С. А. Павлюченков Крестьянский брест, или предыстория большевистского НЭПа

С. А. Павлюченков

Крестьянский брест, или предыстория большевистского НЭПа

С идеями шутить нельзя: они имеют свойство зацепляться за классовые реальности и жить дальше самостоятельной жизнью.

Л. Троцкий

Предисловие

Вечером 15 марта 1921 года на заседании X съезда РКП(б) при обсуждении вопроса об установлении нормальных экономических отношений Советской республики с. капиталистическими странами известным партийным острословом Д. Б. Рязановым была брошена фраза, ставшая крылатой:

«Товарищи, мы сегодня уже заключили „крестьянский Брест“. Нам теперь предстоит под гнетом той же необходимости освятить и „капиталистический Брест“».

Слова «крестьянский Брест» прозвучали в отношении принятой на утреннем заседании резолюции о замене разверстки натуральным налогом, которая положила конец периоду военного коммунизма и открыла эпоху новой экономической политики. Рязанов не был оригинален, окрестив кардинальную перемену в идеологии и политике большевиков термином «брест», но уж так зачастую получается, что слава авторства прикипает к тому, кто сумеет выразить подразумеваемое всеми наиболее ярко и эмоционально и в наиболее подходящий момент. Понятие «брест» стало активно входить в лексикон оппозиционных большевизму социалистических партий, а также течений внутри самой РКП(б) сразу же после заключения Советским правительством унизительного Брестского мира с австро-германским империализмом и стало обозначать вообще любую капитуляцию революционной власти перед преобладающими внешними обстоятельствами.

В годы гражданской войны политика большевиков носила крайне неровный характер. От начала и до конца она представляет собой непрерывную цепь штурмов и затем отступлений ленинцев от революционного радикализма в отношениях с различными социальными слоями России, которые немедленно оппоненты и попутчики торжественно объявляли «брестами». В 1918–1920 годах было немало таких «брестов» и даже «брестиков».

Вообще, надо заметить, топонимика подарила истории множество подобных символических терминов — Карфаген, голгофа, каносса, полтава, березина и т. д. Но почему переход от разверстки к продналогу в 1921 году приобрел ярлык именно «бреста», а, скажем, не «Пскова», под которым, как известно, в феврале восемнадцатого было остановлено германское наступление на Петроград? Ведь очевидно, что принципы новой экономической политики позволили восстановить разрушенное хозяйство страны и заложить основы для последующего индустриального рывка.

Подобный парадокс долго «сковывал умы и перья» историков, на какое-то время слово «брест» даже стерлось с исторической карты двадцать первого года. Непроизвольная искренность признаний большевистских лидеров, и в первую очередь Ленина, о поражении в начале 1921 года и вынужденном отказе от политики военного коммунизма в дальнейшем была подменена в историографии концепцией, более соответствующей потребностям сталинского режима. Сам Сталин еще в 1924 году на XIII конференции РКП(б) говорил: «Разве мы не опоздали с отменой продразверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно?» Однако впоследствии при издании краткого курса истории ВКП(б) Сталин счел нужным отказаться от такого взгляда.

В «кратком курсе» трактовка проблемы перехода от продразверстки к продналогу, как и других проблем, была подчинена глобальной задаче, решению которой посвящена была книга, — обоснованию идеи непогрешимости высшего партийного руководства, мудрости его политики и исключительной своевременности и правильности принимаемых им решений. Поэтому в «курсе» абсолютно не упоминается о борьбе внутри партии за изменение экономической политики, а отказ от военного коммунизма увязывается единственно с фактом окончания гражданской войны.

«Краткий курс» в том или ином виде до конца просуществовал с системой, его породившей, поэтому и оставались в забвении многочисленные предложения в партии о переходе к НЭПу до 1921 года, поэтому-то и оставалось неизвестным, что именно Ленин в 1920 году являлся главным противником «новоэкономических» идей. Навязанная советским историкам трактовка перехода к НЭПу как обусловленного в первую очередь доброй волей партийного руководства, а не глубинной борьбой общественных интересов, попросту исключала необходимость изучения внутренних противоречий военного коммунизма. Для всей советской истории они не признавались источником и движущей силой развития, и поэтому вольно или невольно двигателем прогресса получалась воля руководства, естественно вооруженная передовой идеей. Догматическими приверженцами материализма был создан прекрасный образец идеалистическо-метафизической модели развития. Но тут можно отпраздновать и маленькую победу, ибо эта модель была воспринята и их идейными противниками, которые ранее на Западе, а в последнее время и у нас обрушивают основной удар на идею коммунизма и волюнтаризм вождей, плохо понимая объективную подоплеку событий.

Новое время и новые потребности открывают неизвестные и актуальные страницы в истории, в историческом знании. Оно требует постоянного развития, корректировки в соответствии с достигнутым уровнем методологии, а более всего — в соответствии с духом и идеями современности. Это можно называть по-разному, конъюнктурой и актуальностью, но ясно одно: никто и никогда не сможет освободить историка от груза проблем, понятий и предрассудков современного ему общества. Как сам историк есть продукт своего времени, так и взгляд его на историю есть часть самой истории. Образно говоря, движение человечества по спирали времени периодически поворачивает и зеркало истории для того, чтобы общество смогло взглянуть на свое прошлое, узнать себя в нем и понять, насколько оно возмужало или одряхлело.

Пусть не вводит в заблуждение название книги, где звучит слово «НЭП», но нет слов «военный коммунизм». О самом НЭПе здесь практически ничего нет, это исследование военного коммунизма с точки зрения его социально-экономических противоречий, развитие которых в конечном счете и привело к краху военного коммунизма и переходу к новой экономической политике, к освобождению рыночных отношений из-под спуда государственной регламентации.

Задачи реформирования, точнее, революционной перестройки экономики на социалистический лад к 1921 году резко разошлись с задачей выхода народного хозяйства из кризиса. Для его преодоления потребовалось возвратиться к уже, казалось, отжившим и навек похороненным «капиталистическим», рыночным отношениям. Но было бы ошибкой принимать старые снадобья как панацею, возводить рынок в ранг абсолюта. НЭП стал НЭПом, т. е. средством восстановления разрушенной экономики России не потому, что он развязал рынок как таковой, а потому, что дал относительный простор тем отношениям, которые в то время были присущи самому большому и наиболее сильному сектору в экономике — мелкому крестьянскому хозяйству. Но это уже — после того, как военный коммунизм собрал воедино нарушенную войной и революцией государственную целостность страны.

Впрочем, памятуя высказывание одного очень популярного недавно классика, согласимся, что не следует в предисловии предупреждать те выводы и умозаключения, которые еще надо доказать всем содержанием книги.