Лубянка

Лубянка

Надзирательница-латышка сказала, что нас поведут в баню на Цветной бульвар. Я сообщила это на волю друзьям.

Нас повели четверо вооруженных красноармейцев и надзиратель. Важные преступники! Гнали по мостовой вниз по Кузнецкому, извозчики давали дорогу. Прохожие из интеллигентов смотрели с сочувствием, иные попроще - со злобой.

- Спекулянты! Сволочь! - Некоторые, взглянув на раскрашенное лицо француженки и приняв нас за проституток, роняли еще более скверные слова.

Я не чувствовала стыда, унижения. Наоборот - нечто похожее на гордость. Разве сейчас тюрьма - удел преступников?

Несмотря на городскую пыль - хорошо дышалось. Мы не подозревали, что такая ранняя весна. На Цветном бульваре трава высокая и густая, листья на деревьях большие и темные, как бывает в начале лета. Жарко, но в тени хорошо, и приятно идти по земле.

- Стойте, стойте! - вдруг услыхали мы бодрый голос. - Политические? Низенький приземистый человек на ходу соскочил с извозчика и бросился через улицу к нам. - Я сам только что из тюрьмы, тоже политический. Не унывайте, товарищи! Вот огурчиков вам свеженьких! - он протягивал нам пакет.

- Отойдите, товарищ! Нельзя разговаривать с арестантами.

- А огурчики, огурчики передать можно?

- Нельзя, проходите.

- А все-таки не унывайте, товарищи, - еще раз с силой крикнул маленький человек, - я сам только что из тюрьмы, знаю все...

- Спасибо на добром слове, спасибо! - кричали мы ему вслед.

Стало совсем весело, когда я увидела своих друзей; они сидели в самых естественных позах под деревом на траве и шили, точно они вышли подышать свежим воздухом из одного из домов на бульваре. Увидев нас, встали и пошли по боковой дорожке. Может быть, я не сумела скрыть радость и волнение, а может быть, Петровская передала следователю об этом свидании, но только надзиратель сейчас же их заметил и стал отгонять.

- Отходите дальше, гражданки, - кричал он, - а то арестую...

Одна из женщин была Прасковья Евгеньевна Мельгунова, она надеялась увидать своего мужа.

Баня была похожа на военный лагерь. Кругом все оцеплено красноармейцами. Сновали взад и вперед мотоциклетки. Около входа распоряжался прямой и высокий, как жердь, наш рыжий комендант.

В бане было невыносимо душно, густой пеленой стоял пар, но горячей воды было вволю. Красные, распаренные, мы бодро шагали по бульвару обратно в тюрьму. По боковой дорожке сопровождали нас две женщины и приветливо мне улыбались.

* * *

Вздрогнула тюрьма. Задрожали окна. Что это?

- Обстрел из тяжелых орудий... Боже мой, неужели бои, переворот?

Страшные удары не прекращались, сотрясались дома, звенели стекла, вылетая и разбиваясь о мостовую.

Мы бросились к щелке в трубе:

- Что это? Бой?

Ответили неопределенно: может быть, бои, а может быть, взрывы. Удары были равномерные и частые, один за другим. Хотелось верить, что они несут избавление. «Тра, та, та. Тра, та, та!» Дрожало здание, звенели разбитые стекла. «Освободят, откроют все тюрьмы. А вдруг не успеют освободить? Убьют чекисты?»

Уложили вещи и ждали.

Казалось, прошло много часов, взрывы стали тише, реже.

- Что это было? - спросили мы вечером у надзирателя.

- На Ходынке пороховые склады горели...

* * *

А через несколько дней - новая тревога.

- Как будто гарью пахнет? - доктор Петровская оторвалась от пасьянса и выглянула в окно. - Ничего не видно.

Княжна вскочила на подоконник, на решетки. Окно было чуть-чуть приоткрыто - настолько, насколько допускали решетки. Пригнувшись к правой стороне, можно было видеть часть двора и левое крыло тюрьмы.

- Я вижу дым! Пожар, может быть!

Одна за другой мы лазили на решетки, стараясь понять, что происходит. С каждой минутой дым становился гуще и чернее. Горел третий этаж левого крыла. До нас доносились крики, топот бегущих по коридору ног.

- О, Боже мой! - простонала докторша. - Надо собирать вещи! Нас, наверное, возьмут, если загорится тюрьма, - и она стала нервно сдергивать с койки постель и запихивать ее в корзину. - Скорей! Скорей! За нами сейчас придут!

Дым становился гуще. В камере стало серо и душно.

- Я не хочу сгореть живой! Ма foi, nоn! [12] - кричала француженка, вытаскивая из-под койки чемодан и швыряя в него в полном беспорядке пудру, платья, косметику, грязное белье.

- Зачем торопиться? Все равно они забудут про нас, - и красивая машинистка спокойно соскочила с решетки и не спеша стала укладываться.

- Нет, что вы говорите! Не могут они нас забыть!

- Где товарищи! Les camarads! - кричала француженка, бросаясь к дверям. Sapristi. Allons donc![13] - она стала с силой трясти дверь. - Oh, Mon Dieu! Товарищ, товарищ! Послушай!

Никого не было. Из камер стучали.

- Закройте окно! Мы задохнемся! - крикнула докторша.

Слышны были сигналы пожарных команд, рев автомобилей, крики. Весь этот шум, суета росли, преувеличивались в глазах заключенных, принимая ужасающие размеры. Естественная потребность действия в минуту опасности была пресечена. Мы были заперты. То и дело вскакивали на решетки, сообщая друг другу то, что было видно: бегущие пожарные в золотых касках, красноармейцы, работа пожарных машин.

По-видимому, работали три команды. Дым стал реже. Часть пожарных уехала. Я заняла наблюдательный пост на окне и не слыхала, как красноармеец мне что-то кричал со двора. Он снова закричал. Очнувшись, я увидела направленное на меня дуло винтовки.

- Слезь с окна, сволочь! - орал он во все горло. - Застрелю!

Я соскочила и захлопнула окно.

* * *

Проснулась ночью. Загремело в соседней камере, точно тело упало. Прибежал надзиратель, засуетились, забегали, подымали тяжелое, выносили. Мы вскочили и, прислушиваясь, старались понять, что делается за дверью.

Я не знала тогда, что в соседней камере умер от разрыва сердца Герасимов, когда-то давно живший у нас в доме в качестве репетитора моих братьев, товарищ министра народного просвещения при Временном правительстве.

* * *

Принесли хлеб, а кипятка не было.

- Что же кипяток? - спросила докторша.

- Водопровод испорчен.

В камерах заволновались, застучали в двери, заговорили более громкими, чем обыкновенно, голосами. Но протестовать не смели.

В уборную свели, а умыться не дали.

- Ну как это хлеб всухомятку жевать, - волновалась машинистка, тыкая пальцем в сложенные двумя небольшими столбиками шесть порций сероватого с мякиной и овсом хлеба.

- Дадут еще, водопровод починят и кипятку принесут, - успокоительно заметила докторша. Она почему-то всегда все знала.

Но воды не дали, и в обед не было супа, а вместо него принесли шесть порций селедки.

- Вы бы хоть ведрами немного воды разнесли заключенным, - сказала я надзирателю. Надзиратель фыркнул:

- Натаскаешься тут на вас...

- Ну и дьяволы, - возмущалась машинистка, - что делают. Все время не давали селедок, а сегодня, как нарочно, воды нет, так нате же вам...

- Я так любить селедка, - сказала француженка, - что буду кушайть.

Соблазн был велик. Мы все в ожидании кипятка наелись селедки. А воды все не было. Невыносимо мучила жажда, во рту пересохло.

Часа в три, в обычное время, пришел надзиратель.

- В уборную!

Кто не знает тюремной жизни, и представить себе не может, какое громадное значение имеют эти слова для заключенных.

Надзиратели водили в уборную три раза в день. Это надо было сделать так, чтобы заключенные из разных камер не встречались. Уборных было мало, а камеры переполнены, поэтому водили редко и на очень короткое время. Утром на нас шестерых полагалось пять минут. Уборная была маленькая, с одной ванной, душем и краном. Днем же водили в уборную, где не было ни крана, ни ванны и нельзя было даже помыть рук. Поэтому я всегда утром наполняла свой таз водой и в этой воде мыла руки, а на другое утро выносила таз в уборную. У нас выработалась привычка, при которой можно было использовать каждую минуту нашего пребывания в ванной. В пять минут мы ухитрялись не только вымыться, но иногда даже кое-что выстирать. Я делала так: намыливалась и тотчас же пускала на себя душ, пока душ поливал меня, я стирала. Все это занимало около двух минут времени. Трое мылись под душем, трое под краном. Вода была ледяная.

В уборную водили в семь или восемь часов утра. Пили чай в девять. К сожалению, желудок не подчинялся тюремным правилам. Начинался стук в дверь.

- Товарищ, пустите в уборную!

- Нельзя, у вас есть параша.

- Неудобно, параша без крышки, пустите, пожалуйста.

- А в карцер хотите? Говорят, нельзя.

И надзиратель уходил в другой конец коридора. Бывали случаи, что люди корчились по три-четыре часа, оставались без обеда. Но я не помню, чтобы кто-либо из нашей камеры хоть раз воспользовался парашей.

Сушили белье в камере на веревочке, а разглаживали руками. Я никогда не думала, что можно так хорошо расправлять белье. Хитрость состояла в том, чтобы расправить его перед самым моментом высыхания.

Когда в этот день раздался крик надзирателя: «В уборную!» - мы обрадовались, мелькнула надежда, что достанем где-нибудь воды.

- Чайник надо захватить, - сказала докторша.

Надзиратель выпустил нас из камеры. У дверей стояли два красноармейца с ружьями.

- Кто это? Куда вы нас ведете?

Но надзиратель молча шел впереди, красноармейцы по обеим сторонам, и никто не ответил.

«На допрос? На расстрел? Почему со стражей?» - мелькали в голове нелепые мысли.

Спустились до второй площадки. Тихо, едва передвигая ноги, по лестнице навстречу нам поднимался белый как лунь священник в серой поношенной рясе, подпоясанной ремнем. Впереди и сзади шли два красноармейца с винтовками. Мы столкнулись на тесной площадке и поневоле остановились, давая друг другу дорогу.

Страдание, смирение, глубокое понимание было в голубых старческих, устремленных на нас глазах. Он хотел сказать что-то, губы зашевелились, но слова замерли на устах, и он низко нам поклонился. И мы все шестеро низко в пояс поклонились ему. Сгорбившись, охраняемый винтовками, старец побрел наверх.

Нас привели на грязный двор внутренней тюрьмы Лубянки, 2. Я ждала очереди около дощатой уборной и, подняв голову, смотрела на небо, его не видно было из нашей камеры.

- Аээх! - вздохнул охранявший нас молоденький красноармеец. - Живо жалко!

- Кого?

- Старый поп-то, чего он им сделал?

Часа в четыре меня позвали на допрос. Мучила жажда. В мягком кожаном кресле сидел самодовольный, упитанный следователь Агранов.

Это был уже мой второй допрос. В первый раз Агранов достал папку бумаг и, указывая мне на нее, сказал:

- Я должен вас предупредить, гражданка Толстая, что ваши товарищи по процессу гораздо разумнее вас, они давно уже сообщили мне о вашем участии в деле. Видите, это показания Мельгунова, он подробно описывает все дело, не щадя, разумеется, и вас...

- А ведь это старые приемы, - перебила я его, - эти самые приемы употреблялись охранным отделением при допросе революционеров...

Агранов передернулся.

- Ваше дело, я хотел облегчить участь вашу и ваших друзей.

- Вы давно в партии, товарищ Агранов? - спросила я.

- Это не относится к делу, а что?

- Вас преследовало царское правительство?

- Разумеется, но я не понимаю...

- А вы тогда выдавали своих близких для облегчения своей участи?

Он позвонил.

- Отвести гражданку в камеру. Увидим, что вы скажете через полгодика...

В этот раз я также отказалась ему отвечать. Нахмурилась и молчала.

- Что это, гражданка Толстая, вы как будто утеряли свою прежнюю бодрость?

Меня взорвало.

- А вам известно, что в тюрьме нет ни капли воды, что заключенных кормили селедкой?

- Вот как? Неужели?

Но я поняла, что он об этом знает.

- Ведь это же пытка, ведь это...

- Стакан чаю, - крикнул Агранов, - не угодно ли курить? - любезно придвинул он мне прекрасные египетские папиросы.

- Я не стану отвечать. Неужели нельзя послать воды хоть в ведрах заключенным? - стоявший передо мной стакан чаю еще больше разжигал бессильную злобу.

- Не хотите отвечать? - любезная улыбка превратилась в насмешливую злую гримасу. - Я думаю, что если вы посидите у нас еще немного, то сделаетесь сговорчивее. Отвести гражданку в камеру, - крикнул он надзирателю.

Нам принесли кипяток только к вечеру. Я просидела два месяца на Лубянке, 2. После угрозы Агранова я не ждала скорого освобождения и удивилась, когда надзиратель пришел за мной.

- Гражданка Толстая! На свободу!

Перед тем как выйти из камеры, я по всей стене громадными буквами написала: «Дух человеческий свободен! Его нельзя ограничить ничем: ни стенами, ни решеткой!»