Глава 8 «Варвары шумят на границах» Англо-бурская война и империя в Индии
Глава 8
«Варвары шумят на границах»
Англо-бурская война и империя в Индии
Англо-бурская война отравила конец жизни королевы Виктории и лишила имперский блеск позолоты во время царствования ее сына. Несмотря на вспышки джингоизма на родине и выражения преданности и верности в доминионах, наблюдалось широко распространенное беспокойство. Давиду, как казалось, предназначено сразиться с Голиафом, белым пришлось воевать друг с другом в вельде.
Все свидетельствовало о том, что конфликт спровоцировали британцы. Африканеры рассматривали его в качестве кровавого «последнего акта великой драмы века несправедливости»[1273]. «Веком несправедливости» назвал свою брошюру Ян Смэтц. Она была написана в канун начала военных действий в сентябре 1899 г. Автор осуждал растянувшуюся попытку британцев задавить свободу буров.
Более того, казалось, что война была источником всех несчастий и бедствий. Политики вроде Дэвида Ллойд-Джорджа, журналисты из окружения У.Т. Стеда и экономисты, например, Дж.А. Хобсон, обвиняли свое правительство в том, что оно обращается к оружию из-за вожделения золота. Они говорили, что цель британской администрации — монополизировать рудники, обеспечить дешевый труд чернокожих для владельцев и обогатить тех, кто их финансировал.
Ряд критиков зашел еще дальше, некоторые высказывались просто гнусно. Например, Генри Хиндман, который обычно носил шелковую шляпу и фрак, учился в Итоне, но, судя по всему, ставший социалистом «из озлобленности на весь мир, поскольку его не включили в число одиннадцати человек, составлявших команду Кембриджа в игре в крикет»[1274]. Он рассматривал войну как часть заговора для насаждения «англо-иудейской империи в Африке». Выиграли бы от этого рэндлорды. [Рэндлорды — владельцы рэндов, так в Южной Африке именуют горные хребты, но в данном случае имелась в виду земля, крупнейший в мире золото-урановый бассейн. — Прим. перев.] Хиндман высмеивал их, проявлял неуважение, называл Хоггенхаймерами, а также утверждал, что их столицей будет «Еврееханнесбург»[1275].
Если причина войны казалась позорной, ее ход стал явно ужасающим и трагичным. Армия империи состояла из 250 000 человек, она была раздута при помощи контингентов из Канады, Австралии и Новой Зеландии. Но ей потребовалось почти три года, чтобы справиться с колонией фермеров, население которой, как с укором заметил Ллойд-Джордж, не превышало население Флинтшира или Денбигшира.
За это время буры нанесли своим противникам серию таких унизительных поражений, что лорд Солсбери задумывался, не смогли бы завоевать больший успех армии краснокожих индейцев[1276].
Для нанесения поражения бурам британцы использовали против невинных гражданских лиц то, что лидер либералов сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман назвал «варварскими методами»[1277].
Южноафриканский конфликт действительно стал самой большей катастрофой империи после потери американских колоний.
Но война не являлась кульминацией сотни лет медленной агрессии, как заявил Смэтц в своем «боевом кличе». Она не стала результатом и капиталистического (а еще в меньшей степени, еврейского) заговора. Конечно, многие из тех, кто имел долю в рудниках и железных дорогах (эти интересы пострадали из-за новой ветки к заливу Делагоа), хотели модернизировать Трансвааль. В частности, они намеревались создать хорошо налаженную, организованную в соответствии с современными требованиями дешевую экономику. Но добиться этого было маловероятно при «средневековой расовой олигархии»[1278], которую возглавлял президент «из палеолита»[1279].
Поэтому акционеры настаивали на исправлении ошибок и устранении несправедливости по отношению к ойтландерам (иностранцам), надеясь, что Британская Южная Африка поглотит бурские республики. Однако историки-марксисты неправильно заявляют, будто «мотивом и движущей силой англо-бурской войны было золото»[1280]. Некоторые инвесторы и дельцы, занимавшиеся золотом, выучив урок набега Джеймсона, заняли выжидательную позицию. Другие предпочитали мир и прибыль с Крюгером.
Более того, Солсбери и Чемберлен, как и новый верховный комиссар Южной Африки сэр Альфред Милнер, в первую очередь беспокоились из-за политической и стратегической мощи. Они считали, что необходим контроль над всей Южной Африкой, потому что без этого Британия потеряет ключевую военно-морскую базу в Саймонстауне. База находилась на одном из самых важных в мире торговых путей и, как выразилось Военное министерство, окажется невозможно «создать Гибралтар из полуострова с мысом Доброй Надежды»[1281].
Милнер оказался «британским расовым патриотом»[1282] со страстью к имперской консолидации. Он был наполовину немцем. Этот человек проявил абсолютную беспринципность.
Милнер рос в бедной, но благородной семье, завоевал почти все возможные призы в Оксфорде, а подготовился к жизни губернатора колонии или доминиона, работая барристером, журналистом и гражданским служащим. Перед тем, как стать начальником Управления налоговых сборов, Милнер управлял финансами Египта. Этот чиновник казался моделью умеренности, «безопасным и надежным человеком с разумом независимого депутата британского Парламента»[1283].
Но под полным чувства собственного достоинства экстерьером скрывалась пылкая и страстная натура.
Милнер был высок и широк в плечах, с узким лицом, с усами, серыми, глубоко посаженными глазами, обаятельной улыбкой. В дальнейшем, при работе с ним, Чемберлен сожалел, что забыл совет, данный кем-то даме, на которой загорелась одежда: «Оставайтесь как можно более спокойной»[1284].
В Лондоне Милнер содержал тайную любовницу, с которой ездил на велосипедные прогулки. Помогая в кампаниях «Пэлл-Мэлл газетт» в защиту чего-либо или походе против чего-либо, он обычно восклицал: «Как забавно!»[1285]
В Кейптауне Милнер продвигал имперские интересы в «духе Торквемады — безжалостно, непреклонно, фанатично»[1286]. Он выучил голландский язык, что позволило ему всесторонне и тщательно разобраться с позицией африканеров. Он уведомил лидеров буров о том, что предстоит война[1287]. Он же сказал Чемберлену, что должность верховного комиссара — это боевой пост[1288].
Милнер помог убедить министра по делам колоний в том, что богатый полезными ископаемыми Трансвааль (возможно, при помощи Германии или даже Франции) будет представлять угрозу для британского господства в Южной Африке. Из-за маленьких размеров бурских республик этот страх может показаться абсурдным. Но империи склонны страдать от парадоксальной формы паранойи. Беспокойство по поводу уязвимости увеличивается в пропорции к их размерам. Как точно заметил Стед, чем более похожим на волка становился Джон Булль, тем больше он беспокоился из-за того, что «люди могут принять его за овцу»[1289].
Однако после набега Джеймсона Трансвааль «покупал оружие и боеприпасы в достаточной мере, чтобы перестрелять все армии Европы»[1290]. И ответ Крюгера на вопрос, почему ему требуется такой арсенал, едва ли успокаивал: «О, кафры, кафры и подобные им типы!»[1291]
В самом конце последнего года мира Уильям Батлер, ставший командующим британскими войсками в Южной Африке, увидел еще одно угрожающее предзнаменование на небе. Он стал свидетелем полного затмения луны, которая, как казалось, «была накрыта окровавленной скатертью». Она отбрасывала такой жуткий свет, что земля выглядела, словно кладбище ночью[1292].
Но в 1899 г. Милнеру, которого некоторые рассматривали, как покрытого броней Бартла Фрера, а другие — как карманного Бисмарка, — не требовалась никакая астральная помощь. Он и без нее запланировал курс на агрессию. Его тактика состояла в использовании китландеров для получения контроля над Трансваалем — или через получение ими голосов избирателей, или при помощи силы. Во время совещания в Блумфонтейне в июне, которое один из чиновников Милнера сравнил с «пустой болтовней с непокорным вождем», Крюгер понял их намерения. Со слезами на глазах он воскликнул: «Вы хотите нашу страну»[1293].
Премьер-министр и министр по делам колоний предпочли бы, чтобы президент капитулировал. Но как сказал Солсбери, они были вынуждены столкнуться с Крюгером на «нравственном поле», умело подготовленном Милнером и джингоистами, которые его поддерживали[1294]. Однако верховный комиссар, который делал для начала войны больше чем кто-либо, был просто впереди своих политических хозяев на родине. Чемберлен, который хотел получить убедительный «казус белли», формальный повод к началу войны, одобрил его зажигательное донесение с утверждением о том, что к ойтландерам относятся, словно к рабам. Солсбери дал знать Милнеру, что «главное — дать хорошо понять в Африке, что боссы — мы, а не голландцы»[1295].
Однако Солсбери и Чемберлен беспокоились, что драчливость Милнера оскорбит общественное мнение на родине. Поэтому, когда президент Трансвааля, признавая, что военных действий не избежать, выпустил ультиматум в октябре 1899 г., британский премьер-министр был рад, что освобожден от задачи объяснять своему народу, почему Британия вступает в войну. Но, позволив Британии представить себя жертвой агрессии, Крюгер пожертвовал постоянным пропагандистским преимуществом ради временного военного преимущества.
Бурский план кампании, согласно формулировке Яна Смэтца, состоял в мобилизации нации (две бурские республики могли собрать 45 000 вооруженных бюргеров), чтобы ворваться в Наталь до прибытия британского подкрепления. Смэтц, который последовательно был юристом, солдатом и государственным деятелем, сказал Крюгеру: «Страну ждет ужасающая кровавая баня, из которой наши люди выйдут или изможденными и поредевшими, став дровосеками и водоносами для ненавистной нации, или победителями, основателями республики африкандеров, тянущейся от Столовых гор до Замбии»[1296].
Он надеялся на победу при помощи иностранцев и деморализации британцев. Однако буры после триумфальных наступлений, в результате которых британские гарнизоны оказались под осадой в Мафекинге, Кимберли и Ледисмите, вскоре были вынуждены перейти к обороне.
Верховное командование буров, возглавляемое Петрусом Жубером, проявляло осторожность. Только один военачальник обладал какими-то реальными знаниями военного дела, да и он получил их у Карлайла, прочитав о жизни Фридриха Великого. Но все равно противники оказались еще более неумелыми и неприспособленными, причем в такой степени, что среди буров ходили анекдоты о смертной казни за убийство кем-либо из них британского генерала. Милнер сожалел об очевидной неуязвимости большинства старших офицеров для вражеских пуль.
Такая галерея военного гротеска оказалась непроницаемой для исторической реабилитации. Имелся глупый и медлительный Буллер с телегами, в которые были впряжены волы, с домашним скарбом, включая оснащенную всем необходимым кухню и железную ванну. Имелся бледный и страшный, словно мертвец, Гатакр (известный, как «Прогнутая Спина»). Он изматывал своих солдат горячими страстными обращениями и хозяйственными работами. Имелся Уоррен со стеклянным глазом, который считал, что его людей следует «представить»[1297] противнику перед тем, как разрешать сражаться. Был страдающий бессонницей Харт, чьи фатальные маневры отражали, как сказал один младший офицер «неугомонность, суету и беспокойство впавшего в детство старого дурака»[1298].
Леопольд Эмери в «Истории войны в Южной Африки в "Тайме"» заявил: ничто не удивляло более, чем презрение, которое военачальники буров демонстрировали по отношению к своим противникам, кроме того факта, что почти всегда оно было оправдано.
Эмери винил в том продвижение по служебной лестнице офицеров, которые выступали на парадах, а дешевые награды завоевали, стреляя по плохо вооруженным дикарям[1299]. Теперь они отправили на бойню собственные войска. Эти офицеры полностью недооценивали смертоносность современного стрелкового оружия, которое было так решительно продемонстрировано при Маджубе и Омдурмане. Ужасающей ошибкой стало и непризнание изменившегося характера ведения военных действий. Эта опрометчивость не предвещала ничего хорошего при любой сильной проверке имперской мощи.
Ни одно сражение не продемонстрировали с большим драматизмом военные недостатки Британии, чем третье поражение во время «черной недели» в декабре 1899 г. Оно случилось в Коленсо, который представлял собой хижины из рифленого железа, сгрудившиеся вокруг железнодорожной станции. Поселок располагался в двенадцати милях к югу от осажденного Ледисмита. Эта омерзительное и грязное селение служило жалким памятником епископу, в честь которого было названо, но местоположение оказалось очень важным. Река Тугера огибала его петлей, словно серебристая змея, ползущая вниз с Драконовых гор, которые казались пурпурными на удалении. С севера и запада на Коленсо выходил полукруг холмиков медного цвета диаметром в шесть миль. Они поднимались рядами, напоминая сиденья в амфитеатре. Низина к югу состояла из открытого вельда, который катился вниз к реке зелено-коричневыми волнами.
На эту арену, следуя за железнодорожной веткой к Ледисмиту, вышла армия сэра Редверса Буллера. Солдаты были одеты в форму цвета хаки и покрыты мелкой серой пылью до пояса. Армия состояла из 18 000 человек. Это оказалось самое мощное подразделение, которое Британия выставила в поле после Крымской войны. Оно состояло из пехоты, кавалерии, орудий, фургонов с впряженными волами, походных кухонь, медицинских повозок, которые тянули мулы, маркитантов и проституток всех сортов.
Войска жаждали славы. Они были полностью уверены в своем доблестном, хотя и неразговорчивом военачальнике, чьи лидерские качества Гладстон ставил выше качеств Иисуса. Их радовали и веселили шутливые названия различных подразделений — «Пираты Бетюна», «Легкие грабители империи» и (поскольку в Южной Африке легкая кавалерия украшала головные уборы петушиными перьями) «Чистильщики труб»[1300].
Тем временем буры, которых насчитывалось примерно пять тысяч человек — усатых мужчин в поношенной одежде под командованием одного из лучших молодых военачальников, Луи Боты, оставались молчаливыми и невидимыми на укрепленной позиции на другой стороне Тугелы. Река с крутыми берегами стала их рвом. Гребни, покрытые кустарником, служили бурам парапетами. Каменистая земля скрывала траншеи и артиллерийские позиции.
На самом деле Бота преобразил высоты Коленсо, превратив Колизей в Капитолий. Он правильно ожидал, что противник этого не поймет и попытается устроить зрелищное выступление гладиаторов. Буллер оставался верен сам себе и не стал зондировать линии буров, а также не провел никакой серьезной фланговой атаки. Он приказал начать артподготовку с дальнего расстояния. Но оглушительные залпы ничего не дали, кроме вздымания облаков красной пыли с зелеными парами лиддита.
Затем последовала фронтальная атака.
Она оказалась фатальной с самого начала, поскольку 12-фунтовые орудия полковника Лонга зашли слишком далеко перед пехотой. Они стали идеальными целями для бурских стрелков. Кроме того, артиллеристы прекрасно освещались жарким солнцем в безветренное утро. Когда маузеры открыли огонь, создалось впечатление, будто «кто-то нажал на кнопку и включил миллион электрических лампочек»[1301]. Стоял треск и грохот, и мириады языков пламени вырвались из траншей. Пули буров летели «ровными линиями, как телеграфные провода»[1302].
Из-за использования бездымных патронов стрелков было сложно заметить. Они разорвали в клочья британских артиллеристов и лошадей. Буры серьезно наказали ирландскую бригаду Харта, которая шла вперед плотными рядами с привинченными штыками. Ирландцы не смогли найти брод и оказались на островке земли, образуемом рекой и ее слепым рукавом. Бросок Буллера направо, который мог бы ему дать выигрышную позицию, позволяющую вести анфиладный огонь по оплоту буров, тоже не дал результата. До полудня, не желая допускать дальнейшую бойню, он отступил, оставив десять орудий празднующему победу Боте. Буры понесли 29 потерь, из них 7 человек убитыми. Британцы потеряли 143 человека убитыми и 1 002 — ранеными.
Сравнивая поражение дервишей на Ниле с победой африкандеров на Тугеле, генерал Литтлтон сказал: «В первом случае 50 000 фанатиков неслись по открытой местности к верной смерти, не обращая внимания на отсутствие прикрытия. Но в Коленсо я за целый день не увидел ни одного бура, пока сражение не закончилось. В этом случае жертвами стали наши люди»[1303].
Враги империи радовались. Когда было объявлено, что сливки британской армии отправились в Южную Африку, американский художник Джеймс Макнейл Уистлер ответил: «Взбитые сливки…»[1304]
Но на родине ужасающие результаты «черной недели» вызвали «истерическое беспокойство»[1305]. В первый день 1900 г. один язвительный комментатор предупреждал, что если не будут проведены радикальные военные реформы, «историку будущего придется суммировать причины упадка и разрушения Британской империи тремя вескими словами — самоубийство по глупости»[1306].
Если судить по действиям сэра Редверса Буллера после этого кровавого поражения, то можно сказать, что это — слишком суровый вердикт. Он сразу же телеграфировал в Лондон, чтобы сказать: селение Коленсо неуязвимо для чего-либо, кроме блокады.
Генерал отправил сообщение с помощью гелиографа в Ледисмит, советуя сэру Джорджу Уайту «сжечь шифры, уничтожить орудия, расстрелять боеприпасы и договориться о лучших из возможных условий»[1307].
Это были трагические свидетельства, но говорившие не о потере солдатского мужества, а об отсутствии военной разведки. Буллеру не хватало стимула, поскольку его энергию поглощал его аппетит. Как сказал Уильям Батлер, Коленсо было проиграно на тренировочных полях Олдершота, где Буллер, судя по всему, «регулировал движения своей бригады, руководствуясь тем, в каком направлении отправились повозки с закусками в начале столкновения»[1308].
Поэтому у Уайта флаг остался поднятым, а Буллера — сняли с должности главнокомандующего. Но генерала оставили для продолжения доблестных передвижений вдоль Тугелы — в Спион-Коп и Ваал-Кранц, благодаря чему он заработал кличку «Сэр Обратный Ход».
Фельдмаршал лорд Робертс вместе с Китченером в должности начальника штаба и большим подкреплением, среди которого оказалось много добровольцев из доминиона, отправился в путь для его замены. По мнению Уолсли, Робертс был «забавным, маленьким, сомнительным шоуменом»[1309]. Но этот франтоватый и проворный «Бобе» стал национальным спасителем. Несмотря на шок от потери единственного сына в Коленсо, он действовал решительно для использования в своих интересах оборонительной стратегии буров.
Робертс наступал от мыса Доброй Надежды, обошел буров по флангу с сорока тысячами человек и сотней орудий. Это был ужасающий марш, сопровождавшийся неожиданными атаками, песчаными бурями, дождем, холодом, голодом, брюшным тифом, тучами мух и невероятной вонью от разлагающихся трупов лошадей, мулов и волов. Как писал Киплинг,
Вол, тянущий фургон, живой, Семь центнеров волочит за собой. Но дохлый вол, однако же, сильней: Весь лагерь сдвинет тушею своей[1310].
Несмотря на безнадежно дезорганизованную транспортную систему, колесницу войны Робертса было не остановить.
Вначале он освободил Кимберли, где Роде, охраняя свои активы, пытался сохранять спокойствие, раздумывая о том, «что старые римские императоры чувствовали, когда (как часто случалось) их легионы рассеивались»[1311].
Затем Робертс поймал в капкан четыре тысячи буров под командованием Пита Кронже в Паардебурге. Китченер пытался разбить их лагерь, окруженный повозками, завоевав репутацию «самого талантливого убийцы (собственных людей), которого породила война»[1312]. Но Робертс вынудил африканеров к капитуляции, что стало поворотным пунктом конфликта.
Буллер освободил Ледисмит. Буры надеялись, что он станет еще одним Йорктауном. Его защитники жили на супе типа «Боврила», который называли «Чеврил». [«Боврил» — мясной экстракт для бульона. — Прим. перев.] Его варили из конины, и он так вонял лошадьми, что говорили, будто этот суп лягается. Защитники были «худыми и изможденными и напоминали трупы»[1313].
Робертс зашел в Блумфонтейн, падение которого праздновалось за обедом, на котором Киплинг предложил тост в честь президента Крюгера, «научившего Британскую империю ее обязанностям»[1314].
Среди других проявлений радости был буклет под названием «Возбуждающий опыт первой британской женщины, освобожденной лордом Робертсом».
17 мая 1900 г. освободили Мафекинг. Осада этого пыльного железнодорожного узла в вельде была возведена в героический эпос, отчасти — благодаря смелым «кафрграммам» полковника Баден-Пауэлла: «Все хорошо. Четыре часа бомбардировки. Убита одна собака»[1315].
Когда новость об освобождении Мафекинга достигла Англии, размахивающие флагами толпы праздновали это событие дико и энергично, и в английском языке даже появилось новое слово, описывающее подобные празднования — «mafficking».
В Лондоне и других местах «улицы были заблокированы кричащими, поющими, веселыми толпами, состоящими из горожан обоего пола и всех классов. Казалось, что все эти люди буквально сошли с ума от радости»[1316].
На самом деле Мафекингу не угрожала большая опасность (хотя при режиме Баден-Пауэлла семьсот африканцев умерли от голода), его стратегическая важность преувеличивалась. В дальнейшем Китченер любил объяснять: «Город удерживали, потому что Военное министерство считало, что он является ближайшим морским портом к Претории»[1317].
Но общественность требовала катарсиса в форме карнавала. Это не была «оргия бесчинства»[1318], организованная джингоистами из прессы, проповедниками, артистами и уличными ораторами. Правда, все несомненно внесли свой вклад в военную лихорадку в последующие дни. То был спонтанный ответ на добрые вести после отчаяния «черной недели», провозглашение имперского триумфа и предвкушение окончательной победы.
Очевидно, Робертс достиг этого, когда занял Преторию в июне. Однако, несмотря на крупномасштабную капитуляцию, радость оказалась преждевременной. Борьба просто вошла в новую и более смертоносную фазу.
Буры начали партизанскую кампанию в надежде использовать свою несравненную мобильность и тщетно ожидая использования глубоких международных симпатий к их целям. Разбросанные подразделения конной пехоты атаковали британские аванпосты, устраивали засады на колонны, грабили конвои и портили железнодорожные ветки. Они проводили крупные атаки на Капскую колонию, которая разрывалась между верностью короне и кровным братством с бурами, по большей части оставаясь пассивной. Этими диверсионными группами руководили гениальные командующие типа Коса де ла Рея, Джексона Каменной Стены, мастера сопротивления, и Христиана Девета. Тактика последнего — безжалостно бей и удирай — вызвала восхищение у самих британцев.
Один из тех, кто его преследовал, Уолтер Гиннес (в дальнейшем лорд Мойн), писал в июне: «Это напоминает поимку ртути при помощи щипцов… Я считаю, что война в Оранжевой республике пока еще едва ли началась. Девет гораздо умнее, чем наши военачальники. Он сражается только в том случае, когда может нанести нам урон и не пострадать сам. Когда газеты пишут, что буры «сбежали», они выражают тот факт, что у противника достаточно здравого смысла, чтобы убраться после того, как цель достигнута… Если мы только не сожжем все фермы в стране (а Европа это едва ли потерпит), то такое положение вещей будет продолжаться бесконечно»[1319].
Робертс был менее проницательным. Он не оправдал свою репутацию терпимого и снисходительного человека, начав такую яростную политику выжженной земли, что казалось, она нацелена полностью уничтожить сопротивление. (Однако на самом деле сопротивление усилилось).
После осеннего побега Крюгера в Голландию, «Бобе» вернулся в Англию, убежденный, что Китченер быстро покончит с так называемыми «упрямцами». Это было общее мнение, которое только что использовал Солсбери для получения «тори» еще одного срока у власти во время так называемых «выборов-хаки».
Но Китченеру мешал тот факт, что «буры непохожи на суданцев, которые останавливались, чтобы провести честное сражение. Африканеры всегда сбегают на своих маленьких пони».
Он безжалостно охотился на них, реквизировал лошадей санитарной службы, нанял пять тысяч так называемых «буров-Иуд», вооружил тридцать тысяч африканцев для участия в том, что считалось войной белых людей. Китченер изводил собственные подразделения почти как силы врага, заслужив кличку «К. из Ада»[1320].
Будущий министр построил цепь блокгаузов, которых в итоге оказалось восемь тысяч. Они были соединены колючей проволокой. Но бурам обычно удавалось прорваться сквозь этот кордон и сбежать. Партизаны растворялись на местности, как и бывало во все века. Иногда африканеры были бойцами, иногда фермерами -рыбой, которая плавает в море населения. С полного одобрения Солсбери, который предпочитал клеймить непокорных буров, Китченер пытался осушить море.
Он не являлся законченным ревнителем строгой военной дисциплины, а скорее походил на диктатора в зародыше, уничтожив тридцать тысяч ферм и дюжины деревень. Китченер сжигал посевы и рубил деревья, убивал и конфисковал скот. Британцы не только лишали буров еды и жилья, но и угнали 160 000 их жен и детей в пятьдесят концентрационных лагерей, организованных вдоль путей, проложенных Робертсом. Очевидно, лагеря не являлись повторением тех, которые на Кубе создал «генерал-мясник» Уэйлер. Здесь 28 000 человек (по большей части — дети) умерли от болезней и недоедания, вызванных условиями, которые оказались почти столь же плохи, как в отдельных лагерях для африканцев. Там смертность, вероятно, была еще выше.
Тогда и позднее предпринимались попытки для оправдания лагерей или, по крайней мере, для смягчения их ужасов. Говорили, что концлагеря — военная необходимость. Женщин этого народа тоже следовало подавлять. По словам Фрэнка, брата Родса, «когда мы приближались к фермам, женщины прыгали в кровать с винтовками маузер. Странный выбор, но это факт»[1321].
В любом случае, некоторые женщины и дети буров жили хуже дома, чем в лагерях. Они еще больше пострадали бы в вельде.
Санитарные условия в британских казармах и военных госпиталях оказались столь же плохими. Буры были их худшими врагами, лечились лекарствами «кафров» вроде собачьей крови и конского навоза, но британцы делали все возможное, чтобы им помочь. В «Тайме» Флора Шоу даже радовалась при виде «счастливых лиц тысяч детей, которые собираются вокруг школ и походных кухонь, где раздают суп»[1322].
Тем не менее, несмотря на все особые заступничества, имелись и более уродливые пятна на репутации империи, чем эти лагеря. В них власти считали матрасы, свечи и мыло роскошью. Семьи «упрямцев» получали меньше еды, чем семьи «поднявших руки вверх» (буров, которые сдались). Дети выглядели, словно «маленькие старички и старушки»[1323].
В целом одна шестая часть бурского населения умерла в местах, которые британцы называли «убежищами». (Стед опровергал это заявление — «высшую степень наглого лицемерия»)[1324].
Имелись и другие обвинения в преднамеренном геноциде, запланированной бойне невиновных. Они были неправильными. Однако Ллойд-Джордж правдоподобно обвинил правительство Солсбери в ведении того, что по сути являлось «политикой истребления»: «Она разбудит сильные эмоции в человеческих сердцах, направленные против британского правления в Африке»[1325].
Эмили Хобхаус, занимавшаяся общественной работой и проводившая расследование в лагерях, также говорила о «войне на истребление»[1326]. Благодаря ей и другим подвижникам условия улучшились. Но конфликт в целом стал более яростным. Зверства, репрессии и казни происходили с обеих сторон. Африканцы иногда были виновными, но обычно становились жертвами, поскольку буры «смотрели на кафров с крайним презрением и относились к ним, словно к собакам»[1327].
Рыцарства и благородства было очень мало. Когда пол танцевального зала в резиденции в Блумфонтейне потерял должный вид, британские офицеры продавали старые доски пола за 1 шиллинг 6 дюймов штуку лишенным свободы бурским женщинам на гробы для их детей.
Правила ведения войны свободно нарушались. Даже Конан Дойл признавал: британцы стреляли пулями «дум-дум», которые «никогда не предназначались для использования против белых народов»[1328].
Милосердия было очень мало. Ирландцы насаживали на вертел[1329] других ирландцев, которые сражались против них.
Рассказывали об одном ирландце, который служил в полке, не бравшем пленных: «Бур поднял руки вверх и умолял о пощаде, сказав, что он — всего лишь полевой знаменосец. Ирландец ответил, что для него нет разницы, пусть он даже будет всем проклятым полевым оркестром одновременно, но все равно получит то, что заслужил»[1330].
В целом это не была «последняя из войн джентльменов»[1331], тем более не последняя (по словам Черчилля) война, приносящая удовольствие, или (согласно вердикту Г.К. Честертона) «очень веселая война».
Конфликт больше походил на тотальную войну. Киплинг называл его «парадом перед Армагеддоном»[1332].
По иронии судьбы, никто так не хотел ее закончить, как самый непримиримый противник буров — сам лорд Китченер. В отличие от него Милнер, который негодовал из-за «варварского» отношения к бурам, требовал их безоговорочной капитуляции. Он презирал «абсолютно автократическую» манеру Китченера, негодовал из-за его «преступных»[1333] методов и отвергал попытки найти компромисс. Но кроме высылки половины населения в другую часть света (о чем он подумывал), этот военачальник ничего не мог предложить для окончания военных действий.
Лучшим шансом было искать мир и примирение, в результате чего буры потеряли бы свою независимость, но получали бы место в Британской империи и господство над чернокожими. Это могло оказаться приемлемым для изможденных бюргеров, которых изматывали и африканцы. Повстанцев беспокоили семьи в лагерях и в вельде, огромная нехватка лошадей, боеприпасов, питания и одежды. Многие были вынуждены носить одежду, сшитую из мешков, одеял, занавесок и скатертей, а также из шкур оленя, леопарда, обезьяны или овцы. Тех, кто надевал украденную британскую форму, стреляли на месте. Комментируя потрепанный вид и ужасающее состояние своего подразделения, сам де ла Рей признавал, что люди дошли до горького конца.
Условия заключения мира разрабатывались в большом шатре в Вереенигинге, небольшом городке к югу от Йоханнесбурга. Это произошло в мае 1902 г., сразу же после кончины Родса. (Его последние слова стали знаменитыми: «Сколько еще нужно сделать, как мало сделано!»[1334] Но циники спрашивали, что он надеялся получить, умирая на этом этапе, и предполагали, что на самом деле он сказал: «Так много убили, так мало осталось, чтобы убивать!»
Было достигнуто соглашение, что буры станут подданными нового короля Эдуарда VII, а вскоре, как канадцы и австралийцы, обретут самоуправление. Они также получат амнистию и 3 миллиона фунтов стерлингов на восстановление своей разгромленной территории.
Милнер хотел поторговаться, но Чемберлен это пресек, указав: война стоила миллион фунтов стерлингов в неделю. Вопрос о предоставлении африканцам права на голосование был отложен до тех пор, пока Трансвааль и Оранжевая республика не получат независимость.
Чемберлен обещал «не покупать позорный мир» за счет «цветного населения»[1335], но Милнер в частной беседе отмечал: «Чтобы выиграть игру в Южной Африке, вам нужно лишь абсолютно пожертвовать "ниггером"»[1336].
Но британские либералы пытались защищать «африканские интересы»[1337]. Однако африканцы оказались первыми жертвами урегулирования вопроса в Вереенигинге, поскольку подверглись системе сегрегации, которая в конце концов трансформировалась в полный апартеид.
Больше всего выиграл Китченер. Парламент дал ему грант в размере 50 000 фунтов стерлингов, которые он тут же инвестировал в «золотые» акции. Будущий министр вернулся в Англию с триумфом, привезя с собой массу трофеев, включая статуи Крюгеpa и других лидеров буров в реальную величину, которые забрал с площадей в Блумфонтейне и Претории. Китченер планировал поставить их в своем парке, но Министерство по делам колоний заставило его послать их назад, в Южную Африку.
В течение следующих нескольких лет самые ценные памятники англо-бурской войны распространились по всей Британии. Например, в Эксетере появилась конная статуя Буллера с надписью «Он спас Наталь».
Примерно девятьсот монументов, предвестники эпидемии памяти, которая началась после 1918 г., были воздвигнуты в честь двадцати тысяч патриотов, которые отдали жизни, обороняя страну, империю и цивилизацию. Лапидарные надписи, судя по всему, выражали общую точку зрения в доминионах. Там многие верили: кровь мучеников англо-бурской войны была зерном и колониальной государственности, и имперской консолидации.
В те времена это, бесспорно, являлось противоречием в терминах. В Великобритании победу приветствовали, как отмщение просвещенных британцев бурскому мракобесию. Даже радикальное Фабианское общество приветствовало результат этой «совершенно несправедливой, но совершенно необходимой»[1338] войны, приняв «экстра-ультра-гипер-империалистический»[1339] манифест Бернарда Шоу. В нем объявлялось, что Британская империя является наибольшим приближением к мировому правительству, ей следует управлять отсталыми обществами в интересах прогресса.
Это была классическая идея, которая с подходящими вариациями имела (и до сих пор имеет) своих сторонников в США. Несмотря на широко распространенное сочувствие американцев к бурам, которое частично разделял Теодор Рузвельт (а полностью — его кузен Франклин), президент полностью верил в англо-саксонскую цивилизующую миссию и считал «пользой для человечества то, что на английском языке говорят к югу от Замбези»[1340].
Рузвельт считал буров такими же средневековыми, как и испанцев, в борьбе против которых Джон Булль оказал Дяде Сэму тепло оцененную моральную поддержку в 1898 г. Поэтому, учитывая американские деловые и стратегические интересы, он ответил взаимностью, даже тайно предоставив детективов из агентства Пинкертона, чтобы выяснить информацию о сотрудничестве ирландцев и буров.
Другие великие державы, хотя их население в подавляющем большинстве негодовало из-за того, что лев терзал шпрингбока (антилопу-прыгуна), сопротивлялись искушению вмешаться. Это было безоговорочное отдание должного силе Британии, которая действительно возросла — отчасти, благодаря дальнейшей имперской интеграции в вопросах обороны и торговли. Несмотря на худшие поражения в крупнейшей войне, которую вела страна после Ватерлоо, как объявила «Нэшнл ревью», «ни один иностранец не мог описать Британскую империю, как колосса на глиняных ногах»[1341].
Однако образ Колосса был осквернен бурской кровью. Концентрационные лагеря шокировали мир, намекая на нравственную гибель империи. Решив, что «небеса были против нас», сам Черчилль на короткое время «потерял веру в империю»[1342] во время «этой отвратительной войны — несчастливой и полной дурных предзнаменований в начале, бесславной в своем ходе, жестокой и ужасной в конце»[1343].
Но вред характеру империи, как бастиону свободы и честной игры, оказался длительным. Нацистская Германия оправдывала свои концентрационные лагеря, называя их британским изобретением.
Южноафриканские лагеря оставили несмываемое наследие горечи. Они наполнили национализм африканеров ненавистью, как великое переселение наполнило гордостью. Подавление «врезалось в саму душу бурского народа»[1344], который во все большей степени склонялся к отождествлению себя с детьми Израиля, очистившимися страданиями, словно огнем[1345].
Воспоминания о лагерях мешали примирению на протяжении нескольких поколений после того, как Британия предоставила двум республикам независимость и в 1910 г. сформировала Южноафриканский Союз.
В других доминионах, где часть очевидно спонтанного энтузиазма к войне являлась продуктом пропаганды, вера в империю пошатнулась. Сообщества поселенцев за рубежом были всегда склонны думать, что она основана на эксплуатации. И ничто в большей мере это не подтверждало, чем послевоенное санкционирование Милнером труда китайцев в Рэнде на основе кабальных договоров. Его широко клеймили, называя рабством. Казалось, Милнер подтверждал: южноафриканский конфликт был «колоссальным обманом», придуманным «жаждущими крови культиваторами денег». Эти действия оказались далеки от обороны империи, «это была война эксплуататоров, война за дешевую рабочую силу»[1346].
Колониальное отчуждение питалось подозрениями в британской жадности. Когда Чемберлен обратился к доминионам за помощью в защите империи в 1902 г., они увидели не «усталого Титана», шатающегося под «слишком большим весом своей судьбы», если использовать метафору, которую он позаимствовал у Мэтью Арнольда, а «Фальстафа, который нажрался так, что не может все это переварить»[1347].
На самом деле, южноафриканский конфликт был последней крупной войной Британии за имперскую экспансию. Он представил унизительные доказательства физической немощи и моральной порочности и низости. Казалось, британская армия олицетворяет национальный упадок, который стал навязчивой идеей эдвардианской эпохи. Патриоты вроде Артура Конан Дойла сожалели, что солдаты этой армии оказались менее энергичными и мужественными, чем их противники и даже союзники из колоний. Ирландские националисты, например, Джеймс Коннол-ли, радовались, что буры «проткнули пузырь боевой репутации Англии», чем и обеспечили «начало конца»[1348] Британской империи.
Гниение можно было увидеть везде. Предпринимались усилия по поддержке и укреплению здания. Главной заботой стала безопасность и крепость железных стен Великобритании. Пока доки распирало от архаичных судов, «кучи устаревшего хлама скупца»[1349], могла ли страна пережить «морское Коленсо»?[1350]
Наиболее настоятельно с такими предупреждениями выступал демонический адмирал Джеки Фишер. Он говорил о потере главенства в море, на котором стояла Британская империя. Союз с Японией (1902 г.) снял давление на Дальнем Востоке, а новое сближение с США сделало это же в Карибском море.
Фишер увеличивал силу флота ближе к дому, строя большие корабли типа «Корейджес» («Отважный»), «Фьюриос» («Яростный») и «Глориос» («Славный»), которые его офицеры прозвали «Возмутительный», «Подложный» и «Буйный».
Но иностранные армады беспощадно росли, особенно — по другую сторону Северного моря. До Первой Мировой войны было обычным делом то, что «мы находимся в положении имперского Рима, когда варвары шумели на границах»[1351].
Артур Бальфур, приятный эстет, который сменил своего дядю лорда Солсбери на посту премьер-министра в 1902 г., без труда признал упадок, когда его увидел. Это была одна из самых мощных и действенных «сил, которые молча готовят судьбу империй»[1352] Он предпринял несколько укрепляющих мер, реформируя систему образования, заключив дружеское соглашение с Францией и основав постоянный Комитет по обороне империи для сравнения и решения военных вопросов на научной основе.
Джозеф Чемберлен увидел «признаки разложения»[1353] в когда-то славной британской торговле, сравнимые с трещинами на стенах церкви Сан-Марко с отдельно стоящей звонницей в Венеции, которая только что обрушилась и превратилась в руины. В 1903 г. он попытался снизить беспокойство из-за дальнейшего продвижения вперед коммерческих конкурентов, о чем рассказывалось в популярных книгах «Сделано в Германии» (1896 г.) и «Американские захватчики» (1901 г.)
Чемберлен начал кампанию по созданию тарифных барьеров. Он надеялся, что экономическая защита пойдет рука об руку с имперским федерализмом. В результате страна не желала отказываться от свободной торговли, а доминионы не хотели отбросить независимость. Но англо-бурская война, которая оказалась такой ужасающей для положения Британии в мире, способствовала росту самосознания тех, кто жил в лагерях, окруженных повозками.
Правительства нацеливались на улучшения социальной защиты и увеличение национальной эффективности. «Я вижу мало славы в империи, которая может править на волнах, но не умеет спускать воду в туалете», — сказал Уинстон Черчилль[1354]. Он в годы после победы либералов в 1906 г. помогал заложить основы «государства всеобщего благоденствия».
Киплинг считал, что урок, который преподала война, заключается в том, что дуракам во фланелевых костюмах у калитки, а также грязным олухам около мишени, следует научиться стрелять и ездить верхом.
Робертс выступал за всеобщую воинскую повинность.
Лига Виктории организовала женскую имперскую пропаганду. В 1906 г. была сформировала Молодежная имперская лига. Через два года Баден-Пауэлл основал движение бойскаутов, чтобы превратить «бледных и сутулых жалких типов с узкой грудью»[1355], которые курили, бездельничали, напивались и практиковали мастурбацию, ничтожеств и тупиц, приведших к падению Римскую империю, в здоровую главенствующую расу.
Многие романисты того времени центральной темой сделали страх вторжения. «Дейли мейл» из номера в номер печатала один такой роман, в котором немецкая армия прокладывает путь через Англию. Целью стало желание увеличить тиражи газеты в определенных городах (в нескольких из них мужественные бойскауты из романа спасали страну). Например, смелый отказ «янычаров империи» маршировать мимо победоносного кайзера в «Когда пришел Вильгельм» (1914) Саки, уничтожил престиж завоевателя.
В попытке омолодить и восстановить страну при помощи детско-юношеской литературы присутствовал элемент фарса. К этому добавлялась незрелая личность Баден-Пауэлла и юношеский язык. Но он был типичным для своего времени в том, что сильно сомневался насчет продления превосходства имперской нации.
Это неизбежно рассматривалось, как ключевой элемент британского величия. Как сказал Г.К.Честертон, «в конечном счете, весь прогресс, вся империя, вся эффективность зависят оттого, какую расу мы вырастим»[1356].
Это был основной символ веры империалистов типа Джозефа Чемберлена: «Я верю в эту расу, самую великую правящую расу из всех, которые видел мир. Эта англо-саксонская раса — такая гордая, цепкая, самоуверенная и целеустремленная. Раса, которую не могут испортить ни климат, ни перемены, неизбежно будет доминирующей силой будущей истории и всеобщей цивилизации»[1357].
Но расовый упадок проявлялся во многом. Иные пытались от него избавиться, придумывая эмиграцию нищих, расовую гигиену (то есть контроль за рождаемостью), трудовые колонии для бродяг, стерилизацию непригодных для продолжения рода. Евгеника стала модной, Беатрис Уэбб даже раздумывала насчет полигамии, поскольку это открывало перспективы «научного разведения людей»[1358].
Нов целом в настроениях людей господствовал пессимизм. Публиковались книги под названиями «Что следует сделать Англии для своего спасения?» и «Продержится ли Англии до конца столетия?». В 1905 г. появился новый трактат под названием «Упадок и разрушение Британской империи». Утверждалось, что это перевод текста, написанного для просвещения японских школьников в 2005 г., а иероглифы псевдонима автора расшифровывались «Ради блага расы»[1359]. В брошюре использовался текст Гиббона, много внимания уделялось симптомам болезни, общим для Британии и Рима. Например, автор сравнивал принятие британской армией более легкой винтовки с отказом римских легионов от тяжелого короткого меча. Крах Британской империи создатель текста приписывал и физическому, и нравственному упадку.
* * *
Сохранение мифа о превосходстве британской расы в Индии было столь важно, что, несмотря на просьбы Китченера, никого из сипаев не отправили на мыс Доброй Надежды. Правительство в Лондоне опасалось: если солдаты с коричневой кожей нанесут поражение белым на Черном континенте, то могут осмелеть и попытаться провести еще одно восстание — уже на Индостане.
Недоверие было заразным, словно малярия. После восстания сипаев на самом деле очень серьезно заявлялось: «Нам вполне может пойти на пользу, если мы повторим римскую политику, которая ревностно исключала использование в покоренных провинциях солдат, рожденных в этих местах». Советовали сформировать индийский гарнизон из «готтентотов, кафров, негров и т.д.»[1360]
Поэтому сипаи сражались с участниками Боксерского (Ихэтуаньского) восстания в Китае, но не с диверсантами-бурами в Южной Африке. Многие индусы негодовали из-за этого клеветнического обвинения или оскорбительного намека на неверность. Они искренне хотели победы империи. Но презираемые «англизированные индусы» часто радовалась и успехам буров. Воинственные националисты, например, Бала Гангадар Тилак, который цитировал изречение патанов о том, что британское правление стало «наградой, данной британцам Аллахом, сидящим на стволе пушки», отмечал, насколько они уязвимы для «партизанской войны»[1361]. Двойственность индийской позиции воплощалась в худощавом молодом радикальном юристе по имени Мохандес Ганди, который был известен в Южной Африке, как «адвокат кули»[1362].
Ганди, что означает «бакалейщик» на его родном языке гуджрати, был сыном старшего министра (девана) в маленьком княжестве Порбандар. В возрасте тринадцати лет в 1882 г. его женили на маленькой девочке, выбранной для него отцом. В дальнейшем он стажировался во «Внутреннем Темпле» в Лондоне, где приобрел взгляды, типичные для метрополии.
Ганди брал уроки бальных танцев и одевался, словно денди. Один раз его видели на Пиккадилли в шелковом цилиндре, накрахмаленном воротничке, галстуке, окрашенном во все цвета радуги, шелковой рубашке, визитке, с брюками в полоску, сшитых на заказ ботинках и коротких гетрах. В руках он держал перчатки и трость с серебряным набалдашником.