Да здравствует гражданская война!
Да здравствует гражданская война!
В первых числах мая пухлые продовольственные папки секретариата Совнаркома пополнились еще рядом обращений от представителей организаций северных и центральных губерний с указанием на усиливающийся голод и просьбами о предоставлении права самостоятельных заготовок продовольствия. В резолюции Новгородского продовольственного съезда говорилось: «Положение катастрофическое. Население не только обречено при настоящих условиях на голод, но голод уже наступил, болезненность и смертность развиваются со страшной быстротой… растет нервная и психическая возбудимость. Население умирает, и страшные волны кровавой анархии развиваются и грозят залить всю губернию»[96]. В двадцатых числах апреля толпа новгородцев уже пыталась разгромить городской совет, но была остановлена вооруженной силой, город был объявлен на осадном положении[97].
Продолжало усиливаться противоречие, порожденное революционным развалом общественных связей, — при обилии хлеба в стране была его огромная нехватка у государства, взявшего на себя всю ответственность за снабжение населения. Хлеба в Уфимской губернии достаточно, писали в Совнарком представители четырнадцати голодающих губерний, Москвы и Сормова при Уфимской губпродколлегии, — 20–30 млн. пудов. Опыт Московского областного продкомитета показал, что население охотно шло на товарообмен, поскольку очень нуждалось в фабрикатах. Но Уфимская губпродколлегия к заготовке никого не допускала, а сама заготовить хлеб на могла. Заготовка и подвоз совершенно прекратились, хотя губпродколлегия и применяла вооруженную силу, «но этим ничего не достигла, а заготовленный отрядами хлеб обошелся в 458 руб. за пуд»[98]. (В это время на юго-востоке России свободная цена за пуд хлеба колебалась в районе 20 руб.).
Представители приехали искать защиты в Москву, но бывший уфимский губпродкомиссар, а ныне нарком продовольствия А. Д. Цюрупа не пожелал их принять. В его портфеле уже лежал проект декрета, распространяющий уфимский опыт на всю Россию, — декрет о введении продовольственной диктатуры. Уже 27 апреля главный составитель компродовских декретов А. И. Свидерский сообщил сессии московских продовольственников о готовящихся проектах по организации крестьянской бедноты и продовольственных отрядов [99].
8 мая проект декрета впервые официально обсуждался на заседании СНК. Потребовалась доработка. Ленину он показался недостаточно выразительным. В частности, он потребовал подчеркнуть сильнее мысль о необходимости провести «беспощадную и террористическую оборону и войну против крестьянской и иной буржуазии, укрывающей у себя излишки хлеба», объявить их «врагами народа», «подвергнуть» и т. п.[100] Истинно писал поэт: «Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием оружия она врывалась в жизнь». Если учесть, что скрывал излишки каждый их имевший, то получалось очень диалектично, врагом народа объявлялось его подавляющее большинство, сам народ.
Мифы властвуют над человеческим сознанием. Если следовать ранней философии А. Лосева, можно даже сказать, что мифология есть некая субстанция сущего. Например, миф об эксплуатации, точнее о ее отсутствии или возможности уничтожения. Когда социалист во всеуслышание объявляет себя освободителем от векового гнета эксплуататоров, то и капиталист скромно предпочитает называться работодателем. Между тем вопрос об эксплуатации есть вопрос о создании, извлечении и концентрации прибавочного продукта, в конечном счете — вопрос о прогрессе общества. Способ создания и извлечения прибавочного продукта является главным системообразующим признаком, но с чисто практической точки зрения для города безразлично, каким образом на городской стол попадают продовольственные продукты, главное, чтобы их было достаточно и по дешевой цене. До революции ведущую роль в извлечении из села продукции для города играли крупные помещичьи хозяйства и деревенские «мироеды», активно эксплуатировавшие труд беднейших слоев крестьянства. Характер крупных хозяйств был преимущественно товарный, ориентированный на экспорт и городское потребление. После их ликвидации товарность российского сельского хозяйства резко упала, тем самым заложив основное противоречие нового государства с доколхозной деревней. При уравнительном землепользовании отсутствие сельскохозяйственного слоя, способного к неограниченному расширению товарного производства и к возрастающему потреблению промышленной продукции, стало основным тормозом экономического развития. В этих условиях государству не остается ничего иного, как самому занять место «эксплуататора», уничтоженного в результате социальной революции, и заменить экономические методы эксплуатации прямым государственным принуждением. Начало подобного процесса замены одного эксплуататора другим и явилось глубинной сутью событий, развернувшихся весной 1918 года.
Однако это наиболее рискованный вариант для политической стабильности общества, поскольку в этом случае гнев крестьян уже напрямую обращается против государства и грозит потрясением его основ. Опасность намечаемых шагов была ясна всем, стоявшим у истоков эпохального поворота, но реакция следовала различная. Если у таких радикалов большевизма, как Ленин и Троцкий, подпись под словами о «крестовом походе» и «беспощадной войне» выходила еще более тверже и размашистее, то умеренное крыло предпочитало искать пути компромисса с тьмой мелких земледельцев, цепко державших необходимый для революции и государства хлеб.
9 мая в Совнаркоме на повторном обсуждении проекта декрета о продовольственной диктатуре появился Рыков с альтернативными предложениями «продовольственной оппозиции», которая, помимо самосохранительного пункта о предоставлении областным продовольственным объединениям мест в Коллегии Наркомпрода, выдвигала следующее: разрешить под контролем центральных органов заготовки продовольствия различным государственным, кооперативным и частно-торговым организациям; сбалансировать твердые цены на промышленные и продовольственные товары с учетом их стоимости, доставки, предпринимательской прибыли, процента за распределение; предусмотреть возможность варьирования оплаты за хлеб в зависимости от конъюнктуры рынка и введение премий за доставку и сдачу продовольствия[101].
Некоторые деятели из «продовольственной оппозиции» шли еще дальше и предлагали вообще упразднить государственную хлебную монополию. Таковыми оказались председатель Московского областного продкомитета Т. А. Рунов и его «товарищ», член Коллегии Наркомпрода В. Я. Безель. В середине мая они сложили с себя полномочия, мотивируя тем, что сохранение незыблемости хлебной монополии в настоящий момент является «гибельным для населения»[102]. Рунов еще с апреля настаивал на переходе к англофранцузской системе государственного регулирования продовольственного снабжения, т. е. при свободной выдаче разрешений — покупать хлеб по цене вольного рынка (минимум 60 руб. за пуд), а продавать по более дешевой цене (максимум 40 руб. за пуд), покрывая убытки за счет государства[103].
Однако план Рунова встретил не только издевки со стороны «продовольственных диктаторов», но и не получил поддержки среди большинства «продовольственной оппозиции». Последним удалось лишь отчасти ослабить прессинговый характер проекта декрета о проддиктатуре. После того, как в ходе обсуждения стало очевидным, что он все же будет принят, большой знаток системы германского госкапитализма Ларин предложил ввести в декрет положение об оставлении крестьянам нормы для личного потребления и хозяйства, что оказалось единственным элементом, положенным на крестьянскую чашу весов в проекте необычайно экстремистского декрета.
9 мая он был принят Совнаркомом и направлен на утверждение во ВЦИК. После непродолжительных прений в специальной комиссии ВЦИК 13 мая декрет ВЦИК и СНК под названием «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию» был окончательно утвержден. По сути он дублировал уже известное по семнадцатому году постановление Временного правительства о государственной хлебной монополии, объявляя, что ни один пуд хлеба не должен оставаться на руках держателей, за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая. Но советский декрет был более суров, предусматривая поощрение доносительства и самые жесткие репрессивные меры во исполнение монополии вплоть до применения вооруженной силы в случае сопротивления.
Декрет 13 мая и последовавшие в его развитие постановления об организации вооруженных рабочих продотрядов, а также декрет от 11 июня об организации комитетов деревенской бедноты внесли качественно новый элемент в отношения государства и деревни. Цюрупа 9 мая в докладе ВЦИК откровенно заявлял, что «у нас нет другого выхода, как объявить войну деревенской буржуазии, которая имеет значительные запасы даже недалеко под Москвой и не дает их ни голодающей Москве, ни Петрограду, ни другим центральным губерниям»[104]. Чтобы окончательно развеять сомнения аудитории в смысле сказанного, в заключительной речи он еще раз подчеркнул: «Я желаю с совершенной откровенностью заявить, что речь идет о войне, только с оружием в руках можно получить хлеб».
ЦК большевиков сделал окончательный выбор. «Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если мы сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах… только в том случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне сделаем то, что смогли сделать для городов», — гремел Свердлов по прозвищу «иерихонская труба» 20 мая во ВЦИК, выступая докладчиком об организации комбедов[105].
4 июня в той же аудитории Троцкий со свойственной ему прямотой провозгласил: «Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб… Да здравствует гражданская война»[106].
План вооруженного подхода и разжигания гражданской войны в деревне вызвал ожесточенное сопротивление со стороны эсеро-меньшевистской оппозиции в Советах. Они предупреждали, что попытка решить продовольственный вопрос путем гражданской войны окончится таким же крахом, каким окончилась уже испробованная война в городе для промышленности. Нужна не война, а организация, говорили они и предлагали опереться на представительные крестьянские Советы, на восстановление демократического строя и в конце концов завершали все своим Карфагеном — требовали созыва Учредительного собрания. Во всей небольшевистской прессе, начиная от прокадетской «Свободы России» и заканчивая левоэсеровской «Знамя труда», вспоминали недавнее и оказавшееся малоэффективным продовольственное диктаторство Троцкого. Однако, обрушив на читателя поток доводов о экономической нецелесообразности и политической опасности новой затеи большевиков, оппозиционная печать тоскливо поникла головой, признавая, что хлебная монополия и продовольственная диктатура для большевиков уже не средство, а самоцель. «Ведь хлебная монополия — одно из звеньев „социализации торговли и промышленности“, отказ от нее знаменовал бы банкротство немедленного социализма». «Бесспорно, это главный мотив для поддержки монополии в центре», — заключала «Свобода России».
Оппозиции в каком-то смысле всегда легче, ей принадлежит будущее, диалектический закон отрицания отрицания неотвратимо готовит идейный триумф самому жалкому противнику самого всемогущего повелителя. Буржуазные критики верно уловили существование непродовольственных оснований продовольственной политики большевиков, но ожесточение в душе не позволяло им увидеть второе, более крепкое дно в большевистском социализме, приоткрывшееся с тех пор, когда партия Ленина захватила государственную власть.
В деревне социализм пришел в противоречие с государственностью. Уничтожив эксплуататорский слой, деревня вместе с тем лишилась и внутреннего связующего стержня. Озабоченность Ленина вызывал волнующийся океан мелкокрестьянских хозяйств, который грозил окончательно подмыть устои государственности и ввергнуть страну в анархический хаос. Это усиливает его собственные противоречия как социалиста и как государственного деятеля. Он ищет, пытается обрести опору в компромиссе с буржуазией, он дополнительно обрекает на голод массы людей, отказывая им в просьбах о самоснабжении, ибо «отдельные, самостоятельные заготовки — гибель всего продовольственного дела, гибель революции, развал и распад»[107]. В мае лозунг учета и контроля уступает место более откровенному лозунгу последовательной централизации — централизации банковского дела, управления промышленностью, продовольственного снабжения и, наконец, политической власти. Но, будучи уже почти полным государственником в городе, отодвинув в область пропаганды принципы рабочего самоуправления и согласившись любыми путями, ценой уступок ненавидимой буржуазии, навести порядок в заводских цехах, Ленин вновь преображается в социалиста, когда обращается в сторону деревни и «сливает в одну цель не только борьбу с голодом, а борьбу и за весь глубокий и важный строй социализма»[108]. «Кажется, что это борьба только за хлеб, — разъясняет он представителям рабочей Москвы, — на самом деле это — борьба за социализм»[109]. И вот новый вклад в теорию: до организации комбедов, т. е. до лета и даже осени 1918 года, революция была в значительной мере революцией буржуазной, «но когда стали организовываться комитеты бедноты, — с этого момента наша революция стала революцией пролетарской»[110], такую черту подвел Ленин политике 1918 года в выступлении на VIII съезде РКП(б).
Вооруженный поход в деревню и разжигание гражданской войны были лишь первой целью. Вторым направлением удара законодательства о продовольственной диктатуре были сами Советы. В этот период между центральной властью и губернскими Советами обострились противоречия. В марте — мае Советы Саратовской, Самарской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Казанской, Тамбовской и других губерний, где подавляющее большинство делегатов представляли интересы крестьянства, при поддержке большинства рабочих делегатов приняли постановления об отмене старых твердых цен на хлеб и фактически восстановили свободную торговлю. Это был бунт против экономической политики большевиков. Реакция из Москвы последовала в виде известного декрета от 13 мая о введении продовольственной диктатуры и особенно декрета ВЦИК и СНК от 27 мая о реорганизации Наркомпрода и местных продовольственных органов. Последним устанавливалось подчинение всех губернских и уездных продовольственных органов не местным Советам, а непосредственно наркому продовольствия, который также получал право в случае необходимости отменять постановления Совдепов и входить во ВЦИК с предложением о предании их суду.
Тем самым был сделан первый шаг по упразднению советской власти на местах и концентрации властных функций в Центре. Вскоре по пути, проложенному Наркомпродом, двинулись ВСНХ, военное и другие ведомства, установившие свою вертикальную систему подчинения и ограничившие роль органов советской власти до минимума.
Оппоненты большевиков назвали декрет 27 мая «банкротством идеи Советов». При обсуждении его проекта во ВЦИКе меньшевик Абрамович произнес пророческие слова о тех, кто отправился в великий поход за свободой и справедливостью, но пришел к изначальной точке: «Вам (большевикам) приходится возвращаться к старой, испытанной бюрократизации, вам приходится передать всю страну в руки центральной бюрократии, т. е., другими словами, вы доказываете этим новым проектом только то, что Россия сейчас не способна управляться методом обыкновенной человеческой демократии, что она не способна управляться путем вашей советской демократии и что, следовательно, она и может управляться только как встарь, бюрократическим аппаратом»[111].
После майского поворота политики сосуществование большевиков и левых эсеров в органах государственной власти стало обоюдонетерпимым. Большевики, фактически оставившие идею власти Советов, последовательно шли по пути государственного централизма, им не нужны были малонадежные попутчики, им был нужен дисциплинированный исполнительный аппарат, подчиненный железной воле Центра. Пора заигрывания с крестьянством путем привлечения эсеров в правительство также закончилась, крестьянству открыто была объявлена война. В свою очередь левым эсерам после провозглашения вооруженного похода в деревню также не осталось места для очередного компромисса с большевиками. С обеих сторон началась активная подготовка к разрыву отношений, который произошел в форме известного мятежа левых эсеров 6–7 июля во время V Всероссийского съезда Советов.
Гете говорил: «Там, где не хватает понятий, очень удобно вовремя вставить хорошее словечко». Опальный Осинский в мае 1918 года съязвил, перефразируя великого немца: «Там, где не хватает хорошей политики, там везде кстати оказывается чрезвычайный комиссар. И там, где не хватает продовольственной организации, оказываются кстати отряды [в] 20000 человек, которые должны этот хлеб раздобыть»[112]. Первоначально задача именно так и ставилась — двинуть в провинцию вооруженные рабочие продотряды общей численностью двадцать тысяч человек. В этот период Ленин лично очень много времени и сил уделяет работе по организации вооруженного похода в деревню. Выступает, пишет массу воззваний, писем, отправляет телеграммы на места. «Надо организовать великий „крестовый поход“ против спекулянтов хлебом, кулаков-мироедов, дезорганизаторов, взяточников, великий „крестовый поход“ против нарушителей строжайшего государственного порядка». Только массовый поход передовых рабочих в деревню может спасти страну и революцию. Нужны десятки тысяч закаленных пролетариев, чтобы стать во главе миллионов бедноты, надо очистить всю страну от спрятанных или несобранных излишков хлеба, — обращался он в «Правде» 24 мая в статье «О голоде» к питерским рабочим.
По рассказам, в рабочей Выксе в Нижегородской губернии «народ оцепенел от ужаса голодной смерти». В последних числах мая Ленин получил телеграммы о том, что выксунские рабочие, «вконец изголодавшись», сколотили отряд с пулеметами и едут добывать хлеб силой, где придется. Продкомиссар Ведерников просил у Совнаркома дать разрешение на самостоятельную закупку одной баржи хлеба, «иначе неминуема гражданская война»[113], Но закупать самостоятельно было нельзя, можно было лишь самостоятельно отбирать. Ленин реагирует: «Я очень надеюсь, что выксунские товарищи рабочие свой превосходный план массового движения с пулеметами за хлебом осуществят как истинные революционеры»[114].
Ленин был обрадован подобной инициативой самих рабочих, поскольку уже выяснилось, что кампания по организации продотрядов происходила сложно, трудно и не так, как первоначально задумывалось в ЦК большевиков и Совнаркоме. Например, в обращении рабочих Коломенского и Бочмановского заводов к правительству говорилось, что объявленная вооруженная борьба как с крестьянством, так и с мешочничеством «сулит лишь новую кровавую гражданскую войну»[115]. После кратковременного майского всплеска энтузиазма рабочих, в июне и июле формирование продотрядов стало проходить с большим трудом. В ЦК партии сетовали, что Москва вообще тащится в хвосте и сами районные совдепы глухо отзываются на призывы начать работу[116]. Кроме этого, в продотряды записывались те же самые рабочие, которые поневоле уже имели огромный опыт мешочничества и борьбы с мероприятиями власти, что порой создавало очень затруднительные ситуации. Из Козловского совета Воронежской губернии сообщали, что продотрядники выступают против заградительных отрядов и заявляют, что заградотряды не имеют права отбирать хлеб у мешочников и что всех заградотрядовцев нужно расстрелять. 15 июня продотрядовцы из Москвы уже было поставили к стенке начальника заградотряда станции Богоявленск, которому удалось спастись только благодаря осечке оружия[117].
Из Вятки неоднократно указывали на ту опасность, которую представляют для власти присланные продотряды. В конце концов в августе в Уржумском уезде восстал 1-й продовольственный полк под командой Степанова — около 450 человек. Уржумский совет был разогнан, и провозглашена власть Учредительного собрания. Штаб мятежников заочно приговорил к расстрелу местных руководителей реквизиционных отделов. При продвижении отряда на Нолинск и Вятку все инструкторы Компрода из близлежащих районов обратились в бегство[118]. Впоследствии продотряд Степанова был разбит Полтавским полком.
В других случаях, как, например, видно из донесения представителя Наркомпрода в Западной Сибири Г. А. Усиевича, реквизиция хлеба не давала ожидаемых результатов, «так как реквизиционные отряды представляют собой пьяные банды»[119]. По ряду приведенных и оставшихся за строкой причин рабочие продотряды летом 1918 года не оправдали надежд, возлагавшихся на них вдохновителями «крестового похода» в деревню. В качестве основной ударной силы в реквизиции продовольствия в основном применялись части создаваемой Красной армии, и также без особого результата.
Истек май, шел июнь, на пороге стоял еще более тяжелый июль. Потоки якобинского красноречия и декретирования в Москве пока еще никак не сказывались на изменении ситуации. По официальным данным, общее выполнение хлебных нарядов за май равнялось 8 % по отношению к плану[120]. А. Г. Шляпников, направленный Совнаркомом во главе отряда за продовольствием на Северный Кавказ, 9 июня телеграфировал с дороги: «Проезжаем Борисоглебск, на всем пути ни одного товарного продовольственного навстречу. Дорога до сих пор в порядке». 10 июня — «Козлов проехали в воскресенье, в 10 утра, в пути не встретили ни единого товарного поезда… едем дальше»[121]. Они ехали дальше и на втором месяце продовольственной диктатуры нигде по пути не обнаружили признаков активного продвижения хлебного богатства с Юга в Центр. В Царицыне они застали процветание свободной торговли и после непродолжительного скандала с местными властями двинулись на Екатеринодар.
Впоследствии, возвратившись в Москву, в сентябре на пленуме Моссовета Шляпников рассказывал, что на Кубани они оказались в краю изобилия продовольствия, но нужда здесь в промышленных изделиях невероятная. Пикантные детали: «Я видел лично сам такие картины, когда женщины убирают хлеба почти нагими». «Я уверен, что никому не пришлось бы применять ни одной винтовки для получения хлеба. Достаточно нам было подвезти вагон мануфактуры, как мы получали завал хлебных предложений». Шляпникову удалось отправить несколько сот вагонов с продовольствием, но, «помните знаменитую речь Ленина о завоевании хлебного края, — спрашивал Шляпников у аудитории, — контрреволюционеры постарались скомбинировать эту речь так… будто мы, мой отряд, приехали с оружием в руках отобрать у кулаков хлеб». В некоторых местах благодаря этому удалось поднять казаков[122]. Не только действия, но и безответственные выступления серьезно влияли на отношения с деревней и усугубляли продовольственный кризис.
Такая тьмутаракань, как Архангельская губерния, с самого Октябрьского переворота вообще ничего не получала. Грузы, изредка направлявшиеся в ее адрес, перехватывались по дороге другими губерниями или просто расхищались населением в порядке обыкновенного разбоя. Так, например, голодающие крестьяне Тихвинского уезда давно уже жили исключительно разбоями на железной дороге. Есть описание очевидца, как это происходило. Огромная толпа крестьян нескольких окрестных деревень засела в лесу в ожидании поезда. Когда поезд показался, раздалась беспорядочная стрельба, во время которой 10 человек было убито и ранено. Захватив поезд, крестьяне отцепили 9 вагонов с мукой и тут же начали ее делить. При дележе произошла новая свалка, новые жертвы. В результате ограбленная мука в количестве до 3000 пудов почти вся была рассыпана по путям[123].
В саму Москву в конце мая прибытие продовольственных грузов совершенно прекратилось. 29 мая был издан декрет СНК о введении военного положения в столице, и правда, некоторые уголки Москвы в это время были похожи на передовую. Красноармейцы глушили гранатами рыбу в прудах, устраивали стрельбу по голубям и воронам. Штатские пасли скот на парковых газонах. ВСНХ разрабатывал проект Института питания во главе с известным профессором А. В. Леонтовичем для изыскания «новых» средств питания — продовольственных суррогатов и утилизации пищевых отбросов. Повсеместно в рабочих центрах росло недовольство.
Симптоматичный митинг состоялся 23 мая в Костроме. В два часа прекратили работу фабрики, вечером во дворе Дворянского собрания сошлись около 5 тысяч человек. Обсуждали вопросы об Учредительном собрании, о свободе хлебной торговли и т. п. Большевистским ораторам выступать не дали. После бурных прений, затянувшихся до ночи, была принята резолюция о возбуждении перед Совнаркомом вопроса о разрешении свободной торговли под контролем общенародной, небольшевистской власти. «Настроение в городе повышенное, особенно в связи с известиями о тревожном настроении в Рыбинске и Ярославле»[124], — сообщал корреспондент. Мягко сказано. По сведениям из Ярославля, на улицах города уже шли бои между Красной армией и еще не расформированной Красной гвардией с применением винтовок и пулеметов[125]. Голод разыгрывал прелюдию к известным июльским мятежам в верховье Волги.
Майско-июньское законодательство 1918 года и перенос центра тяжести классовой борьбы из города в деревню, что явилось логическим следствием и продолжением всей политики предшествующего этапа, наиболее решительно продвинули общество в сторону развития гражданской войны и военного коммунизма. Провозгласив продовольственную диктатуру, государство было вынуждено приводить в соответствие с ней и остальные отрасли народного хозяйства. 28 июня был принят декрет о национализации всей крупной и части средней промышленности. Не менее закономерным явилось и другое важнейшее событие этого периода. В конце мая вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, который стал сигналом и опорой для объединения и выступления всех антисоветских сил на востоке страны и положил начало регулярной гражданской войне с образованием фронтов и вовлечением в военные действия широких масс населения.
«Само по себе восстание иноземных отрядов, заброшенных на огромном протяжении России, не представляло бы для нас столь серьезной опасности, — писал в докладе ВЦИКу, СНК и ЦК РКП(б) председатель Высшей военной инспекции Н. И. Подвойский, — если бы не сплетение сложных местных условий, которые были разумно использованы людьми, руководящими чехословацким движением. Испытанные в бою, прекрасно организованные и спаянные единым национальным духом, чехословацкие отряды дали возможность различным контрреволюционным элементам, от правых эсеров до черносотенцев, сгруппироваться вокруг себя, пополняя свои ряды. Вожди чехословаков сумели снискать к себе большое сочувствие среди крестьянского и мещанского городского населения…
Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы, они естественно должны были разойтись с нашей теорией и методом»[126].
Не совсем ясно, что подразумевал Подвойский, говоря о «созидательной полосе», тем не менее выдержки из его достаточно откровенного и объективного доклада красноречиво свидетельствуют о сложившихся политических настроениях в России в результате шестимесячной власти большевиков.
Первые шесть месяцев насыщены примерами поразительной самоуверенности обладателей истинной теории. Еще 19 марта Троцкий на заседании Моссовета негодовал по поводу того, что буржуазные газеты почти всех стран лживо заявляют, будто на Сибирской железной дороге находится до 20 тысяч враждебно настроенных по отношению к революции, хорошо организованных военнопленных. Источником этих провокационных сообщений, по его мнению, является японский генеральный штаб, который распространяет слухи, чтобы иметь повод для оккупации Владивостока и Сибири. Так Троцкий поразил в самое сердце коварный замысел японской военщины, что, впрочем, не помешало ему через некоторое время ничтоже сумняшеся в той же аудитории потрясать кулаками и призывать на борьбу с чехословацким мятежом.
На своем пути чехи не встречали особого сопротивления. Противоречия между центральной властью и местными Советами привели к тому, что некоторые Советы, например в Сызрани, пропускали их беспрепятственно. В. К. Вольский, председатель Самарского комитета членов Учредительного собрания, образовавшегося после взятия Самары чехословаками, вспоминал, что «Самарский совет решил не пропускать их дальнейшего прохождения, несмотря на то, что рабочие отнеслись к этому решению с большим сомнением и отрицанием»[127].
«Оно потерпело поражение со стороны 2-х диктатур»[128], — так резюмировал сам Вольский опыт реанимации Учредительного собрания в Поволжье летом и осенью 1918 года. Тем не менее история Самарского Комуча представляет интерес с той точки зрения, что она стала кратковременным экспериментом демократической, насколько это было возможно в военных условиях, альтернативы большевистской диктатуре. Любопытно, что над зданием Комитета в Самаре развевалось красное знамя, причем в официальном разъяснении говорилось, что этим знаменем не предрешена форма национального знамени и что оно есть лишь эмблема революционной борьбы за народное государство. В области социальной политики Комуч придерживался незыблемости законов Всероссийского Учредительного собрания об уничтожении частной собственности на землю, об охране труда и прав рабочих, запрещении локаутов, свободы коалиций и т. п. По свидетельству того же Вольского, Комитет считал бессмысленным возврат к законам Временного правительства и «вышвыривание вместе с большевистской властью того социально ценного, что имелось в ее декретах». Декреты были просматриваемы, и некоторые из них, например о страховых присутствиях, подверглись лишь ничтожным исправлениям.
Отношения с крестьянством у Комитета складывались куда удачнее, нежели у большевиков. В продовольственном деле был произведен целый переворот, единогласно принятый и продовольственниками, оставшимися от большевиков, и кооператорами, и представителями рабочих, и Советами крестьянских депутатов, и хлебной биржей. Были отменены твердые цены и создан государственно-торговый регулятор. На опыте обнаружилось, что частная торговля почти ничего не дает в создании хлебных запасов, поэтому главная масса продовольствия поступала через кооперативы и продовольственную управу. Впоследствии, при падении Самары, Красная армия обнаружила на элеваторе несколько сот тысяч пудов хлеба по цене 30 руб. за пуд, тогда как большевики тратили до 600 руб. на пуд, включая стоимость всех своих аппаратов насилия над крестьянином для конфискации хлеба. Комуч, не ассоциируя население Советской России с враждебным большевистским режимом, еще в начале июля предложил большевикам свободный пропуск и закупку хлеба для Советской России, но ответа из Москвы не последовало.
Сохранилась скупая запись в протоколе Коллегии Наркомпрода от 26 июня 1918 года: «По докладу члена Коллегии Фрумкина о получении хлеба из Самары через посредство Центросоюза — постановлено: вопрос о получении хлеба из Самары через посредство Центросоюза отклонить». И еще: «О получении хлеба из Сибири, согласно докладу представителей продорганов, оставшихся в Сибири, — постановлено: ввиду осложнившихся политических условий, вопрос о заготовке хлеба в Сибири отклонить». И еще: «… вопрос о заготовке хлеба на Северном Кавказе отклонить ввиду отсутствия в настоящее время сообщений с этим районом и предложенной закупки по ценам значительно выше твердых»[129]. Совнарком даже рискнул опубликовать обращение Временного Сибирского правительства с предложением обеспечить быструю непрерывную отправку продовольствия в голодающие центры России в обмен на отказ от попыток вооруженного вторжения советских частей в Зауралье. Но руководителям большевиков нужен был не только хлеб, нужна была борьба и «за социализм», которая разжигалась как на внешних, так и на внутренних фронтах. С точки зрения классовой борьбы выход из продовольственного кризиса был найден идеальный. 27 июля Коллегия Наркомпрода поставила первоочередной задачей введение классового пайка[130].
Цюрупа в воспоминаниях приписывал появление идеи классового пайка Ленину. Ленин еще при Шлихтере сказал: «Хлеба у нас нет, посадите буржуазию на восьмушку, а если не будет и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб». «Это было блестящей идеей, — считал Цюрупа, — благодаря этому мы продержались»[131]. Первым блестящую идею начал проводить в жизнь Петроград — в июне 1918-го, а в июле присоединилась Москва. Население было поделено на 4 категории: 1 категория — особенно тяжелый физический труд; 2 — обыкновенный физический труд, больные, дети; 3 — служащие, представители свободных профессий, члены семей рабочих и служащих; 4 — владельцы различных предприятий, торговцы, не занимающиеся личным трудом и пр. К сентябрю выдача продуктов была официально установлена в следующих пропорциях 4:3:2:1 (Москва) и 8:4:2:1 (Петроград). Но, как утверждали мемуаристы, «евшие» в то время по низшим категориям, паек практически получали только первые две категории, третья — изредка, а четвертая — почти никогда и была вынуждена либо искать иные источники пропитания или угасать от «умеренности»[132]. Это могли бы засвидетельствовать все непролетарские писатели, художники и другие представители творческих профессий, в Петрограде наибольший процент смертности от голода был зафиксирован среди мелких лавочников, приказчиков, потерявших работу. Однако некоторые назойливые исследователи уже тогда обращали внимание, что классовый паек имел скорее политическое значение. На 2 августа 1918 года в Петрограде по 1-й категории получало 43,4 % населения, по 2-й — 43,3 %, по 3-й — 12,2 %, по 4-й — 1,1 %. Так что того «буржуя», за счет которого хотели накормить пролетария, не оказалось. Улучшить питание 99 человек за счет 1 человека оказалось достаточно проблематичным.
5 июля на V съезде Советов, за считанные часы до начала мятежа, Ленин после пламенной обвинительной речи Спиридоновой, какие она умела произносить, и беспрецедентной обструкции, устроенной ему во время доклада на прощание левыми эсерами, пытался смягчить противоречия. Нет, убеждал он оставшихся в зале делегатов, неверно и тысячу раз неверно, что это есть борьба с крестьянством! «Это борьба с ничтожным меньшинством деревенских кулаков». «Война им и война беспощадная!» «У нас нет ни тени сомнения, что девяносто девять сотых крестьян, когда они правду узнают, когда декрет получат, проверят, примерят… эти крестьяне будут с нами»[133].
Когда власть неуверенна, заражена рефлексией — это губительно для всего общества; когда власть не имеет ни тени сомнения в собственных начертаниях — губительно вдвойне. Крестьяне очень быстро «примерили» новые декреты большевиков, и по всей территории Советской России начала разворачиваться ответная война крестьянства против продовольственных отрядов и комбедов. В истории гражданской войны существует проблема насколько интересная, настолько и трудноразрешимая — получить максимально полную картину размаха крестьянских выступлений против продовольственной диктатуры летом и осенью 1918 года. По данным Наркомата внутренних дел, с июля по конец года в 16 губерниях Европейской части России произошло 129 восстаний, в том числе в июле — 13, в августе — 29, в сентябре — 17. Но, без сомнения эта статистика охватывает только самые крупные выступления крестьян, переросшие в серьезные восстания[134]. Количество же сравнительно мелких возмущений и стычек не поддается учету.
С крестьянами-фронтовиками сладить было не просто. Кроме злости и боевой выучки, они привезли из окопов массу оружия вплоть до пулеметов и запас патронов. Вот сведения еще за июнь.
Телеграмма из Воронежа: Реквизиция возможна лишь с большими силами. Крестьяне все вооружены до зубов. Борьба с кулаками-богатеями невозможна, они составляют подавляющее большинство населения. (Вспомним пресловутое «ничтожное меньшинство деревенских кулаков».)
В Малмыжском уезде Вятской губернии при реквизиции хлеба убиты члены закупочной комиссии и красногвардеец, несколько ранено, избит член совдепа.
В Землянском уезде Воронежской губернии толпа расстреляла начальника реквизиционного отряда Епифанова.
Организованная в Курской губернии продовольственная милиция для отобрания хлеба встречает жесткое сопротивление со стороны крестьян, выступающих с винтовками, бомбами и пулеметами.
Близ станции Инза, в селе Титовке, на почве реквизиции идет сильный бой между крестьянами и красноармейцами. Красноармейцы разбиты. На помощь им послан сильный отряд.
В Костромской губернии по реке Костроме почти ежедневно происходят бои между крестьянами и красногвардейцами.
В село Баевка Сызранского уезда явился вооруженный отряд в количестве 40 человек. Отряд был окружен вооружившимися крестьянами, которые схватили десять человек из отряда и тут же их повесили. По остальным убегавшим был открыт ружейный и пулеметный огонь[135].
Таковой была та малоутешительная информация, которую телеграфные провода несли в Верхние торговые ряды, что на Красной площади, где тогда широко расположился Народный комиссариат продовольствия.
Большевики пытались решить задачу по импорту хлеба из деревни взамен на экспорт в деревню социальной революции, и на первых порах возмущению крестьян немало способствовали образуемые комитеты бедноты. Процесс формирования комбедов растянулся на все лето и осень 1918 года. Безусловно, трудно даже для части такой страны, как Россия, дать обобщенную характеристику каких-либо процессов. Специфика расстояний, неповторимых местных условий всегда накладывала на них большое своеобразие. Но вот одна из служебных информационных сводок Наркомпрода по Пензенской губернии так подводит итоги комбедовской кампании: «Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя»[136].
Состав «бедноты», организованной в комитеты, был крайне пестрым. Зачастую в них попадали пришлые элементы из потребляющих губерний, рабочие, которые, сколачиваясь в продотряды, спешили покинуть голодающие города и обустроиться в деревне. А. Устинов, видный деятель прокрестьянской партии революционных коммунистов (в которую вошла часть бывших левых эсеров), так описывал деятельность комбедов на местах: «Они становятся в деревне источником величайшей неразберихи, и от них идет там дым коромыслом. В комитеты входит голытьба, деклассированные, бесхозяйственные элементы деревни, всякие „перекати-поле“… Эта теплая компания, ничего за душой не имеющая, кроме сознания полноты власти, отправляется походом на хозяйственные элементы деревни, на всех тех, у кого хоть что-нибудь есть. При этом не щадятся и трудовые хозяйства: расхищаются скот, мертвый инвентарь всех видов, самые ничтожные запасы продуктов — растаскивается и проматывается все и вся, идет не созидание ценностей, а их уничтожение»[137]. Сколько тогда жалоб легло на стол уездным, губернским и даже московским начальникам, нацарапанных крестьянами на разнообразных клочках, чайных обертках и других неподходящих обрывках бумаги, о конфискации нетрезвыми комбедчиками любимой гармони, платков, колец, сапог, избиениях и заключении в холодные подвалы.
Но по мере комбедовской передележки из деревни стали поступать сведения, идущие вразрез с ожиданиями большевиков и их теорией классовой борьбы среди крестьян. Деревня начала образовывать единый фронт борьбы с городскими реквизиционными отрядами. Редактор «Известий Наркомпрода» Н. А. Орлов был первым, кто на страницах официальной печати уже в июле открыто признал существование того, что сокрушало все первоначальные расчеты ленинского правительства. Народники правы, писал Орлов, когда говорят, что энергичное наступление на деревню сделает ее аморфной, единодушной. Беднейшему и среднему крестьянству по пути с пролетариатом, поскольку пролетарская власть закрепляет аграрную революцию и кормит голодающую деревню. Как только рабочий класс предъявляет революционный счет на хлеб — пути резко расходятся. «Последние сообщения с мест как будто подтверждают это, как будто обнажают перед нами любопытнейший из парадоксов: 1) опираясь на силы пролетариата, сельская беднота экспроприирует хлеб у своих кулаков и распределяет его между собой для пропитания и… для спекуляции (на место крупного кулака появляется по десятку мелких жуликов); 2) кулаки, спасаясь от своих беднейших односельчан, готовы (в запальчивости и раздражении) по ночам, тайно от комитетов бедноты, свозить свой хлеб на государственные ссыпные пункты»[138].
Беднота Уфимского уезда, выступая категорически против реквизиции хлеба у своих кулаков, заявила продовольственникам, что не доверяет государственным организациям и что от богатого мужика всегда легче взять хлеб, чем от продовольственных органов[139].
Центральная власть предпринимала попытки провести в жизнь декрет 13 мая о продовольственной диктатуре. В развитие этого декрета постановлениями Наркомпрода крестьянскому населению устанавливались нормы душевого потребления — 12 пудов зерна и 1 пуд крупы на год. Вместо крупы разрешалось оставлять 1,5 пуда зерна или 7 пудов картофеля. Нормы зерна для рабочего скота зависели от размеров обрабатываемой площади, а для молочного скота — от числа едоков в семье. Весь хлеб сверх указанных норм получал название «излишки» и подлежал отчуждению. Помимо множества острейших политических проблем, явившихся неизбежным следствием такого порядка, сразу же возникла проблема учета излишков. К каждому крестьянскому амбару требовалось подобрать ключ, чтобы точно знать количество имеющегося хлеба. В качестве такой отмычки вводилась система подворного учета. Но крестьянин не спешил в исповедальню к продкомиссару, комбеды, которые в основном были озабочены собственными имущественными делами, также оказались плохой подмогой. Свидетели и участники этой кампании констатировали повсеместный провал попыток подворного учета. «Эти попытки привели к таким результатам, что в урожайном 1918 году в самых богатых хлебом губерниях обнаруживались целые районы, не только не имеющие излишков хлеба, но еще нуждающихся (разумеется, на основании данных таких исследований) во ввозе его извне, между тем со стороны было видно, что эти же районы охотно посещались мешочниками и производили самогонку, стало быть, располагали скрытыми излишками хлеба»[140].
Можно было приводить в газетах сколько угодно бумажных резолюций сельских сходов, собраний бедноты о поддержке и одобрении советской продполитики, но вот самая главная резолюция, вынесенная крестьянством летом восемнадцатого года по продовольственному вопросу и отношению к власти: за июнь и первую половину июля продовольственные отряды численностью в 10 с лишним тысяч человек собрали 2045215 пудов хлеба[141]. В течение июля — августа эта цифра увеличилась примерно вдвое, но от этого не стала менее ничтожной. Со сбором нового урожая и первыми успехами Красной армии заготовка несколько оживилась; по приблизительным данным, с июня по декабрь 1918 года было заготовлено всего около 60 млн. пудов, которые удалось получить несоразмерной ценой поголовного возмущения и волны крестьянских восстаний[142]. Этим нельзя было накормить ни город, ни армию, в создании которой возникла большая потребность для большевиков. «Вооруженный поход в деревню» потерпел полный крах. И для того чтобы понять это, лично Ленину потребовалось немного времени.