Тысяча иен

Тысяча иен

Крестьяне, лавочники, плотники, каменщики, одним словом, все работающие ручным трудом одинаково вас поражают ловкостью, быстротой и налаженностью в работе. Но когда надо обсудить, объяснить, принять какое-либо решение, японцы страшно медлительны. Проходят долгие часы, прежде чем японец продумает и предпримет какой-либо шаг. Он должен вникнуть во все подробности, взвесить все обстоятельства не только прямые, но и косвенные, расспросить о семейном положении заинтересованных лиц, узнать их биографию и только тогда, путем мучительных и длительных размышлений, прийти к определенному решению. Но если японец решил, переубедить его трудно, почти невозможно.

Разговоры начинаются издалека, и вначале нельзя понять, куда они клонятся. Именно так и было, когда к нам в Токио на квартиру приехали два пожилых японца.

- Позвольте представиться, - сказал один из них на прекрасном, отчетливом русском языке. - Это Иванами-сан, большой издатель в Токио. Он поклонник Толстого, всю жизнь любил и издавал его книги. Я - профессор Ясуги. Я работаю у Иванами-сан в качестве одного из переводчиков сочинений вашего отца на японский язык.

Мы долго кланялись друг другу, бормоча что-то по-русски, по-английски и по-японски, а потом сели к столу в "европейской" столовой.

Долго по-японски говорил Иванами-сан - издатель. Он говорил, то повышая, то понижая голос, без жестов, сложив руки на коленях, и только по покрасневшему потному круглому лицу его заметно было, что он волновался.

Профессор Ясуги - сухой, выдержанный человек с правильными чертами лица терпеливо слушал, не перебивая, изредка кивая маленькой головкой. Наконец, побагровев так, что влага выступила на широком мясистом носу, издатель замолк.

Ясуги перевел речь издателя четко, ясно, без тени сентиментальности и волнения. Он с юности увлекался Толстым, его учением. Был вегетарианцем, вел простой образ жизни, исповедуя принцип непротивления злу насилием. С годами юношеский пыл несколько остыл, жизнь заставила Иванами-сан отказаться от воплощения идей Толстого в жизнь, но он навсегда сохранил к нему любовь и благодарность за его благотворное влияние. И теперь он посвятил себя изданию Полного собрания сочинений.

Профессор кончил. И снова долго говорил издатель. Под конец у него задрожал голос, и он замолчал.

- Иванами-сан говорил сейчас о том, - чеканил профессор, - какое впечатление на него произвела первая книга вашего отца. Философия Толстого была для него откровением...

И этап за этапом передо мной развертывалась внутренняя жизнь Иванами-сан. Все, что он говорил, меня очень трогало. "Среди русских редко встречается такое знание и любовь к моему отцу, как среди этих, как будто чужих мне, людей", - думала я. Я чувствовала, что они пришли по делу, мне хотелось узнать, чего они хотят, но прошло уже часа два, а я все еще не понимала цели их прихода.

Опять пространно говорил издатель. Он коснулся отказа моего отца от авторского права. Было время, когда книги моего отца приносили ему доход, но сейчас дела идут плохо и издание ему почти в убыток, но он все-таки печатает Толстого.

- Поблагодарите Иванами-сан, - сказала я, - меня очень трогает и радует, что японцы так хорошо знают сочинения моего отца и любят их.

Ясуги перевел. Иванами радостно закивал головой и стал быстро-быстро говорить.

- Иванами читал про вас, - сказал Ясуги, - он знает, что отец любил вас. Он рад познакомиться с вами...

Прошел еще час. Я еще ничего не могла понять, но почувствовала, что развязка приближается. Мы говорили о России, о революции.

- Иванами знает, как тяжело вам всем жилось в России, - говорил Ясуги-сан, - он знает, что и сейчас вам очень тяжело в чужой стране, без денег, без друзей, он считает, что обязан помочь вам...

Иванами взглянул на Ясуги и стал искать что-то в портфеле, достал длинную бумажку, прикрыл ее рукой и выжидательно уставился на профессора.

- ...и он принес вам подарок, чек на тысячу иен, - закончил Ясуги-сан.

Наступило неловкое молчание.

- Поблагодарите его, - сказала я, - но я не могу принять такой подарок.

Стул беспокойно заскрипел под плотным телом издателя. Он заволновался, заерзал.

- Почему же?

- Я не могу взять денег, которых я не заработала.

- Но ваш отец заработал их...

- А завещание? Вы знаете, что отец завещал мне все его рукописи и авторские права с тем, чтобы я могла сохранить его права - предоставить всем желающим печатать его сочинения бесплатно. Как же я могу нарушить его волю и брать деньги за его сочинения?

Японцы задумались.

- А вы не могли бы принять от меня деньги эти как подарок? - спросил Иванами-сан.

- Нет. Я благодарю вас, но такой подарок я принять не могу.

Издатель волновался, открывал, закрывал портфель. И когда потерял надежду убедить меня, вдруг защелкнул портфель и широко улыбнулся:

- Он спрашивает, - сказал Ясуги-сан, - можно ли вас всех трех пригласить обедать? Ему будет очень обидно, если вы откажетесь.

Мы с радостью согласились. Они долго кланялись и ушли.

Через несколько дней за нами приехали на автомобиле и повезли нас в китайский ресторан.

В небольшой отдельной комнате нас ждали человек двенадцать японцев. Все они говорили по-русски. Это были переводчики русских классиков в издательстве Иванами.

Сели мы обедать около шести, а встали из-за стола около девяти вечера. И что это был за обед! Одно кушанье сменялось другим: суп, дичь, мясо, рыба, раки, салаты, ласточкино гнездо и голубиные яйца, морские водоросли, креветки, омары, знаменитый карп, принадлежность всякого парадного китайского обеда, зажаренный так, что съедались плавники, голова и хвост без остатков. Я насчитала больше двадцати блюд.

- Берите всего поменьше, - шептал нам наш сосед. Но порции на крошечных, кукольных тарелочках нам казались такими маленькими и мы так мало рассчитывали на двадцать блюд, что, когда дело дошло до карпа, мы были совершенно сыты. А под самый конец, когда все уже едва дышали от сытости, снова подали рис и зеленый чай. И все до единого японцы съели по чашечке риса, запили зеленым чаем, а чашки из-под риса сполоснули и выпили, чтобы не пропадала ни одна рисинка. Таков японский обычай. Оставлять рис - грех.

Обед кончился. Китайцы принесли свернутые жгутами горячие, мокрые полотенца. Надо было разворачивать и вытирать лица и шеи от выступившего от обилия еды пота, а затем руки. Иванами-сан был особенно смешон. Он отдувался, пыхтел и, закрывая глаза, с наслаждением тер себе шею, затылок, лысину и весь блестел, как самовар.

Через год после этого Иванами-сан издал мою книгу об отце[21].