Глава 21 «Скалы и острова» Вест-Индия и Кипр

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 21

«Скалы и острова»

Вест-Индия и Кипр

Если вспомнить Рим, то там колесо фортуны поворачивалось медленно. Но, как говорил Гиббон, его ужасающее вращение увело город и империю с высоты величия, «похоронив их в общей могиле»[3385]. Великобритания выжила, но ее империя, хотя и не разрушилась полностью, исчезла с поразительной скоростью. Между 1945 и 1965 гг. количество людей, находившихся под колониальным правлением Британии, уменьшилось с семисот миллионов до пяти. За время жизни одного поколения примерно двадцать шесть стран, составлявших основную часть Британской империи, стали независимыми.

Несколько факторов, которые уже упоминались, помогли ускорить этот крах. Это потеря престижа в Азии, сопровождавшаяся послевоенной милитаристской слабостью, появляющийся национализм в колониях, мировое противостояние империализму и его отступление на почти всех фронтах, такие провалы, как Суэц, скандалы вроде того, что связан с лагерем Холла, возвращающийся в Соединенное Королевство экономический кризис, его сближение с Европой, демократические предпочтения благополучия у себя в стране, а не подъема за рубежом. Но какими бы ни были причины, многие патриотично настроенные британцы сожалели, что с карты мира так быстро уходят такие большие куски, окрашенные в красный цвет. [Как правило, в СССР Британия и ее владения помечались зеленым. — Прим. ред.] Они оплакивали потери, считая их серьезным национальным унижением. Патриоты осуждали это, как мерзкое пятно на своей мужественной и сильной нации. Они проклинали это, как бесславное предательство очевидной судьбы Альбиона.

Министры и чиновники делали все возможное, чтобы заклеймить каркающих пессимистов, обвиняя их в анахронизме и реакционности. Те, кто жаловались, что «мы продаем империю», отрекаясь от наших обязанностей, что «мы увлекаясь политикой стремления избежать трудностей», являлись, как правило, пожилыми джентльменами с колючими седыми усами, сидевшими в удобных креслах в клубах. Так выразился бывший глава Министерства по делам колоний сэр Джон Макферсон в 1960 г.[3386]

Это было очень меткое замечание, ведь усы исчезали столь же быстро, как и империя. Они не считались обязательными в армии уже в 1916 г., когда король издал указ, позволяющий брить верхнюю губу. Есть предположение, что эти изменения ввели ради принца Уэльского, у которого плохо росли волосы на лице[3387]. Но, судя по словам его секретаря, генерал сэр Невилл Макрели отдал этот приказ, поскольку сам очень не любил свои усы, которые «торчали во все стороны, напоминая небольшие щетки, используемые кухарками и другими людьми для чистки сковородок». Как бы то ни было, усы определенно вышли из моды к 1950-м. Они стали темой шуток благодаря Чарли Чаплину и Граучо Марксу. Они же стали международным символом «злодейства»[3388] благодаря усам-«щеточкам» у Гитлера, и «большим смеющимся тараканам» под носом Сталина. В Британии их рассматривали, как признак полковника Блимпа, знак определенного склада ума. [Полковник Блимп, всегда готовый к прошедшей войне, был персонажем политических карикатур в 1930-е годы. — Прим. перев.] Например, в романе П.Г. Вудхауса. написанном в 1954 г., говорилось о «легком дымке растительности»[3389], который культивировал Берти Вустер, чтобы приобрести «колдовской» вид. Но усы заклеймил Дживс, безупречный арбитр моды, назвав их «темным пятном, напоминающим густой индийский острый суп с пряностями»[3390].

Если серьезно, то сэр Джон Макферсон повторил принятую защиту «эволюции империи в Содружество»[3391]. Ббритания просто завершала (несколько ускоренным темпом) преднамеренный процесс опекунства, а ее колонии развивались от состояния опеки к свободе. Если Макферсон правильно говорил о «большой Британии», как о самоликвидирующейся сущности, то добавил чрезвычайно благоприятный блеск к тому, что называлось «паническим бегством из империи»[3392]. В конце 1950-х, когда он был ведущим чиновником Министерства по делам колоний, этот человек в частных беседах выражал отчаяние от грядущей перспективы превращения своего ведомства в «департамент скал и островов»[3393].

Казалось, Соединенному Королевству самой судьбой предназначено сохранить примерно двести разбросанных по всему миру маленьких зависимых территорий. Внутри страны и за границей враждебно настроенные обозреватели считали их кусками дискредитировавшего себя мирового порядка, пылью после взрыва системы. Они являлись (особенно — для американцев) остаточными символами четырех столетий стяжательства и наживы. Франклин Д. Рузвельт укорял из-за этого Черчилля в 1944 г., сказав: премьер-министру придется приспосабливаться к новому периоду, который начался в истории планеты. Президент предупреждал своего госсекретаря, что «британцы будут захватывать землю в любом месте в мире, даже если это просто скала или песчаная отмель»[3394].

Некоторые британцы действительно ценили стратегически ценные или привлекательные из-за чего-то иного остатки имперской власти. Ведь даже атомные частицы бывшей славы могли стать гранулами фундамента будущей мощи. Вскоре после своей речи о «ветре перемен» Гарольд Макмиллан решил: «Нам нужны только наши Гибралтары»[3395]. Цепь плацдармов, соединенных по воздуху и морю, становилась современным способом поддержания влияния Британии в мире. Их можно легко охранять. Ими окажется дешево управлять. С местным населением возможны лишь мелкие осложнения.

Ссылаясь на вынужденное переселение людей с Диего-Гарсии, атолла в архипелаге Чагос (вскоре переданного в аренду США), глава Министерства иностранных дел написал в 1966 г.: «Цель — получить какие-то скалы, которые останутся нашими. Там не будет никакого местного населения, кроме чаек». Высокопоставленный чиновник прокомментировал: «К сожалению, вместе с птицами уходят и немногочисленные Тарзаны или Пятницы, происхождение которых неясно. Надо надеяться, что они желают перебраться на Маврикий и т.д.»[3396] Такие острова, покинутые людьми или же населенные, давали власть без ответственности — то, к чему стремились империалисты на протяжении веков.

Обеспечивая это преимущество, они напоминали пояс баз в Карибском море, которые Британия передала США в обмен на пятьдесят старых эсминцев. Та сделка считалась целесообразной и выгодной в военное время, благодаря ей Черчилль надеялся скрепить трансатлантические связи. Это не было хитростью или тактическим ходом Рузвельта с целью вытеснить британцев с восточных подходов к Панамскому каналу и материковой части Америки. Но сделка стала признанием снижения необходимости для Великобритании стратегических позиций в регионе, который все больше становился сферой интересов Америки. Более того, передача баз, совершенная без каких-либо консультаций на местах, отражала давнее равнодушие, неуважение и пренебрежение Британии к бедным, дорогостоящим и излишним островам. Когда сахар все еще оставался продуктом-королем, острова Вест-Индии считались «самыми дорогими драгоценными камнями в короне Британии»[3397]. Но после того, как сахар сбросили с трона, острова стали, по выражению Джозефа Чемберлена, «самой мрачной трущобой империи»[3398].

* * *

История британской Вест-Индии в викторианскую эру стала историей стагнации, оттененной несчастьями. После отмены рабства в 1833 г. старая система плантаций начала разрушаться. Вместо труда свободных людей владельцы получили свободную торговлю. Вначале они пережили уничтожение защищавших их тарифов, потом пришлось столкнуться с конкуренцией зарубежного сахара, выращиваемого рабами, а также сахарной свеклы. Между 1805 и 1850 гг. цены на сахар снизились на 75 процентов. Некоторые владельцы остались платежеспособными. На Барбадосе, фактически монополизированном крупными поместьями и населенном, словно муравейник[3399], у бывших рабов не оказалось иного выбора, кроме как стать оплачиваемыми работниками. Но на большинстве островов, особенно, на Ямайке, начался колоссальный упадок — «с разрушениями и руинами, отчаянием и пренебрежением»[3400]. Кингстон казался брошенным за негодностью, полным запустения и апатичным в крайней степени. Энтони Троллоп сравнил его с городом мертвых. В сельской местности дороги и мосты находились в хроническом состоянии упадка. Они только разрушались. Поля, на которых выращивали тростник, покрылись кустарником. Джунгли выдавливали особняки и сахарные фабрики столь же безжалостно, как паразитическая растительность душит огромное шерстяное дерево. (Это явление известно, как «шотландец, душащий креолку»).

Тем, кто мучился из-за кусающих или жалящих насекомых, фауна казаласьтакой же чудовищной, как и флора. Путешественники, приезжавшие на острова Карибского моря, рассказывали о «москитах размером с индюков»[3401], «жуков-светляков размером с майских жуков», бабочек «размером с английских летучих мышей»[3402]. Злобность и недоброжелательность природы, судя по всему, лишь подтверждалась такими явлениями, как засухи, землетрясения, эпидемии и ураганы.

Между 1848 и 1910 гг. количество плантаций на Ямайке сократилось с 513 до семидесяти семи. Многие из них продавали по цене котлов, в которых варили сахар. Поместья разбивали на небольшие владения, а трудились там бывшие рабы, ставшие теперь крестьянами. Подобное происходило, как правило, на Сент-Люсии, Сент-Винсенте, Гренаде, Тобаго и других островах. Белое население уменьшалось, а американское влияние усиливалось. В 1860-е годы говорили, что Барбадос полон американских часов, американских повозок и американских долларов — более предпочтительных, чем хаотически начеканенные эскудо, пистоли и дублоны. Черное население развивало отличительную креольскую культуру, оставалось бедным, поскольку платило высокие налоги. Британия практически ничего не делала для жителей в плане инвестиций и мелиорации. Во время поездки на острова Карибского моря в 1859 г. Троллоп сказал: «Британцам следует снять шляпы и попрощаться с нашей Вест-Индией. Прощание не запятнает наш патриотизм»[3403]. Почти тридцать лет спустя Дж.А. Фроуд написал, что произошла «безмолвная революция»[3404], поэтому его соотечественники ослабили хватку на регионе. Он сказал, что Англия на Антильских островах вскоре станет не более, чем просто названием.

На самом деле Британия была далека от того, чтобы бросить или сдать свои владения в Карибском море. Ей удалось совмещать безразличие и вмешательство. Даже те острова, в которых имелись представительские учреждения, стали колониями короны к концу царствования королевы Виктории. Им посылались указы из Уайт-холла, чтобы охранить их от белых олигархов, «маленьких групп местных Пу Ба»[3405]. [Пу Ба— персонаж комической оперы Гилберта «Микадо», имя стало нарицательным для тех, кто занимает несколько должностей и старается произвести впечатление влиятельного человека. — Прим. перев.]

Исключением оказался Барбадос. Там осталось выборное собрание, ведущее свою историю с 1639 г. Оно проводило заседания в зале с готическими витражами с изображением британских монархов (включая Кромвеля). Колония имела свой герб, председательствовал в парламенте спикер в напудреном завитом парике, сидевший на троне под геральдическим львом и единорогом. Однако какой бы ни оказалась форма правления, белые продолжали доминировать в Вест-Индии. Губернатор обычно брал сторону своих. Говорили, что в Британской Гвиане после посещения модного клуба в Джорджауне он «продался местной знати»[3406]. Поэтому расовая дискриминация часто вызывала недовольство и время от времени приводила к взрывам и насилию.

Иногда просвещенный губернатор мог провести какие-то улучшения. Например, общественная жизнь на Сент-Люсии традиционно являлась «смешением фарса, скандала и трагедии»[3407]. Ее население составляло 35 000 человек, почти все были чернокожими. Они говорили на местном диалекте французского языка, подчинялись законам Квебека и терпели трудовую повинность — неоплачиваемый принудительный труд вассалов. В 1869 г. Уильям де Вое стал губернатором и воспользовался своей самодержавной и диктаторской властью — «крайне опасной»[3408] не в тех руках — чтобы сделать свое правление популярным. Среди других мероприятий он обвинил и привлек к суду председателя суда за коррупцию, долги и пьянство. Вынося человеку обвинение в краже, председатель суда «обращался к нему так, словно тот совершил изнасилование»[3409].

Де Вое отменил принудительный труд. Он основал первую централизованную фабрику для производства сахара в Вест-Индии. Губернатор даже провел успешную кампанию против смертоносных ямкоголовых гадюк. Вначале он платил шестипенсовую монету за каждую убитую змею (и в целом выплатил 1 200 за семь месяцев), а затем привез мангустов.

Скромные улучшения происходили и в других местах, они особенно касались здравоохранения и образования. Но болезни, нищета, запущенность и плохое питание все еще продолжались. Большая часть населения Вест-Индии оставалась неграмотной, даже в 1930-е годы начальное обучение на островах Карибского моря оказалось самым отсталым в империи. Каждая из территорий представляла собой сложную и противоречивую расовую и социальную мозаику. Они боролась за выживание различными путями. Некоторые одобряли и поддерживали эмиграцию, Панамский канал давал достаточно рабочих мест. Другие продвигали туризм. Багамы предлагали американцам, как выразился Уинстон Черчилль, «мягкий бриз и крепкие напитки»[3410]. Незаконная торговля спиртным и контрабанда наркотиков считались обычным делом. В большинстве стран культивировались одна или несколько культур, такие как кофе, хлопок, рис, табак, индиго и кокосы. На Ямайке выращивали бананы и разводили коров. На Сент-Винсенте производили аррорут, на Гранаде — мускатный орех и зеленые лимоны. [Аррорут — мука из подземных побегов или корневищ маранты. — Прим. перев.] На Каймановых островах собирали губки, черепах и витые морские раковины.

До того, как трафик прекратился в 1917 г., для работы на сахарных плантациях на Тринидаде и в Британской Гвиане наняли на основе кабальных договоров почти 400 000 работников с Индостана. Это только добавило этнической напряженности.

Территории занимались и добычей полезных ископаемых, например, нефти, битума и бокситов. В 1890-е гг. там поймали вдовушки, сделали чучела и продали изготовителям шляп и портным в Европе десятки тысяч колибри. Такие приемы и уловки едва ли облегчали положение дел в Вест-Индии, о котором королевская комиссия в 1897 г. заявила, как «о печальном и достойном сожаления, а иногда и отчаянном». Джозеф Чемберлен хотел, чтобы Британия предоставила гранты, дабы зависимые территории не впали в анархию и разруху[3411].

Даже в период заката промышленности сахар поддерживал Карибы. Цены росли во время Первой Мировой войны. Несмотря на их дальнейшее снижение, в сахародобывающей промышленности к концу 1920-х гг. было занято 175 000 жителей Вест-Индии (примерно одна десятая часть). Их безжалостно эксплуатировали. Профсоюзы были запрещены, оплата ничтожна, а рабство еще отбрасывало длинную тень. Большинство белых нанимателей считали, что «цветные работники — животные, или даже хуже животных»[3412]. Относились к ним соответствующим образом. Некоторые плантаторы срубали хлебные деревья, чтобы «попытаться заставить работать ленивого негра»[3413].

Но появлялся и небольшой средний класс мулатов, чья более светлая кожа часто давала социальные преимущества. При вступлении в брак большинство людей мечтали, как они сами говорили, добавить немного сливок в кофе.

Однако британцы делали мало уступок демократии. Карибский бассейн оставался болотом и тихой заводью. Эти территории были даже отрезаны друг от друга. Не имелось прямой связи между Британским Гондурасом и Антигуа, Гренадой или Тобаго, даже между островами, расположенными в пределах видимости — например, Сент-Винсентом и Сент-Люсией. Письма, отправленные с Ямайки на Барбадос, шли через Галифакс, Нью-Йорк или Лондон. Высшим местным чиновникам разрешалось отправляться в отпуск домой вместо того, чтобы поездить по региону. Большинство британцев считали, что «Вест-Индия как-то связана с Индией»[3414], а заинтересовались ею только после того, как Лири Константин показал себя мастером крикета.

Когда великая депрессия вызвала большую безработицу и серьезные трудности, не существовало никаких конституционных каналов, чтобы народ мог выпустить злость. Поэтому, когда цена на сахар достигла самой низкой отметки за все времена (пяти фунтов стерлингов за тонну), а заработная плата на некоторых островах упала до 1 шиллинга 3 пенсов в день (такой уровень едва ли превышал расценки 1830-х гг.), Карибы сотрясла серия в большей или меньшей степени кровавых выступлений. В 1933 г. безработные протестовали на Тринидаде. На следующий год восстания сотрясли Британский Гондурас. Сент-Киттс, где отсутствующим белым принадлежала большая часть земли, взорвался в 1935 г. После этого местом действия снова стал Тринидад. Забастовки парализовали судоремонтные заводы и причалы на Ямайке, угольный порт на Сент-Люсии. Беспорядки происходили в Британской Гвиане, на Барбадосе, Сент-Винсенте и в других местах.

Как сказал будущий премьер-министр Ямайки Норман Мэнли, простой человек больше не будет терпеть нечеловеческие условия: «Он готов поднять шум своими средствами, чтобы привлечь внимание к своим проблемам»[3415].

Национализм в Вест-Индии родился из этой гражданской борьбы. И раньше имелись признаки созревания, особенно, в период Первой Мировой войны. Тогда Вест-Индийский полк стал источником гордости на Карибах. Последовали шаги в развитии самоуправления— особенно, на Ямайке, в Британской Гвиане и на Тринидаде. Но именно долгий экономический кризис привел к рождению и разрастанию профсоюзов, кооперативных обществ, реформаторских лиг и других организаций, которые часто перерождались в политические партии. Появились и националистические лидеры — например, Роберт Брэдшоу на Сент-Киттсе и Альберт Гомес в Тринидаде. На многих повлиял социализм. Тедди Джаган поддерживал марксистские идеи в Гвиане. И даже консервативный Грантли Адаме пел «Красный флаг», размахивал серпом и молотом и продолжал «социальную революцию»[3416], которая покончила с властью белых и имперским правлением на Барбадосе. Такие руководители, как блестящий юрист Норман Мэнли и влиятельный историк Эрик Уильяме, интеллектуально соответствовали лучшим колониальным чиновникам, если только не превосходили их. В Оксфорде Уильяме принизил белого сокурсника, который удивился, что житель Тринидада может говорить на английском языке. Он стал отличником по классическим дисциплинам и объяснил: «Видите, мы на своем Тринидаде и на латыни говорим»[3417].

Однако некоторые лидеры были мошенниками, колеблющимися и неустойчивыми. Эти жаждали власти. Вере Берд с Антигуа оказался вовлечен в мелкомасштабные финансовые скандалы, как и шумный, похотливый и суеверный Эрик Гейри, лидер Лейбористской партии Гренады. Последнего оштрафовали за непристойное поведение и лишили избирательных прав за то, что он привел на собрание соперников шумовой оркестр, играющий на канистрах, бочках и т.д. Уильям Брамбл, основатель профсоюза на Монтсеррате, был найден виновным в коррупции, прожектерстве и неспособности к действию[3418].

Но ни один будущий премьер-министр Вест-Индии не был более ветреным, непостоянным и ярким, чем Александр Бустаманте, которого часто называли «некоронованным королем» Ямайки. Этот кондотьер, ходивший с пистолетом, обычно окутывал свое происхождение таинственностью, но заявлял: «Я из сточной канавы бедности»[3419]. Он был смелым человеком, соединив в себе вероломство, хитрость и шарм. Его сравнивали с героем ямайского фольклора, искусным и находчивым человеком-пауком Ананси. «Буста» обладал острым и практичным умом, часто ударялся в демагогию, специализировался на приземленности и саркастических речах, хвалился, что его последователи «станут голосовать за собаку», если он так скажет[3420]. На самом-то деле он был менее радикален, чем его соперник и родственник Норман Мэнли. Но Бустаманте «проповедовал умеренный курс с позитивной зажигательной яростью»[3421]. Он стал «Мессией лишенных прав, безработных, угнетаемых и мало оплачиваемых». И он объединил их, обещая «лучшую жизнь здесь и сейчас, в стране, в которой они составляют большинство, хотя общество их пока активно исключают»[3422]. Сами британцы признавали: возникшие проблемы вызваны прошлым пренебрежением, а королевская комиссия под председательством лорда Мойна, плутократа, склонного к отеческой заботе, рекомендовала большее количество субсидий для улучшения социальных условий. Однако к 1939 г. выдающиеся представители Вест-Индии, имевшие поддержку масс, уже искали пути уничтожения самого колониального порядка.

Во время и после войны Британия пыталась выполнить свои обязательства и ответить на вызов националистов путем социального обеспечения и грантов на развитие. Платежи являлись признанием новой стратегической и экономической ценности Вест-Индии, а также ее моральной поддержки. Точки на карте гордо собирались за спиной Британской империи. В одной телеграмме в Лондон было написано: «Не беспокойтесь. Барбадос с вами»[3423]. Более того, Министерство по делам колоний одобряло расширение гражданских прав (в том числе на голосование), льгот и привилегий, начиная с Барбадоса, Ямайки и Тринидада. Однако с 1943 г. Британия считала, что развитие институтов самоуправления в рамках империи должно быть связано с вопросом создания Федерации Вест-Индии[3424].

Идея «более тесного союза» между британскими владениями в Карибском море давно обсуждалась, а иногда даже опробовалась[3425]. Многие радикальные представители Вест-Индии выступали за федерацию, как альтернативу дезинтеграции. Они видели ее в качестве средство приобретения независимости и статуса доминиона целиком. Отдельные острова были слишком малы и слишком слабы, чтобы добиться этого самим по себе.

Другие политики отвергали подобные предложения. Бустаманте был таким непостоянным, что голосовал против решений собственного министерства и говорил: для удержания колоний в зависимости Британия планирует создать «федерацию нищих»[3426]. На самом деле, как заявляли другие лидеры Вест-Индии, обвиняя метрополию, ее целью являлось усиление Карибской экономики и модернизация, упрощение администрации. Она хотела сбросить финансовые обязательства и сформировать структуру, которой легче управлять в краткосрочном плане. В конце концов, она сама должна встать на ноги. Как в дальнейшем написал один чиновник из Министерства по делам колоний, «основной целью Соединенного Королевства в этом регионе с 1945 г. было политическое разъединение»[3427].

Переговоры между Британией и Вест-Индией и самих карибских территорий по поводу предлагаемого союза продолжались более десяти лет. Эта «нерешительность, покашливание и невнятное бормотание», как выразился Эрик Уильяме, могло бы дать понять Министерству по делам колоний: федерация быстро развалится на куски. Но Уайт-холл продолжал дело. Он хотел произвести еще один «аккуратный пакет, который будет приемлемым для Вестминстера или для ООН»[3428].

Две материковые британские территории в районе Карибского бассейна, удаленный Британский Гондурас (в дальнейшем Белиз) и Британская Гвиана (в дальнейшем Гвиана), которые надеялись процветать в качестве южноамериканских государств, отказались быть частью пакета. Но в 1958 году десять островов (Ямайка, Сент-Киттс, Антигуа, Монтсеррат, Доминика, Сент-Люсия, Барбадос, Сент-Винсент, Гренада и Тринидад), а также некоторые сопутствующие мелкие островки слились для формирования Федерации Вест-Индии.

Это был бессмысленный выдох умирающей империи. С самого начала Федерация свела на нет и сорвала то, что Вест-Индия считала своей главной целью — получение независимости. Это частично произошло потому, что Великобритания сохранила контроль над внешней политикой Вест-Индии, а ее генерал-губернатор лорд Хайле, бывший «главный кнут» (организатор парламентской фракции) «тори», обладал большой дискреционной властью. Он мог и отклонять законопроекты, и распускать федеративный Парламент.

Частично срыв произошел из-за того, что местная автономия оказалась сильнее федеральной власти. На островах оставалась своя валюта, тарифные барьеры или пошлины. Два гиганта, Ямайка и Тринидад, которые добились внутреннего самоуправления в 1959 г., составляли 83 процента территории, 77 процентов населения и 75 процентов богатств. Они отказались подчиняться Грантли Адамсу, федеральному премьер-министру. Он не пользовался авторитетом и влиянием, не мог даже поднять налоги. Казалось, что он предпочитает лилипутов, ущемляя крупные острова. Личное соперничество, конституционные диспуты, религиозные различия, ограниченность и предрассудки еще больше ослабили его позицию. В конце концов, Бустаманте выдвинул лозунг для разделения: «Ямайка должна лидировать — или отколоться».

Разделение из-за несовместимости казалось неизбежным. Но Министерство по делам колоний боролось за сохранение союза.

Оно пыталось «обеспечить сохранение в группе как можно большего количества федеральных территорий вместе с Ямайкой или Тринидадом. У крупных островов достаточно ресурсов и искушенного правительственного аппарата, чтобы держать другие территории в виде спутников»[3429].

Однако Британия не могла особо рассчитывать на добрую волю, особенно со стороны Ямайки и Тринидада. Националистические лидеры, такие, как Эрик Уильяме, жестко отвергали колониализм во всех его формах. «Времена господ закончились, — объявлял он, добавляя: «Господа в Вест-Индии составляли самый отсталый правящий класс в истории»[3430]. Черный прайд двигался вдоль помпезной Парадайз-стрит Кингстона. Расовая сегрегация подвергалась атаке в Бриджтауне, где в бары, рестораны и танцевальные залы не пускали негров, маскируя их под клубы. Среди убогих жилищ барачного типа в Порт-оф-Спейне исполнители народных песен в стиле «калипсо» провозглашали революцию:

Судя по тому, как получается,

Ущемленье быстро прекращается.

А потом в Вест-Индии всегда

Белый скажет неграм: «Господа!..»[3431]

Когда Британия предложила присоединиться к европейскому Общему Рынку и ограничить иммиграцию в Содружестве, Вест-Индия понятным образом предположила, что у метрополии имеются эгоистичные мотивы, чтобы пытаться сохранить навсегда структуру, которую Бустаманте называл «Федерацией-фарсом». Поэтому в 1961 г. на Ямайке провели референдум на фоне слухов о прибытии корабля Федерации с цепями, чтобы заново установить рабство. Люди проголосовали за выход из федерации.

Предпринимались тщетные попытки, чтобы сохранить живым изувеченное тело федерации. Но в 1962 г. она была официально ликвидирована. Эрик Уильяме объяснил политическую арифметику: «При вычитании одного из десяти не осталось ничего, а не девять субъектов федерации»[3432].

Ямайка и Тринидад сразу же стали суверенными государствами, как и Барбадос четыре года спустя. Более мелкие острова, которые само Министерство по делам колоний считало «музейными экспонатами»[3433], едва ли могли выжить сами по себе. Их сделали внутренне самоуправляемыми «дочерними государствами» до тех пор, пока нельзя будет отправить в свободное плавание эти обломки кораблекрушения в экваториальной штилевой полосе.

Британская Гвиана представляла собой более сложную проблему, и не только для Соединенного королевства, но и для США.

«Колосс Севера» уже давно относился к Карибскому морю, как своему заднему двору — недостаточно развитой зоне, в которую следует проводить экономическое проникновение, политическую интервенцию и военное давление. Генерал-майор Смедли Д. Батлер, имеющий много наград, ярко рассказал об американской политике — и ведущейся при помощи большой палки, и «добрососедской». Он хвастался между войнами: «Я помогал сделать Мексику, а в особенности Тампико, безопасными для американских нефтяных интересов. Я помогал сделать Гаити и Кубу приличным местом, чтобы Национальный банк собирал доходы. Я помогал успокоить Никарагуа для международного банкирского дома «Браун Бразерс». Я принес свет в Доминиканскую Республику ради американских сахарных интересов. Я помогал сделать Гондурас «правильным» для американских фруктовых компаний»[3434].

Теперь, когда успеха добился Фидель Кастро, на пике «холодной войны», которая так близко подвела коммунизм к домам американцев, США еще больше хотели навязать свою волю региону. В 1962 г. Дин Раек, госсекретарь президента Кеннеди, сказал британскому министру иностранных дел, лорду Хоуму: «США на самом деле боятся еще одной Кубы на своем континенте»[3435].

После некоторого периода сдерживания и колебаний правительство Кеннеди решило, что премьер Британской Гвианы, дантист Тедди Джаган, получивший образование в Америке, представляет собой серьезную угрозу. По словам английского министра, он являлся не антиколониальным радикалом, как Томас Джефферсон, а «красным» диктатором, «сделанным из того же теста, что и премьер Фидель Кастро»[3436].

Раек сказал Хоуму: «Для нас невозможно мириться с независимой Британской Гвианой под Джаганом, который не должен снова подняться к власти». Заметив, что США преследуют ту же политику, в ведении которой обвиняли Британию в ООН, Макмиллан высказал сожаление из-за «цинизма» Раска, который казался особенно удивительным для человека, «который не является ирландцем, политиком и миллионером».

Отвечая Раску, Хоум рассуждал об исторической роли Америки, которая считается «первым крестоносцем и главным двигателем в колониальном освобождении». Он сказал, что невозможно остановить Британскую Гвиану от получения свободы. Британия едва ли будет вводить там прямое правление, одновременно отказываясь от вмешательства в Родезии. Она не может помешать Джагану быть избранным, не подрывая демократию. Это бессмысленно.

После дополнительных переговоров на высшем уровне, во время которых британцы заявляли, что Гвиана в настоящее время в первую очередь является американской ответственностью, Лондон уступил Вашингтону. Министерство по делам колоний отложило предоставление независимости и навязало новую выборную систему, разработанную для достижения того, что Кеннеди назвал «хорошим результатом»[3437]. А ЦРУ помогло подорвать авторитет Джагана, «подстрекая к мятежам, устраивая поджоги и забастовки (включая самую длинную всеобщую забастовку в истории — десять недель)»[3438]. Во время выборов 1964 г. Джаган проиграл коалиции, которая привела Гвиану к независимости и установила режим репрессий. До самого окончания «холодной войны» «Белый дом» не позволял ему занимать государственные должности.

Эволюция Вест-Индии иллюстрирует то, как США не только вытеснили Британскую империю, но и, что замечали многие современники, продолжили дело Рима. «Решение Америки принять на себя роль Рима было преднамеренным», — заявил Арнольд Тойнби. В серии лекций, которые он прочитал в 1960 г., он проводил параллели между древностью и современностью, большим и малым. США, как и Рим, были «лидером всемирного антиреволюционного движения в защиту своих интересов и капиталовложений». Подобно Риму «Американская империя» обустраивала базы на иностранных территориях, но передала некоторые из них Вест-Индии «милостивым жестом». Это можно сравнить с эвакуацией Римом трех македонских крепостей, известных под названием «оковы Греции»[3439].

Тойнби справедливо критиковали за проведение поверхностных аналогий между различными цивилизациями и слишком схематичное представление их подъема и краха. Один американский ученый сказал: его двенадцатитомное «Изучение истории» содержит все, что угодно, кроме истории[3440].

Тойнби действительно признавал уникальность непризнанной Американской империи. Например, он отмечал, что она стала первой, кто заплатил за свое доминирующее положение благодаря добровольной помощи. Эту технику Эдли Стивенсон назвал «золотыми кандалами» для союзников[3441].

Тойнби отмечал, что во времена советского экспансионизма США не желали терпеть пустоту, вызванную схлопыванием Британской империи. Хотя Вашингтон относился к колониализму болезненно амбивалентно, он ценил стабильность, которую давало британское присутствие в Карибском бассейне после 1945 г. Сменяющие друг друга американские правительства приветствовали Федерацию и сожалели о ее распаде на ненадежные миниатюрные государства. Гренада стала независимой в 1974 г., Доминика — в 1978 г., Сент-Люсия и Сент-Винсент— в 1979 г., Антигуа — в 1981 г., Сент-Киттс — в 1983 г. Вашингтон опасался, что британцы «могут полностью уйти из региона и оставить после себя опасный вакуум»[3442].

Как и Джон Ф. Кеннеди, президент Рональд Рейган смотрел на «большой американский архипелаг»[3443] банановых республик и зависимых государств, как на область, вызывающую наибольшее беспокойство. В особенности он опасался, что одна за другой фишки «карибского домино» могут стать жертвами дьявольского альянса между Кастро и Кремлем. Некоторые американцы считали это примитивными предрассудками. «В американской внешней политике есть что-то от магии вуду, — писал сенатор Уильям Фулбрайт. — Нужно регулярно бить в определенные барабаны, чтобы отгонять злых духов»[3444].

Но Рейган продолжал «бить в барабаны». Он постарался изгнать злой дух коммунизма с Гренады — суверенного государства с населением чуть более 100 000 человек. В 1979 г. там произошла революция. Ею руководил пламенный юрист Морис Бишоп, основатель радикального движения «Джуэл». Он оскорбил Америку и своей независимостью, и склонностью к социалистическим идеям, объявив: «Мы не находимся ни в чьем заднем дворе, и мы определенно не выставляемся на продажу»[3445].

Поэтому, когда яростная ленинская фракция убила Бишопа и его помощников в октябре 1983 г., Рейган начал операцию против нее, которая получила название «Вспышка гнева». Это было вторжение на остров военно-морской армады вместе с пятью тысячами десантников, дюжинами артиллерийских кораблей, с которых взлетали вертолеты, с арсеналом сложного оборудования и тяжелого вооружения. Американцы вскоре подавили легковооруженное сопротивление, хотя кампания была омрачена обычным сопровождением колониальных (и других) завоеваний. Во время запрета на передачу новостей официальные представители заявляли, что наступление проведено с хирургической точностью. Однако американские солдаты убили тридцать больных, проведя ошибочную атаку на сумасшедший дом.

Рейган заверял, что на Гренаде развернута огромная советско-кубинская военная машина, готовая экспортировать террор и уничтожать демократию. Нотам почти не нашли никакого современного вооружения. Хотя вторжение проводилось во имя свободы, оно превратилось в оккупацию.

Установился марионеточный режим. Подозреваемых коммунистов посадили в тюрьмы и пытали. США прилагали усилия, чтобы расширить и использовать экономику Гренады в интересах капитализма. Об этом процессе говорилось, как о «долларовом колониализме или кокосовой колонизации»[3446]. Большая помощь была предоставлена частным предприятиям, но коммунальные услуги урезали, а свободные профсоюзы ослабили. Понятно, что после протестов в Конгрессе относительно «канонерской дипломатии» и введении «демократии на кончике штыка»[3447], американцам следовало радоваться легким триумфам Рейгана на Карибах. Гневные протесты во всем мире тоже были предсказуемы, хотя обвинения Советского Союза частично утратили силу из-за того, что его телевизионные службы изначально предположили, будто Гренада является провинцией на юге Испании. [Заявление остается на совести автора и действительности не соответствует. В СССР существовала хорошая служба уточнения информации. Что касается Гренады, то информация о движении армады сообщалась и до начала операции. — Прим. ред.]

Однако довольно сильно удивило невыразительное принятие случившегося Британией. Маргарет Тэтчер, которая являлась личным другом и идеологическим единомышленником Рейгана, узнала о планируемом вторжении всего за несколько часов и позвонила ему по «горячей линии» для выражения протеста. «Вы вторглись на территорию Ее Величества, даже не сказав мне об этом ни слова»[3448]. Но президент нацелился самоутвердиться после террористической атаки в Ливане, в результате которой погиб 241 американский морской пехотинец. Он вежливо отмахнулся от ее возражений. У Тэтчер все кипело внутри, и в дальнейшем она продемонстрировала свое раздражение. Однако же премьер смирилась с акцией Рейгана, а ее правительство не осудило публично атаку на государство Содружества. Оно также не поддержало резолюцию ООН с заявлением о том, что атака была вопиющим нарушением международного права и с требованием ухода американцев.

Лейбористская оппозиция воспользовалась удобным случаем. Денис Хили сказал: агрессия Рейгана в Вест-Индии представляет собой «непростительное уничтожение союзника». Пришло время премьер-министру встать с колен, на которых она стоит перед США[3449].

Нехарактерное отношение «Железной Леди» стало молчаливым признанием вспомогательного статуса Британии, что оказалось еще более унизительно очевидным во время премьерства Тони Блэра. Британская уступчивость и согласие отражали растущую уверенность Америки, как и ее силу. Поднялся колосс, который затмил мощь Великобритании и соответствовал претензиям Рима. Как предполагает один ведущий Карибский историк, Гиббон интерпретировал бы вторжение Рейгана в Гренаду, как «то, что происходит между империей и варварскими провинциями»[3450].

* * *

Кипр тоже стал жертвой следующих одна за другой империй. Среди тех, кто его оккупировал, можно назвать египтян, мике-нян, финикийцев, ассирийцев и персов. Остров, который добывал медь («kupros») для фараона Ахетатона и отправлял корабли для осады Трои, пал под ударами Ксеркса и Александра Македонского. Он стал важным перекрестком между Востоком и Западом. Он являлся источником кукурузы, вина, растительного масла и соли, а также складом для золота, серебра, слоновой кости, шелка и других ценных товаров. Через него шла транзитная торговля. По словам Гиббона, название Кипр «наводит на мысль об элегантности и удовольствии»[3451].

Кипр вызывал разногласия и споры. Рим превратил его в провинцию, которую Марк Антоний отдал Клеопатре в знак любви. Но ее забрал назад Август. Святой Павел обратил Кипр в христианство, потом на него напали восставшие иудеи, которые разрушили богатый город Саламин. Во время семисотлетнего правления византийских императоров сарацины атаковали и захватили остров. В 1191 г. его заняли английские крестоносцы Ричарда Львиное Сердце, который продал территорию рыцарям-тамплиерам. Франки, генуэзцы и венецианцы, от которых в Никосии и Фамагусте до сих пор остались массивные каменные крепости и опорные пункты, поддерживали крест — сохраняли господствующее влияние христианства (хотя и римско-католического). Но полумесяц снова появился в XVI веке, когда турки отвоевали остров, превратив готические соборы в мечети. Несмотря на выдавливание пота и крови из своих подданных, мусульманские султаны терпели православное христианство и эллинистическую культуру. Поэтому в то время, когда Кипр со своими низкорослыми оливковыми рощами и выжженными долинами географически принадлежал Малой Азии, он сохранял духовную связь и с удаленной Грецией. Самая высокая вершина в горах Тродос, покрытых сосной, называлась Олимп. Большинство киприотов говорили на языке Гомера и почитали цивилизацию Платона. После греческой войны за независимость в 1821 г. они настояли на том, что их прародителями были греки до Сократа.

На острове, на протяжении тысячи лет раздираемом имперскими конфликтами, увеличивался разрыв между теми, кто носил ермолки и идентифицировал себя с Акрополем, и теми, кто носил тюрбаны и почитал Блистательную Порту. В такой ситуации Оттоманская империя передала контроль над Кипром Британской империи в 1878 г. Остров был подарком или наградой Дизраэли за поддержку султана Абдул-Гамида «Проклятого» против царя Александра II, чьи силы подошли так близко к Константинополю, что солдаты видели минареты Айя Софии и силуэты британских броненосцев в бухте Золотой Рог.

Премьер-министр высоко оценил эту награду, диадему темного, как вино, моря, и «розовое царство Венеры»[3452]. С конгресса в Берлине он привез домой «почетный мир». (Это выражение Невилл Чемберлен необдуманно повторил шестьдесят лет спустя, из того же самого окна на Даунинг-стрит, когда он возвратился из Мюнхена). Соотечественники Дизраэли приветствовали его пышно и радостно. Премьер чувствовал сильное недомогание, ему пришлось облачиться в длинное белое пальто. На празднике выделялась триумфальная арка, поверх которой «Юнион Джек» переплетался с лавровыми листьями, как знак бескровной победы.

Теперь Дизраэли, который был графом Биконсфилдским, именовали «герцогом Кипрским»[3453]. В письме королеве Виктории он говорил об острове, как о ключе к Азии.

Этот образ лучше подходил Суэцу, который открывал путь в Индию и на Восток. Когда Британия закрепилась в канале, захватив Египет в 1882 г., Кипр стал в лучшем случае запасным ключом, а в худшем — ржавым висячим замком к тупику Средиземного моря. Владея Гибралтаром, Мальтой и Александрией, британцы даже не удосужились углубить илистую гавань Фамагусты, что оказалось фатальным в 1956 г., поскольку ею не смог воспользоваться военно-морской флот.

Мерцание «имперского оптимизма»[3454], разбуженного Дизраэли, быстро потускнело, а Кипр, как правило, считали «самым белым из белых слонов»[3455]. Новые хозяева воспользовались старым принципом спасительного пренебрежения. Они ввели Законодательный совет, но он оказался таким бессильным, что один кипрский депутат назвал его «тыквой»[3456]. Они позволили эллинистическое образование, поскольку оно частично финансировалось Грецией. Они дали религиозную свободу, но не признавали мирской силы церкви. Ее автокефальный характер и теократические претензии шли от Зенона, первого императора, который в одиночестве правил на Востоке после того, как Римская империя превратила существовать на Западе. Зенон наделил архиепископа Кипрского тенью своего могущества. По словам Гиббона, император был «наименее презренным и недостойным»[3457] в церковных и духовных вопросах. Он разрешил старшему священнослужителю острова (этнарху) иметь в своем распоряжении скипетр (а не пасторский посох), носить пурпурные одежды и подписывать документы имперской киноварью. Британцы от всего этого отказались, как от очковтирательства. Но они признали преданность, которую большинство киприотов испытывали к греческой «родине».

Уже в 1907 г. Уинстон Черчилль сказал: следует уважать права мусульман, но для православных киприотов только естественным является желание лелеять идеалы союза с Грецией «честно, преданно и ревностно»[3458].

Первая Мировая война чуть не привела к этому союзу. Великобритания официально аннексировала остров, когда Турция взяла сторону коалиции Германии, Австро-Венгрии и Болгарии. Но в 1915 г. правительство Эсквита предложило остров Греции, как побудительный мотив для присоединения к союзникам. Предложение отклонили, больше оно не делалось. Но казалось, что эта идея узаконила предстоящее объединение Кипра с Грецией. Она дала надежду, что британцы будут действовать в стиле Байрона и соответствовать своему греко-кипрскому прозвищу «филелефтери» — «любители свободы».

Одним из условий мирного договора стало признание Турцией британской власти над островом. В 1925 г. Кипр, который был цивилизованным (как любили говорить патриоты), пока британцы все еще прыгали с дерева на дерево[3459], стал колонией короны. На следующий год, словно для того, чтобы смягчить удар, он получил губернатора, которого считали проэллинским до кончиков рыжих усов. Им стал сэр Рональд Сторрс, который ранее работал в Каире и Иерусалиме. Он был обходителен, вежлив, умудрен опытом, обладал изысканным и утонченным вкусом, мог выдать цитату из античной или классической литературы на все случаи жизни. Говорили, что губернатор обучается очень легко, но напоказ.

Однако Сторрс с женой были неприятно поражены примитивными условиями жизни на Кипре, где даже не имелось телефонной системы. Когда они приехали в официальную резиденцию в Никосии, леди Сторрс приблизилась к длинному и низкому зданию, похожему на хлев, заметив: «В любом случае, конюшни хорошие»[3460]. Но она смотрела на сам Дом правительства. Это было деревянное строение, собранное из готовых блоков, изначально предназначавшееся для штаба главнокомандующего на Цейлоне (который сразу же нашел себе каменный дворец). Его перевезли на Кипр, по частям доставили из Ларнаки на верблюдах, а потом королевские инженеры собрали здание, словно домик из детских кубиков.

Обещание Уайт-холла предоставить более подходящее, постоянное жилище оказалось «нереализуемым, как новое явление Афродиты из соседнего моря»[3461]. Поэтому, по прошествии почти половины столетия, полы в Доме правительства прогнили, крыша текла, а белые деревянные стены пропускали зимнюю стужу. Несмотря на эти неподходящие условия, Сторрс печально заявил, что строение «не без привлекательности»[3462]. То, что он смог произвести впечатление на местное население, несмотря на такие недостатки в доме, новый губернатор приписывал неожиданной способности к гипнозу.