Глава IX. «Они на дуэлях стреляли в воздух…»
Глава IX. «Они на дуэлях стреляли в воздух…»
Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!
Но жертвы не хотят слепые небеса.
Осип Мандельштам
Ах, как мы славно умрем!
Александр Одоевский
Оппозиция у нас — бесплодное и пустое
ремесло во всех отношениях.
Петр Вяземский (в письме к Александру Пушкину (август 1825 года)
О ДЕКАБРИСТАХ
Аресты первых участников декабрьского восстания были сделаны уже на исходе дня 14 декабря, ознаменованного, по словам «Донесения Следственной комиссии», «…буйством немногих и знаками общего усердия, нелицемерной преданности престолу, и всего более примером царственных доблестей, наследственных в сем августейшем доме, который был предметом безумной злобы мятежников».
Многие, так или иначе причастные к бунту, были напуганы. В столичных и провинциальных домах запылали камины и печи — спешно жгли бумаги. Горели планы переустройства России, дневники и письма, политические трактаты и вольнолюбивые стихи.
Князь Сергей Волконский. 1814 г.
Владимир Одоевский, 1844 г.
Мария Николаевна Волконская, юная жена князя Сергея Григорьевича, которой Пушкин посвящал стихи, помогла мужу сжечь компрометирующие бумаги. Председатель московского «Общества любомудрия» князь Владимир Одоевский, философ и музыковед, швырнул в огонь устав Тайного общества и протоколы заседаний, а затем запасся медвежьей шубой и стал спокойно ожидать ареста. Подобным образом вели себя дворяне во многих городах Российской империи.
Уже на третий день после восстания состоялось заседание Следственного комитета:
Великий князь Михаил Павлович
ЗАСЕДАНИЕ 1
«1825-го года, декабря 17-го дня пополудни в 6 1/2 часов прибыли: военный министр Татищев, его императорское высочество великий князь Михаил Павлович, действительный тайный советник князь Голицын, генерал-адъютанты Голенищев-Кутузов, Бенкендорф и Левашов.
Слушали:
I. Именной высочайший указ, данный на имя военного министра в 17-й день декабря о учреждении Тайного комитета для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества к нарушению государственного спокойствия.
Положили: приступить немедленно к исполнению сей высочайшей воли.
II. Всеподданнейший доклад барона Дибича от 4-го сего декабря о существовании и распространении в войске зловредного общества и принятых первоначальных мерах к открытию их замыслов..
Положили: испросить через председателя высочайшее соизволение на следующие меры: а) Поименованных в том донесении лиц, признанных соучастниками, взять и привезти сюда под присмотром:
Нежинского конно-егерского полка прапорщика Вадковского.
Графов Якова, Андрея и Николая Булгари.
Генерал-майора Михаилу Орлова.
Двух сыновей генерала Раевского.
Гвардейского генерального штаба штабс-капитана Муравьева.
Командира Вятского пехотного полка полковника Пестеля.
Адъютанта графа Витгенштейна Крюкова.
Генерала Рудзевича адъютанта Шишкова.
Поручика квартирмейстерской части Лихарева.
Кавалергардского полка ротмистра графа Захара Чернышева.
Графа Спирро.
Северского конно-егерского полка майора Гофмана.
Кавалергардского полка корнета Свистунова.
Лейб-гвардии Конного полка корнета Барыкова.
Юнкера Скорятина неизвестно какого полка.
Графа Бобринского, не означено, какого именно.
Состоящего по особым поручениям при генераладьютанте Киселеве майора Пузина.
М. Ф. Орлов.
H. Н. Раевский.
Генерал-интенданта 2-й армии Юшневского. b) Вытребовать отклонившихся от сего общества полковых командиров:
Украинского пехотного полка Бурцева,
Казанского, Абрамова и квартирмейстерской части подполковника Комарова. c) Сверх того вытребовать также сделавшего донесение о сем обществе Вятского пехотного полка капитана Майбороду. d) Как граф Витт отозвался, что в фамилии Давыдовых часто бывают подобные собрания, то на сие обстоятельство обратить внимание генерал-губернатора тамошнего края, ибо теперь неизвестно, у кого именно из Давыдовых и где таковые собрания, а потому и нельзя определить, кого из них взять должно. е) От графа Аракчеева истребовать письма доносителя Шервуда и все бумаги, какие находятся у него по сему предмету.
III. Занимались приведением в порядок и рассмотрением бумаг, взятых у злоумышленников: Аболенского, Каховского, титулярного советника Кюхельбекера, найденных у племянника его 10-го класса Глинки, Адуевского, Жандра, Борецкого, Горского и письма к обер-полицмейстеру Шульгину от Булгарина, в которых ничего относительно злоумышления не найдено.
В числе бумаг взяты также принадлежащие Сомову 325 руб., ключ и булавка; Аболенскому — 2475 руб.; Щепину-Ростовскому — 530 руб. 80 коп. и золотые часы с кольцом; Сутгофу — 1930 рублей.
Положил и: о сем записать в журнал, а деньги и вещи хранить в Комитете.
IV. Заседаниям Комитета быть ежедневно в 6-ть часов пополудни, а членам, кои могут быть свободны и поутру, для ускорения хода дел собираться для продолжения разбора прочих бумаг, отобранных от злоумышленников.
Заседание окончилось в 12-м часу пополудни.
Правитель дел Боровков».
М. А. Милорадович
Аресты причастных к восстанию лиц продолжались. Были задержаны и отправлены под охрану Муравьев-Апостол, Рылеев, братья Бестужевы, Якушкин, Лунин и сотни других.
Так закончился первый этап восстания. Начались допросы. Вот только одна деталь, позволяющая судить о многом — о характере процесса, о психологии, о нравах, о методах:
Из протокола ЗАСЕДАНИЯ XXVIII
«Была дана очная ставка титулярному советнику Семенову с князем Трубецким, бароном Штейнгелем и коллежским асессором Пущиным, которые уличали его в принадлежности к тайному обществу; однако ж он по явному упорству в том не сознался.
Положили: для приведения Семенова к раскаянию испросить высочайшее соизволение заковать его в железы».
А вот документ, приоткрывающий свет на то, как начиналось, как зарождалось декабристское движение:
Из протокола ЗАСЕДАНИЯ LII
«В заключение слушали:
Докладную записку государю императору, составленную… о лицах, участвовавших в совещаниях Коренной думы Союза благоденствия в 1819-м году. Записка сия следующего содержания: «Полковник Пестель в показании своем между прочим объясняет, что в совещании коренных членов Союза благоденствия, собранных в 1819 году в Петербурге на квартире полковника Федора Глинки, присутствовали:
Н. А. Бестужев. Автопортрет.
М. И. Муравьев-Апостол. 1814–1815 г.
П. И. Пестель. Рисунок Пушкина, 1824 г.
граф Федор Толстой [16] в качестве председателя, князь Илья Долгорукий в качестве блюстителя, Николай Тургенев, полковник Федор Глинка, полковник Иван Шипов, Сергей Муравьев Апостол, Никита Муравьев и Пестель, что в сем совещании князь Илья Долгорукий именем всех присутствующих членов пригласил полковника Пестеля изложить все выгоды и невыгоды монархического и республиканского правлений с тем, чтобы потом каждый член касательно того, которое из сих двух образов правлений считает удобнейшим ввести в России, объявил свои суждения и мнения. Сие так и было исполнено.
Наконец, после долгих разговоров было прение заключено и решено, чтобы при собрании голосов каждый объявил, чего он желает: монарха или президента, предоставляя определить надобности со временем! Каждый из присутствовавших при сем объяснял причины своего выбора, а когда очередь дошла до Николая Тургенева, то он сказал по-французски: «Le president sans phrases», т. е. президент без дальних толков. В заключение все единогласно приняли республиканское правление, не изъемля и Глинку, который во время прений один говорил в пользу монархического правления, предлагая императрицу Елисавету Алексеевну
С. И. Муравьев-Апостол.
.
Заключение Коренной думы было сообщено всем частным Думам, а с сего времени республиканские мысли начали брать верх над монархическими и остались господствующими в обществе, составившемся после объявленного в 1821-м году уничтожения Союза благоденствия. Обстоятельство сие подтверждается и показаниями Никиты Муравьева и Сергея Муравьева-Апостола, которые объявляют, что кроме вышепоименованных лиц присутствовали тут еще Колошин, Семенов, фон-дер-Бриген и Лунин и что вскоре после сего совещания было другое на квартире полковника Ивана Шилова в казармах Преображенского полка, где в присутствии тех же членов, кроме Глинки, графа Толстого и Николая Тургенева, в первый раз было говорено о цареубийстве. Пестель или Никита Муравьев (по разноречию еще не доказано, кто из сих двух), говоря о средствах ввести в России народное правление, коснулся до необходимости смерти царствующего тогда императора. Все присутствовавшие члены (кроме Никиты Муравьева и Пестеля) отвергли сие предложение яко преступное и, сверх того, доказывали, что таковое злодейство неминуемым последствием будет иметь анархию и гибель России…»
К докладу «Следственной комиссии» было добавлено любопытное секретное приложение, в котором, в частности, говорилось:
«Злоумышленники думали также, что найдут себе пособие и в общем расположении умов. Слыша ропот, жалобы на злоупотребления, беспорядки во многих частях управления, на лихоимство, почти всегда не наказанное и даже не замечаемое начальством, на медлительность и неправильность в течении дел, на несправедливости и в приговорах судебных, и в награждениях по службе, и в назначении к должностям, на изнеможение главных отраслей народной промышленности, на чувствительное обеднение и самых богатейших классов, которые в досаде каждый приписывает более или менее мерам правительства, они воображали, что все, быть может, с излишнею нескромною живостию изъявлявшие неудовольствие, пристанут к ним и уже в душе их сообщники».
Никита Муравьев. 1824 г.
«Но, — грозно заключал автор приложения граф Дмитрий Блудов, в недавнем прошлом либерал и учредитель знаменитого петербургского литературного кружка «Арзамас», — они забывали, что в глазах человека с умом здравым и с правилами чести никакое неудовольствие, хотя бы и основательное, не извиняет беззакония, что он скорее откажется и от собственного блага и от мысли быть полезным, нежели от исполнения долга, от соблюдения клятв, им данных».
Итак, декабристы были заговорщиками. Быть верными клятве (то бишь присяге монарху) они не собирались. Напротив, они готовились к восстанию, к пролитию крови, к цареубийству.
Но, люди благородные, они не желали оплачивать будущую свободу лишь чужой кровью и — чаще бессознательно — искали случая пролить кровь свою. Дуэль!
Можно ли было сыскать случай лучший?
Почувствовав, пусть как слабую тень, этот подсознательный комплекс жертвенности у дворянских революционеров, мы уже можем понять, можем как-то объяснить даже самые нелепые, самые эксцентричные поединки.
Сколь часто предчувствие гибели прорывается и в речах, и в стихах, и в делах декабристов. Случайно ли воскликнул Сергей Муравьев-Апостол:
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Узнает мир, кого лишился он…
Не от этого ли чувства бесшабашного презрения к смерти много позже, в начале века двадцатого, в среде русских офицеров-эмигрантов родилась страшноватая игра со смертью, получившая в Европе название «русская рулетка»? [17]. Но сейчас, в начале века девятнадцатого, в ходу рулетка дуэльная.
М. С. Лунин. 1822 г
Возьмем для примера такую яркую, такую оригинальную фигуру, как Лунин. Дуэльные эпизоды с его участием, быть может, ярче других вскрывают эту сторону русской дуэли. Едва ли история знавала более беззаветного дуэлянта.
Михаил Сергеевич Лунин, гусарский офицер, знаменитый вольнодумец, участник Отечественной войны, один из учредителей «Союза спасения» и «Союза благоденствия», член Северного и Южного обществ, впоследствии осужденный на 20 лет каторги, по рассказу декабриста П. Н. Свистунова, имел характер загадочный, весь сотканный из противоположностей. Он одарен был редкими качествами ума и сердца. Бесстрашие — слово это не вполне выражает того свойства души, которым наделила его природа… Когда не с кем было драться, подходил он к какому-либо незнакомому офицеру и начинал речь:
— Милостивый государь! Вы сказали…
— Милостивый государь, я вам ничего не говорил.
— Как, вы, значит, утверждаете, что я солгал? Я прошу мне это доказать путем обмена пулями…
После этого шли стреляться. Лунин обычно стрелял в воздух, но его соперники не были столь великодушны, «так что тело Лунина было похоже на решето».
Известна дуэль Лунина с Ф. А. Уваровым, дуэль «синего гусара» и «черного Уварова» (прозванного так за темные, как смоль, волосы). Про последнего Денис Давыдов говорил: «Бедовый человек с приглашениями своими. Так и слышишь в приглашениях его: «покорнейше прошу вас пожаловать ко мне пообедать, а не то извольте драться со мною на шести шагах расстояния». И вот сошлись два непримиримых дуэлянта.
После того как «синий» и «черный» ранили друг друга, они подружились, и Уваров посватался за родную сестру Лунина.
По-разному передают историю дуэли Лунина с Алексеем Орловым. По одной версии размолвка произошла во время спора о политике в довольно многочисленном обществе.
Орлов, высказав некое суждение, прибавил, что всякий честный человек не может и думать иначе. Услышав эти слова, Лунин немедленно подошел к Орлову: «Послушай, однако же, Алексей Федорович! Ты, конечно, обмолвился, употребляя такое резкое выражение; советую тебе взять его назад; скажу тебе, что можно быть вполне честным человеком и, однако, иметь совершенно иное мнение. Я даже знаю сам многих честных людей, которых мнение нисколько не согласно с твоим.
Желаю думать, что ты просто увлекся горячностью спора».
— Что же ты меня провоцируешь, что ли? — спросил Орлов…
— Я не бретер и не ищу никого провоцировать, — отвечал Лунин, — но если ты не откажешься от своих слов…
По другой версии причина дуэли была еще проще. Один из современников рассказывает: «Однажды кто-то напомнил Лунину, что он никогда не дрался с Алексеем Орловым. Он подошел к нему и просил сделать честь променять с ним пару пуль. Орлов принял вызов. Первый выстрел был Орлова, который сорвал у Лунина левый эполет. Лунин сначала хотел было также целить не для шутки, но потом сказал: «Ведь Алексей Федорович такой добрый человек, что жаль его», — и выстрелил на воздух. Орлов обиделся и снова стал целить; Лунин кричал ему: «Вы опять не попадете в меня, если будете так целиться. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!» Орлов выстрелил, пуля пробила шляпу Лунина. «Ведь я говорил вам, — воскликнул Лунин смеясь, — что вы промахнетесь! А я все-таки не хочу стрелять в вас!» И он выстрелил на воздух. Орлов, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их разняли. Позже Михаил Федорович Орлов часто говорил Лунину: «Я вам обязан жизнью брата…»
Кавалергард П. П. Ланской вспоминал о нем такую историю: «Цесаревич Константин Павлович недолюбливал кавалергардов. Поскольку он в каком-то случае очень резко отозвался о кавалергардском полку, то свыше было приказано ему извиниться, т. к. обвинение было незаслуженным. Он выбрал день, когда полк был весь в сборе на учении, и, подъезжая к фронту, громогласно сказал: «Я слышал, что кавалергарды считают себя обиженными мною, и я готов им предоставить сатисфакцию кто желает?» И насмешливо оглядывая ряды, он рассчитывал на неизбежное смущение перед столь неожиданным вызовом.
Но один из офицеров, М. С. Лунин, известный всему Петербургу своей беззаветной храбростью и частыми поединками, пришпорив лошадь, вырос перед ним. «Ваше Высочество, — почтительным тоном, но глядя ему прямо в глаза, ответил он, — честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне». Дуэль, понятно, не могла состояться. Говорили, что великий князь ответил Лунину: «Ну ты, брат, для этого слишком еще молод!»
Константин Павлович, однако, Лунина не забыл. Вот в изложении декабриста Н. Р. Цебрикова эпизод, случившийся уже после 14 декабря, в Варшаве, где Лунин, со дня на день ожидавший ареста, пришел к цесаревичу с просьбой отпустить его на медвежью охоту к силезской границе: «Но ты поедешь и не вернешься». — «Честное слово, ваше высочество». -
— «Скажи Куруте, чтобы написал билет». Курута, местный комендант, не соглашается дать билет Лунину и бежит к цесаревичу. «Помилуйте, ваше высочество, мы ждем с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, как это можно отпускать». — «Послушай, Курута, — отвечает цесаревич, — я не лягу спать с Луниным и не посоветую тебе лечь с ним, он зарежет, но когда Лунин дает честное слово, он его сдержит». И действительно, Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда другие сутки из Петербурга его уже ждал фельдъегерь».
Репутацию бретера имел писатель-декабрист Александр Александрович Бестужев-Марлинский. Он со знанием дела написал несколько повестей о дуэлях, ибо сам побывал действующим лицом в нескольких поединках. Михаил Бестужев, отвечая на вопросы редактора «Русской старины» Семевского, писал: «Я, в описании детства брата Александра, Вам упоминал о его первой дуэли с офицером лейб-гвардии драгунского полка за его карикатурные рисунки, где все общество полка было представлено в образе животных. Вторая его дуэль была затеяна из-за танцев. Третья — с инженером штаб-офицером, находившимся при герцоге Вюртембергском, и это происходило во время поездки герцога, где брат и инженер составляли его свиту, и брат был вызван им за какое-то слово, понятое оскорбительным». Сестра Александра Бестужева, Елена, вспоминала: «Он три раза на дуэлях стрелял в воздух».
Великий князь Константин Павлович.
По поводу стрельбы в воздух необходимо пояснение. По правилам чести не имел права стрелять в воздух тот участник дуэли, которому по жребию выпало стрелять первым, ибо он, напрашиваясь на ответное великодушие соперника, тем самым как бы уклонялся от борьбы. Напротив, если тот, кому выпало стрелять вторым, выдержав прицельный выстрел противника, свою пулю намеренно отправлял в сторону, то его поведение обычно расценивалось как благородное и гуманное, хотя бывало, что демонстративный выстрел в воздух воспринимался соперником как новое оскорбление и только разжигал ссору. Надо ли повторять тем не менее, что Лунин, Бестужев-Марлинский, множество других русских офицеров смело подставляли свою грудь под пули, но не очень любили целиться в стоявших по другую сторону барьера.
Между прочим, судьба Бестужева-Марлинского немало интересовала Александра Дюма-отца. Путешествуя по России, знаменитый француз не преминул посетить в Дербенте могилу возлюбленной писателя-дуэлянта Ольги Нестерцовой и даже написал стихи, которые сопровождавший писателя князь Иван Багратион позже выбил на ее могильном памятнике.
Кстати сказать, русский читатель имеет представление о французских дуэлях в основном по романам Дюма-отца. Сам же французский романист, посетивший Россию и объехавший ряд знаменитых дуэльных мест, неплохо знал богатую дуэльную практику нашей обширной империи конца XVIII и начала XIX века. Знание это не могло не отразиться в его творчестве, так что, быть может, в описаниях многочисленных дуэлей, так часто встречающихся в романах Дюма, подспудно присутствуют и русские мотивы.
Едва ли уступал Лунину и Бестужеву-Марлинскому в дуэльных приключениях поэт Кондратий Рылеев, который не раз выходил к барьеру. В начале 1824 году у Рылеева был поединок с князем Константином Шаховским. Подробности ссоры изложил в письме к графу Я. Толстому бывший у Рылеева секундантом все тот же Бестужев-Марлинский: «Рылеев десять дней тому назад дрался на дуэли с князем Шаховским, офицером Финляндской гвардии. Кн. Ш. свел связь с побочною сестрою Рылеева… Сначала он было отказался, но когда Рылеев плюнул ему в лицо — он решился. Стрелялись без барьера. С первого выстрела Рылееву пробило ж… навылет, но он хотел драться до повалу, и поверите ли, что на трех шагах оба раза пули встречали пистолет противника. Мы развели их».
К. Ф. Рылеев. 1824–1825 гг.
В этом простодушном тексте поражает одна деталь: стрелялись на трех шагах, практически — самоубийство! Что, таково было озлобление противников или это русское бесстрашие, помноженное на бесшабашность?
Дуэльные пути Александра Бестужева-Марлинского и Рылеева пересеклись впервые, когда, по рассказу Михаила Бестужева, «отставной флотский офицер фон Дезин, муж премиленькой жены своей, воспитанницы Смольного монастыря и подружки одной из моих сестер, вышедшей с нею в тот же год, приревновал брата Александра и вместо того, чтобы рассчитаться с братом, наговорил матушке при выходе из церкви дерзостей. Брат вызвал его на дуэль — он отказался.
Рылеев встретил его случайно на улице и в ответ на его дерзость исхлестал его глупую рожу кравашем [18], бывшим в его руке».
Самому Рылееву, слывшему знатоком дуэльных традиций, также приходилось исполнять секундантские обязанности. Ему доверился Чернов, вызывая на поединок Новосильцева. Он участвовал в подготовке — и способствовал расстройству — дуэли Булгарин-Дельвиг.
До рокового декабря 1825 года будущие заговорщики, полные нерастраченной энергии, готовы были затевать дуэльные стычки на каждом шагу, но уже после неудавшегося восстания, в зрелые свои годы, многие из них отзывались о дуэлях отрицательно.
Князь Евгений Петрович Оболенский, один из основателей Северного общества, уже после Нерчинских рудников писал, что дуэль — «грустный предрассудок, который велит смыть кровью запятнанную честь. Предрассудок общий и чуждый духу христианского.
Им ни честь не восстанавливается, и ничто не разрешается, но удовлетворяется только общественное мнение…» Он знал, что говорил, ибо сам убил на поединке некоего Свиньина. В. А. Оленина вспоминала: «Этот несчастный имел дуэль и убил — с тех пор, как Орест, преследуемый фуриями, так и он нигде уже не находил себе покоя, и был… как остервеневший в 14 число».
Быть может, нелегко увидеть прямую связь между декабрьским восстанием и предшествующей ему полной дуэльных приключений жизнью дворян-бунтовщиков; однако вызова, брошенного тогдашним правителям России со стороны молодой генерации дворянства, будущих декабристов, не заметить нельзя. Николай Огарев писал об Александре Одоевском: «Он принадлежал к числу тех из членов Общества, которые шли на гибель сознательно, видя в этом первый вслух заявленный протест России против чуждого ей правительства и управительства, первое вслух сказанное сознание, первое слово гражданской свободы; они шли на гибель, зная, что это слово именно потому и не умрет, что они вслух погибнут». Шумные дуэльные истории до декабрьского периода были словно репетицией этой гибели «вслух».
Попытку переворота 14 декабря дворянские революционеры провели бездарно. Никто нам не ответит, как и куда пошла бы Россия, если бы эта революция удалась. Впрочем, исторический опыт говорит нам, что заговоры обычно не приводят к добру. Если они удаются, то чаще вместо алкаемой свободы приводят к тирании, если же не удаются — просто отбрасывают страну назад. На допросах бунтовщики вели себя не лучшим образом, во многом торопливо признавались, оговаривали друзей. Но по большей части не от страха или малодушия. Скорее, от некоей метафизической растерянности. Они встали против царя, внутренне не готовые к этому, и царь устоял. А вместе с ним устояло и то старое и мрачное, от чего так хотелось освободиться. Не получила Россия конституции, сохранилась деспотическая власть монарха. А это чревато опасностями и бедами.
Вдруг царь окажется безнадежно глуп (а такое бывает) и при этом еще излишне крут (и такое, увы, случается)?
Француз Алексис де Токвиль, дипломат и мыслитель, сравнивал в те годы два народа, коих Европа не слишком замечает: «В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с различных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские и англо-американцы.
Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал и об их появлении, и об их величии.
Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца.
Американец борется с препятствиями, предоставляемыми ему природою; русский борется с людьми. Один воюет с пустынями и варварством, другой с цивилизацией, находящейся во всеоружии; поэтому завоевания американца делаются плугом земледельца, завоевания русского — мечом солдата.
Для достижения своей цели первый полагается на личный интерес и проставляет свободу действий, не направляя их, силам и разуму отдельных лиц.
Другой сосредоточивает, так сказать, в одном человеке все силы общества.
Для одного главное средство действия есть свобода, для другого — повиновение.
Их исходные точки различны, пути их тоже различны; и однако каждый из них предназначен, по-видимому, тайной волею Провидения держать когда-нибудь в своих руках судьбу половины мира».
Это удивительное пророчество было опубликовано в 1835 году, еще при жизни Пушкина. Оно с поразительной точностью смотрело более чем на век вперед и описало мировую ситуацию середины XX века, так называемый двухполярный мир. Но аристократ Токвиль, поборник демократии, невольно указал для России страшный диагноз, предопределивший ее падение к концу того же XX столетия: нелюбовь к личностной свободе и повиновение вождю. Сталин не читал Токвиля, но в начале 1929 года, когда кучка вождей осмелилась в узком кругу вдруг порассуждать о пользе коллективного руководства, уже готовый к своему термидору коммунистический тиран сказал им ясно: русский народ — царист, ему один нужен. Испуганные вожди затихли. Они смирились.
Конечно, тут можно вспомнить слова Полежаева, сказанные им веком раньше:
В России чтут
Царя и кнут…
Он им живет.
И ест, и пьет.
А русаки,
Как дураки,
Разиня рот,
На весь народ,
Кричат: «Ура!
Нас бить пора!
Мы любим кнут!»
Попутно зададим вопрос (сейчас, уже в XXI веке): мы все еще такие? Любим кнут? Хотим и готовы подчиняться одному (пока лишь нежно помахивающему кнутом)? Требовать для него третьего срока? Четвертого? Или пожизненного, как на Кубе, как в Туркмении. Как в Северной Корее.
Император Николай I был, как мы сейчас понимаем, человеком ограниченным, несколько надутым, холодным, нередко прямолинейным, но, в сущности, неплохим. Он не был жесток, почти никогда — груб и даже по-своему справедлив. Обвинять его в особой любви или приверженности к кнуту оснований нет. Ему не хватало образованности, широты взора, исторического чутья. Он не очень понимал, куда он ведет Россию.
Впрочем, ему не хватило и простого христианского великодушия — простить пятерых главных заговорщиков (хотя они и собирались убить его!). И это на годы определило мрачновато-суровый тон его царствования. Самой виселицей Россия была потрясена. Ведь смертная казнь была отменена еще семьдесят лет назад, при императрице Елизавете Петровне. Екатерина Великая сделал только три исключения для Мировича (пытавшегося освободить несчастного Ивана VI), для Пугачева, а также для зачинщиков московского чумного бунта 1771 года.
И. Д. Якушкин. 1818 г.
Но прошло более полувека! «Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость», — вспоминал позже Герцен. А Петр Вяземский написал жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо…»
Здесь мы подходим к важнейшему вопросу, на целые столетия определившему острый и трагический разрыв в нашей национальной ментальности. Речь идет о разном отношении к двум смертям — смерти частной и смерти государственной (последнюю именуют смертной казнью). Поэту Вяземскому, как и многим его современникам, случалось видеть смерть людей у дуэльного барьера. Но ему не становилось от этого душно и нестерпимо. Как же так? Ведь гибнут люди, все больше молодые, полные сил и замыслов. Гибнут в крови боли, бесцельно, бессмысленно… Тут неизбежно приходится обращать внимание на глубинные мотивы и философию внутренне свободного человека. Убийство в честной схватке? Как принято у рыцарей, по правилам, при свидетелях, без подлости, не из-за угла, а равный с равным! Что ж, это судьба, это выбор свободных людей. Но убийство государством (тупой государственной машиной) одного, брошенного в застенок, связанного, беззащитного, нередко оболганного, — это подлость, это мерзость, это глубокий метафизический и нравственный грех. (Именно с этих позиций надо понимать и темперамент, и логику нынешних принципиальных противников смертной казни, к коим автор этой книги причисляет и себя.)
Вернемся к царю Николаю. Увы, он не был талантливым правителем, не понимал (в отличие от своей бабушки Екатерины) безнадежной неэффективности и исторической обреченности народного рабства. «Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки, — писал Герцен. — Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом… таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая жалкая пошлость!..» (Читатель! Не хочешь сравнить с современностью? С пресловутой вертикалью власти.)
Заметно изменилась (и не в лучшую сторону) русская армия, особенно гвардия, куда в годы наполеоновских войн стремились самые горячие, самые смелые и вольнолюбивые представители дворянской молодежи. Куда там! Образованные, мыслящие, храбрые гвардейские офицеры исчезали на глазах, оставляя место «отупелым унтерам» (выражение Герцена), все реже становившимся (к радости властей) героями романтических дуэльных историй.
Все тридцать лет император Николай вел Россию к социальной и технологической отсталости, к жестокому поражению в столкновении с Западом в будущей Крымской кампании. К поражению, которое сам не смог пережить.
Нет, не захотели принять благородной декабристской жертвы «слепые небеса» России. Видать, мала она им показалась. То ли будет через сто лет, когда молох новой революции и гражданской войны, увлекая людей призрачной идеей штурмовать небеса, сжует миллионы жертв. И первым под ударами судьбы падет весь дворянский слой, его культурный и этический цвет, эти исторически совсем ненадолго явившиеся люди (эту эпоху образно определил Л. Н. Гумилев: от садов Онегина до вишневого сада Раневской), с их смешными представлениями о чести, честности и достоинстве, с их глубинной и животворящей тягой к культуре. Случайно ли накануне грозных событий семнадцатого года поэт-провидец Осип Мандельштам вспомнит прекрасные времена декабристов, когда молодая Россия еще способна была чутко воспринимать французские идеи свободы и дух немецкого романтизма, когда казалось, что Лорелея поет свои песни не только на Рейне, но и на берегах Невы и Волги? Увы, река забвения поджидала заплутавшихся русских людей за ближайшим историческим поворотом. Случайно ли свое стихотворение «Декабрист» все в том же семнадцатом поэт закончил гениально грустным четверостишием:
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.