Анатолий ЧУБАЙС КАК МЫ ЗАЩИЩАЛИ ПРИВАТИЗАЦИЮ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Анатолий ЧУБАЙС

КАК МЫ ЗАЩИЩАЛИ ПРИВАТИЗАЦИЮ

ИЩЕМ ОБЩИЙ ЯЗЫК С СИСТЕМОЙ

С самого начала активной приватизационной деятельности нам стало ясно: играть предстоит на поле противника. Основная масса чиновничества, с которой мы работали и работаем, воспитана в определенных традициях. Если мы не найдем общего языка с ней, не используем привычных для нее рычагов воздействия, — ничего у нас не выйдет.

Я рассказывал уже, как при пробивании первой программы приватизации мы использовали привычное для советского человека словосочетание — “основные направления”. А ведь пользоваться приходилось не только старыми словосочетаниями, но и старыми методами управления. Так, например, в той же программе имеется раздел: “обязательные задания по приватизации предприятиям различных отраслей”. Что это такое? Да обыкновенный спущенный сверху план советского образца: в Архангельской области приватизировать 60 процентов предприятий легкой промышленности, 50 — пищевой, 45 — строительных материалов… В Вологодской, Мурманской… И далее по алфавиту — вплоть до Ярославской.

Естественно, на нас обрушился залп критики — и справа, и слева. “Директивные методы!” “Возврат к централизованному планированию!” Но мы конструировали систему в расчете не на московского интеллектуала-демократа, а на председателя исполкома той же Архангельской или Амурской области. На десятки тысяч чиновников, которые вчера отчитывались за выполнение заданий по проведению коммунистического субботника, а сегодня станут отчитываться за план по проведению приватизации. Поэтому показатель мы выбирали простейший, лобовой, убогий по форме, но действенный по содержанию: доля приватизированных предприятий. Мы должны были разговаривать с советским чиновником на понятном ему языке.

Да, плановое задание. Но дальше раскручивалась вся система бюрократического контроля. Дальше — любые проверки Госкомимущества, контрольного управления президента, и уже, как бы идеологически ни был сориентирован проверяющий, он сурово скажет: “У вас плановый процент 35, а факт — 32. Недорабатываете, товарищи, отстаете по такому важному показателю, как приватизация”. Может быть, кому-то такой подход покажется циничным, но нам предстояло заставить сотни тысяч людей делать то, что они раньше никогда не делали, переломить их отношение к собственности, нарушить, наконец, инерцию покоя в социально-экономической системе, а это — страшная сила. И противопоставлять ей тоже надо силу!

Соответственно и кадры нам нужны были всякие. Я прекрасно понимал, что, опираясь только на молодых, боевых, интеллектуальных ребят, дела не сделаешь. Им противостояла система. И потому среди моих заместителей были не только тридцатилетний Дмитрий Валерьянович Васильев, но и Александр Иванович Иваненко, который большую часть жизнь проработал в старых властных структурах: ЦК КПСС, аппарате Горбачева.

Вообще проблема языка общения реформаторов со старыми кадрами нуждается в осмыслении и более широком толковании. Меня как-то спрашивали журналисты о Геннадии Бурбулисе, о том, как я к нему отношусь. Я говорил, что Геннадий сделал совершенно фантастическую по тяжести работу: он был первым, кто внедрил в административную систему управления чужой язык, на котором она до сих пор не работала. Этот язык из другой системы ценностей, из другого стиля поведения, характера взаимоотношений с окружающими, уровня образования и культуры. Начиная с Геннадия Бурбулиса этот язык стал внедряться в аппарат.

Помню, сидим мы как-то с Гайдаром на совещании, то ли региональном, то ли отраслевом. В зале — человек тысяча. И видно, что для этих людей мы двое, как будто с Марса прилетели. Совершенно чужие здесь. Я просто кожей чувствую, как каждый из них думает: “Ну, пусть бы этот тип вещал о перестройке, о демократии, о рынке с экрана телевизора — Бог с ним. Но когда он приезжает ко мне в область, и не только консультирует, но требует выполнять какие-то безумные решения, да еще грозится в случае чего башку оторвать, — это уже слишком!” Здесь потрясение и для них, и для нас очень глубокое. Надо уметь приспосабливаться к их восприятию. Надо понимать, что ты не можешь заставить десятки тысяч людей вдруг понять марсианский язык, на котором ты говоришь. Ты должен заговорить на их языке, только тогда ты сможешь заставить их делать то, что тебе нужно.

Вот, скажем, нам необходимо провести через правительство документы по реформе государственных предприятий. Документ в значительной степени разрабатывал Петр Петрович Мостовой. Он и выступает в правительстве. Язык его довольно специфический, примерно такой: “Сложившаяся юридическая конструкция полномочий собственника, обусловленная категорией полного хозяйственного ведения, радикально ограничивает потенциал государственных органов власти в совершенствовании развития такой-то юридической категории. В действительности, введенная нормами статьи такой-то, эта категория подвергалась серьезной критике в ходе юридических дискуссий…” и т. д. и т. п. Аудитория перестает понимать, о чем идет речь. По отдельным репликам с мест я вижу, что вслед за непониманием идет отторжение, а потом и агрессия: “Чего это он тут нам лекцию читает?! Что мы, без него не разберемся?! И вообще, на что он сдался, этот документ?!”

В конце концов, мне приходится брать слово и, просто переламывая ситуацию, переходить на другой язык. “Главная задача правительства, — стараюсь говорить я привычные вещи, — восстановить управляемость народным хозяйством. Она была существенно утеряна в последнее время. И наша задача — восстановить ее, во-первых, в приватизированном секторе, во-вторых, в секторе государственных предприятий. Все то, что сегодня вам предложено, и есть восстановление управляемости в сфере государственных предприятий. Кто из вас сегодня может сказать, что он спокойно снял хоть одного директора? Почему вы, министры, можете в течение пяти минут без труда уволить любого сотрудника министерства и никто из вас не может расстаться ни с одним директором? Каждый из вас может привести сотни примеров пьянства, разгильдяйства директоров, перепродажи продукции на сторону. Но ни одного из них вы не в состоянии уволить. За весь 1993 год правительство уволило лишь трех директоров по всей России. Не может существовать система управления, которая не командует нижестоящим уровнем. Нужно восстановить управляемость. Для этого надо принять предлагаемые документы”.

Лозунг “Восстановление управляемости” в голове каждого министра — это свое родное, привычное. Поэтому ситуация кардинально разворачивается: от полного отторжения документа к полному принятию и подписанию.

Одним словом, если хочешь добиться взаимопонимания, ты должен затрагивать именно те проблемы, которые людей действительно беспокоят, должен знать, что их волнует, а что нет. Но, кроме того, во взаимоотношениях с руководителями, воспитанными в духе советской системы управления, должна присутствовать и жесткость, которую они понимают и принимают. Им можно что-то объяснять, можно доказывать, но иногда следует и орать, если за твоим криком стоят определенные аргументы.

Одними аргументами эту аудиторию прошибить невозможно. Тебя психологически задавят смешками, хохотком, перешептываниями. Ты можешь все правильно говорить по делу, но поездка будет провалена. И эффект встречи, и твой личный имидж, и действенность твоих распоряжений — все пойдет насмарку, если ты не заткнул глотку кому-то из наседающих на тебя. Если в нужный момент не обрезал: “Ну-ка вот вы, встаньте и объясните, что у вас происходит там-то и там-то”. Если ты не ткнул носом в ошибки, не показал какому-либо зарвавшемуся обличителю Москвы, какие безобразия им лично допущены на его родном предприятии. Если не напомнил, что ему лично придется отвечать за то, что он натворил.

Как-то приезжаю в Амурскую область, собираю директоров. Большой зал, человек 500, все заведенные — выступают один за другим, и каждый покусывает. Один тихонечко, другой сильней, третий еще сильней. Видя, что реакции нет (а я сижу тихо, внимательно слушаю), четвертый начинает хамить, а пятый уже совсем распустился: “До каких пор… Прекратите издевательство!.. Народное хозяйство разрушено!.. — И дальше: — Я у себя на фабрике дошел до того, что какие-то корейцы приходят ко мне и хотят купить рубашки, которые я произвожу. Пусть мне наконец скажет Чубайс, нужна моя фабрика правительству или не нужна? Не нужна — так и скажите! А то ведь вот до чего дошло — мои рабочие не в состоянии своевременно зарплату получить, а какие-то корейцы приходят ко мне рубашки покупать!”

Выслушиваю, не перебивая, все до конца. Потом выхожу на трибуну, набираю заход и врезаю по всем статьям!

— Вот вы говорили про рубашки. А ну-ка встаньте. Да-да, вы. Вставайте, вставайте! Сколько Вам предложили за ваши рубашки? Не слышу. Еще раз. Вот столько предложили? А сколько Вы просите у меня кредита? Вас гнать нужно с вашего места! Чтоб близко не было ни Вас, ни одного подобного Вам! Кроме вреда, ничего не приносит ваше руководство. Вы потеряли для фабрики миллионы рублей, отняли у людей возможность заработать эти деньги. Вы лично виноваты в этом. Вы не пригодны для этой работы!

А можно говорить и так:

— Уважаемые друзья! Наличие платежеспособного спроса на вашу продукцию — это позитивный фактор, который нужно использовать для повышения эффективности производства…

Только будешь весь в дерьме после такого разговора.

Или вот в Калужской области было. Приехали с целой программой. Сначала провожу совещание у главы администрации. Собралось человек пять начальников. Все стараются, как водится в таких случаях, “рапортовать об успехах”. Зам по сельскому хозяйству отчитывается о проделанной работе. Стремится показать, что в основном все хорошо.

— Поголовье скота в общественном секторе, правда, сократилось, но зато в частном — выросло.

Я уточняю:

— Насколько там падение, насколько здесь рост? На какие объемы вышли? А какие надои в частном секторе, какие в общественном?

Вижу, что по общему объему потери компенсированы и даже отчасти перекрыты. В общем, слушаю, записываю, набираю фактуру.

А потом попадаю на большую тусовку. Зал человек на 400 полон, весь партхозактив в сборе. И тут вдруг начинают звучать совершенно другие интонации. Оказывается, все разваливается, все плохо — хуже некуда. Выходит директор молокозавода и рассказывает о том, как все ужасно: правительство не помогает, кредитов нет и так далее. Выходит другой руководитель, повышает градус, третий еще больше, четвертый. Вижу, что все организовано и последовательность выступлений выстроена заранее. Сценарий известный.

И вот поднимается начальник Управления сельского хозяйства и выдает уже целый доклад о том, что, конечно, реформы — это хорошо, и мы их все поддерживаем. Но в то же время надо бы решить некоторые вопросы. Вот мы, к сожалению, кое-что приватизировали в переработке, а теперь эти предприятия не хотят делать то, что мы им приказываем. Нужно решить вопрос о возврате акций приватизированных предприятий Управлению сельского хозяйства. Это первое. Потом надо бы дать нам возможность контролировать цены на сельскохозяйственную продукцию. И так далее — по всем позициям. Одним словом, все хорошо, только нужно вернуться назад, советскую власть восстановить, приватизацию отменить, цены закрепить.

Я опять-таки выслушиваю все спокойно, после чего беру слово:

— А теперь давайте разбираться в фактическом положении вещей. Вот вы, начальник управления сельского хозяйства, говорили о непростой ситуации на предприятиях. Интересно мне было послушать ваши цифры про сокращение в общественном секторе поголовья крупного рогатого скота, падение надоев. Правда, несколькими часами раньше заместитель главы администрации, Иван Петрович, ваш непосредственный начальник, давал мне совсем другие цифры. Вот его показатели, а вот ваши. Вот его проценты, а вот ваши. Он мне давал такую численность поголовья, а вы мне даете другую. Или у вас уже такой плюрализм в органах власти, что цифры у всех разные?

И — к заместителю главы администрации, тому, что поутру мне докладывал:

— Я не понимаю, Иван Петрович (встаньте, встаньте!), кто из вас тут говорит правду, а кто ситуацию уточняет?

— Да нет, Анатолий Борисович, мы тут неточно, мы тут…

— Значит, нет плюрализма у вас, значит, вы все-таки командуете своими подчиненными. Если работник не знает ситуацию у себя, гоните его в шею. А теперь давайте посмотрим, что сказал этот ваш подчиненный. Вот он предложил зафиксировать цены на продукцию переработки, а между тем в стране инфляция и поэтому затраты на эту переработку будут расти. Раз затраты растут, а цены зафиксированы, вы грамотные люди, сами понимаете — нужны дотации. Где же источник? Может быть, у вас в бюджете? Нету? Значит, ко мне придете, в Белый дом? Так дело не пойдет. Если хотите восстановить фиксированные цены — восстанавливайте, я даю добро на все, что сказал начальник управления, но ни одному из вас я не дам ни рубля. И министру финансов скажу. Годится такая схема?

Так вот и приходилось решать проблему общения.

СПОРИМ С ОППОНЕНТАМИ

В конце 1991 года, после опубликования концепции приватизации, на нас обрушился вал бурной критики. В этом грохоте и стоне я улавливал различные позиции различных групп населения. Как отдельные мелодии в оркестре. Вот мелодия советов трудовых коллективов, профсоюзов: ограбили рабочих, всю собственность получают директора. Директора в свою очередь выводят: полное безумие, безграмотная концепция! Что значит — ограничить собственность директора пятью процентами акций? Да это плюнуть в лицо руководителю, который 30 лет вкалывал на заводе. А вы, сопляки, кидаете ему жалкую подачку.

У предпринимателей и коммерсантов — свое соло: конкуренция при продаже — полный абсурд. Какие могут быть конкурсы и аукционы в России? Какая может быть равная конкуренция между покупателями? Зачем мне конкурировать с тридцатью другими покупателями, которые неизвестно какими деньгами обладают? Это обман предпринимателей, обман зарождающегося российского рынка, который вы на словах защищаете!

Вот такие три мелодии. И наличие их, таких разных, показывало: концепция правильная, работоспособная, бьет в точку. Задача наша ведь не в том состояла, чтобы услышать от своих оппонентов нечто сладостно-хвалебное. Может быть, она заключалась как раз в обратном: все должны чувствовать себя равно недовольными, только тогда будет сохраняться некий баланс. Утвердив программу приватизации в конце декабря и сразу же ее опубликовав, мы сумели обойтись без дискуссий до того, как дело началось. Зато после публикации получили полный набор эмоций.

Помню, как-то я поддался на предложение лидеров советов трудовых коллективов пойти на встречу с ними. В зале собралось человек 600–700, все были эмоционально заряжены, и я попадал в заведомо проигрышное положение. У меня, как всегда, на работе все кипело, горело, но минут на сорок я обещал прийти.

Войдя в зал, сразу же ощутил то чувство животной ненависти, которой была пропитана атмосфера. Все — на вопле.

— Обманули рабочих!

— Отняли последнее!

— Разделили между собой!

— Сколько вы себе лично возьмете, расскажите нам!!!

Сидел я в президиуме, измотанный до предела, злой, но слушал. Никого не перебивал. А потом вышел к микрофону и высказал все, что думал, напрямую:

— Слушал я внимательно, аргументы ваши понятны. А теперь послушайте меня. Делать будем это, это м это. И ничего из того, что вы требовали, никогда, никем, ни при каких обстоятельствах не будет исполняться, пока я отвечаю за процесс приватизации. Все ваши попытки добиться от меня уступок продиктованы не чем иным, как вашими групповыми интересами. Вытягивая льготы у меня, вы отнимаете их у пенсионера, который сюда прийти не смог. У врача, который вас лечит. У учителя, который учит ваших детей. Поэтому я отклоняю все ваши претензии — с первой до последней. И меня абсолютно не волнует характер вашей реакции. За сим до свидания, больших вам успехов в работе.

Повернулся и ушел.

Такие встречи показывали: все примерно одинаково недовольны, и значит — все путем. А что приходится принимать на себя заряд ярости, так ведь дело-то я имел не с рядовыми рабочими, а с лидерами, чья личная судьба зависит от того, насколько яростно они сумеют отстоять свои групповые интересы. У тех же бюджетников (не люблю это слово, но приходится его использовать) — пенсионеров, студентов, учителей, нет организованных структур, которые выражали бы их. — интересы так же мощно, как руководители советов трудовых коллективов. Скажем, тот же Всероссийский совет ветеранов — общественная организация совершенно иного класса. Я потому и был так зол на том собрании, что зал на самом деле вел диалог по линии “мы — Чубайс”, но мне пытались навязать такое ощущение ситуации, словно диалог ведется от имени всего народа — “Чубайс против всех”. И прежде всего от имени тех, кто не может прийти сюда и не может высказаться.

Вообще многие демагоги от политики любили поговорить от имени народа, защищая при этом свои шкурные интересы. Коммунисты, например. Эти, конечно, — сторонники рабочих. Никогда ни один из них не скажет, что, отстаивая так называемые интересы рабочего класса, он отнимает у пенсионеров. Ни один из них ни в чем не помог мне в попытках умерить запросы рабочих, с тем чтобы досталось другим группам населения. Противостоять всей этой орде демагогов было тяжело, а опереться не на кого. Ведь опираться-то в этой ситуации хорошо бы не на конкретных людей, а на сложившиеся общественные институты. Но для поддержки приватизации таких не нашлось. Получалось, что я ослаблен, а мои противники усилены. И не только своей монолитностью, своей дружной яростью, но и тем, что многие интеллектуалы (у них-то, казалось бы, другие групповые интересы!) или примыкали к ним, или отмалчивались.

Вот, скажем, уважаемый мною Григорий Явлинский. Сейчас он громко и ясно заявляет о том, что у трудовых коллективов слишком большие льготы, слишком много предприятий приватизировалось по второму варианту. И ведь прав, я готов под каждым его словом подписаться. Но где он был, когда я с этими ребятами воевал почти в прямом смысле слова, когда они с вилами на меня накидывались, отстаивая свои групповые интересы?

Или Святослав Федоров. Он-то не отмалчивался. Он заявлял, что все нужно отдать рабочим! Чтобы они почувствовали себя настоящими хозяевами! Кому нужен этот ваучер. А кто это говорил? Руководитель арендного коллектива, который сумел, в нарушение закона о приватизации, захватить всю собственность своего предприятия. Конечно, он защищал свою личную позицию, отняв многое у своих же коллег-врачей, у своих же пациентов.

Но мне-то приходилось делить яблоко, прекрасно сознавая, что оно — одно. И что чем больше дал одному, тем больше отнял у другого. Понимать приходилось и другое: те, кому ты дал дополнительно, скорее всего, не скажут ничего, а те, у кого отнял — будут кричать.

Очень характерной для того времени была полемика с “либеральным экономистом” Ларисой Пияшевой, сыгравшей великую роль в обсуждении приватизации. Раздать собственность немедленно и бесплатно — лейтмотив всех ее требований. Помню, как она отвечала на вопрос, что нужно делать: “Нужно усадить сотрудников комитетов по имуществу на хорошие места, содержать их в тепле, поить горячим чаем, только бы они ничем не занимались. И тогда быстро начнется приватизация, при которой можно ускоренно, за два — три месяца все раздать трудовым коллективам”.

В основе этого простейшего способа — идеологическая конструкция, смысл которой в том, что государственное управление заведомо не работоспособно. Работает только механизм частной собственности, поэтому не имеют значения ни механизм передачи, ни цена, ни объем дохода. Важен только сам факт передачи собственности. И чем быстрее, тем лучше. Никаких тебе аукционов. В магазине есть коллектив, пришел к нему, поставил печать (хочешь — на лбу, хочешь — на бумаге), и все. Владей, коллектив! А уж потом пойдет вторичная приватизация.

В сущности, это — российский вульгарный либерализм, основанный на полном непонимании того, что такое российская система государственной власти. Что произошло бы, если бы приватизация началась в такой форме? После первой же попытки мы имели бы крупный скандал с демонстрацией того, как некая мафиозная группировка, издеваясь над трудовым коллективом, захватила все, закрыла магазин, зарезала, убила. После этого — обращение к президенту, смена концепций и — начинай все сначала. Выдвинув совершенно не работоспособную концепцию, Пияшева еще и взяла на себя смелость возглавить московскую приватизацию. Правда, она была назначена Гавриилом Поповым только руководителем департамента московского правительства. А проводить ее идеи в жизнь должны были другие — Москомимущество во главе с Еленой Котовой.

Идею Пияшевой стали воплощать в жизнь не в чистом виде — бесплатная передача собственности, — а несколько измененной: магазины передавали коллективам по остаточной стоимости. Впрочем, стоимость эта была совершенно мизерной. Такая схема вступала в вопиющее противоречие с законом о приватизации, который однозначно запрещал подобные вещи. В законе говорилось: стартовая цена имущества — ниже рыночной, процедура передачи собственности — конкурентная. Я пригласил Пияшеву к себе. Она почему-то пришла с мужем Борисом Пинскером. Говорил он, она молчала. Через несколько минут общения я убедился в том, что полемизировать о сути дела невозможно, У меня есть сотня аргументов, которыми я могу опровергать их позицию; у них — сотня аргументов в ее защиту. Здесь разные системы взглядов людей с определенной экономической культурой, понимающих, какие идеи они защищают.

Тогда я стал переводить разговор в другую плоскость: мы можем иметь разные взгляды, но ведь не научную дискуссию ведем. Мы — чиновники, берущие на себя ответственность за тысячи будущих сделок и за десятки тысяч людей, которые примут в них участие. Есть закон. То же, что предлагаете вы, закону противоречит. И, стало быть, схема последующих событий ясна: как только при первом же конфликте выяснится, что при приватизации заявки на магазин подавали кроме нынешнего его владельца еще три претендента, а вы, не рассматривая этих заявок, продали магазин трудовому коллективу по остаточной цене, любой претендент, подавший дело в суд, его выиграет. Никакие московские постановления и решения не будут основанием для суда. Действовать будет закон.

Казалось бы, что можно противопоставить такой аргументации. И тут я столкнулся с поразившей меня интеллигентской безответственностью: “Сейчас один закон принят, потом примем другой, есть президент, который указом может поддержать нашу позицию”.

Между тем статус указа президента в то время был ниже статуса закона и долго таковым оставался. Любое противоречие толковалось судом в пользу закона, а не в пользу указа. Принять же новый закон — это полгода труда. Более того, никаких Пияшевых, возведенных в энную степень, не хватило бы на то, чтобы провести альтернативный закон через Верховный Совет. Это гигантская политическая, организационная, профессиональная работа, на которую они в принципе были не способны. Написать-то закон могут, и даже лучше того, который действует. Но мы говорили не о концепциях и даже не об идеологиях, мы говорим об ответственности чиновника, который, подписывая документ, не должен экспериментировать на живых людях. Безответственное отношение к своим решениям вообще является признаком профнепригодности для госчиновника. У тебя светлая голова, но если ты не способен отвечать за свои решения — иди куда-нибудь на другую работу. Потому что здесь твои решения влекут за собой прямые финансовые и имущественные последствия для тысяч людей, которые тебе поверили. Объяснить это чете московских интеллигентов было абсолютно невозможно: отторжение полное. Разговора не получилось.

Интересно, что произошло после. Пияшева — Пинскер действительно подготовили и пробили “свой” указ президента, после чего началась невообразимая вакханалия. Ко мне приходила Котова, которая просто рвала на себе волосы. В течение недели в Москомимущество поступило 8,5 тысяч заявок. Еще бы! Предлагались сверхльготные условия приватизации для коллектива каждого магазина! Люди жгли костры ночами, стояли сутками, чтобы сдать заявку на приватизацию. Половина из этих тысяч заявок оказалась двойными, тройными, — как раз та ситуация, которая не укладывалась в схему Пияшевой. Тысячи конфликтов захлестнули арбитражные суды. В итоге вплоть до 1995 года процентов 60–70 собственников, вступивших во владение в период Пияшевой, не имели свидетельств и не являлись собственниками в юридическом смысле слова. Это значит, что при возникновении конфликта владельцы могли просто лишиться своего магазина. Аморальность ситуации заключалась еще и в том, что придумывали схему одни, а ответственность ложилась на других — на комитет по имуществу, на Котову.

Эта эпопея завершилась увольнением Пияшевой. После ухода Попова Лужков сказал мне (тогда мы с ним еще дружили), что такие специалисты ему не нужны: как практик, он не терпит подобных вещей. Я расхожусь с ним по многим фундаментальным вопросам, но он понимает, что такое ответственность чиновника за подписанную им бумагу. Все потом в Москве развивалось достаточно печально, если не сказать — трагически. Все через пень колоду. Когда Лужкову сказали, что город на одной такой распродаже потерял миллиарды рублей, это его потрясло.

Как только пияшевская схема начала реализовываться, передо мной встала тяжелая политическая дилемма. С одной стороны, если подобные попытки не пресекать, в каждой области появятся свои схемы и, значит, — конец приватизации. Напомню, на дворе стояла весна 1993 года. Только становилось на ноги российское законодательство, начинала работать программа приватизации. И вот на таком фоне появляется альтернативная концепция, очень опасная с точки зрения будущего приватизации. Но, с другой стороны, я понимал, что в Москве хоть и делается все неправильно, тем не менее это все-таки приватизация. Продажа государственной собственности в частные руки идет, пусть по неправильной цене, с неправильными установками, но все же продажа. В условиях, когда в абсолютном большинстве субъектов Федерации этот процесс заведомо будет тормозиться, останавливать его в Москве не стоит.

Конечно, я мог бы сконцентрировать все свои не очень большие политические ресурсы, добиться отмены указа президента путем внесения поправок, открыть пропагандистскую кампанию против московской программы, продемонстрировав ее юридические изъяны, — и позиции Пияшевой сильно зашатались бы. Но я для себя принял решение: не трогать. С прагматической точки зрения разумнее сосредоточивать силы не на неправильной приватизации, а на ее отсутствии, заниматься теми регионами, где она вовсе не идет.

А, кроме того, я полагал: жизнь сама рассудит. Поживем — увидим. Ведь сколько мне внушали: твои аукционы недееспособны, вы их не организуете, это схоластический, умозрительный механизм, абсолютно нереальный в российских условиях. Может, я действительно ошибаюсь? Пусть попробуют мои критики. Поэтому я тут практически никаких действий не предпринимал. Ну, а тот факт, что Пияшева после своего увольнения несколько месяцев ездила по стране и рассказывала о том, как приватизация Чубайса разрушает экономику, — с этим не имело смысла бороться.