Глава пятнадцатая МАРТОВСКИЕ ИДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятнадцатая

МАРТОВСКИЕ ИДЫ

Против него объединилась большая группа различных людей: влиятельных и незначительных, бывших друзей и прежних врагов, военных и гражданских чинов. Из них каждый руководился каким-нибудь своим собственным соображением и под влиянием своих личных невзгод присоединялся к обвинениям, предъявленным другими.

Николай Дамасский[81]

В феврале 44 года умерла дочь Цицерона Туллия, которую он очень любил. Цицерон был безутешен. Один из его друзей Сервий Сульпиций Руф написал ему сочувственное письмо. Руф, бывший консул и один из наиболее известных юристов тех дней, во время Гражданской войны присоединился, хотя и неохотно, к Помпею, но Цезарь его простил и даже назначил наместником Греции. Выразив в письме сочувствие Цицерону, Руф далее пишет о сложившемся положении дел в государстве.

В частности, он отмечает:

Подумай, до чего нас довели. У нас отнято то, что должно быть дорого людям не менее, чем дети, — отечество, честь, достоинство, все почести[82].

Противостояние Цезарю его непримиримых политических оппонентов, таких как Катон, было вполне естественным, но теперь и умеренные политики, такие как Сервий Сульпиций Руф, и даже старые друзья Цезаря, такие как Гай Требоний, потеряли веру в него и выражали явное недовольство насажденной им государственностью, как он ее понимал. Как мог человек, покоривший весь мир, потерять поддержку людей, которые верно ему служили?

После смерти Катона Цицерон написал ему похвальную речь. В этой работе Катон изображался образцом высокой римской морали, мучеником, погибшим за идеалы республики. Сочинение Цицерона привело Цезаря в ярость, но еще больше его возмутило то, что оно было тепло встречено читающей публикой. Цезарь не мог понять, как другие не видят того, что для него очевидно: республике пришел невозвратный конец. Больше того, этот конец был заслуженным, ибо республика служила лишь удержанию власти несколькими семейными кланами и их процветанию в ущерб всем остальным. Делать из Катона героя продажной отжившей свое системы Цезарь считал совершенно недопустимым.

На сочинение Цицерона Цезарь ответил ядовитым памфлетом «Антикатон», но вместо того, чтобы ответить Цицерону по существу, он всего лишь дал выход своему раздражению, да еще в грубой манере. Цезарь обвинил Катона в скупости, пьянстве и алчности и, в частности, укорил его в том, что он снова взял в жены Марцию, оставшуюся вдовой после смерти Гортензия, завещавшего ей свое состояние.

Цезарь писал:

Зачем, спрашивается, надо было уступать жену другому, если она нужна тебе самому, а если не нужна — зачем было брать ее назад? Ясное дело, что он с самого начал хотел поймать Гортензия на эту приманку и ссудил ему Марцию молодой, чтобы получить назад богатой![83]

На это Плутарх справедливо заметил, что корить Катона низкой алчностью, все равно, что Геракла называть трусом. Даже ближайшие друзья Цезаря не одобрили его сочинения. Цицерон же настойчиво рекомендовал всем знакомым его прочесть, понимая, что памфлет этот обличает прежде всего самого сочинителя, опустившегося до крайней несправедливости.

Вслед за Цицероном похвальную речь Катону написал Брут. Цезарь считал Брута своим сторонником, одобрил его деятельность на посту наместника Цизальпинской Галлии и собирался провести его в преторы, а затем в консулы. Цезарь не утратил веры в него, даже после того как Брут женился на Порции, дочери Катона и вдове Бибула, другого своего политического противника. Цезарь никогда бы не доверился человеку, превозносившему ценности оптиматов, но Бруту он безоговорочно доверял.

Цезарь, похоже, ничему не научился на ошибках прошлогоднего триумфа. Римскому народу нравились пышные зрелища, но когда Цезарь вознамерился отпраздновать победу над помпеянцами в Испании, устроив грандиозное шествие по городским улицам, триумф обернулся настоящей, выражаясь современным языком, пиар-катастрофой. В Галлии и Египте он побеждал чужеземцев и даже в Африке мог смело утверждать, что большую часть вражеской армии составляли нумидийцы Юбы, а вот война в Испании была истреблением римлян — родственников горожан, их сыновей и братьев. Горожане понимали, что Цезарю было необходимо подавить последний очаг сопротивления помпеянцев, но все же считали предосудительным публично отмечать этот успех, как если бы он одолел синекожих пиктов из Каледонии.

Впрочем, из тех, кто занимал государственные посты, отважился выразить свое недовольство лишь народный трибун Понтий Аквила. Когда Цезарь во время триумфа проезжал мимо трибунских мест, Аквила стал единственным, кто не поднялся, чтобы его поприветствовать. Цезарь пришел в негодование и воскликнул: «Не вернуть ли тебе республику, Аквила, народный трибун?» И еще много дней, давая кому-нибудь какое-либо обещание, он непременно язвительно оговаривал: «Если Понтию Аквиле это будет благоугодно».

В отличие от Аквилы, другие римские магистраты стремились угодить Цезарю, возвеличив его. Сенат даровал Цезарю титул «императора» с правом передачи его потомкам, а также титул «отца отечества» и объявил его пожизненным диктатором. В сенате для Цезаря установили специально изготовленный золотой стул и постановили возвести в его честь храм богини свободы, а на Квиринале построить для него новую резиденцию. Магистраты также решили ежегодно отмечать его победу при Мунде колесничными бегами в Большом цирке, а его день рождения сделать народным праздником. Кроме этого, месяц квинктилий (буквально «пятый», ибо новый год в Риме начинался с 1 марта), в который Цезарь родился, в его честь переименовали в июль (Julius). Наконец, Цезарю разрешили носить пурпурное одеяние (подобно древним римским царям) и даже постановили, что после смерти он может быть похоронен не за городскими стенами, как обычные смертные, а в черте города.

Беспрецедентные почести, которых удостоился Цезарь, превратили его из героя, одержавшего блистательные победы на поле брани, в некое божество, что, несомненно, дивило римлян. Египтяне и некоторые народы Восточного Средиземноморья привычно чтили своих властелинов как полубогов, но в Риме такое почитание верховных правителей было не принято. Как мог сенат допустить чуть ли не обожествление Цезаря, и как сам Цезарь пошел на это? Возможно, ответ кроется в том, что во времена Юлия Цезаря Рим был наводнен чужеземцами, для которых обожествление властелина было привычным. А может, римляне после нескольких лет Гражданской войны пренебрегли своими традициями в угоду правителю, который принесет мир государству. Могло случиться и так, что сенаторы, воздавая Цезарю небывалые почести, просто заискивали перед добившимся единоличной власти правителем да еще полагали, что если не утолить его притязаний, он превратится в тирана. Цезарь же принял дарованные ему почести и права, может быть, для того, чтобы беспрепятственно провести государственные реформы, а возможно, он просто пал жертвой человеческого тщеславия. Цезарь считал, что род Юлиев происходит от богини Венеры, и мог искренне полагать, что заслужил воздававшиеся ему высокие почести.

Когда сенат принял решение носить во время праздничных церемоний статую Цезаря вместе с изображениями римских богов, Цезарь не возразил. Когда учредили культ обожествленного Цезаря с Марком Антонием в качестве верховного жреца, диктатор милостиво изъявил согласие. Когда решили поместить статую Цезаря с надписью «Непобедимому богу» в храме Квирина, обожествленного Ромула, основателя и первого царя Рима, Цезарь вяло тому противился. Зато это решение вызвало гнев римской аристократии, а Цицерону предоставило случай едко заметить: «Ну что же, пусть лучше Цезарь поселится у Квирина, чем у Салюс». Римская богиня Салюс олицетворяла благополучие и здоровье, а Ромула (Квирина) убили сенаторы, возмущенные его тиранией.

Цезарь давно планировал завоевать Парфянское царство и отомстить тем самым за гибель Красса в битве при Каррах. Конечно, у Цезаря были и другие причины для вторжения в Парфию. В то время в Сирии началось восстание против Рима, а на помощь мятежникам выступило парфянское войско во главе с царским сыном Панкором. Цезарь считал, что если быстро не усмирить парфянских агрессоров, то они станут грозить Малой Азии, Египту и другим странам Восточного Средиземноморья. Кроме того, Цезарь, несомненно, хотел уехать из Рима, чтобы, по крайней мере на время, избавиться от сенаторов, беспрестанно занимавшихся политическими интригами. Цезарь был искусным политиком, но многие годы он провел на войне, где жизнь представлялась более ясной. Но главной причиной желания Цезаря начать кампанию на Востоке служили его неиссякаемые амбиции, или — как заключил Плутарх — соперничество между тем, что он уже совершил, и тем, что он совершить собирался. Цезарь в свои пятьдесят пять лет все еще мечтал о завоевании новых земель.

Но прежде чем начать военную кампанию на Востоке, Цезарю следовало уладить насущные государственные дела. Он издавал законы, назначал магистратов и решал многие другие вопросы, чтобы они не возникли в его отсутствие. Прежде чем самому направиться на войну, он отправил в Иллирию шестнадцать легионов пехоты и десять тысяч всадников для подготовки к походу. Сам Цезарь собирался покинуть Рим в начале весны, через три дня после мартовских ид.

В Риме стали распространяться слухи, что Цезарь после завершения кампании на Востоке в Рим не вернется, а столицей империи сделает Трою или Александрию. На самом деле у Цезаря таких помыслов не было, а вот планы по завоеванию новых земель были обширные. Прежде всего, он собирался покорить Дакию и овладеть Северными Балканами. Обеспечив таким образом безопасность своего тыла, Цезарь затем планировал присоединить к Риму Армению, а потом с севера вторгнуться в Парфию. Как далеко он намеревался продвинуться на восток, неизвестно. По слухам, он помышлял о захвате Месопотамии и даже собирался дойти до Инда, подобно Александру Великому. Затем, говорили, Цезарь хотел повернуть на север и, преодолев Кавказские горы, вторгнуться в Скифию, после чего подняться вверх по Дунаю и покорить германские племена и только лишь после этого вернуться в Италию через Галлию. Если бы такие намерения приписывали какому-нибудь другому, даже известному полководцу, их сочли бы фантазией, но Цезарь вполне мог планировать завоевать весь Ближний Восток и всю Западную Европу.

Перед тем как отправиться на войну, Цезарь написал завещание. У него не было сына, рожденного в законном браке, поэтому он назначил основным наследником своего внучатого племянника Октавия. Этому блестящему молодому человеку едва исполнилось восемнадцать, однако он успел произвести на Цезаря наилучшее впечатление. Октавию предстояло получить три четверти огромного состояния Цезаря, а оставшееся предназначалось двум другим внучатым племянникам. Прежде чем запечатать завещание, Цезарь добавил в него еще одну строку, усыновляя Октавия и давая ему свое имя. В этом не было ничего необычного, однако Цезарь дал ясно понять, что считает Октавия не только своим наследником, но и преемником. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений на сей счет, Цезарь назначил Октавия командиром конницы, по существу, своим заместителем (прежде эту должность занимал Марк Антоний).

Восемнадцатого декабря 45 года Цезарь приехал отдохнуть в Путеолы. Обычно Цезарь не забывал о работе даже в нерабочее время. Так, присутствуя на представлениях в Большом цирке, он читал письма, писал ответы, выслушивал просьбы, давал наставления. Но в Путеолах Цезарь мог найти время и для полноценного отдыха: погулять, полюбоваться Неаполитанским заливом, оценить величественность Везувия.

Как писал Цицерон своему приятелю Аттику, Цезарь, находясь в Путеолах, однажды обедал в доме Филиппа, отчима Гая Октавия. Цезарь приехал к Филиппу вечером накануне в сопровождении свиты в две тысячи человек, включавшей солдат, писцов и рабов, так что большинству сопровождавших его пришлось устроиться на ночь в поле, примыкавшем к дому хозяина. На следующий день Цезарь до полудня беседовал со своим другом Бальбом, а затем пошел прогуляться по побережью залива.

После полудня Цезарь побывал в бане, а ближе к вечеру лекарь — как было принято — дал ему рвотное во избежание неприятных последствий от неумеренного поглощения пищи. После этого Цезаря умастили, и он присоединился к гостям за обедом. Как пишет Цицерон, обед был изысканным и роскошным, а обстановка — приятной и дружественной, чему способствовали разговоры не о политике, а на литературные темы. Цицерон, однако, заметил, что как ни приятен был вечер, хозяин вряд ли бы рискнул еще раз принять у себя такую массу людей, опустошивших, по всей вероятности, его многомесячные продовольственные запасы.

Вернувшись в Рим, Цезарь стал вести себя скорее как царь, чем как правитель республики. Однажды, когда он сидел у храма Венеры, к нему явились сенаторы, чтобы назначить ему новые почести. Цезарь попытался подняться, но его удержал находившийся рядом с ним Бальб, который шепнул ему на ухо: «Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почитание, как высшему существу?»[84] Цезарь так и не встал, чем вызвал недовольство не только сенаторов, но и простого народа, поскольку все посчитали, что Цезарь в лице сената нанес оскорбление государству. Придя к мысли, что он совершил ошибку, Цезарь, вернувшись к себе домой, в присутствии друзей откинул с шеи одежду и мелодраматически заявил, что всякий, кто недоволен его поступком, может ударить его ножом. Впоследствии он оправдывал свой поступок болезнью, внезапный приступ которой не позволил ему подняться.

Хотя Цезарь по существу правил по-царски, он не носил титула rex (царь). Последним римским царем был Тарквиний Гордый (в конце шестого века до н. э.), и с тех пор слово «гех» считалось римлянами ругательным. Цезарь и без титула гех обладал неограниченной властью, являясь пожизненным диктатором, командующим войсками и великим понтификом. И все же этот высокий титул, должно быть, казался Цезарю притягательным. Его предки из рода Юлиев были царями Альба Лонги, предтечи Рима. Более того, правители окружавших Римскую империю стран — Египта, Индии, Парфии и даже Британии — именовались царями. Если бы сенат предложил Цезарю царский титул, он бы, вероятно, не отказался.

Тому подтверждением может являться ходивший по Риму слух о том, что, согласно пророчеству, завоевание Парфянского царства римлянами возможно только под началом царя, а потому жрец Луций Котта собирается внести в сенат предложение о наделении Цезаря царским титулом, который он может носить за пределами Римского государства. А однажды, когда Цезарь явился в Форум, какой-то человек из толпы возложил на установленную там его статую лавровый венок с белой перевязью (знак царского достоинства на Востоке). Присутствовавшие при этом народные трибуны Марулл и Флавий венок немедленно сняли, к немалому раздражению Цезаря, недовольного то ли тем, что намек на его царскую власть не увенчался успехом, то ли тем, что у него отняли честь самому от нее отказаться. По другой версии, Цезарь счел, что Марулл и Флавий все специально подстроили, чтобы его желание обрести титул царя вызвало негодование у простого народа.

Вскоре после этого, когда Цезарь ехал домой, его повеличали царем, на что он, рассмеявшись, ответил: «Я Цезарь, а не царь». При этом опять же присутствовали трибуны Марулл и Флавий. На этот раз Цезарь посчитал их присутствие неслучайным. Решив, что они злонамеренно восстанавливают против него жителей Рима, Цезарь привел обоих в сенат, где заявил, что Марулл и Флавий заслуживают самого сурового наказания, ибо злостно манипулируют общественным мнением. Те возмутились и заявили, что Цезарь посягает на их священные права народных трибунов. Дело кончилось тем, что Марулла и Флавия отстранили от должности, но сохранили им жизни. Трудно сказать, сорвали ли они попытку Цезаря объявить себя царем с одобрения народа или же на самом деле представили все так, чтобы он выглядел алчущим царским власти.

Об отношении Цезаря к царской власти можно судить и по происшествию, случившемуся 15 февраля во время проведения Луперкалий, праздника плодородия и очищения (februare — слово, давшее название февралю). Праздник этот проводился жрецами-луперками, вероятно, получившими свое имя от слова lupa (волчица) и поименованными в честь той самой волчицы, которая вскормила Рема и Ромула. Во время этого праздника на Палантинском холме приносили в жертву богам нескольких козлов и собаку, затем двум малолетним мальчикам мазали жертвенной кровью лбы и вытирали их шерстью, смоченной в молоке. После этого жрецы-луперки в шкурах закланных козлов обегали вокруг Палантина и кожаными ремнями хлестали женщин, специально подставлявших им руки. Считалось, что этот обряд облегчает роды беременным, а бездетным помогает зачать.

За зрелищем, сидя на золотом стуле, наблюдал Цезарь, одетый, как для триумфа. В разгар праздника к нему подошел Марк Антоний и, протянув ему диадему, обвитую лавровым венком, почтительно произнес: «Народ просит тебя надеть эту корону». Собравшиеся поблизости люди безмолвствовали и выжидательно смотрели на Цезаря. Он колебался. Тогда Антоний повторил свою просьбу, на что Цезарь ответил: «У римлян лишь один царь — Юпитер!» Толпа разразилась рукоплесканиями.

Некоторые античные авторы полагают, что Цезарь сам попросил Антония предложить ему надеть на людях царскую диадему, чтобы во всеуслышание дать понять, что он не собирается стать царем. Другие авторы тоже соглашаются с тем, что Цезарь сам поставил эту инсценировку, но полагают, что он хотел выяснить, как отнесется народ к его притязаниям стать царем. В случае одобрения он стал бы монархом. Однако народ его намерения не одобрил, и тогда Цезарь сделал красивый жест и отказал Антонию в просьбе. Однако, как бы там ни было, римский нобилитет был убежден, что Цезарь станет царем, как только заручится поддержкой народа, и потому начал вынашивать планы противодействия. А вот Цицерон, бывший свидетелем сцены, разыгранной Цезарем и Антонием, позже в одной из своих работ написал, что Луперкалии стали началом конца тщеславного-Цезаря.

В то время в Риме было три группы людей, желавших Цезарю смерти. Первую группу составляли его старые политические враги, присоединившиеся к Помпею, которых после поражения помпеянцев Цезарь простил. Эти люди, такие как Кассий, присоединились к Цезарю не по убеждению, а в силу сложившихся обстоятельств, когда они поняли, что оптиматы проиграли войну. При этом они перешли в лагерь Цезаря не в поисках выгоды и не в надежде получить высокие должности, которые Цезарь охотно им раздавал.

Николай Дамасский по этому поводу пишет:

Этими бывшими врагами руководило не чувство признательности, а раньше возбуждавшая их ненависть, зародившаяся в них до оказания им милости Цезаря и вызывавшая у них воспоминания не о благодеянии, оказанном им при их помиловании, а о тех благах, которых они лишились, потерпев поражение[85].

Вторую группу нынешних противников Цезаря составляли, как ни странно, его друзья. Многие из них, подобно Требонию, верно служили ему со времен Галльской войны и ныне занимали высокие должности. Они уважали Цезаря как своего военного предводителя, но были весьма недовольны тем, что он занял примиренческую позицию в отношении своих бывших противников.

Они полагали, что Цезарь отстранит оптиматов от власти, но он и им нашел высокие должности. Эти люди не понимали, что Цезарь стремится к гармонии в государстве, и хотели лишь одного: в полной мере воспользоваться плодами его побед.

Третью группу противников Цезаря составляли идеалисты, сторонники республиканского строя. Эти люди, такие как Брут (который, впрочем, имел и другие мотивы быть недовольным Цезарем), свято верили в республиканские идеалы и не могли допустить, чтобы Римом правил лишь один человек. При жизни нескольких поколений их предки сражались и умирали за конституционные ценности и свободу, а им самим приходилось служить некоронованному царю. Что с того, что Цезарь назначит их консулами или даст в управление по богатой провинции? Когда они вернутся домой, то увидят восковые маски своих свободолюбивых предков, молчаливо вопрошающие у них, как они могли допустить вопиющее беззаконие.

Недовольство Цезарем привело к заговору против него. Возглавили его Гай Требоний, Децим Брут, Гай Кассий и Марк Брут. Требоний воевал на стороне Цезаря в Галлии, отличился при осаде Массалии, а затем сражался в Испании с помпеянцами. После окончания Гражданской войны Требоний стал при поддержке Цезаря претором, а в 45 году — консулом. Децим Брут, из того же рода, что и более знаменитый Брут, одержал морскую победу над галлами-венетами двенадцатью годами ранее и был одним из наиболее опытных галльских военачальников Цезаря. Став, по милости Цезаря, наместником Галлии, он подавил восстание белловаков. Цезарь ценил его и намеревался в 42 году сделать консулом. Требоний и Децим Брут всеми своими благами были обязаны Цезарю, но им казалось, что они заслуживают большего.

Кассий, вспыльчивый и беспощадный, сперва служил под началом Красса, затем переметнулся к Помпею, а после поражения того при Фарсале перешел в лагерь Цезаря, который его помиловал. В 44 году Кассий стал претором, но хотя Цезарь способствовал этому назначению, он не очень доверял Кассию. Однажды Цезарь, обратившись к своим друзьям, произнес: «Как вы думаете, чего хочет Кассий? Мне не нравится его чрезмерная бледность»[86].

Марк Брут был любимцем Цезаря. Он был высокомерен и жаден, и все же Цезарь его наиболее отличал, возможно, по той причине, что Брут был сыном его давней возлюбленной. На службу Брута — правда, недолгую — у Помпея Цезарь закрыл глаза, сделал его понтификом и отдал ему в управление Цизальпинскую Галлию. В 44 году Брут стал при поддержке Цезаря претором Рима, а в 43 году должен был стать консулом. Цезарь не слушал никаких обвинений, раздававшихся в адрес Брута, а когда ему сообщили, что тот вошел в число заговорщиков, злоумышляющих против него, он, прикоснувшись к себе, ответил: «Брут повременит еще с этим телом», давая этим понять, что, по его мнению, Брут за свою доблесть достоин высшей славы, но стремление к ней не может сделать его неблагодарным и низким.

Однако Брут находился под влиянием Кассия и других противников Цезаря, собиравшихся пресечь его тиранию и пойти по стопам знаменитого предка Брута, Луция Брута, изгнавшего последнего римского царя Тарквиния Гордого несколько веков назад. Под статуей Луция Брута появилась провокационная надпись:

О, ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ ЖИВ!

ТВОЙ ПОТОМОК ПРЕДАЛ ТЕБЯ.

НАМ НУЖЕН БРУТ!

В конце концов Марк Брут решил присоединиться к заговору против Цезаря, несмотря на все милости, которые получил от него.

Заговорщикам, собиравшимся убить Цезаря, медлить было нельзя: 18 марта он собирался отправиться в военный поход, а за пределами Рима, в окружении верных ему солдат, совершить на него покушение являлось делом немыслимым. Хотя убить Цезаря можно было на улице, заговорщики решили разделаться с ним в общественном месте, чтобы представить дело как официальную кару за его прегрешения и как действенный политический шаг к восстановлению республиканских устоев и власти народа. В конце концов заговорщики положили осуществить свое намерение во время заседания сената в мартовские иды. Обычно иды справлялись в тринадцатый день месяца, но в марте выпадали на пятнадцатое. Не было никакой возможности напасть на Цезаря ранее, как и не было второго шанса, если что-нибудь пойдет не так.

Цезарь мало верил в предзнаменования, но если бы в те мартовские дни 44 года он бы взял их в расчет, то, возможно, принял бы меры предосторожности, чтобы обезопасить себя. Согласно античным авторам, в те дни были замечены удивительные знамения и видения: вспышки света на небе; неоднократно раздававшийся по ночам странный шум; залетевшего в курию Помпея королька с лавровой веточкой в клюве растерзали хищные птицы; у одного человека стало извергаться из руки сильное пламя — наблюдавшим казалось, что он горит, однако когда пламя исчезло, человек оказался целым и невредимым. При совершении самим Цезарем жертвоприношения у жертвенного животного не оказалось сердца. На юге Италии при разборке старой гробницы нашли глиняную табличку, на которой было написано, что если потревожат кости усопшего, сын Трои будет убит. Наконец, встреченный Цезарем на улице гадатель Спуринна посоветовал ему остерегаться смертельной опасности, которая ждет его в мартовские иды.

Вечером 14 марта Цезарь обедал у своего друга Марка Лепида. За обедом завели речь о том, какой род смерти самый приемлемый. В разговоре Цезарь упомянул, что персидский царь Кир в предсмертном недуге делал распоряжения о своем погребении, после чего решительно заявил, что он сам предпочитает конец неожиданный и внезапный.

Утром 15 марта Цезарь проснулся от плача своей жены. Оказалось, что ей приснилось, будто она держит в объятиях убитого мужа. Хотя Кальпурния не была суеверной, она стала умолять Цезаря не ходить в тот день на заседание сената. Сначала Цезарь посчитал ее страхи не стоящими внимания, но жена так умоляла его, что он собирался ее послушаться. Но в это время за Цезарем зашел Децим Брут. Услышав, что Цезарь раздумал идти в сенат, Децим попросил его подумать о том, что скажут его недоброжелатели, когда узнают, что он побоялся выйти из дому по причине дурного сна, увиденного Кальпурнией. Доводы Децима Цезаря убедили. Он попрощался с женой, попросив ее не тревожиться.

Когда Цезарь направлялся в сенат, его, как обычно, сопровождали многочисленные просители. К толпе присоединился ритор Артемидор, бывавший в гостях у Брута и других заговорщиков и знавший об их преступных намерениях. Он подошел к Цезарю и, передав ему свиток, в котором изложил план заговорщиков, попросил немедля его прочесть. Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть его ему помешали просители. По дороге Цезарь встретил Спуринну и на ходу, усмехнувшись, сказал ему, что мартовские иды уже наступили, но не причинили никакой беды. Гадатель ответил: «Да, наступили, но еще не прошли».

Заседание в тот день проводилось в театре Помпея, первом каменном театре в Риме, который полководец построил в 55 году в ознаменование своих побед на Востоке. В зале театра тщеславный Помпей поместил свою статую и с тех пор взирал с высоты постамента на посетителей.

Встретивший Цезаря Марк Антоний провел его в зал, но Требоний тут же отвел Антония в сторону, чтобы поговорить якобы по неотложному делу. Многие заговорщики предлагали вместе с Цезарем убить и Антония, но Марк этому воспротивился, пояснив, что тогда это будет убийство членов враждебной политической партии, а не расправа с тираном.

При входе Цезаря в зал сенаторы поднялись с мест в знак уважения. Он торопился завершить заседание, а потому сразу же сел в кресло. К нему подошел Туллий Кимвр, попросивший вернуть из изгнания своего брата. Цезарь отклонил его ходатайство, и тогда Туллий схватил Цезаря за тогу и принялся молить о пощаде. Это был сигнал к нападению. Первым нанес удар некий Каска, но он, видимо, настолько нервничал, что едва задел ножом шею Цезаря. Цезарь вскочил и ответил ударом на удар, вонзив свое стило в руку Каске и сбросив того с возвышения.

Но тут его окружили. Замелькали ножи, удар следовал за ударом. Цезарь отчаянно отбивался. Спереди, со спины и с боков ему нанесли не меньше двадцати ран, и в конце концов усталость и слабость от потери крови вынудили его пошатнуться. Именно тогда он увидел Брута с занесенным для удара кинжалом. До той поры Цезарь отнюдь не собирался сдаваться, но вид молодого человека заставил его замереть в изумлении. Вопреки бессмертному шекспировскому «И ты, Брут?», последними словами Цезаря были обращенный к Бруту вопрос на греческом:

Kai su, teknon?

(И ты, дитя мое?)

Прошептав эти слова, Цезарь накинул на голову тогу и упал бездыханным у постамента статуи Помпея.