Тушинский Вор

Тушинский Вор

Как могло произойти такое, что после низвержения с трона и убийства в Москве Лжедмитрия I все снова поверили в самозваного царя Дмитрия Ивановича? Неужели та история никого и ничему не научила? Почему новый самозванец надеялся, и даже не без оснований, воцариться в Москве? Понять такое можно, лишь погрузившись в атмосферу Смутного времени, уничтожившего привычные представления. Картина обычного мира людей была разрушена, а всегда выручавший их здравый смысл оказывался бесполезен. Слишком недавно русские люди познакомились с бунтом против царей, но — парадоксальным образом — для протеста все равно требовался свой царь.

В советской историографии феномен самозванства часто объясняли «царистскими иллюзиями», хотя речь прежде всего шла о создании параллельной, «справедливой» иерархии. Этим и объясняется сила тех, кто выступил против царя Василия Шуйского под знаменем нового царя Дмитрия Ивановича. У одних был шанс пройти в Боярскую думу, потеснив родовую знать, другие могли рассчитывать на «изменничьи» поместья и вотчины и связанный с этим передел земельной собственности. В свою очередь, царь Василий Шуйский становился защитником и охранителем прежнего порядка и прав, с чем не могли не считаться даже те, кто его не поддерживал. Сторонники же Лжедмитрия II должны были, напротив, во имя достижения своих целей каждый раз переступать порог брезгливости, обращаясь к тому, в чье царское происхождение мало кто верил.

Тайна происхождения второго самозваного царя Дмитрия, получившего заслуженное прозвище «Вор», оказалась еще более скрытой, чем история Григория Отрепьева. Нового Дмитрия Ивановича ждали, его искали, но были и те, кто решил направить события в нужное русло по своему почину. Между двумя ложными Дмитриями огромная разница, которую давно определил С. Ф. Платонов: «Расстрига, выпущенный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол… Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытки. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а напротив, они его влекли за собою в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати»[299].

Все, что предшествовало появлению нового самозванца в Стародубе, оказалось скрыто от посторонних глаз. Кто он на самом деле, откуда пришел в Московское государство? Как случилось, что он назвался именем царя Дмитрия? Вот расплата за самозванчество: история не сохранила даже имени, под которым тот, кого стали называть Тушинским Вором, был известен до принятия им на себя чужой биографии. Тайна происхождения Лжедмитрия II продолжает будоражить умы, тем более что в последние годы Р. Г. Скрынников актуализировал «горячую» версию о том, что новый самозванец был, как писали в грамоте французскому королю 1615 года, «родом жидовин». Это позволило историку сделать эффектное наблюдение: «Смута все перевернула. Лжедмитрий I оказался тайным католиком, „тушинский вор“ — тайным иудеем»[300]. Только вот незадача, источники столь далеко идущих параллелей состоят из одних слухов — в частности, о найденном в покоях самозванца Талмуде после бегства «царика» из Тушина. Среди современников же ходили самые разные версии: «который де вор называется царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен, попов сын Митька»; или даже: «царевича Дмитрея называют литвином, князя Ондрея Курбьского сыном»[301]. Р. Г. Скрынников ссылается также на сохранившуюся «польскую гравюру XVII века», изобразившую Тушинского Вора как человека, якобы «обладавшего характерной внешностью». Действительно, эта гравюра непременно присутствует в качестве иллюстрации во всех книгах, касающихся Смуты. Портрет Тушинского Вора в польской меховой шапке с пером и шкиперской бородкой очень выразителен, его широко открытые темные глаза смотрят мимо зрителя, не давая проникнуть в тайну Лжедмитрия II. Но знаменитая гравюра, как недавно напомнил А. В. Лаврентьев[302], взята из книги «Древнее и нынешнее состояние Московии», вышедшей в Лондоне в 1698 году!

Еще при жизни Лжедмитрия II пытались обнаружить «следы» его прежней биографии. Они приводили то в Шклов, где он учительствовал, то в Могилев, где его знали как слугу местного священника, а заканчивались в Пропойской тюрьме, куда бывший учитель попал за бродяжничество. Следующий этап — переход самозванца из Великого княжества Литовского в Московское государство. Первые шаги по московской земле этот «северской человек незнаемой» сделал, по свидетельству «Нового летописца», выдавая себя за сына боярина, по имени Андрей Андреевич Нагой. По собственной ли воле будущий Лжедмитрий II пошел в пределы Московского государства или у него уже не оставалось выбора после Пропойской тюрьмы, — обо всем этом можно только догадываться. Скорее всего, в Северской земле он уже действовал вместе с теми, кто заметил сходство выходца из Шклова с прежним самозваным царем Дмитрием. Но кто были эти люди? Почему мнимого Нагого сопровождал один «московский подьячей Олешка Рукин» да торговый человек Григорий Кашинец? Почему в самый ответственный момент появления самозванца в Стародубе 12 июня 1607 года с ним рядом не нашлось никого, кто бы мог убедить сомневающихся своим авторитетом? История объявления нового царя Дмитрия очень напоминает удавшийся экспромт.

В Стародубе выходцы из Литовской земли объявили себя первоначально посланниками царя Дмитрия: «И сказаша стародубцам, что царь Дмитрей приела их наперед себя для того, таки ль ему все ради; а он жив в скрыте от изменников». Дело происходило, напомню, спустя год после майских событий 1606 года в Москве, и проверять было что. За все время борьбы болотниковцев с правительственными войсками царя Василия Шуйского якобы спасшийся царь Дмитрий так и не проявил себя. Чем дальше, тем сложнее становилось убеждать тех, кто держался имени Дмитрия, что они воюют ради интересов настоящего царя. Казалось бы, чего проще, можно было бы в 1607 году повторить успешный военный поход царя Дмитрия в Северскую землю, через Новгород-Северский и Путивль. Тот, кто руководил Дмитрием (если такой человек был), выбрал самое худшее продолжение, бросив его на произвол судьбы. Первоначальное развитие событий показывает, что стародубцы без почтения отнеслись к «посланцам» царя Дмитрия, начав пытать подьячего Рукина, чтобы выяснить наконец, где же на самом деле находится их царь Дмитрий. И только под пыткой подьячий якобы объявил: «Сей есть царь Дмитрей, кой называетца Ондреем Нагим». Сходным образом описывает стародубское явление Дмитрия польский ротмистр Николай Мархоцкий, приводя первые слова московского государя, сказанные с гневом и ругательствами: «Ах вы, б… дети, вы еще не узнаете меня? Я — государь»[303]. Если вспомнить историю мнимого царевича Петра Федоровича, начавшуюся с выбора казаками своего «правителя» под Астраханью, то можно увидеть, как в Смуту самые нелепые ситуации и обстоятельства могли приобретать силу и значение настоящей истории. Только для этого обязательно нужен был вождь, предводитель, сильный человек, заставлявший других действовать в своих интересах. В Стародубе таким человеком стал даже не сам ложный Нагой, превратившийся в царя Дмитрия. Инициативу взял в свои руки местный сын боярский Гаврила Веревкин, которого «Новый летописец» называет «начальным» человеком этого «воровства». Он первым сообразил, какие выгоды можно извлечь из поддержки царя Дмитрия, хотя не исключено и то, что он мог быть вполне искренне убежден в достоверности истории, рассказанной на стародубской площади. Потом нашлись даже храбрецы, вроде одного стародубского сына боярского, поехавшего к царю Василию Шуйскому под Тулу говорить ему «встрешно»: «Премой ты, под государем нашим прироженым царем подыскал царство»[304]. И, умирая в огне от пыток, все равно держался своего. В любом случае, ударив в колокола и приняв нового царя Дмитрия, в Стародубе открыли одну из самых тяжелых страниц Смутного времени.

12 июля 1607 года самозванец обратился с первыми окружными посланиями в города Северской земли (Новгород-Северский, Чернигов, Путивль) и соседнего Великого княжества Литовского (Оршу, Мстиславль, Кричев, Минск). Как показал И. О. Тюменцев, обнаруживший одно из таких посланий, Лжедмитрий II начинал сбор войска и обещал платить своему войску «вдвое-втрое» больше, чем оно получало в Речи Посполитой[305]. С первых шагов дело нового самозванца переставало быть собственно внутренним русским делом. Но было бы большой ошибкой считать, что появление Лжедмитрия II было инспирировано польским королем Сигизмундом III или канцлером Великого княжества Литовского Львом Сапегой. Напротив, польские власти до определенного времени были заинтересованы в мирных отношениях с царем Василием Шуйским. В конце июля 1607 года на смоленском рубеже были приняты посланники Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, приехавшие договариваться о судьбе задержанных в Московском государстве пленных и о перемирии.

Самозванческая интрига развивалась с учетом интересов как русской оппозиции царю Василию Шуйскому, так и польско-литовской — королю Сигизмунду III. На стороне Лжедмитрия II пришли воевать прежде всего участники «рокоша» — внутренней междоусобной борьбы короля и шляхты в соседнем государстве. После поражения 6 июля 1607 года в битве под Гузовым, вольная шляхта была вынуждена выбирать, где ей служить дальше. И многих дорога привела в Московское государство, потому что рокошане и раньше были озабочены судьбой шляхтичей, оказавшихся в плену у царя Василия Шуйского. Поэтому, придя в Московское государство, они могли считать, что выполняют постановления съездов, принятые во время рокоша, в которых содержалось требование освободить свою «братью» из рук «москвы». Первыми русскими сторонниками Лжедмитрия II, кроме жителей Стародуба, стали бывшие участники боев войска Ивана Болотникова под Москвой, истомившиеся в ожидании своего царя. Самыми заметными людьми в этом первом войске самозванца, набранном к началу сентября 1607 года, стали его гетман Николай Меховецкий и казачий атаман Иван Заруцкий.

Когда царь Василий Шуйский завершал осаду Тулы, оказалось, что он должен вести борьбу на два фронта. 10 (20) сентября 1607 года Лжедмитрий II покинул Стародуб и выступил к Почепу, где «бояре и мещане приняли его с радостью» (по свидетельству служившего в войске самозванца мозырского хорунжего Иосифа Будилы). Дальнейший путь лежал к Брянску, и брянчане тоже вышли встречать возвратившегося царя. Однако на этот раз в дело вмешались сторонники царя Василия Шуйского. Под Брянском появился отряд во главе с головою Елизаром Безобразовым, служившим по этому «городу». Он сжег брянские слободы и лишил войско самозванца возможности собрать значительные припасы. Сам Лжедмитрий II встал лагерем у брянского Свенского монастыря. Брянские события показали, что одного только имени «царя Дмитрия» было уже недостаточно для подчинения ему. Он должен был силой прокладывать себе путь, а войска в его распоряжении было по-прежнему немного. Начавшая было возрождаться интрига едва не заглохла. С первых же шагов в войске самозванца возник крупный конфликт. Вот как вспоминал об этом Иосиф Будило: «Того же года 6 октября наше войско рассердилось на царя за одно слово, взбунтовалось и, забрав все вооружение, ушло прочь; только на утро оно дало себя умилостивить и возвратилось назад; ушло оно было уже три мили»[306]. От Брянска Лжедмитрию II пришлось отойти в сторону Карачева, где его очень кстати встретил отряд поджидавших запорожских казаков. В дальнейших планах самозванца был поход через калужские земли в Тулу, где в тот момент находилась ставка царя Василия Шуйского.

Впереди Лжедмитрия II шел его гетман Николай Меховецкий и другие воеводы польско-литовского войска. Они и добывали все новые победы. Так в октябре 1607 года «освободили» Козельск, захватив врасплох царского воеводу Василия Мосальского (это был, конечно, не известный фаворит первого самозванца князь Василий Рубец-Мосальский, а князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский) и оборонявшийся гарнизон, после чего жители вышли встречать воевод самозванца «с хлебом и солью». Несколько дней спустя торжественная встреча ожидала в Козельске и самого Лжедмитрия II. Козельский успех был повторен в Белеве, а затем воеводы самозванца, как писал «Новый летописец», «Дедилов, и Крапивну, и Епифань взяша взятьем»[307]. Судя по разрядам, уже создалось впечатление, что «северские и украинные городы опять отложились»[308]. До встречи с главной ратью царя Василия Шуйского оставалось совсем немного времени, но тут самозванец получил известие о падении Тулы и в панике побежал от Белева обратно к Карачеву. Это произошло 17 (27) октября 1607 года[309]. В этот момент запорожские казаки не захотели дальше поддерживать неудачливого претендента и, набрав достаточно добычи, ушли зимовать домой. Самозванец же выбрал для зимовки Путивль, за каменными стенами которого он мог бы отсидеться, как когда-то его предшественник.

Царь Василий Шуйский допустил в этот момент важнейший стратегический просчет. С. Ф. Платонов писал об этой ошибке царя: «Он решился дать своему войску „поопочинуть“, вместо того чтобы послать его в легкую погоню за бегущим Вором»[310].

Если сзади Лжедмитрия II подгонял страх, то навстречу ему шли все новые и новые отряды его польско-литовских сторонников. 700 человек конницы и 200 пехоты пришли с Самуилом Тышкевичем, еще 500 всадников и 400 человек солдат — с Евстахием Валавским, ставшим канцлером, а впоследствии и гетманом самозванца[311]. Одни откликались на летние призывы самозванца, другие просто шли наудачу в Московское государство, потому что дома после окончания рокоша им уже не приходилось ждать для себя королевской милости. Ротмистр Николай Мархоцкий вспоминал, как «случай помог» собрать войско будущего нового гетмана самозванца князя Романа Ружинского в Речи Посполитой: «После рокоша остались целые отряды людей, сражавшихся как на стороне короля, так и на стороне рокошан. И когда прошел слух, что Дмитрий жив, к князю Рожинскому отовсюду потянулись люди. Всех нас собралось около четырех тысяч»[312]. Получался парадокс: чем дальше бежал Лжедмитрий II от Москвы, тем сильнее становилось его войско, в которое вливались все новые и новые отряды. Те, кто приходил к Лжедмитрию II, имели самые серьезные намерения. Все это будущие герои страшных лет России — литовский князь из рода Наримунта Роман Ружинский, полковник Александр Лисовский. Им нечего было терять. Полковника Лисовского, основателя войска запечатленных Рембрандтом «лисовчиков», вообще ждала в Речи Посполитой смертная казнь. А значит, в Московском государстве они готовы были пойти на все, и Лжедмитрию II следовало бы уже тогда задуматься: кто к кому нанимается на службу?

Новые советники самозванца быстро поняли, что, после роспуска войска под Тулой, до весны царю Василию Шуйскому не удастся собрать никакую армию. Они не пустили Лжедмитрия II на теплые путивльские квартиры, а вместо этого заставили повернуть свои силы к Брянску: «покаместа де у царя Василья учнут збиратца ратные люди, а мы де тот замок, шед, возьмем». Однако в этом городе, недавно присягавшем новому царю Дмитрию, уже сидели воеводы царя Василия Шуйского. С 9 (19) ноября 1607 года началась брянская осада. Бои шли больше месяца и отличались, по свидетельству «Нового летописца», особенным ожесточением. Осажденные терпели «тесноту великую»: «яко за все бьющеся: за воду и за дрова; и глад бысть великой, яко начаша и лошади поедати».

Эта осада прославила брянского протопопа Алексея, служившего в Покровской соборной церкви (его двор «за городом» был сожжен, как и дворы других брянских жителей, чтобы их не использовали «воры»). Запись о его службе в осаде попала в послужные списки «116-го» (1607/08) года, составленные воеводами боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским, куда обычно вносились имена служилых людей. Протопоп Алексей «у крестного целованья всяких людей наказывал и крепил, и по сторожем по городу по ночам сторож дозирал, и про изменников и про лазутчиков боярину и воеводам сказывал, и гонцов к Москве промеж воровских полков из города за Десну реку проваживал и порукою по них имался, что тем гонцом к Москве з грамоты доходити». Но это еще не все. Во время тяжелого голода и дороговизны, когда цена за четверть хлеба в Брянске достигала астрономических 60 рублей «и болши» (то есть была в двадцать раз выше, чем во время голода 1601–1603 годов), протопоп Алексей раздал «безденежно» целых 175 четвертей ржи, выкопанных из ям на его собственном дворе и дворе его сестры. Причем сделал это тогда, когда решалась судьба брянской осады, — 15 декабря 1607 года[313].

На выручку сидевшему в осаде войску удалось прислать из Москвы отрад под командованием одного из приближенных царя Василия Шуйского боярина князя Ивана Семеновича Куракина. Но решил дело маневр мещовского воеводы князя Василия Федоровича Литвинова-Мосальского, у которого был свой счет к Лжедмитрию II за поражение в Козельске. Даже в длинном ряду битв эпохи Смуты действия отряда воеводы князя Василия Мосальского под Брянском выделяются своим необычным мужеством. Летописец оставил об этом не просто статью, а небольшую повесть, рассказывая, как зимою, «за десять дней до Рождества Христова» (около 14–15 декабря), вплавь, разгребая льдины, воины князя Мосальского форсировали Десну, спеша на помощь осажденным брянчанам: «Аки дивие звери, лед розгребаху и плывуще за реку»[314]. Совместными усилиями ратных людей, вышедших из Брянска на вылазку, и отряда князя Василия Мосальского удалось отогнать «литовских людей» и «руских воров». Следом завернули холода, так что подоспевшему войску боярина князя Ивана Семеновича Куракина уже не пришлось повторять великое купание в Десне. По установившемуся льду в Брянск были переправлены запасы, и дальнейшая осада города стала бессмысленной, да и опасной из-за сильных морозов, погнавших наконец отряды Лжедмитрия II на зимние квартиры. Так же пройдя в обратном направлении по льду Десны, они двинулись в Орел. В дневнике Иосифа Будилы осталась запись только об этом поражении от мороза в январе 1608 года: «Был большой холод, нельзя было удержаться войску в лагере, оно двинулось к Орлу»[315].

Царь Василий Шуйский мог праздновать победу. В разрядных книгах записали, что «подо Брянском воров побили», а брянскому войску во главе с боярином князем Михаилом Федоровичем Кашиным и Андреем Никитичем Ржевским было послано «за службу с золотыми». Героев брянской осады принимали в Москве у государева «стола», что было тоже знаком особой милости, а также наградили шубою и кубком. Последняя награда, однако, рассорила воевод и дала повод воеводе Андрею Ржевскому, усмотревшему, что его шуба и кубок хуже, чем царские подарки боярину и первому воеводе князю Михаилу Кашину, подать местническую челобитную. Из нее выяснилось, что оборона Брянска целиком его заслуга: «Ево де, государь, во Брянске лише имя было, а служба де была и промысл мой, холопа твоего; вели, государь, про то сыскат всею ратью». На свою просьбу воевода Андрей Ржевский получал отказ, ярко характеризующий представления той эпохи: «Потому князю Михаилу дана шуба и кубок лутче твоего, что он боярин да перед тобой в отечестве честнее»[316]. Так царь Василий Шуйский умел терять расположение служивших ему подданных.

Орел и Кромы были какими-то заколдованными местами Смуты, где пропадала сила сначала царя Бориса Годунова, потом другого царя Василия Шуйского. И наоборот, именно там возрождались замыслы обоих Лжедмитриев. Может быть, известная поговорка «Орел да Кромы — первые воры» родилась уже тогда, в начале XYII века, не без связи с тем, что эти города становились «воровскими» столицами в Смуту. Именно в Орле в начале 1608 года окончательно оформилось новое сильное антиправительственное движение, а из Кром войско гетмана князя Романа Ружинского договаривалось с самозванцем об условиях своей службы. Иллюзии того, что они идут служить настоящему Дмитрию, точнее, тому, кто когда-то правил в Москве, рассеялись очень быстро. При этом новый самозванец действовал так, как будто он действительно уже обладал московским престолом. Лжедмитрий II, не задумываясь, расправился под Брянском с неким царевичем Федором Федоровичем, привезенным донскими казаками, показав, что не потерпит никакого соперничества. Когда послы князя Романа Ружинского приехали договариваться из Кром в Орел, то он лично выговорил им свое недовольство «на московском языке». «Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, — передавал речь самозванца один из участников посольства ротмистр Николай Мархоцкий, — но когда получил весть о его — измене, то желал бы его воротить. Посадил меня Бог в моей столице без Рожинского первый раз и теперь посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же, как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им еще ничего не платил. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша. А вы собрали свой круг на льду под Новгородком и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал»[317] …Да, и в этот раз, и много раз впоследствии все будет крутиться вокруг жалованья наемникам, которое Лжедмитрий II всячески задерживал или вообще не выплачивал своему «рыцарству», видимо, полагая, что оно и так может захватить все необходимое грабежом. Войсковой круг под Новгород-Северским, о котором стало известно Лжедмитрию II, состоялся в начале похода отрядов князя Романа Ружинского в Московское государство. Тогда возвращавшиеся из Орла самые первые послы польско-литовского воинства только и могли «уклончиво» ответить своей братии, что «он тот, к кому вы нас посылали». Когда дело дошло до церемонии встречи «царем» всего войска князя Романа Ружинского в Орле, было уже не время пенять на то, что «рыцарство» введено в заблуждение. Все стороны отыгрывали свои роли в устраивавшем их спектакле, а значит, приходилось мириться с тем чудовищно фальшивым гримом, который использовал самозванец.

Все раздражало в этом человеке гордое воинство. Начиная с самой первой встречи, когда Лжедмитрий II не захотел изменить своей привычке — мыться каждый день в бане «для здоровья» — и заставил ожидать приема князя Романа Ружинского. Еще толком не договорившись о найме на службу, самозванец обвинил будущего гетмана в «измене». После этого не очень приятно было князю Ружинскому и всему воинству подходить и целовать руку московского «царя». На приеме, устроенном воинству, его несдержанный язык никого не щадил (в этом как раз было сходство с первым Лжедмитрием): «Во время и после обеда царь много беседовал с нами: спрашивал он и о рокошах, и о том, были ли среди нас рокошане. Наслушались мы и таких речей, и эдаких, даже и богохульства: говорил он, что не хотел бы быть у нас королем, ибо не для того родился московский монарх, чтобы ему мог указывать какой-то Арцыбес, или по-нашему — архиепископ». Когда Лжедмитрий II впервые приехал в «рыцарский круг», то, как когда-то в Стародубе, опять начал с ругани: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?!» Ему все казалось, что спрашивают, «тот ли это царь»[318].

Волнения охватили обе части войска Лжедмитрия II. «Старая» — во главе с гетманом Меховецким, канцлером Валявским и конюшим князем Адамом Вишневецким (без него, как видим, не обошлось и в продолжении истории царя Дмитрия) теряла власть, а «новая» — под началом князя Романа Ружинского получала ее. А были еще интересы донских казаков, которыми командовал Иван Заруцкий. В конце концов гетман Меховецкий был смещен и изгнан из лагеря Лжедмитрия II, куда ему запретили возвращаться под страхом смерти. При новом гетмане, князе Романе Ружинском, и дела самозваного царя пошли иначе, он стал представлять действительно настоящую угрозу царствованию Василия Шуйского.

Между тем у второго самозванца имелась «законная жена», Марина Мнишек, и для подтверждения своей легенды он обязан был показать, что и Мнишки его принимают за настоящего спасшегося царя. В январе 1608 года Лжедмитрий II впервые обратился с письмом к своему «тестю», сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, пребывавшему в ссылке в Ярославле. Тот, обнадеженный, стал строить планы на будущее. В «Дневнике Марины Мнишек» нет никаких сведений о получении этого письма, зато там упоминаются слухи о появлении в Москве листов Дмитрия. Посланник самозваного Дмитрия отправился также в Краков к королю Сигизмунду III. С новой силой и искусством стала разыгрываться история чудесного воскрешения самозванца.

Весной 1608 года бои царских войск с армией Лжедмитрия II, собранной в Орле, стали неизбежными. Все могло бы решиться в битве под Волховом, куда боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский пришел с собранным войском из Алексина, чтобы не дать новому самозванцу продвинуться от Орла дальше к Москве. Главный воевода надеялся на «глупость» польско-литовских сторонников Лжедмитрия II, но, как известно, война не прощает неуважения к противнику. Весь придуманный маневр состоял в том, чтобы заманить чужую конницу в небольшое болото, находившееся перед выдвинутым вперед полком и его обозом. Как вспоминал о действиях московских воевод участник этой битвы ротмистр Николай Мархоцкий, «они рассчитывали, что мы будем настолько глупы и неосторожны, что пойдем к ним, не разузнав местности»[319]. Случилось по-другому. В результате двухдневных маневров царских полков 30–31 апреля 1608 года часть артиллерии решили отправить назад в Волхов. Об этом стало известно Лжедмитрию II от перебежавшего к нему на службу каширского сына боярского Никиты Лихарева. По сообщению разрядных книг, «отъехали к вору… и иные многие, и бояре отпустили наряд в Волхов, видя в людях сумненье»[320]. В итоге вечером, «за три часа до темноты», случился бой, в ходе которого пятнадцатитысячная рать князя Дмитрия Шуйского была разогнана гусарскими хоругвями (боевая единица польской конницы), ротами литовской шляхты («пятигорцами») и казаками, численность которых была на порядок меньше[321]. Бежавшее войско преследовали до самой Волховской засеки, где только и смогли скрыться убежавшие от погони служилые люди. Войско потеряло почти всех лошадей в засечных частоколах, обыкновенно ограждавших от набега татарской конницы. Оставшиеся пешими дворяне и дети боярские уже не могли дальше воевать и разбежались по своим поместьям. Боярин князь Дмитрий Иванович Шуйский бросил на произвол судьбы гарнизон Волхова, где еще находилось около пяти тысяч человек.

Появление в Москве остатков войска, разбитого Лжедмитрием II под Волховом, произвело самое гнетущее впечатление. Автор «Нового летописца» написал об этом кратко и емко: «И бысть на Москве ужасть и скорбь велия»[322]. При этом в разрядные книги попала запись о том, что «царь Василей послал на встречю брата своего и всех бояр о здоровье спрашивать околничего Федора Васильевича Головина. И пришли бояре со всеми людми к Москве»[323]. Не зная деталей произошедшего, такую встречу можно было бы истолковать как встречу триумфаторов.

Но настоящий час триумфа в этот момент наступил не для бежавших с поля боя воевод, а для Лжедмитрия II. Оказалось, что его войско могло надеяться на нечто большее, чем непрерывная война в Северской земле. Впереди уже замаячили купола столичных церквей, и грядущее падение Москвы показалось делом совсем близкого будущего. Сначала новый царь Дмитрий договорился со своим войском, точнее, оно продиктовало ему условия, принятые на своем «круге». С Дмитрием у польско-литовского «рыцарства» была одна и та же история, он расплачивался с ними одними обещаниями. Гетман князь Роман Ружинский и все воинство увязли в торге с Лжедмитрием по поводу выплат за четверти года, которыми считалась их прошедшая и будущая служба. Самозваный царь не отказывался заплатить, только собирался сделать это, «вернувшись» в Москву на трон. Николай Мархоцкий описал болховские уговоры Лжедмитрия II: «Он уверял, что заплатит, и со слезами просил не оставлять его, говоря: „Я не смогу быть в Москве государем без вас, хочу, если Бог меня утвердит в столице, всегда иметь на службе поляков: пусть одну крепость держит поляк, другую — москвитянин. Я хочу, чтобы все золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, — чтобы все оно было вашим. Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете. А если уж изменить ничего нельзя и вы все равно решите уйти, тогда и меня возьмите, чтобы я мог вместо вас набрать в Польше других людей“. Этими уговорами он так убедил войско, что все к нему пошли с охотой»[324].

Войско самозванца двинулось к Москве, не встречая сопротивления. Пал Волхов. Его защитники сначала присягнули самозваному царю и даже пошли под командованием гетмана князя Ружинского на Москву. Однако на подходах к столице, уже из Калуги, дворяне и дети боярские, неволею присягавшие Лжедмитрию II, снова бежали к царю Василию Шуйскому. Автор «Нового летописца» писал, что «царь же Василий их пожаловал»[325]. Они рассказали о реальной численности войска самозванца, взявшего царских воевод под Волховом «на испуг». Создалась парадоксальная ситуация. Оказалось, что милость царя Василия Шуйского быстрее заслуживали не те, кто служил ему, не изменяя во многих походах, а те, кто перебегал к нему от самозванца. Заинтересованный в привлечении в осаду в столицу как можно большего числа людей, царь более щедро раздавал жалованье тем, кто недавно изменял присяге и снова вернулся к нему на службу. Лжедмитрий II был еще на подходе к Тушину, а будущие «тушинские перелеты» (такое название они получат позже) уже появились в Москве.

Нового самозванца снова привела в Москву калужская дорога. На своем пути к столице Лжедмитрий II лишь ненадолго, по словам ротмистра Николая Мархоцкого, останавливался под Козельском и Калугой, где власть уже была в руках его сторонников. Потом войско самозванца взяло можайский город Борисов и сам Можайск. Стоит отметить такую характерную деталь. Первый самозванец шел во время своего похода к Москве с чудотворной Курской иконой Божией Матери. Второй царь Дмитрий тоже усердно поклонялся православным святыням и, в частности, отслужил молебен знаменитому Николе Можайскому, чья деревянная скульптура стояла в надвратной Воздвиженской церкви Можайского кремля. На покровительство святого Николы надеялись и те, кто воевал на стороне царя Василия Шуйского, защищая Можайск, и те, кто осаждал его. Но сила была на стороне так называемого «царя Дмитрия», захватившего потом еще и Звенигород.

В Москве готовились к осаде уже с 20-х чисел мая 1608 года[326]. Были расписаны воеводы по полкам, и на этот раз царь Василий Шуйский решился доверить оборону Москвы боярину князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. 29 мая он был назначен главным воеводой Большого полка «против литовских людей» (характерно это настойчивое подчеркивание в разрядах борьбы именно с иноземцами), а с ним другие воеводы Иван Никитич Романов и князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский, передовым полком командовал боярин князь Иван Михайлович Воротынский, а сторожевым — чашник князь Иван Борисович Черкасский (он не вовремя затеял местническое дело с князем Иваном Воротынским, но все же получил «невместную» грамоту)[327]. Они должны были защитить Москву от прихода самозванца, но для этого войскам надо было еще встретить друг друга, а не разминуться где-нибудь по дороге. Пока царские воеводы стояли на речке Незнани, оказалось, что «вор же пойде под Москву не тою дорогою». Автор «Нового летописца» писал, что в этот момент в полках под командованием боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского возникла какая-то «шатость». Впрочем, причина волнений в войске была очевидна, кое-кто в нем «хотяху царю Василью измените». Автор летописи называет князя Ивана Катырева-Ростовского, князя Юрия Трубецкого, князя Ивана Троекурова «и иные с ними». Царь разослал родовитых зачинщиков мятежа по отдаленным городам и тюрьмам, несколько человек было казнено[328]. Имена обвиненных в «шатости» на какое-то время исчезли из разрядных книг, что было явным знаком опалы. Хотя князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский в своей «Повести» о событиях Смуты вполне сочувственно описывал действия воевод царя Василия Шуйского во время прихода под Москву самозванца и ни словом не обмолвился о переменах в своей судьбе. Нет никаких помет рядом с именами «изменивших» стольников в боярском списке 1606–1607 годов, но более поздний боярский список 1610–1611 годов все же подтверждает пребывание князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского «в Сибири». Князь Юрий Никитич Трубецкой и князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский (зять ростовского митрополита Филарета, женатый на его дочери Татьяне) открывали перечень стольников в боярском списке 1606–1607 годов, заметное положение занимал и другой стольник и родственник Романовых — князь Иван Федорович Троекуров (его жена была из рода князей Мосальских). Это означало, что при приближении к Москве войска самозваного царя Дмитрия раскол сразу же затронул верхи Государева двора, столкнув князей Шуйских с Романовыми, Трубецкими и Мосальскими.

О самозванце было известно, что 3 июня «литовские люди, да с ними воры пришли в Вязему». Царское войско встречало их в тот момент «в Воробьеве»[329]. Лжедмитрий II подступил к столице, по сообщению Иосифа Будило, 14 (24) июня, «в праздник святого Яна (Иоанна Предтечи. — В. К.)». Этим же днем в русских источниках датируется поход царя Василия Ивановича «против литовских людей и против воров», когда сам царь и главные воеводы бояре князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и Иван Никитич Романов встали «на Ваганкове». Но войско самозванца дважды приходило в Тушино, и в дневнике Будило говорится, видимо, уже о возвращении на позиции, чем-то не понравившиеся поначалу гетману князю Ружинскому. Первые же стычки с войсками Лжедмитрия II под Москвой датируются 9–10 июня, когда у Ростокина царские воеводы «с литовскими людми травились». Когда войско Лжедмитрия II перешло из Тушина в Тайнинское, то там оказалось негде укрыться от наступавших царских войск. Сторонниками царя Василия были также перекрыты дороги в города Замосковного края. Поэтому царь Дмитрий вернулся в Тушино, и «начат тут табары строить». Разрядные книги говорят о приходе литовских людей «в село Тушино», где они встали «у Спаса в монастыре», 19 июня 1608 года. Лагерь был устроен рядом с монастырем в том месте, где река Химка впадала в реку Москву. Иосиф Будило запомнил, что это было место, «заросшее явором» (особым видом кленовых деревьев). Под этими-то, по-научному, ложноплатановыми кленами (Acer pseudoplatanus) и расположились войска ложного царя Дмитрия, получившего с того времени и навечно прозвище «Тушинский Вор».

Так Тушино на полтора года стало главной резиденцией Лжедмитрия II и всех тех, кто в Московском государстве еще продолжал думать о его возможном воцарении. В то, что царь Дмитрий спасся, мало верили, так как москвичи собственными глазами видели его растерзанное тело на Лобном месте. Однако даже рядовые люди, такие, например, как пристав Станислава Немоевского, вызванного из белозерского заточения в Москву, могли объяснить суть происходящего. «Верь мне твердо, что тот Димитрий, который при вас был государем в Москве, наверное убит, — говорил пристав Станиславу Немоевскому, объясняя за подаренную серебряную ложку причину остановки на дороге из Белоозера в столицу, — я сам был при этом. Но явился иной, который назвался им, и стал объявлять, что убили другого, а „я ушел“, и очень много людей из наших пристало к нему, меньше бояр, больше народа. Вашей литвы с ним 6000 человек, между ними знатнейшие — Вишневецкий и Рожыньский. С этою силою он подтянулся под город Москву и осадил в ней нынешнего великого князя Василия Ивановича всея Руси, а так как свободного проезда ни с одной стороны нет в городе, то указано с вами задержаться»[330]. За два года, проведенные в ссылке, Станислав Немоевский и другие знатные пленники, которых готовили к отправке домой по договору о перемирии, не могли и представить, что жизнь так далеко ушла вперед. Они просто не поверили приставу, считая, что он их намеренно запутывает своим рассказом. Да и трудно представить, с чего бы это вдруг их надзиратель заговорил о том, что в скором времени все может измениться до такой степени, что они сами станут приставами у тех, кто их охраняет. Однако безымянный любитель польского серебра знал, зачем рискует головою и наводит мосты дружбы с теми, кого охранял.

Московские воеводы встали на Ходынке, но какое-то время они не предпринимали активных действий. В столице продолжались переговоры о перемирии с послами короля Сигизмунда III, и оставалась надежда уговорить отойти польско-литовское войско Лжедмитрия II от Москвы миром. Сами посланники Станислав Витовский и князь Ян Соколинский, объединившись с прежними послами Николаем Олесницким и Александром Госевским и воеводой Юрием Мнишком, долго препирались с московскими дипломатами по поводу того, что они не имеют никакого влияния на собравшиеся под Москвой хоругви, отказываясь называть их «изменниками». Представители Речи Посполитой настаивали: «Те люди вошли в землю государя вашего без ведома короля». Однако обещали полное содействие, как только будут отпущены из Московского государства. В итоге в запись о перемирии под давлением московской стороны был включен пункт о том, что «ныне в нашем государстве ваши князь Роман Ружинский, да князь Адам Вишневецкий и иные паны и ротмистры со многими полскими и литовскими людми, вшодчи в великие государства наши, водят с собою вора, называючи его тем же именем, как прежней убитой вор рострига называл царевичем Дмитреем Углетцким, и, сложась, те ваши люди с воры с нашими с изменники нашу землю пустошат и кровь хрестьянскую проливают». Король Сигизмунд III был обязан «тех людей… из наших государств вывести вскоре»[331].

Польские дипломаты понимали, что у них, как и у короля, было мало шансов повлиять на тех, кто воевал вместе с Лжедмитрием II. Московские бояре на переговорах упоминали, кроме гетмана самозванца князя Ружинского и князя Адама Вишневецкого, еще про Лисовского, «потому что он много зла в государя нашего земле починил». Тот, действительно, весной 1608 года прошел рейдом по рязанским землям через Ряжск и Михайлов. Отряд Лисовского взял и разграбил также два города, имевшие каменные укрепления, — Зарайск и Коломну[332]. В Коломне им были взяты в плен епископ Иосиф и царский боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий. Но имя Лисовского не попало в окончательный документ о заключении перемирия: «И послы говорили: „А Лисовского мы для того не написали, что он из земли государя нашего выволанец, и чести он своей отсужен, и в котором городе в нашем его поймают, и его там казнят; и имянно нам его писати непригоже“»[333].

В июне 1608 года, перед приходом войска Лжедмитрия II в Тушино, послы Речи Посполитой действительно послали от себя уговаривать польско-литовское войско Петра Борковского, встретившегося с «рыцарством» под командованием гетмана князя Романа Ружинского в Звенигороде. Но из этого ничего не воспоследовало. Гонцу ответили: «Москвитяне прислали вас к нам не по доброй воле, и мы, коли уж сюда пришли, не намерены слушать ничьих уговоров. Надеемся с Божией помощью посадить в столице того, с кем пришли»[334]. Когда отряды Лжедмитрия II окончательно обосновались в Тушине, переговоры и увещевания продолжились, но в них стало еще меньше смысла. Хотя какое-то время в Москве тешили себя иллюзией, что заключенное перемирие и отпуск на родину послов Николая Олесницкого, Александра Госевского, а также сандомирского воеводы Юрия Мнишка с бывшей царицей Мариной заставят «литовских людей» уйти из-под Москвы.

Гетман князь Роман Ружинский подыгрывал московской стороне и делал вид, что вступает в переговоры с посольскими гонцами в Тушине, которыми были весьма известные ротмистр Матвей Домарацкий и секретарь первого царя Дмитрия Ян Бучинский[335]. Позднее дипломаты и советники царя Василия Шуйского поняли, насколько они заблуждались. Отголоски обид слышны в известии «Нового летописца» о самом заметном после прихода Лжедмитрия II в Тушино сражении на Ходынке. «Прислаша же ко царю Василью к Москве ис Тушина от етмана от Ружинсково посланники о послах, кои засажены на Москве, — писал летописец. — Они же злодеи приходиша не для послов, но розсматривати, как рать стоит на Ходынке, и быша на Москве и поидоша опять в Тушино мимо московских полков». Интересно, что в таком же обмане обвиняли русских и в стане гетмана князя Романа Ружинского: «Москвитяне хотели напасть на нас, пока мы были заняты переговорами, решив, что мы ни о чем не подозреваем»[336].

«Ходынский бой» на день Петра и Февронии Муромских 25 июня 1608 года долго потом поминали участвовавшие в нем служилые люди. «Московские люди» потерпели серьезное поражение, что окончательно позволило самозванцу укрепиться под Москвой. Князь Роман Ружинский применил хитрость и ударил на царских воевод тогда, когда они меньше всего ожидали. Основное войско продолжало стоять в Ваганькове, а на Ходынку пришел отряд под командованием известного воеводы князя Василия Федоровича Мосальского. В летописи говорилось, что после тревоги первых дней пришло известие, «будто с посланники литовскими помирихомся». Это якобы и стало причиной того, что «начата нощи тое спати просто, а стражи пооплошахусь». О том, что битва началась «перед утреннюю зорею», когда литовские люди и «воры» пришли «скрадом», сообщали также разрядные книги. Русские и польские источники совпадают в деталях описания Ходынского сражения. Действительно, еще 24 июня шли переговоры, но гетман князь Ружинский начал готовить внезапное ночное нападение на русское войско на Ходынке. Разгром оказался очень серьезным, одних членов Государева двора было убито около 100 человек, а общий счет потерь шел на тысячи. В разрядах записали об этом дне: «Грех ради наших мьногих дворан добрых и боярскую братью и детей побили, князей и детей боярских и стрельцов вьсяких чинов людей; и с тово дела отъехал воевода Болшаго полку князь Василей Федорович Литвинов Масалской»[337]. День Ходынского сражения оказался длинным; о том, что «еще не вечер», гетман князь Ружинский и его войско узнали, как только бежавшие с поля боя царские полки оказались под Москвой и соединились со свежими силами. Тогда московское войско ударило на увлекшиеся погоней польско-литовские хоругви и погнало их обратно к Ходынке и в Тушино. Обратный удар был столь силен, что «побиваху их на пятинатцати врестах, едва в таборах устояху». Это не похвальба летописца — Николай Мархоцкий тоже написал, что многие уже были готовы бежать из Тушина, видя перед собою смерть: «Как будто нам только и оставалось взывать: „Господи помилуй!“» Но поляки выстояли да к тому же получили огромную добычу, которую делили несколько дней под похоронный плач, долетавший из Москвы. А еще Ходынка научила тому, что выиграть в начавшейся войне сможет тот, кто будет лучше укреплен и готов к отражению внезапного нападения. Поэтому Тушинский лагерь стремительно стал приобретать черты города: туда свозили из близлежащих деревень избы, начали строить ограду, проездные башни и ворота.

Несколько дней спустя воеводы царя Василия Шуйского одержали победу в другом бою, на Медвежьем Броду, состоявшемся 28 июня 1608 года. Правда, полки под командованием бояр князя Ивана Семеновича Куракина и князя Бориса Михайловича Лыкова нанесли поражение лишь одной части войска самозванца, ходившей в поход с Лисовским. О разгроме донских казаков, пришедших из Рязанской земли с Лисовским, написал в своем дневнике Иосиф Будило: «Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушино»[338]. Приведенные под Москву пленники — зарайский протопоп, коломенский епископ Иосиф и боярин князь Владимир Тимофеевич Долгоруков были отбиты и оказались в Москве. Об этом написал «Новый летописец», составитель же разрядных книг запомнил другое. Он описал, что царским воеводам достались богатые трофеи: «козны денежныя и запасу вин фрянчюских мьногое мьножество поимали». Воеводы не стали преследовать войско Лисовского, уже зная его способность к самым невероятным военным операциям и боясь, что он отступает для вида. Царские полки остались «у крепости, блюдяся; чаели тово, что Лисовской побежал для аманки, а ведет Лыкова на люди»[339].