневры приходилось использовать уже и тогда. Был, к примеру, больной вопрос. По закону областные и городские Советы могли поддержать или не поддержать каждый акт приватизации. То есть в каждом отдельном случае приватизации надо было дожидаться решения Совета. Мы понимали, что это бомба страшной силы, которая может остановить весь процесс. Хотя бы просто из-за объема работ, которые надо проделать Советам. Да и позиция Советов была ясна. Мы решили использовать классический прием правового автоматизма: записали в поправку к Закону, что Советы вправе рассматривать каждый акт приватизации, но для этого им дается семидневный срок. Если в течение семи дней они не дали никакого ответа, то это означает, что решение принято.
В любой бюрократической структуре крайне трудно принять решение в такой срок, и этот временной лимит изменяет весь характер отношений. Никто ничего не просит, время работает на приватизацию, а не против нее. Если из трех вариантов — “за”, “против” или “никакого ответа” — вы выбираете последний, самый распространенный в реальной бюрократической жизни, то получаете механизм, действующий автоматически, его почти невозможно остановить. Когда я с очевидным элементом казуистики аргументировал эту маленькую поправочку, то такие тонкие вещи депутаты, естественно, не очень улавливали, а значение этой поправки для судеб приватизации оказалось огромным. Но, повторяю, к подобным приемам я тогда прибегал лишь в исключительных случаях. В конце мая государственную программу приватизации предстояло принимать во втором, чтении. Что такое второе чтение? Документ, одобренный в первом чтении, рассылается всем депутатам. По всем регионам страны собираются замечания, начинается их обработка…
В депутатских кругах в это время было состояние растерянности. Еще недавно оппозиция пребывала в полной уверенностью, что правительство в апреле исчезнет и появится другое, с которым можно иметь дело. И вдруг оказалось, что правительство не исчезло, а наоборот, укрепилось. Как тут не чувствовать себя обескураженными. Этот настрой сохранялся в мае, когда началась работа по второму чтению.
Однако, к концу мая растерянность парламентской оппозиции постепенно начала сменяться консолидацией, только на уровне более жестком и агрессивном, чем в феврале — марте. Тогда отношение к нам было хотя и негативное, но как бы и несерьезное.
Мол, все это неправильно, но ведь ясно: этих ребят скоро уберут и тогда-то начнется серьезная работа. Теперь же начали появляться первые признаки озлобления, которое потом стало господствующим настроем в Верховном Совете.
Наши оппоненты объединились в основном по линии защиты прав трудовых коллективов. Если при обсуждении в первом чтении они организационно были еще не очень готовы противостоять нам, то ко второму чтению уже сформировалась депутатская группа, фракция “Рабочий союз”, взявшая на себя роль выразительницы интересов советов трудовых коллективов; ее возглавлял некий депутат Косопкин, ныне мало кому известный, а тогда достаточно активный, очень речистый, но не очень большой специалист и потому не очень опасный противник. К тому же эта группа еще не нашла тогда общего языка с коммунистами, которых представлял Исаков, и это ее ослабляло.
Поэтому утром 29 мая, когда на повестку для Верховного Совета был поставлен вопрос о втором чтении программы и закона о приватизации, мы выбрали, можно сказать, наглую линию противодействия. Воспользовавшись тем, что группа Косопкина представила свои поправки поздно, буквально за сутки перед началом заседания, мы, сославшись на регламентные нормы, не учли их. Мы исходили из того, что по общему раскладу политических сил Хасбулатов будет скорее поддерживать наш документ, чем заваливать его. И все-таки… Выйдя утром на обсуждение, мы потерпели полное поражение. Было это так.
Сразу же после выступления Филиппова, представлявшего комитет по экономической реформе, Косопкин заявил, что его поправки не учтены. И хотя Хасбулатов продолжал поддерживать документ, при голосовании выяснилось, что он не принимается за основу. Это означало, что он не прошел. И теперь его предстояло проводить по отдельным статьям.
Пришлось отступить. Обсуждение перенесли на послеобеденное время. При этом Хасбулатов сказал: “Программу надо принимать обязательно завтра-послезавтра (не знаю, как получится). Или на той неделе, когда меня здесь не будет. Только согласуйте все поправки”. Затем он ушел из зала и после перерыва председательствовал уже Шумейко.
Достаточно агрессивно по содержанию, но очень умело по форме, он давил на депутатов, настаивая на принятии документа. Сопротивление, однако, нарастало. При одном голосовании документ за основу не принимается, при другом редакция комитета отклоняется, при третьем статья не проходит. В атаку идут коммунисты: “Отложить!”, “отложить!” Депутат Любимов заявляет: “Это безнадежное дело”. На что Шумейко отвечает: “Нет, уважаемый депутат Любимов. Безнадежное дело происходит не потому, что не учли мнение комитета. Вы посмотрите в зал. Из Совета национальностей присутствует одна треть депутатов. Вот где собака зарыта — полная безответственность к принятию важнейших для государства законов, отсутствие кворума народных депутатов”. Ход, конечно, грамотный, но коммунисты не успокаиваются. Характерна оговорка, которую допустил депутат Осминин: “Нам нужно выполнять решения шестого съезда партии, виноват — шестого съезда народных депутатов”.
Один депутат потребовал поручить доработку закона комитету по промышленности и энергетике. Это был страшный удар. Отложить — плохо, но передать — еще хуже. Комитет по промышленности и энергетике был одним из самых реакционных. Его возглавлял депутат Еремин, который был в Верховном Совете одним из главных противников реформ. “Президента — расстрелять!”, “Реформаторов — повесить!” — это его лозунги. В 1993 году он активно участвовал в октябрьском перевороте, а спустя несколько месяцев в госкомитете по промышленности стал руководить экономическим направлением. Передавать программу приватизации в такие руки означало загубить всю работу.
Я понял, что нужно немедленно прекращать давление и давать задний ход, иначе мы потеряем все. Это понял и Шумейко. Он очень аккуратно вышел из этой ситуации, предложив отложить рассмотрение проекта закона о внесении изменений в закон о приватизации на следующую неделю и поручить доработать его комитету по экономическим реформам совместно с комитетом по промышленности и энергетике. Это словечко — “совместно” — в корне меняло дело.
Предложение проходит, и документ откладывается на неделю. Итак, первую схватку мы проиграли. Правда, проиграли не капитально, но и это было неприятно. Беда состояла не только в том, что мы теряли неделю. Проигрыш на том этапе означал, что придется идти на серьезный компромисс. Если проект проходил с ходу, то компромисс был бы минимален. А теперь приходилось прикидывать, что надо отдавать, в чем уступать. Мы понимали, что ошибка допущена на начальной стадии, надо было более грамотно входить в обсуждение, точнее, учитывать расклад сил. Тогда за прохождение документа пришлось бы платить куда меньшую политическую цену. Но ошибка сделана и приходилось ее исправлять в течение недели, между 29 мая и 5 июня.
За эту неделю Шумейко назначили первым заместителем председателя Совета министров. Поддержка нового вице-премьера нам была очень важна, и потому встал вопрос о его депутатском статусе. Не очень четкая юридическая процедура того времени требовала, чтобы члены правительства сдавали свои депутатские полномочия, но не совсем было ясно, когда. Поэтому Шумейко придумал такой ход: на заседании 5 июня он сделал заявление, в котором подчеркнул, что всегда призывал соблюдать законы и теперь, когда он назначен первым заместителем председателя правительства, просит принять решение о своем дальнейшем пребывании в парламенте в качестве депутата от национально-территорального округа. Таким образом, инициатива оставалась за Шумейко, он как бы сам обращался к депутатам. Благодаря этому председательствующий Филатов отложил принятие этого решения и дать Шумейко возможность участвовать на заседании в качестве депутата, что для нас было весьма существенно, ведь Владимир Филиппович играл очень важную роль в подготовке документа.
За неделю мы подготовились основательно. Провели работу с основными противостоящими нам силами и сумели склонить их, по крайней мере, частично, на свою сторону, пойдя на определенные компромиссы. В начале очередного заседания центровой нападения противоборствующей команды — конечно же, депутат Косопкин, — в соответствии с тем сценарием, который мы совместно разработали, взял слово и сказал, что хоть у них и остались отдельные замечания, но после встречи с Чубайсом удалось найти взаимоприемлемый вариант. Однако господин Еремин заявил: “Пока что мы разоряем нашу экономику этой приватизацией”. Вот с таким раскладом сил мы начали в Верховном Совете второе обсуждение уже доработанного документа и пошли по его отдельным статьям. При все нарастающем сопротивлении.
Здесь пора сказать об основных линиях конфликта. Первой проблемой, вокруг которой разгорелись парламентские страсти, стала аренда с выкупом. В атаку пошел мощный депутатский блок, состоявший из борцов за права трудовых коллективов, коммунистов и промышленников-директоров. Причем атака эта велась тактически весьма искусно. Вопрос ставился так: существуют разные формы приватизации, мы прибавляем еще одну — аренду с выкупом. “Почему мы должны пренебрегать этой формой?” — спрашивал господин Еремин. Напомню, что речь-то шла о возможности приобретения коллективом собственности фактически за бесценок — за остаточную стоимость. Естественно, тем самым все не члены трудового коллектива исключались из акта покупки, при этом врачам, учителям, другим бюджетникам вообще ничего не доставалось. Соответственно государство ничего в таком случае не получало, так как те, кто готовы были предложить большие деньги за имущество, сделать этого не могли. Коллективу все отдавалось бесплатно. Это был удар в солнечное сплетение приватизации. К тому же уничтожались будущие приватизационные чеки. Если мы отдаем все трудовому коллективу, то нечего будет раздать на приватизационные чеки.
При этом хорошо известно, что лозунги о защите прав трудовых коллективов — полная фикция. Собственность все равно потом перераспределяется и достаточно быстро попадает в руки третьих лиц. В сущности, за лозунгами о расширении форм приватизации стояло стремление вести циничную торговлю льготами при полном отстранении государства.
Наши оппоненты подготовили глубоко эшелонированное наступление: для начала стали бить нас “теоретическим обоснованием” и “передовым опытом”. Теорию и опыт символизировал на трибуне вице-президент международной ассоциации предприятий с коллективной собственностью Тарасов, который должен был подвести слушателей к мысли о том, что в приватизации “по Чубайсу” есть “здоровая альтернатива”: коллективная собственность, к которой можно прийти через аренду с выкупом.
И аргументы Тарасова на первый взгляд звучали довольно убедительно. Ведь тогда среди предприятий с коллективной собственностью было много довольно сильных коллективов. Таких, например, как Саратовский авиационный завод. Однако это объяснялось вовсе не преимуществами коллективной собственности как таковой, но личностными качествами самих руководителей предприятий. Ведь на заре реформ, в 1992 году, аренда с выкупом была самым продвинутым, видом рыночных преобразований и на нее решались только очень крепкие директора, сильные личности, с мощной поддержкой внутри трудового коллектива.
Вместе с тем мы прекрасно понимали: если индивидуальная схема будет распространена на всех, если по стопам передовиков пойдет вся промышленность, то получится не что иное, как ограбление государства и надувательство граждан. В этом-то и было коварство ситуации: отстаивая массовую приватизацию завтрашнего дня, мы вынуждены были выступать против нынешних “флагманов реформы”.
Ну так вот, проведя мощную теоретическую “артподготовку”, Тарасов красиво выкатил главный аргумент наших оппонентов: не нужна нам никакая чековая приватизация, а нужна хорошо зарекомендовавшая ч себя идея выкупа предприятий трудовыми коллективами. Идея эта состояла в следующем: работники предприятия создают закрытое акционерное общество; дальше это общество выкупает оборотные средства своего предприятия и делит их на паи для членов трудового коллектива. Работники предприятия получают свой пай после того, как оплачивают его стоимость обществу. Основные фонды по этой схеме продавать не рекомендовалось из-за инфляции.
Под занавес своего выступления Тарасов заверил почтенное собрание: “Я хочу вам сказать, что эта методология прошла экспертизу Мирового банка, и он ждет от нас конкретных предложений. Мы имеем отношения с английским фондом “Ноу хау”, который тоже готов дать деньги под пробные проекты по такому виду приватизации”.
Признаюсь, мы заранее знали, какие аргументы станут выдвигать наши оппоненты. И по поводу Мирового банка разузнали все досконально. Выяснили: бумаги, которыми козырял Тарасов, никакого отношения к Мировому банку не имели. Да, они имели отношение к одному из экспертов, связанному с Мировым банком, — но это далеко не одно и то же. Поэтому Мостовой, выступив и разъяснив пороки предложенной концепции, дающей неоправданные преимущества коллективу, в конце сообщил: у нас есть официальные документы от Мирового банка и от Европейского банка реконструкции и развития, в которых отвергается какое-либо отношение этих организаций к подобного рода исследованиям.
Пришлось и мне ввязаться в дискуссию. Я постарался коротко и ясно сформулировать наши контраргументы и в частности сказал: “Если мы сегодня говорим “да” аренде с выкупом, значит, мы говорим “нет” всем не членам трудовых коллективов. “Да” сегодня аренде с выкупом — “нет” завтра всем личным приватизационным вкладам для всех граждан”. А о личных приватизационных вкладах речь шла буквально через выступление.
И дико мне было наблюдать: как раз те политические силы, которые наиболее бурно отстаивали передачу трудовым коллективам всей собственности, проиграв эту драку, сразу же стали бичевать нас за пренебрежение интересами пенсионеров и учителей. Это типичный прием политической борьбы (привыкать к нему трудно и, честно говоря, противно), когда человек по сути дела отстаивает две противоположные позиции почти одновременно. Обсуждается вопрос о трудовых коллективах, — он требует все отдать рабочим и клеймит своих противников за то, что они этого не делают. Заходит речь о социальной сфере, — он клеймит за то, что учителя и пенсионеры получат от приватизации мало. Принцип прост: главное — угодить электорату. А то, что в таких обличениях — ни на йоту здравого смысла и элементарной человеческой порядочности, это уже обличителя абсолютно не волнует.
Так вели себя наши наиболее яростные “друзья” из коммунистического лагеря. Но ведь и более интеллигентные наши оппоненты выбрали для себя такой сценарий. В период бурных дискуссий о правах трудовых коллективов, когда на нас выливали ведра помоев, они молчали, наблюдая, как этот мордобой происходит на ринге, смачно комментируя: “Смотри, как этому врезали, а еще и этому…” Но зато потом, когда пошла приватизация, они весомо, убежденно и грамотно разъясняли, как Чубайс все отдал трудовым коллективам. Тут просто недостаток честности в критике. Да, претензия правильная, но люди высказывающие ее, очень хорошо понимали, почему мы должны были сделать именно так, почему других вариантов не оставалось.
Возвращаясь к аренде с выкупом, скажу, что эту атаку мы отбили. После наших выступлений право выкупа отклонили. Но на этом конфликт не кончился. Начались мелкие кавалерийские наскоки Исакова, требовавшего увеличить рассрочку в платежах трудовому коллективу до шести лет (у нас было до трех), сократить первоначальный взнос трудового коллектива за имущество с 30 до 10 процентов. Но и это довольно легко удалось отбить.
Далее пошли более серьезные разговоры. Комитет по промышленности и энергетике во главе с Ереминым предложил поправку, а по сути целую новую статью, означавшую альтернативный закон. Предлагалось давать трудовым коллективам право выкупа имущества по балансовой стоимости. Это был заход с другой стороны, теперь уже не Исаков, а Еремин (то есть промышленники) выдвигал поправку к другой статье, чуть-чуть по-другому сформулированную, хотя смысл оставался тот же. То был их последний шанс, и потому все главные ораторы оппозиции ринулись на защиту этой поправки.
Косопкин произнес большую речь о том, что Чубайс опять воспроизводит идеи большевизма, стремясь по большевистскому принципу раздать имущество всем. Я позволил себе напомнить, что это у большевиков главный лозунг был: “Земля — крестьянам, фабрики — рабочим”. И именно этот лозунг отстаивают Еремин, Косопкин и все остальные. Возможно, аргумент подействовал. В конце концов хоть и не без труда, но мы приняли и эту поправку тоже.
Тогда разразился скандал. Исаков заявил, что его блок “Российское единство” не поддержит ни эту статью, ни закон в целом. Появилась опасность, что мы потеряем все. Но обошлось. Когда принимали последние статьи, видно было по настрою зала, что наша взяла. Напоследок противная сторона предложила: ну, хорошо, коли не принимается наша поправка по поводу права трудового коллектива выкупать все имущество, то тогда сделаем хотя бы так. Раз Чубайс утверждает, что в этом случае все трудовые коллективы выкупят имущество и будет не приватизация, а просто выкуп, тогда давайте самому Чубайсу и отдадим право решать, когда можно выкупать, а когда нельзя.
Я представил себе, какая чудовищная коррупция пойдет внутри органов Госкомимущества, среди местных комитетов. Пришлось идти на компромисс: предлагать оставить нашу редакцию, но в постановлении Верховного Совета записать поручение Еремину, Исакову и другим уважаемым народным депутатам изучить этот вопрос и внести предложения по его решению.
В конце концов, закон в нашем варианте принять все-таки удалось, а поправки Еремина и Исакова (всего числом около 130, фантастическое количество!) — провалились. В абсолютном большинстве случаев мы собирали при голосовании 55–60 процентов при необходимых 50, а Исаков — 15–20.
11 июня состоялось итоговое голосование, а через несколько дней закон поступил на подпись президенту. Таким образом, законодательная база для приватизации была создана. Если бы мы в то время не смогли провести закон, это, конечно, резко осложнило бы ситуацию. Тем более что с сентября даже думать нечего было о прохождении такого закона через Верховный Совет. В июне имелся последний шанс, и мы его не упустили.
РАУНД ТРЕТИЙ: МАЛАЯ ПРИВАТИЗАЦИЯ
Утвердив в конце декабря 1991 года программу приватизации, мы бросили все силы на организационную подготовку реальных приватизационных актов и сделок. Потом это назовут слегка пренебрежительно “малой приватизацией”, и за спорами о переделе гигантов российской индустрии мы станем забывать, сколько страстей бушевало вокруг продажи первых булочных и прачечных, парикмахерских и овощных магазинчиков.
А между тем полемика велась жесточайшая. И прежде всего подвергался критике принцип конкурсной, конкурентной продажи. Требования были всюду практически те же, что в Томске: дайте право проводить некоммерческий конкурс с благородными критериями — расширение ассортимента, социальная защита коллектива. Дайте право на аукцион… с одним участником. Выражались опасения, которые и у нас самих возникали: а ну как новые хозяева станут сплошь и рядом перепрофилировать булочные и овощные лавки, со всеми вытекающими отсюда последствиями?