Возвращение Рюриковичей

Возвращение Рюриковичей

В Москве уже третий раз за последний год сменялся царь. Все, кто претендовал на трон после Бориса Годунова, следовали в основных чертах установленной им «модели» престолонаследия. Она включала подтверждение царского избрания патриархом и освященным собором, царским «синклитом» и выборными от «всей земли». Боярин князь Василий Иванович Шуйский, свергнувший своего предшественника, был обречен на то, чтобы действовать в чрезвычайных обстоятельствах, вызванных московским восстанием. В этот момент невозможно было долго решать, кто будет следующим царем, и ждать совета от всех чинов, сословий и областей. Кроме того, патриарх Игнатий, подчинившийся целям царя Дмитрия, был немедленно сведен с престола, и церковь тоже осталась без своего первосвященника. Не случайно архиепископ Арсений Елассонский подчеркивал, что «наречение» нового царя 19 мая 1606 года произошло в отсутствие патриарха. Уже на следующий день, 20 мая, по всему государству были разосланы «окружные» грамоты о его восшествии на престол, к которым прилагались две крестоцеловальные записи[187]. Если одна грамота о приведении к присяге царю не вызывала никаких вопросов, то другая — крестоцеловальная запись самого царя Василия Шуйского своим подданным — выглядела необъяснимым разрывом с традицией. Так случилось то, чего уже никогда не простили царю Василию Ивановичу.

О поставлении царя Василия Шуйского автор «Нового летописца» рассказывал следующим образом: «На четвертый день по убиении Ростригине приехаша в город и взяша князя Василья на Лобное место, нарекоша ево царем и пойдоша с ним во град в Соборную церковь Пречистые Богородицы. Он же нача говорити в Соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не зделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна не зделати; а которая де была грубость при царе Борисе, никак никому не мститель. Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же никово не послуша и поцелова крест на том всем»[188]. Как видим, летописец подчеркивал необычную быстроту «наречения», сопровождавшегося царской присягой, на которой настоял сам царь Василий Шуйский. Арсений Елассонский тоже написал о том, как «короновали» царя Василия Шуйского в Успенском соборе Кремля (он датировал венчание на царство 26 мая), и привел сведения о крестоцеловальной записи, дословно подтверждающие известия летописца. Проводил церемонию новгородский митрополит Исидор. С царя Василия Ивановича взяли «предварительно клятву в присутствии всех бояр и пред святым крестом в том, что он не будет невинно пытать бояр и народ по каждому делу; что пусть не наказывается отец за сына, ни сын — за отца, ни брат — за брата, ни родственник — за родственника, только виновник пусть несет наказание, после тщательного расследования, по законам, согласно с виною его, а не так как прежде было во времена царя Бориса, который за одного преступника наказывал многих, и происходили отсюда ропот и большая несправедливость»[189].

Объяснить мотивы царского избрания должны были «окружные» послания о восшествии царя Василия Шуйского на престол. Эти грамоты содержали резкие обвинения «богоотступнику, еретику, ростриге, вору Гришке Богданову сына Отрепьева», который «своим воровством и чернокнижством назвал себя царевичем Дмитрием Ивановичем Углецким» и «был на Московском государьстве государем». В подтверждение своей правоты царь и бояре ссылались на преступные замыслы Гришки, чему были найдены доказательства в его переписке со своими сторонниками в Польше и Литве, а также с папой Римским. Упоминали и о расспросных речах «поляка, который жил у него близко», то есть одного из братьев Бучинских, рассказавшего о якобы существовавшем замысле прежнего царя «всех бояр и думных людей и болших дворян побить». А дальше воспроизводилась схема, следовавшая в основных деталях избирательному канону. Правда, она мало соответствовала действительности и была рассчитана не на столицу, где многие даже и не знали, что происходит наречение нового царя, а на дальние города, принимавшие присягу по этой грамоте. В ней говорилось, что царя избирали «всем Московским государьством» по решению освященного собора (без патриарха) и представителей разных чинов от бояр до торговых людей. Все они били челом Василию Шуйскому, чтобы он стал царем «по степени прародителей наших, его же дарова Бог великому государю Рюрику, иже бе от Римского кесаря, и потом многими леты и до прародителя нашего великого государя Александра Ярославича Невского, от него же прародители наши на Суздалской уезд по родству розделишась». Следовательно, соблюдалось «золотое правило»: новоизбранный царь не сам садился на престол, а его просили сделать это. Главной причиной общего выбора при «участии» (выраженном на бумаге) всех чинов стала принадлежность нового царя к династии Рюриковичей и происхождение из рода Александра Невского. Так легитимным избрание царя Василия Шуйского становилось по двум причинам: он занимал трон «за прошеньем… освященного собора и за челобитьем бояр и околничих и дворян и всяких людей Московского государьства, и по коленству нашему», то есть по степени своего родства с угасшей династией прежних царей Ивана Грозного и его сына Федора Ивановича.

Как это бывало со многими русскими царями, начало «дней Васильевых» тоже сопровождалось синдромом благого порыва. Понимая, что стремительное воцарение нарушало негласный общественный договор с «миром», царь Василий Шуйский обещал: «А всех вас хотим жаловати и любити свыше прежнего, и смотря по вашей службе». Более того, он решился вступить в договорные отношения со «всей землей» и присягнуть как на своих обещаниях жалованья, так и на том, что больше не будет преследований без суда. Вопрос о смертной казни, несколько раз близко коснувшийся самого царя Василия, казался ему главным, и именно об этом говорится в тексте знаменитой крестоцеловальной записи. Со временем стало казаться, что в ней содержится чуть ли не добровольное ограничение царской власти. Однако это совсем не так. В летописной передаче царское обещание выглядело так: «Ни нат кем ничево не зделати без собору». Слово «собор» здесь употреблено риторически, в книжном значении, и означает отнюдь не известную форму правления, а всего лишь «совет». В подлинной крестоцеловальной записи сказано: «Не осудя истинным судом с бояры своими (выделено мной. — В. К.), смерти не предати». Не стоит приписывать этой фразе и другое — увеличение роли Боярской думы. При ее участии и раньше принимались решения о смертной казни, например, летом 1605 года того же боярина князя Василия Шуйского. Став царем, Василий Иванович прежде всего декларировал отказ от предшествующей практики опал «всем родом», когда за вину одного карали всех: «…и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отьимати, будет которые с ними в мысли не были». Среди членов Боярской думы царя Василия Шуйского имелось немало пострадавших от таких расправ: это и сами князья Шуйские, и князья Воротынские, и Нагие, и Романовы, а также Годуновы с Сабуровыми. Новый царь обещал, что пришел не для того, чтобы мстить временщикам предшествующего царствования, и сдержал свое слово. Все Нагие, приближенные царем Дмитрием Ивановичем, остались на своих местах. Только чин конюшего, полученный боярином Михаилом Федоровичем Нагим явно не по заслугам, был отобран у него и отдан ближайшему родственнику царя Василия Шуйского, его младшему брату князю Дмитрию Ивановичу. Но все Нагие остались в Боярской думе.

Другая декларация крестоцеловальной записи тоже содержала недвусмысленное обращение к прошлому и касалась практики «доводов» — доносительства, расцветшего при Борисе Годунове. Царь Василий обещал покончить с доносами: «…и доводов ложных мне великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство безвинно не гибли». Смертная казнь теперь грозила не тем, кого оговаривали, а самим доносчикам: «…и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподелно, тем сам осудится».

Итак, царь Василий Шуйский на кресте обещал своим подданным «судити истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти, и недругом никому никого в неправде не подавати, и ото всякого насилства оберегати»[190]. Все это лишь более подробное развитие положения первой статьи действовавшего Судебника 1550 года: «А судом не дружити и не мстити никому»[191]. Необычность была не в том, что говорилось в крестоцеловальной записи, а в том, кто и при каких обстоятельствах произносил эти слова.

Присяга самому царю Василию тоже немного отличалась по содержанию от аналогичных крестоцеловальных записей царям Борису Годунову, Федору Борисовичу и Дмитрию Ивановичу. Царь Василий Шуйский не имел ни царствующей сестры, как Борис Годунов, ни царствующей матери, как Федор Борисович и Дмитрий. Более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и — на будущее — «его царице и великой княгине и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслити, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслити, и не изменити ему государю ни в чем»[192]. В-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, особенно подробно присутствовавшего у царя Бориса Годунова, где упомянуты «цесарь» (император Священной Римской империи), «литовской», «турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Ивановичу содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять-таки объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.

Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть желала прежде всего поставить точку в истории царевича Дмитрия. Из Гришки Отрепьева продолжали делать врага православия и Московского государства, обвиняя его в намерении убить всех бояр, передать правление своим польским и литовским приближенным и ввести повсюду католичество в ущерб вере предков. «И мы, слыша такого злодея и богоотступника и еретика чернца Гришки злые умыслы и разоренье на крестьянское государство и на православную веру, ужаснулись, как такой злодей помыслил на такое злое дело», — говорилось в окружных царских грамотах, разосланных по всем городам.

Но и этого оказалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом Ростовским и Ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. В нее входили также астраханский епископ Феодосий и бояре Петр Никитич Шереметев и Григорий Федорович и Андрей Александрович Нагие. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю, и на него многие смотрели как на главного свидетеля произошедших трагических событий. В свое время, при Борисе Годунове, боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось, и это объяснялось угрозой расправы. Он изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что ему и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду. Однако в очередной раз проявилась нерешительность Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася». При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[193].

Все это отражало неустойчивое положение, в котором оказалась власть. По сведениям поляков, приехавших на свадебный пир, но оказавшихся вместо этого в положении военнопленных, в Москве еще и неделю спустя после памятного дня 17 (27) мая 1606 года продолжали происходить волнения. Поляки ожидали, что выступления московского посада могут повредить им, но, как оказалось, пришло время выяснить отношения внутри боярской верхушки. Князь Василий Шуйский не зря торопился овладеть царским престолом: промедли он еще хоть какое-то время, борьба за трон разгорелась бы не на шутку.

Вскоре объявился и новый самозванец — царевич «Петр Федорович, названный Медведком». Запись об этом мнимом сыне царя Федора Ивановича датируется в «Дневнике польских послов» уже 23 мая (2 июня) 1606 года. Послам было известно, что царь Дмитрий Иванович еще при своей жизни благосклонно отнесся к появлению своего «родственника» и пригласил его в столицу. Узнав о смерти Дмитрия, донские казаки вместе со своим «царем Петрушкою» начали новой поход на Москву. Тем временем в Москве в ночи происходили заседания Боярской думы, добавлявшие сомнения в том, что бояре смогут договориться между собой. Стало известно об исчезновении из столицы тех, кто был в приближении у царя Дмитрия, — боярина князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского, окольничего Григория Ивановича Микулина и Михаила Молчанова[194].

25 мая (4 июня), в первое воскресенье после «наречения» царем Василия Шуйского, из-за новых волнений пришлось даже отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Польско-литовским послам стали известны истинная причина и то, что Василия Шуйского еще «не до конца» хотели принять за государя. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Дмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же писал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле. Он объяснил, что царю Василию и боярам удалось успокоить «ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе и что народ увидит своими глазами его нетленные чудотворные мощи, которые уже везут в столицу»[195]. Возможно, что к этому же времени относится рассказ Жака Маржерета о заговоре в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя иноземная охрана Дмитрия больше не использовалась, французский капитан оказался в Кремле и был свидетелем едва не состоявшегося переворота. Выходя на службу в воскресный день, царь Василий Шуйский неожиданно узнал, что от его имени собирается на площади народ. Поняв, что против него затевается какой-то мятеж, Шуйский, по словам Маржерета, «начал плакать, упрекая их в непостоянстве, и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться». Конечно, это были всего лишь слова. На самом деле, получив долгожданную власть, царь Василий Шуйский будет последовательно ее отстаивать, хотя расстанется с нею именно под давлением избравших его бояр. Дошло до того, что царь Василий Шуйский стал демонстративно отдавать символы царской власти — посох и царскую шапку, говоря, что, «если так, изберите другого, кто вам понравится», но «тотчас» все взял обратно и потребовал наказания виновников этого выступления. Выяснилось, что все было устроено не самим Мстиславским, грозившим даже уйти в монастырь, если его будут вынуждать избираться на царство, а отсутствовавшим в Москве Петром Никитичем Шереметевым — родственником Мстиславских и Романовых[196].

Приблизительно в эти дни состоялся освященный собор, по решению которого в Углич была направлена упомянутая выше комиссия. Интересно, что по своему составу и представительству, одновременно от освященного собора и от Боярской думы, она напоминала комиссию 1591 года. Только теперь, спустя пятнадцать лет, участники тех событий Нагие уже не находились под подозрением, а наоборот, призваны были подтвердить версию, предложенную некогда боярином князем Василием Шуйским.

Отправляя комиссию в Углич, вероятно, предварительно решали вопрос о «наречении» нового патриарха, которому предстояло участвовать в венчании на царство Василия Шуйского. Логично было видеть в нем духовного главу угличской комиссии Филарета Романова, митрополита Ростовского. С. Ф. Платонов считал доказанным «факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского» в мае 1606 года[197]. 28 мая в Москве получили известие из Углича о досмотре мощей царевича и о проявившихся чудотворных признаках. Рассказ очевидцев из комиссии нареченного патриарха Филарета и боярина князя Ивана Михайловича Воротынского о вскрытой могиле был очень убедительным и запоминавшимся в своих деталях: упоминались «камчатый кафтанец», «сапожки» с немного отставшими «у носков» подошвами и врезающаяся в память пригоршня орешков: «а сказывают, как он тешился и в те пору орешки кушал и как его убили, и те орехи кровью обагрилися»[198]. Наверное, версия об убийстве царевича по приказу Бориса Годунова не выглядела бы столь достоверной, если бы не трогательный рассказ об орешках.

Заговор в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, в котором обвинили боярина Петра Никитича Шереметева, участника угличской комиссии, изменил первоначально задуманную последовательность событий и заставил царя Василия Шуйского действовать решительнее, освобождаясь от возможных соперников в борьбе за престол. Царю избранному было труднее удержать власть, чем династическому наследнику. Еще Борис Годунов внес в текст крестоцеловальной записи слова, препятствовавшие избранию на престол бывшего касимовского царя Симеона Бекбулатовича, один год занимавшего (хотя и номинально) по желанию Ивана Грозного московский престол. Даже насильственный монашеский постриг не избавил ослепшего Симеона Бекбулатовича от вторжения мирских страстей в его жизнь. Царь Василий Иванович тоже увидел какую-то угрозу в жившем на покое в Кириллово-Белозерском монастыре старце Стефане. 29 мая 1606 года из Москвы на Белоозеро к монастырским властям был послан пристав за старцем Стефаном, «что был царь Симеон Бекбулатов». В Кирилловом монастыре старца Стефана должны были передать присланному из Москвы приставу, с тем, чтобы он отвез этого по сути ссыльного монаха, «где ему велено». В том, что на старца Стефана была наложена опала, убеждает то, что прежнее имя царя Симеона написано без «-вича», монастырские власти даже не извещались о том, куда переводят их инока, а местом новой, более дальней, ссылки были назначены Соловки[199]. Возможно, одной из причин опасений царя Василия Шуйского стало близкое родство царя Симеона Бекбулатовича с князем Федором Ивановичем Мстиславским: он был когда-то женат на сестре князя. Мстиславского многие (но только не он сам) желали видеть на русском престоле, и царю Василию Ивановичу приходилось считаться с подобными настроениями.

Следующим стремительным ходом Василия Шуйского стала отправка в Речь Посполитую посольства князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова. Они должны были известить Сигизмунда III об избрании царя Василия Шуйского и договориться о судьбе задержанных в Москве поляков и литовцев.

Главным же событием тех дней стало венчание Василия Шуйского на царство в Успенском соборе в Кремле, произошедшее в воскресенье 1 июня 1606 года. Сохранился «Чин венчания» царя Василия Ивановича. Первенствующая роль отведена в нем по старшинству иерархии новгородскому митрополиту Исидору, еще два митрополита — ростовский и крутицкий — должны были помогать ему во время службы. Но известно, что ростовский митрополит Филарет привез мощи царевича Дмитрия в Москву только 3 июня 1606 года, а значит, венчание на царство Василия Шуйского произошло без него. Не присутствовал в Успенском соборе в день венчания царя и казанский митрополит и будущий патриарх Гермоген, его имя даже не названо в «Чине венчания». Митрополит Гермоген просто не успел по отдаленности Казани приехать в Москву, хотя именно ему «Новый летописец» впоследствии приписал поставление царя Василия Шуйского на царство. Конечно, это должен был сделать нареченный патриарх Филарет. Но из-за недоверия царя Василия Шуйского Филарету не пришлось ни участвовать в церемонии царского венчания, ни стать патриархом[200].

3 июня 1606 года в Москве «со кресты, за Каменным городом», встречали процессию с телом царевича Дмитрия, прибывшую из Углича. Вместе с гробом царевича было привезено «писмо», подтверждавшее случаи исцеления. Дело шло к канонизации невинно убиенного отрока. В Архангельском соборе в Кремле состоялось перенесение мощей. Царица-инокиня Марфа Федоровна во всеуслышание просила прощения у царя Василия Шуйского, освященного собора и всех людей в том, что она лгала им: «А большее всего виноватее перед новым мучеником, перед сыном своим царевичем Дмитреем: терпела вору ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго». Объяснение было бесхитростным и откровенным: «…а делалось то от бедности». Одновременно прозвучало еще одно важное признание: царица-инокиня Марфа, соглашавшаяся ранее на «воскрешение» своего сына, снова свидетельствовала, что царевича Дмитрия убили «по Борисову веленью Годунова»[201]. Но «единожды солгав»… кто же ей теперь мог верить по-настоящему?

В Москве ходили слухи, переданные в посольском дневнике Николая Олесницкого и Александра Госевского, что в Угличе произошел фарс, к тому же сопровождавшийся кровопролитием: убили некого стрелецкого сына Ромашку (Romiska), заплатив его родителям большие деньги, затем наняли людей, притворявшихся исцеленными. Когда тело царевича Дмитрия было привезено в Москву, его встретили со множеством церемоний. Царь Василий Шуйский лично свидетельствовал обретение нетленных мощей царевича, «восклицая», по свидетельству голландца Исаака Массы: «Днесь зрим мы истинного юного Димитрия, убиенного в Угличе, и Божие провидение сохранило его столь же свежим, как если бы его только положили во гроб». Однако никому не дано было перепроверить царские слова, а таких желающих, помимо самого голландского купца, набралось немало и среди русских людей. «Носилки тотчас были покрыты, — рассказывает Масса, — я бы и сам охотно посмотрел, когда бы меня допустили, также многие монахи и священники, весьма того желавшие; но, возможно, страшились, что у нас слишком длинные языки, и заботились о том, чтобы мы не осквернили святое тело, и привезли его в Москву как святого и угодника, и поставили на носилках в Архангельском соборе, но никто не смел приблизиться к нему, кроме главнейших бояр и епископов, посвященных в это дело». Исаака Массу не убедили ни оглушительный колокольный звон, ни дым от каждения, ни сами начавшиеся исцеления, в которых, как ему казалось, было «осязательно плутовство». Автор «Краткого известия о Московии» язвительно писал о тех, кто хорошо слышал и говорил, пока не заходил в церковь; «и когда выходили оттуда, то становились немыми, когда их о чем-нибудь спрашивали, и, по меньшей мере, заикались». И это даже несмотря на то, что «туда никто не входил, только те, кого впустили»[202]. Обретение мощей царевича Дмитрия, очевидно, виделось иностранцам больше «фортелем» и «фальшью». Приставы польских послов Николая Олесницкого и Александра Госевского благочестиво передавали рассказы о продолжавшихся исцелениях, не ведая, что на посольском дворе мало верят москвичам.

В Москве еще две недели звонили в колокола по всем церквам. Внешне происходившие события, кажется, убеждали русских в святости царевича, а значит, и в справедливости утверждения о его гибели. (Правда, впоследствии выяснилось, что полностью от сомнений избавиться не удалось.) Это, безусловно, укрепляло позиции только что взошедшего на престол Василия Шуйского. Признанию законности его власти должна была способствовать и интронизация нового патриарха Гермогена, произошедшая ровно месяц спустя после встречи мощей царевича Дмитрия — 3 июля 1606 года.

Первые недели царствования Василия Шуйского показали, что не только в столице, но и во всем Московском государстве произошел глубокий раскол. Внешняя форма его была понятна. Все, кто был лоялен к боярской власти, поддержали перемены и воцарение Василия Шуйского, другие же остались верны имени Дмитрия. Войско, собранное для крымского похода под Москвой, сразу распалось по своим политическим пристрастиям. Новгородские дети боярские приняли участие в московском восстании 17 мая 1606 года, и значит, тогда же присягнули царю Василию. Служилые люди северских и рязанских городов не стали принимать присягу под Москвой: «А черниговци, и путимци, и кромичи, и комарици, и вси рязанские городы за царя Василья креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас де царевич Дмитрей Иванович жив»[203]. Надо представить себе этот поход дворян, вместо войны с Крымом двинувшихся обратно от Москвы в свои поместья. По дороге они разносили новости о перевороте, произошедшем в столице. Вместе с ними волна общего недовольства прошла по всем украинным и северским городам. Очень скоро это мятежное дворянство вернется в Москву, и судьба Московского царства будет поставлена под угрозу.