Конец осады

Конец осады

В самой Александровой слободе образовалось подобие столицы земских сил. Князя Михаила Скопина-Шуйского, вероятно, не могли смутить никакие исторические параллели с опричной столицей Ивана Грозного. Он решал только военные задачи и доказал, что умеет делать это очень хорошо. Но новое явление Александровой слободы в русской истории все-таки затронуло подданных царя Василия Шуйского. В Москве произошло некое «волнение», известие о котором осталось в «Новом летописце». Согласно летописи, москвичи устали ждать выполнения царского обещания о скором приходе князя Михаила Скопина-Шуйского для освобождения столицы: «Вложи на Москве в люди во многие неверие, и все глаголаху, что лгут будто про князь Михаила. И приходяху в город миром ко царю Василью и шумяху, и начата мыслити опять к Тушинскому Вору»[407]. К сожалению, не известно, когда случилось это выступление — до или после решительного штурма деревянных укреплений московского острога войсками Лжедмитрия II, произошедшего в ночь с 10 (20) на И (21) октября 1609 года. Впрочем, и на этот раз тушинцы довольствовались небольшими трофеями в виде захваченных пушек. В Москву приехала «станица» Елизара Безобразова с московскими дворянами (понемногу в русских источниках освоили терминологию врага), которая и успокоила московский мир верными известиями о приходе в Александрову слободу князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, пославшего их оттуда в столицу. Царь Василий Шуйский немедленно известил об этом патриарха Гермогена, и дальше, как пишет летописец, «бысть на Москве радость велия и все людие на Москве укрепишася». По обыкновению, такое великое событие было отмечено «молебны з звоном» по всем церквам.

Тем временем тушинцы, не преуспевшие в штурме столицы, повернули свои полки к Александровой слободе. На этот раз, забыв свою взаимную «зависть и вражду»[408], которая уже ни для кого не была секретом, в одном войске объединились гетман князь Роман Ружинский и Ян Сапега. Все это показывает, что в Тушине решили дать генеральное сражение войску князя Михаила Скопина-Шуйского. «И бысть бой велик», согласно летописной формуле. Хотя на самом деле бои под Александровой слободой шли несколько дней с 19 (29) октября по 24 октября (3 ноября). Князь Михаил Скопин-Шуйский был верен своей осторожной тактике, прекрасно прочитанной в свое время гетманом Станиславом Жолкевским: последний писал в своих «Записках», что Скопин намеренно избегал открытых сражений с польской конницей, понимая ее боевые преимущества. Вместо этого он или сам сражался из укрепленных позиций, или создавал подобные укрепления, «городки», вокруг позиций противника. Так произошло и на этот раз. Высланные вперед к селу Коринскому (Каринскому) дворянские сотни были легко разогнаны тушинцами. А под укреплениями Александровой слободы не преуспели ни князь Роман Ружинский, ни Ян Сапега, ходившие отдельно штурмовать их. Попытки гетмана и полковника доказать свое преимущество друг перед другом стали только соревнованием тщеславий и не принесли никакой выгоды тушинскому войску[409].

После этого объединенное войско тушинцев отошло от Александровой слободы и вернулось ни с чем на свои позиции под Москвой и Троице-Сергиевым монастырем. Среди сторонников Лжедмитрия II вовсю разгорался конфликт из-за действий короля, осадившего 21 сентября Смоленск и переманивавшего себе на службу своих подданных, находившихся на службе в Московском государстве (под Смоленск уже уехало посольство из Тушина). Напротив, земские силы в середине ноября 1609 года наконец-то смогли довершить начатое и объединить войска князя Михаила Скопина-Шуйского с «понизовой ратью» боярина Федора Шереметева. В этот долгожданный момент вполне выяснилось новое положение князя Михаила Васильевича, завоеванное им за время похода от Великого Новгорода к Александровой слободе. Непосредственный и порывистый Прокофий Ляпунов выразил то, о чем стали поговаривать многие, видя в молодом князе Скопине-Шуйском лучшего претендента на московский престол, чем потерявший уважение и несчастливый в своем правлении царь Василий Шуйский. По словам автора «Нового летописца», впрочем, враждебно оценившего очередной демарш Ляпунова, рязанский воевода послал от себя «станицу» с грамотами в Александрову слободу и князя Михаила Скопина-Шуйского «здороваша на царстве, а царя ж Василья укорными словесы писаша».

Конечно, русские люди легко творят себе кумиров. Но примечательна реакция воеводы. Он не мог не отреагировать на дело, в котором был задет царский титул. Поэтому, прочтя грамоты, он их разодрал на глазах у своей свиты. Хотя, наверное, если бы это был один из «ушников» царя Василия Шуйского, то он бы действовал по-другому и отправил грамоту в Москву со своим доносом. Оставался вопрос о том, что делать с ляпуновскими посланниками. И тут князь Михаил Шуйский проявил редкое терпение и снисхождение к жалобам на «Прокофьево насилие» (что правда, то правда) на Рязани. Он не дал делу ход и отправил рязанскую «станицу» домой. А дальше сработал безотказный механизм доносительства в Московском государстве: «Злии ж человецы клеветники написаху о том ко царю Василью на князь Михаила, что он их к Москве, переимав, не прислал. Царь же Василей с тое поры на князь Михаила нача мнение держати, и братья царя Василья».

У князя Михаила Скопина-Шуйского пока не было времени в Александровой слободе выяснять «мнение» о себе старших родственников в Кремле. Он простодушно радовался приезду в Александрову слободу ближайших советников царя Василия Шуйского — бояр князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова, «и нача с ними промышляти о государевом деле и об земском»[410].

Похоже, что князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский дал обет сначала очистить от осады Троице-Сергиев монастырь. Его передовой отряд под командованием Давыда Жеребцова уже находился внутри осажденного монастыря и даже пытался самостоятельно (но безуспешно) делать вылазки против сапежинского войска. В Александровой слободе продолжали собирать силы и ждали подхода еще одного вспомогательного отряда из Швеции. 17 декабря 1609 года датирован еще один договор Скопина-Шуйского, заключенный с Якобом Делагарди в Александровой слободе, о найме четырех тысяч людей. На этот раз князю Михаилу Васильевичу и другим боярам и воеводам пришлось подтвердить, что они сполна возместят все «протори», нынешние и будущие (не считая Корелы), даже если речь пойдет о передаче королю Швеции Карлу IX новых «города, земли или уезда». Это надо было подкрепить еще грамотой царя Василия Шуйского, что и произошло 17 января 1610 года[411].

В ожидании утверждения договоренностей с Якобом Делагарди была сделана попытка ликвидировать последние опорные пункты тушинцев в Замосковном крае. С этой целью к Суздалю был направлен полк под командованием московского воеводы князя Бориса Михайловича Лыкова и давно воевавшего вместе с князем Михаилом Шуйским воеводы «смоленской рати» князя Якова Петровича Барятинского. С приходом высоких московских бояр земское объединение дало трещину, так как сразу возникли местнические счеты, о которых ничего не было слышно, пока войском командовал один князь Михаил Скопин-Шуйский. Естественно, что царь Василий Шуйский распорядился в пользу своего ближнего человека Лыкова, презрев земские заслуги князя Якова Барятинского. Он написал, что тот «дурует», «а преж сево бывал и не однова, а нынеча ему мочно быть со князь Борисом». Расставить бояр и воевод по ранжиру царь Василий Шуйский умел, только вот делу это не помогло. Суздаль оборонял не кто иной, как полковник Александр Лисовский. Он дал бой пришедшим к городу русским и немецким людям, да такой, что возникла угроза разгрома московской рати: «Московские же люди ничево граду не зделаша, едва и сами нощию отойдоша прочь»[412].

Более успешными оказались совместные действия воевод князя Ивана Андреевича Хованского и того же князя Якова Петровича Барятинского, отосланных князем Михаилом Шуйским освободить от тушинцев Ростов, а потом Кашин.

Пока в Александровой слободе решали локальные задачи, пришло долгожданное известие о начале развала Тушинского лагеря. Как ни добивался царь Дмитрий, чтобы королевские послы, приехавшие в декабре 1609 года под Москву, явились прежде к нему на прием, они проигнорировали «царика», а заодно и его «царицу» Марину Мнишек, вынужденных наблюдать за тем, как процессия с королевскими послами проезжает мимо царского терема в Тушине. После такого прозрачного демарша стало очевидно, что царь Дмитрий лишился какой-либо самостоятельной роли. Это устраивало всех, кроме него самого. Как писал Николай Мархоцкий, «тем временем Дмитрий, поняв, что на переговорах он остался в стороне и данного ему слова мы не сдержали, сбежал от нас в Калугу»[413].

Тайный отъезд самозванца, бежавшего из Тушина сразу же после Рождества 1609 года в дровяных санях, в сопровождении только нескольких преданных ему казаков, немедленно расколол Тушинский лагерь. Не все поляки были согласны служить королю. Но с исчезновением царя Дмитрия у «рыцарства» пропадала и возможность получить свое «заслуженное». Тут же обострились противоречия между польско-литовскими наймитами и русскими боярами Вора, оставшимися в Тушине. Впечатление, произведенное бегством Вора, было столь сильным, что пошли слухи о его гибели. Этот слух, в котором, конечно, желаемое выдавалось за действительное, дошел до князя Скопина-Шуйского, и он тоже ему поверил. Немедленно из Александровой слободы были разосланы радостные грамоты от «государя царя и великого князя Василья Ивановича всеа Русии бояр и воевод князя Михайла Васильевича Шуйского с товарыщи». В них торжественно сообщалось, что «Вор, который назывался государским сыном царевичем Дмитрием Ивановичем всея Русии, в Ростригино место, погиб, а двор его и животы литовские люди и воры разграбили, а у литовских и у русских людей промеж себя рознь великая и руские люди из воровских табор к Москве и к русским людям в таборы перебираются»[414]. По этому поводу от Устюга до Верхотурья, Тобольска и Томска успели отслужить молебны «по три дня с звоном». Тем сильнее должно было быть разочарование, когда выяснилось, что царь Дмитрий никуда не исчез, жив и, обосновавшись в Калуге, собирает свой новый двор, «очищенный» от компрометирующих тушинских полковников, ротмистров и казачьих атаманов. Одни имена этих «героев» — таких, как казненный в 1608 году самими сторонниками Дмитрия атаман Наливайко или продолжавший бедокурить по коломенской дороге еще в конце 1609 года «хатунский мужик» Салков, — наводили ужас на жителей московских городов.

Произошедшее в Тушине не могло не повлиять на лагерь Сапеги под Троице-Сергиевым монастырем. Оба лагеря давно уже превратились в «сообщающиеся сосуды». Перед сапежинцами стоял такой же выбор: идти или нет на службу к королю. Как и тушинцы, это войско занималось уже больше конфедерациями и выработкой условий получения «заслуженного», чем осадой монастыря. 12 января 1610 года все было кончено. Ян Сапега, не выдержав давления отрядов князя Михаила Шуйского, в любой момент грозивших напасть из Александровой слободы, приказал оставить свои позиции под Троицей и отступить под Дмитров. Выходцы из сапежинских «таборов» рассказывали историю, заставившую Сапегу бежать от монастыря. Будто из ворот Троицкого монастыря выехали три старца на лошадях разной масти: серой, гнедой и вороной «и поехаша по московской дороге мимо сапегиных табар». Как ни старались посланные за ними по приказу Яна Сапеги всадники, они так и не смогли их достичь почти до самой Москвы: «Они же у них из очей не утекаху, а не могоша их догнати». Рассказ об этом происшествии устрашил Сапегу, и он «поиде от монастыря с великою ужастик». Защитники монастыря приписали свое чудесное освобождение небесному заступничеству и ходатайству преподобного Сергия Радонежского и его ученика и преемника Никона: «Молитвами чюдотворцов Сергия и Никона очистися»[415].

На земле же вся слава освободителя Троицы досталась князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому, немедленно перешедшему со своим войском из Александровой слободы в Троице-Сергиев монастырь. Но и после этого он не торопился ехать в столицу, а организовал преследование Сапеги, отправив в поход воевод князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова с приданными ему русскими и немецкими людьми, в том числе отрядом Давыда Жеребцова. Отход сапежинских полков в Дмитров был вызван еще тем обычным обстоятельством, что у них кончились припасы. Сборщики кормов были разосланы по замосковным городам, а сам Ян Сапега остался дожидаться их в Дмитрове. Только теперь крестьяне не отдавали безропотно все, что у них потребуют по тушинским запросам. Большинство посланных так и не вернулись, найдя свои могилы в той самой стране, которую они надеялись завоевать так же легко, как испанцы земли американских индейцев. Сапеге же предстояло выдержать штурм почувствовавших свою силу земских войск. Об отчаянности его положения свидетельствует то, что он вынужден был обратиться за срочной помощью к своему заклятому «другу» гетману князю Роману Ружинскому в Тушино.

Должна была решиться на что-то брошенная всеми в Тушине Марина Мнишек. Она буквально металась, писала слезные письма королю Сигизмунду III, укоряя отвернувшуюся от нее фортуну. И в этот момент ее достигли тайные записки Лжедмитрия II. Он звал ее к себе словами любви: «птичка», «любименькая», «мое сердце», и она не смогла не откликнуться на этот столь необходимый для нее призыв[416]. Оказавшись после отъезда из тушинских таборов в Дмитрове у Яна Сапеги, «царица» Марина Мнишек воодушевила горстку защитников дмитровских укреплений на продолжение обороны. Николай Мархоцкий, приходивший с тушинским подкреплением в Дмитров, так рассказывает об этом: «Когда наши вяло приступали к обороне вала, а немцы с москвитянами пошли на штурм, она выскочила из своего жилища и бросилась к валу: „Что вы делаете, злодеи, я — женщина, и то не испугалась!“ Так, благодаря ее мужеству, они успешно защитили крепость и самих себя»[417]. В Дмитрове повторились события тверской осады. Сохранились расспросные речи участника боев под Дмитровом «ратного человека» Шумилы Иванова, служившего в полках князя Бориса Михайловича Лыкова и Давыда Жеребцова. Он и рассказал, как было дело с началом дмитровской осады 10–11 февраля 1610 года: «Ко Дмитрову приступали в маслено заговейно, и назавтрее, в понеделник, государевы люди острог взяли приступом, и воровских и литовских людей побили, и в остроге взяли восмь пушек; а с досталными де не со многими людми Сопега и с воровскою женою с Маринкою, с Сандомирского дочерью, заперся в осыпи; и государевы де воеводы князь Борис Михайлович Лыков с товарыщи и с ратными людми, прося у Бога милости, над осыпью промышляют»[418]. Эпилог осады Дмитрова описан у Иосифа Будилы: «Сапега, видя, что нет помощи из большого лагеря, зажег крепость, разбил орудия и ушел во Ржев». Иосиф Будило имел все основания сказать про дмитровское приключение царицы Марины Мнишек: «…попала из-под дождя под дождевую трубу»[419].

Итак, все начали разъезжаться из-под Дмитрова. Царские воеводы с победой, Ян Сапега через Ржеву Владимирову в Волок, а переодевшаяся в мужской костюм Марина Мнишек — навстречу судьбе и будущему мужу «Дмитрию Ивановичу» в Калугу. Их соединение в Калуге сделало еще более бессмысленным тушинское стояние. Маршрут остававшихся под Москвою «подданных» второго самозванца был предопределен: либо под Смоленск, либо в ту же Калугу.

Подмосковные таборы бывших сторонников Вора доживали свои последние дни. Там возобладали те, кто, не стесняясь, договаривался с имевшим преимущество силы королем Сигизмундом III. 4 (14) февраля русские тушинцы во главе с нареченным патриархом Филаретом и боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым заключили предварительный договор об условиях избрания на русский престол польского королевича Владислава[420]. В конце февраля 1609 года в Тушино возвратилось посольство «рыцарства» с поучающим королевским ответом на принятые ими декларации: «Его королевское величество видит, что это рыцарство не согласилось преклонить добрых своих чувств перед ничтожными побуждениями». Король Сигизмунд III считал требования тушинских поляков «невероятными» и «неисполнимыми». А как иначе могло быть расценено условие выполнить обещания тушинского «царя Дмитрия», «тем более, что долг этот сделан в чужом государстве и чужим человеком, когда его дело было сомнительно»? В ответе короля отмечались «ограниченные полномочия» присланных к нему людей. Единственное, на что он милостиво соглашался, — начать считать четверти службы у тех, кто будет действовать совместно с армией Речи Посполитой под Смоленском, «пока Божиим судом и его милостию то государство (Московское. — В. К.) не будет передано в руки короля посредством ли переговоров, которые уже начинаются, или военною силою»[421].

В то же самое время в Тушино вернулись другие послы войска, ездившие в Калугу к царю Дмитрию со своими условиями. Калужский ответ обещал много больше. Царь Дмитрий, видимо, еще не зная, что Марина Мнишек находится уже на пути к нему, обещал «выдать сейчас же на конного всадника по 30 злотых, если рыцарство приведет к царю в Калугу в добром здоровьи царицу». Но тональность его речей, обращенных к «рыцарству», изменилась. Это уже не был во всем послушный воле своего гетмана князя Ружинского кукольный «царик», он называл имена своих изменников (князя Романа Ружинского и боярина Михаила Салтыкова, вступивших в переписку и обсуждение будущего устройства Московского государства среди самых первых). Поэтому на предложение тушинцев «пусть его царское величество обещает, что вступит с королем в приличные переговоры», был дан четкий и недвусмысленный ответ: «Это должно быть предоставлено на волю его царского величества». И еще один пункт, ясно показывающий, что самозванец поставил крест на прежних подчиненных отношениях с «рыцарством»: «Чтобы царь не смел ничего делать без ведома старшего из рыцарства: царь обещает без ведома старшего из рыцарства не делать тех дел, которые касаются самого рыцарства, но те дела, которые касаются самого царя, царь в своем отечестве будет решать сам со своими боярами». Правда, пережив потерю своего имущества после побега из Тушина, царь Дмитрий уже не так крепко держался за него и обещал все, что будет найдено и привезено к нему в Калугу, раздать войску: «все деньги, драгоценности, столовое золото, серебро, одежда, экипажи, лошади, соболи, черно-бурые лисицы, рыси, куницы, лисицы и все имущество, какое в то время забрали у царя».

Два разнящихся между собою ответа — из-под Смоленска от короля и из Калуги от снова набиравшего силу «царика» — окончательно раскололи Тушинский лагерь. Единственное, о чем смогли договориться бывшие тушинцы, так это о том, чтобы всем вместе, организованно, в целях собственной же безопасности, отойти к Волоку, а там действовать, кто как решит, и разойтись «в братской любви, кому куда угодно». 6 (16) марта 1610 года, по свидетельству Иосифа Будилы, Тушинский лагерь прекратил свое существование[422]. Первыми от Москвы отходили роты Велегловского, Крыловского, Каменского, Красовского, затем следовала артиллерия, а «при ней донцы и пехота» под командованием боярина и казачьего атамана Ивана Мартыновича Заруцкого, далее полки Адама Рожинского и Иосифа Будилы. Под началом Будилы отходила рота еще одного будущего мемуариста, неоднократно упоминавшегося Николая Мархоцкого. В середине находились возы с тем имуществом, которое успели накопить. «За возами шло все войско в таком порядке, как обыкновенно идут полки: впереди его милость отец патриарх (Филарет. — В. К.) с боярами, потом полки — г. Зборовского, г. гетмана, г. Хрослинского, Глуховского, Копычинского». Охраняла эту процессию «от московских наездников» стража, набранная по 10 всадников из всех рот[423].

Немедленно после ухода полков из Тушина, 12 марта 1610 года, в Москву пришло земское войско князя Михаила Скопина-Шуйского и немецкое во главе с Якобом Делагарди: «А пришло с Яковом немец тысяч с пол-третьи на оборону Московскому государству» (то есть 2500 человек)[424]. Войско торжественно встретили «в Напрудном, от Москвы две версты», специально присланные для этого боярин князь Михаил Федорович Кашин, думный дворянин Василий Борисович Сукин и разрядный дьяк Андрей Вареев. Так князь Михаил Шуйский сумел достичь своих целей, избежав больших сражений как под Троице-Сергиевым монастырем, так и под Москвой.

В столице наконец-то, после долгих ожвданий и тяжелых сражений, наступало счастливое время. Царь Василий Шуйский был настолько рад окончанию осады, что не знал, как ублажить освободителей. Особенно восхищался царь принесшими освобождение «немцами» — заслуги своих, как всегда, считались делом само собой разумеющимся. Графа Якоба Понтуса Делагарди и других шведских воевод чествовали по дипломатическому протоколу. 18 марта об этом приеме записали в Посольском приказе: «Воеводы Яков Пунтусов да Индрик Теуносов и рохмистры и праперщики государю царю и великому князю Василью Ивановичю всеа Русии челом ударили», после чего был стол «болшой посолской в Грановитой палате». Шведского военачальника потчевали «вины фряскими» и принимали в эти дни даже во внутренних царских покоях. На раздачу денег наемникам из Швеции были переплавлены фигуры 12 апостолов из чистого золота, создававшиеся для годуновского храма «Святая святых» в Кремле. Петр Петрей, хорошо осведомленный об обстоятельствах истории шведского вспомогательного войска в России, писал об этих днях: «Великий князь был очень доволен и рад; он не только велел принять в городе графа и подчиненное ему войско с большою пышностью и торжеством, но и снабдил их кушаньем и напитками, чтобы никому нельзя было жаловаться на недостаток в чем-либо нужном. Точно так же он подарил всем офицерам, по чину каждого, за верную службу несколько лошадей, платья и других вещей. Полководец отдыхал там несколько недель со своим войском»[425].

Царь Василий Шуйский и его бояре хотели развить свой успех. Главная угроза по-прежнему исходила от армии короля Сигизмунда III под Смоленском, поэтому был задуман весенний поход всех соединенных сил Московского государства и «немецкого» войска на Можайск и далее Смоленск. Необходимые назначения были сделаны уже ко дню Благовещения 25 марта. Ходили слухи, что рать снова должен был возглавить боярин князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Однако его имя в росписи воевод, назначенных для похода в Можайск, не упоминалось[426].

Хотя общий сбор войска был отложен из-за весенней распутицы «до просухи», отдельные передовые отряды ушли из Москвы к Можайску уже в середине марта, а 29 марта в разрядных книгах датируется выступление передового полка князя Андрея Васильевича Голицына и князя Данила Ивановича Мезецкого. Кроме того, борьбу с бывшими тушинцами продолжали отряды воевод, посланных еще князем Скопиным-Шуйским (до прихода его войска в Москву). Под Ростов, с тем чтобы двигаться далее на Кашин и Тверь, были направлены воеводы князь Иван Андреевич Хованский и князь Яков Петрович Барятинский. Новый шведский корпус под командованием Эверта Горна, объединившись с ними, освободил Ржеву Владимирову и Зубцов. В Волок преследовать отходящие польско-литовские войска был отправлен воевода Григорий Валуев.

В этот момент и произошло одно из самых трагических и нелепых происшествий в истории русской Смуты — необъяснимая смерть молодого, находившегося в самом расцвете сил, 24-летнего воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Жители Московского государства только-только получили надежду. Молодой воевода справился с задачей, которую безуспешно пытались разрешить с самого начала царствования Василия Шуйского его старшие — и «по местам», и по возрасту — родственники. Но дух победы и ощущение радости, принесенные армией князя Михаила Шуйского, сменились трауром из-за безвременной утраты того, кого уже многие начинали видеть «не господином, но государем». Не без оснований в давно возникшей зависти к успехам князя Михаила Скопина-Шуйского видели возможную причину его преждевременной смерти. Автор «Нового летописца» писал, что даже Якоб Делагарди «говорил беспрестани» своему другу, «чтоб он шол с Москвы, видя на него на Москве ненависть»[427] (конечно, речь идет не о московском посаде, где царило восхищение освободителем столицы, а о дворце, где всегда властвовала зависть). В современной событиям «Повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском» приводится версия, показавшаяся москвичам наиболее убедительной. Оказалось, что князю не прошло даром то, что он потревожил опричные тени. Все тогда хотели прикоснуться к славе воеводы и понимали, что если он даже не станет царем, то первым боярином будет обязательно. Но место первого боярина при царе Василии Шуйском было давно и прочно занято его братом, князем Дмитрием Ивановичем Шуйским. И вот на пиру у князя Ивана Михайловича Воротынского по поводу крестин его новорожденного сына «княжевича» Алексея сошлись «крестный кум» князь Михаил Скопин-Шуйский и кума Екатерина Шуйская, она же — жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского и дочь Малюты Скуратова (прозвище ее отца, как известно, стало нарицательным для обозначения злодейства). А дальше, переходя на особый размер погребального плача, автор «Повести» описывает, как был отравлен князь:

И как будет после честного стола пир навесело,

И дияволским омрачением злодеянница та,

Княгиня Марья^{3}, кума подкрестная,

Подносила чару пития куму подкрестному

И била челом, здоровала

С крестником Алексеем Ивановичем.

И в той чаре питии

Уготовано лютое питие смертное.

И князь Михайло Васильевич

Выпивает ту чару досуха,

А не ведает, что злое питие лютое смертное[428].

Скорее всего, происшествие на пиру и дало повод для устойчивых слухов, которые приводят источники. По свидетельству «Нового летописца», «мнози же на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Катерина, князь Дмитреева Шуйскова». Так это или нет, неизвестно. Остается лишь повторить вслед за летописцем: «…а подлинно то единому Богу».

Известно другое: болезнь князя Михаила Скопина-Шуйского продлилась в тяжких страданиях несколько недель. (Пасхальные торжества в «Велик день» 8 апреля, когда было сказано окольничество воеводе Семену Васильевичу Головину, отличившемуся во время похода рати от Великого Новгорода к Москве, происходили уже без князя Михаила Васильевича[429].) Автор «Повести» говорил о том, что «нача у него утроба люто терзатися от того пития смертного», и приводил картину невыносимых предсмертных страданий князя: «Он же на ложе в тосках мечущеся, и биющеся, и стонуще, и кричаще люто зело, аки зверь под землею». В «Новом летописце» добавлена еще одна подробность: у князя «безпрестани бо идяша кровь из носа». Скопина пытались лечить «дохтуры немецкие со многими лечебными пригодами», но и они «не можаше никако болезни тоя возвратите», в бессилии наблюдая агонию: «Из двора дохтуры немецкия от князя идяху и слезы испущаху, аки о государе своем». 23 апреля, в день Георгия Победоносца, князя Михаила Скопина-Шуйского не стало[430].

На Москву словно опустилась ночь. Никого так не оплакивали со времен кончины царя Федора Ивановича. Смерть этих двух Рюриковичей окончательно похоронила династию. Как писал С. М. Соловьев (и сочувственно его цитировавший С. Ф. Платонов), смертью Скопина «порвана была связь русских людей с Шуйским»[431]. Причем стало выясняться это уже в момент похорон, превратившихся в одну из первых стихийных демонстраций. Царь Василий Шуйский и его окружение так до конца и не поняли, какой переворот произошел в умах людей с появлением князя Михаила Васильевича. На двор покойного потянулись все те, кто воевал вместе с ним. «От войска же его и дружины хоробрыя князя Михайла Васильевича ближние его подручники, воеводы, и дворяне, и дети боярские, сотники и атаманы прихождаху во двор его, и ко одру его припадая со слезами и со многим воплем и стонанием, — писал автор «Повести». — И жалостно во слезах глаголаше и причитаху: „О господине, не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!“» Как видим, то, что страшно было произнести вслух при живом князе Михаиле Скопине-Шуйском, прорвалось во время его похорон, когда его, не стесняясь, называли государем. А действительный государь, царь Василий Шуйский, продолжал делать одну ошибку за другой. Некие «московские велможи» пытались даже воспрепятствовать прощанию с князем Скопиным-Шуйским его соратника воеводы Якоба Делагарди «со двенацатьми своими воеводы и с своими дворянами». Неназванные охранители «не хотяху ево во двор ко князю пустити, неверствия ради, к мертвому телу», но были посрамлены шведскими наемниками, добившимися своего права проститься с боевым товарищем.

Князья Шуйские решили похоронить воеводу в родовой усыпальнице в Суздальском соборе Рождества Богородицы. Пока же, до времени, из-за того, что этот город лишь недавно был освобожден от сторонников Вора, тело князя вознамерились положить в дубовом фобу в Кремлевском Чудовом монастыре. Может быть, эта-то деталь и стала сигналом к действию. Когда по торговым рядам стали искать подходящую дубовую колоду (а князь Скопин-Шуйский, к зависти малого «возрастом», то есть ростом, царя Василия Шуйского, был еще и настоящим великаном), недовольство москвичей выплеснулось наружу. Как рассказывает автор «Повести», узнав о стремлении «положить» тело князя в простом гробу в Чудовом монастыре, все «народное множество» стало твердить об одном: «Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу и на сопротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у Архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги и понеже он от их же рода и колена»[432]. С таким протестом поделать уже было ничего нельзя. Царю Василию Шуйскому оставалось только подчиниться «гласу народа», и он согласился: «Достойно и праведно сице сотворити». Еще день в Архангельском соборе в Кремле, вопреки всем правилам, прощались с князем Михаилом Скопиным-Шуйским все, кто хотел («иже есть хто неведаше его во плоти, но слышавше его храбрость и на враги одоление»). Только тогда, когда был изготовлен подобающий каменный гроб, царь и патриарх возглавили многотысячную траурную процессию, совершили необходимые службы и погребли тело князя Михаила Васильевича в приделе Архангельского собора, в самом почетном месте, рядом с гробами царя Ивана Грозного и его детей, царевича Ивана и царя Федора Ивановича.