Глава 2 «Английская казарма в восточных морях» Индийская империя Британии  

Глава 2

«Английская казарма в восточных морях»

Индийская империя Британии 

Потеряв одну империю на Западе, Британия приобрела вторую на Востоке. Метрополия потерпела поражение на континенте, «обнаруженном» Христофором Колумбом, зато добились победы на субконтиненте, открытом Васко да Гамой.

Через одиннадцать лет после капитуляции Джорджу Вашингтону в Йорктауне, лорд Корнуоллис, ставший генерал-губернатором Индии, победил Типу-Султана в Серингапатаме. [Ныне — Шрирангапаттанам. — Прим. ред.] Для скромного графа и его возродившейся нации эта победа над их самым целеустремленным противником в царстве моголов означала необыкновенные перемены в судьбе. Она очень весело и широко праздновалась, в особенности в Калькутте. [(Ныне принят бенгальский вариант названия — Колката. — Прим. ред.] Весь город был великолепно освещен, как рассказывалось в «Калькутта газетт». Классические девизы и аллегорические мотивы передавали ощущение римского триумфа. Например, Дом правительства был задрапирован огромной «прозрачной картиной»[206], на которой изображалась Слава, играющая на трубе над бюстом Корнуоллиса. Там же сыновья Типу вручали Британии, поддерживаемой фигурой Геракла и стоящей на фоне Серингапатама, договор. Между прочим, это соглашение лишало их отца половины княжества Майсур.

Субконтинент Индостан был побежден одним ударом. Такой оказалась компенсация за потерю американских колоний. Она вдохновила британцев сделать большие приобретения в Азии.

В действительности, Индию подрывали на протяжении нескольких поколений. Ее убеждали, завлекали и втягивали в сотрудничество, не имея никакого централизованного плана. Зачастую это делалось по инициативе людей на местах. Такая работа радикально отличалась от строительства империи, которое применялось в Америке. Это стало новой моделью, подходившей для регионов, которые считались негостеприимными к европейским колонистам.

Британская власть в Индии больше основывалась на покорении и завоевании, а не на заселении и колонизации. Как и в случае Римской империи, британские «раджи» основывали господство на силе оружия. Как сказал лорд Брис, управление носило «постоянный милитаристский характер»[207]. Атмосфера оказалась пропитанной порохом. Маленькая белая община стала гарнизоном, прекрасно осознававшим, что завоеванное мечом может оказаться и потерянным под мечом.

Весьма фантастической выглядит история «Ост-Индийской компании». Кто бы мог подумать в канун нового 1600 г., что королева начнет наступление на границы Империи моголов.

Империя являлась символом могущества, величия и великолепия. Двор был самопровозглашенным раем драгоценных камней, шелков, духов, одалисок, слоновой кости и павлиньих перьев. Английские гости чувствовали себя униженными такой роскошью. Когда «Джон-компани» (как ее прозвали) подарила императору Джахангиру (чье имя означает «покоритель мира»)[208] карету, он приказал заменить все металлические части серебряными и золотыми.

Города моголов были больше и красивее Лондона и Парижа. Купцы оказались богаче банкиров из Гамбурга и Кадиса. Производители хлопка одевали большую часть Африки и Азии, а количество населения империи (сто миллионов человек) соответствовало числу европейцев. Слоновья кавалерия могла бы напугать Ганнибала, а артиллерия вызвала бы благоговейный трепет у Людовика XIV. Более того, XVII век стал золотым для искусства, поэзии, живописи и архитектуры моголов.

Во время правления Аурангзеба, падишаха с оттопыренным железным пальцем на руке, посвятившего свою жизнь конфликтам, великолепное имперское здание разрослось до предела. После его смерти в 1707 г. империя раздробилась.

Преемники Аурангзеба или занимались борьбой за власть, или, как презрительно выразился Маколей, «бесцельно прожигали жизнь, пожевывая бандж (гашиш), лаская наложниц и слушая шутов»[209].

Внутренние восстания происходили в Уде, Майсуре и других местах. В это же время маратхи, союз воинственных кланов, базирующихся в Пуне, несли разрушения на огромные участки центральной части Индии, забираясь довольно далеко — вплоть до британского торгового поста в Калькутте.

Иностранные захватчики тоже нанесли урон. В 1739 г. персы разграбили Дели, в 1756 г. это проделали афганцы. Первые унесли золотой трон великих моголов и бриллиант «Кох-и-нор» («Гора Света»), а также трофеи на сумму в миллиард рупий. Вторые насиловали и убивали в невообразимых масштабах.

Британия и Франция, чьи враждебные действия затронули Индию, использовали беспорядки, обострив их. Они формировали союзы с местными правителями и все больше сражались за политические, а не только за коммерческие интересы. Эти цели сложно переплетались, поскольку, в соответствии с меркантильной традицией того времени, богатство являлось кристаллизованной властью.

Деньгами, полученными от торговли, платили местным войскам (сипаям), чтобы захватить территорию, которая давала налоговые поступления, а заодно и возможности для дальнейшего наращивания прибыли и завоеваний. У британцев это получалось лучше, чем у французов, поскольку у них были более талантливые военачальники и сильный военно-морской флот.

Несмотря на все свое имперское видение и дипломатическое мастерство, Франсуа Дюпле, французский губернатор, не отличался смелостью. Он избегал выстрелов, считая, что спокойствие необходимо для деятельности его ума. Зато Роберт Клайв, сильный, грубый и бесцеремонный чиновник, который появился, словно английский конкистадор, оказался человеком действия. В нем соединялись ужасающая энергия и самоубийственная смелость. Приступы активности Клайва становились такими яростными, что похоже, они стали причиной нервного расстройства. Он успокаивал себя опиумом.

Хотя Клайв не говорил ни на одном из индийских языков, он завоевал преданность сипаев при помощи безжалостного динамизма и гипнотической харизмы. Этот человек оказался мастером того, что сам однажды определил как «хитрость, сутяжничество, интриги, политика и еще Бог знает что»[210].

В 1757 г. Клайв нанес поражение огромной армии союзника Франции по имени Сираджа-уд-Даула (что означает «светильник государства»), наваба (губернатора) Бенгалии, использовав и взятки, и силу. Британцы посадили марионетку на трон Бенгалии и через четыре года подавили сопротивление французов.

Любопытно, что вскоре слово «наваб» превратилось в «набоб», и стало использоваться для описания британцев, которые сколотили состояние в Индии.

Клайв заявил, что стал соответствовать собственному девизу: «Primis in Indis» — «Первый в Индии». (Правда, один директор «Ост-Индийской компании» спросил, на самом ли деле отец Клайва являлся баронетом).

Претензии оказались преждевременными. Несмотря на убеждения и настоятельные просьбы Клайва, «Ост-Индийская компания» беспокоилась за торговлю, а не за империю. Как и британское правительство, компания не хотела взваливать на себя административное бремя управления Бенгалией. Этот отказ означал катастрофу для самой богатой провинции Индии — плодородной аллювиальной долины, омываемой Гангом и Брахмапутрой, которую моголы называли «раем на земле»[211].

Поскольку «Ост-Индийская компания» обладала силой и властью, но отказывалась брать на себя ответственность, ее слуги могли действовать в качестве тиранов. Они всегда являлись «гибридами монстров»[212], частными торговцами и публичными функционерами, а теперь еще и «нажирались награбленным и отнятым силой или обманом добром»[213]. Сам Клайв накопил несколько сотен тысяч фунтов стерлингов. Вдобавок он получал приличный ежегодный доход с земель, хотя и прославился тем, что поражался собственной умеренности.

Другие добивались шикарных подарков, получали огромные прибыли, поднимали и без того высокие налоги. Они делали состояния, сравнимые с богатствами крупных английских собственников или плантаторов в Вест-Индии. Британцы в Индии «перещеголяли римского губернатора, который за год или два выжимал из провинции средства на строительство мраморных дворцов и бань на берегу Кампании, начинал пить из янтарных чаш, пировать певчими птицами, выставлять армии гладиаторов и стада жирафов»[214].

Богатство и роскошь изменили Калькутту, которую сам Клайв презрительно называл «Гоморрой коррупции». Она превратилась в город дворцов. Если снова процитировать Маколея, сотрудники компании подняли цены на все — от свежих яиц до прогнивших городов. Казалось, весь мир ослепила лавина золотых мухуров (монет «Ост-Индийской компании»). Деньги будто стряхивали с дерева, быстро наживая себе состояние в Индии. На Корсике молодой Наполеон Бонапарт мечтал отправиться в Индию и вернуться домой набобом. Бисмарка в молодости одолевали те же идеи, пока он не подумал: «В конце концов, какое зло мне причинили индусы?»[215] Бенгалию обобрали до нитки. В 1765 г. ее народ поднялся на отчаянное восстание, которое в конечном счете только усилило власть компании через приобретение у императора моголов права на сбор налогов. Доходы с Индии (которые, возможно, достигли миллиарда фунтов стерлингов в период между битвами при Плесси и Ватерлоо) способствовали возрождению Британии, ускорив его. Как сказал граф Чатем, «это было нечто вроде подарка небес»[216].

Но в 1769-70 гг. Бенгалия превратилась в ад — там начался голод. Миллионы жителей умерли голодной смертью, некоторые даже вынужденно дошли до каннибализма.

Мор уничтожил треть населения, незахороненные трупы привлекали стервятников, шакалов и аллигаторов. Хотя некоторые усилия улучшения ситуации предпринимались, британские «грабители, обманщики и жулики»[217] продолжали кормиться от скелета Бенгалии. Кое-кто получал прибыль со скрытых запасов зерна.

Возможно, британцы стали такими бесчувственными из-за своей возможной судьбы. Примерно 60 процентов служащих компании умерли до того, как смогли добраться до Англии. Как гласила поговорка, «два муссона стоит человеческой жизни»[218]. Один набоб сказал Клайву, который попытался пресечь самые худшие нарушения, что сколачивая состояние с огромным риском, он не может даже подумать о том, чтобы в чем-то себе отказать[219].

Губернатор Бомбея вполне потакал своим желаниям и, будучи «более своевольным и деспотичным, чем король Англии, мог получить столько денег, сколько хотел». Ведь все было в его власти. Так писал Фрэнсис Пембертон, амбициозный молодой служащий компании. По его оценкам, к 1770 г. губернатор «с его торговлей, интригами и всем остальным накапливал по 40 000 фунтов стерлингов ежегодно»[220].

Однако жадность и ненасытность отдельных лиц в таком огромном масштабе подрывала саму торговлю «Ост-Индийской компании», угрожая ей банкротством. Началось давление с целью поставить гуманную и честную администрацию в Бенгалии. В 1773 г. Парламент принял закон о регулировании, чтобы компания оказалась под частичным контролем правительства. Новый генерал-губернатор Уоррен Гастингс получил задание создать порядок из хаоса.

Хотя над Гастингсом смеялись, называя клерком, сидящим на троне моголов, он оказался самым способным руководителем в Индии после Аурангзеба. Он восхищался индийской культурой, изучал языки фарси и урду, основал Азиатское общество Бенгалии. Он же создал мусульманский колледж (медресе) в Калькутте, чтобы «смягчить предрассудки, которые появляются из-за быстрого роста британских владений»[221].

Гастингс поддерживал переводы индуистской классики, например, «Бхагават Гиты». Он считал, что эта книга останется жить, когда британская власть в Индии давно перестанет существовать[222]. Новый губернатор уважал индусов. Впрочем, в то время это было обычным делом. Англичане еще не стали стыдиться курить кальян, пить араку, жевать бетель, посещать танцы, отращивать усы, считать коров священными животными, носить индийскую одежду, красить пальцы хной, мыться, плескаясь в индийской манере, держать любовниц из местных женщин. (По крайней мере, имелся один случай обрезания, чтобы удовлетворить религиозные требования мусульманских женщин).

Более того, Гастингс полагал, что лучший способ управления Индией — назначить индийских чиновников и следовать индийским обычаям. «Управление, осуществляемое Британской империей в Индии, полно многочисленных радикальных и неизлечимых недостатков», — говорил он. Во многом это объяснялось расстоянием, которое делало действенный контроль невозможным. Только система непрямого правления, через находчивых и умелых посредников, могла продлить то, что новый губернатор считал временными владениями Британии на субконтиненте: «Это оттянуло бы упадок, который раньше или позже должен с таким правлением покончить»[223].

Однако в плане Гастингса имелся один фундаментальный недостаток — при этом рассеивалась власть. Единственным способом обеспечить хорошее правительство, надежную защиту, справедливый сбор налогов и беспристрастную систему правосудия казалось введение сильной центральной власти. Поэтому участие британцев в индийских делах увеличивалось вынужденно. И сам губернатор, высокий и худой человек с большим лбом, сделался кем-то типа восточного деспота.

У него не было альтернативы из-за множества возникших трудностей. Губернатор получал лишь одни ненасытные запросы из дома. Пришлось терпеть затянувшееся противостояние на собственном совете, где его могли подавить большинством голосов. Гастингс сталкивался с некомпетентностью подчиненных в Бомбее и Мадрасе, с предательством хватких служащих «Джон-компани», которые, «чтобы получить одну рупию, продадут целую армию»[224].

Губернатор столкнулся и с враждебностью мощных индийских государств, например, Майсура. Он знал, как стоит вопрос: или завоевываешь ты, или завоевывают тебя. А торговля компании зависела от победы. Поэтому для сохранения британских владений в Индии приходилось увеличивать их долю, полностью следуя такой тенденции.

Цепкость губернатора соответствовала смелости и дерзости Клайва. Но его методы были более жестокими. Гастингс попустительствовал убийству одного из махараджей. Он разорял богатые провинции. Тем местным правителям, которые могли себе это позволить, он даже давал в аренду свою армию сипаев, наиболее подготовленные войска во всей Индии, оснащенные кремневыми ружьями и штыками. Сипаи подчинялись приказам на английском языке, маршировали под барабаны и дудки вместо гонгов и труб, были одеты в голубые тюрбаны с кисточками, красные мундиры, белые брюки и сандалии.

Как говорили, Гастингс никогда «не простит врага» и «не бросит друга»[225]. Наверняка он в полной мере использовал систему покровительства, сделав одного приятеля переводчиком с персидского для властей[226], хотя тот не знал ни слова из этого языка. Губернатор скопил небольшое состояние (небольшое — по стандартам Клайва), отправив домой 70 000 фунтов стерлингов только бриллиантами.

Генерал-губернатор особенно баловал любимую вторую жену Мэриэнн (весьма жадную до богатства), которая одевалась как индийская принцесса[227], украшала рыжевато-каштановые кудри драгоценными камнями и забавлялась, усаживая котят в миску, полную огромных жемчужин. У зверьков смешно расползались лапы, когда они пытались там встать.

Однако сам Гастингс избегал выставления богатства напоказ. Его трон был сделан из красного дерева, лучшей одеждой был простой коричневый сюртук, а дворец представлял собой скромный загородный дом в Алипоре (по слухам, там до сих пор гуляет его дух). У самого губернатора не имелось имперских претензий, но он укрепил Британскую империю в Индии.

Но по возвращении домой Гастингс стал жертвой перемены мнений. Методы кондотьера и нравственность набоба, которые привели к краху в Америке и разграблению в Индии, теперь были дискредитированы. Бывшего губернатора обвинили в плохом управлении и коррупции. Когда в 1788 г. начался эпический судебный процесс над ним в Палате лордов, казалось, что есть все основания для признания этого человека виновным. Как заметил Горацио Уолпол, «невинность не мостит свой путь бриллиантами, не добывает их у себя в поместье»[228].

Против бывшего генерал-губернатора выступили трое самых лучших ораторов того времени. Фокс обвинял Гастингса, как когда-то Цицерон — коррумпированного пропретора Верреса. Шеридан заявил, что ничего, сравнимого с криминальной деятельностью Гастингса, «нельзя найти ни в античной, ни в современной истории, ни на нужных страницах Тацита, посвященных соответствующим периодам, ни на блестящих страницах Гиббона»[229]. Обличительная речь Бёрка подкреплялась мнением Гиббона о том, что восточная роскошь фатальна для империи. Он считал, что Гастингс преступил все рамки, будучи «главнокомандующим несправедливости и беззакония», пытавшим сирот и вдов, обедавшим так, чтобы создать голод. Его сердце «поражено гангреной до основания». Губернатор напоминал одновременно «паука из ада» и «жадного вампира, пожирающего мертвые тела».

Бёрк вложил всю свою страсть и воображение в обвинительную речь. Но его яд и злоба вызвали сочувствие к Гастингсу. Уильяма Коупера шокировало мученичество человека, который «был более великим и которого боялись больше, чем самого великого могола»[230].

Кроме того, по мере усиления угрозы революционной Франции, достижения Гастингса казались более героическими, чем криминальными. Он, как утверждал его адвокат, сохранил Британскую империю в целости в Индии, когда она «сотрясалась, билась в конвульсиях и разрывалась на куски в других частях земного шара»[231].

Возможно, жесткость была необходима, хотя оставалось неясным насколько суровые меры применял Гастингс. Частично отсутствие информации объяснялось такими свидетелями, как его друг мистер «Мемори» Миддлтон. («Мемори»— «Память»; его прозвали так, поскольку он совершенно не хотел вспоминать ни одного факта или обстоятельства, которые, по его мнению, могли повредить его патрону»)[232]. Это был ранний случай организованной амнезии, которая так часто скрывала дискредитирующие эпизоды в истории Британской империи.

В 1795 г. Гастингса оправдали.

Новость о его победе вызвала радость в Калькутте. Но, хотя Гастингс и выиграл дело, спор-то он давно проиграл. По закону об Индии (от 1784 г.), разработанному Питтом, «Джон-компани» лишили политического контроля и передали власть британскому правительству. Закон запрещал дальнейшие завоевания в Индии и стал попыткой положить конец казнокрадству. От чиновников, находившихся на государственных должностях в Индии, требовали раскрытия размеров богатств, которые они привозили домой.

Суд над Гастингсом драматизировал вину Британии из-за подавления колоний, а также опасения нации, что она может быть коррумпирована методами и деньгами набобов. Чтобы ввести благородное и добродетельное правление, лорда Коруоллиса, которого считали невиновным за капитуляцию в Йорктауне, сделали генерал-губернатором в 1785 г., дав ему больше власти.

Генри Дандас, шотландский министр, известный как «Гарри Девятый», который, как говорили, держался за Питта так крепко, словно рак-балянус за устричную раковину, намеревался править Индией из Уайт-холла. Он возлагал все надежды на «спасение наших умирающих интересов в Азии. Там нет потерянных богатств, которые нужно восстанавливать, нет алчности, которую нужно удовлетворять, нет кучи нищих родственников, которых нужно обеспечивать — никакой команды голодных последователей, рты которых нужно насыщать»[233].

Корнуоллис оправдал ожидания, став консервативным реформатором, который надолго установил стандарты честности и неподкупности чиновников и других официальных лиц. Он отказался от схемы партнерства Гастингса и попытался реализовать идею опекунства Бёрка. Посему индусов сняли со всех правительственных должностей. Но при этом намекалось, что конечная цель британского владычества — это самоуправление. Губернатор подчинил правителей и правил в качестве законника. Это достижение сделало Корнуоллиса достойным прозвания «индийского Юстиниана»[234].

В этой роли губернатор явно привнес некий вид римского порядка в варварский хаос. Британцы во все большей и большей степени склонялись к тому, чтобы рассматривать индусов как нецивилизованных людей. Если раньше они, например, восхищались индуистскими храмами и мусульманскими гробницами, то теперь они проклинали эти «логова порока и святилища идолов». Такая перемена отразила рост агрессивного национализма и миссионерского рвения в 1790-е гг.

Даже либерал, ценящий культуру субконтинента (что было редкостью), ученый-востоковед сэр Уильям Джонс мог объявить: индийское население не способно принять гражданские свободы, поэтому следует им править при помощи абсолютной власти[235].

Это стало стандартным логическим обоснованием для британского владычества. Но сам Корнуоллис оказался в большей степени аристократом, чем автократом. Признавая, что его главная обязанность — это обеспечить политическую безопасность Бенгалии и сделать владение ею по возможности более прибыльным для «Ост-Индийской компании» и британской нации,[236] он придерживался заповеди «ноблесс облидж» — «положение обязывает».

Губернатор полагал, что за индусами нужно присматривать и заботиться о них, как за отсталыми и коррумпированными людьми, мало на что способными, кроме мелких хитростей. Они слишком низко стоят в человеческой иерархии, чтобы вызывать уважение или занимать какие-то должности, кроме самых низших должностей. Но даже на этих должностях, как говорил Корнуоллис, «предпочтение следует отдавать переселенцам из Европы»[237]. Да, в 1793 г. он наградил индийских заминдаров (помещиков) постоянной властью, позволяющей взимать налоги с населения. Но это объяснялось тем, что генерал-губернатор оптимистично считал, будто это побудит их скорее ценить, а не обирать крестьян. (Последние подвергались прямому налогообложению на юге, где британцы надеялись превратить их в фермеров средней руки).

В этом, как и в других отеческих начинаниях, на которых настаивал Корнуоллис, проявлялась «великая цель нашего пребывания здесь — служить индийскому народу»[238]. Но в той же мере следовало служить и британским интересам, как явствует из высказывания Корнуоллиса, выражавшего облегчение, когда дожди помогли избежать голода. «Как я понимаю, теперь нам не угрожает опасность потерять население и не получить доходы»[239].

Генерал-губернатор был ограниченным и тупым расистом, у которого отсутствовало воображение. Но он оказался честным, смелым, гуманным и справедливым человеком. Корнуоллис воплощал римский идеал справедливого и здравого отношения к делу, а также веру британцев в то, что характер значит больше, чем интеллект. Этот человек установил принцип, который викторианцы сочтут священным: имперская власть включает нравственные обязанности.

Корнуоллис предпринял много мер — например, улучшение тюрем реформирование монетной системы, уничтожение детского рабства. Все это улучшало условия жизни в Индии. Но, как правило, он сосредотачивался на улучшении жизни белой общины. Губернатор намеревался сделать британцев подходящими для правления «в стране, где их небольшая группа должна удерживать в подчинении миллионы». А это означало чистку «авгиевых конюшен» предыдущего режима, который новый руководитель клеймил, как «систему самой грязной мелкой работы»[240].

Реформы включали и перемену в господствующем мнении, что каждый человек, который приезжает бедным из Индии — дурак, а прибывающий с богатством — жулик и мошенник. Корнуоллис настаивал: «Вместо огромных случайных и дополнительных приработков, официальные лица должны получать большое жалование»[241].

Европейцам следовало жить скромно. Губернатор публично укорял офицеров за то, что те «предавались разрушительным и дорогим привычкам»[242]. Он установил высокие стандарты нравственности и честности, отказывая в просьбах о покровительстве с любой стороны — и от Уоррена Гастингса, и от принца Уэльского. На ходатайство одного лорда с просьбой предоставить определенную должность генерал-губернатор язвительно ответил: «Здесь, милорд, мы имеем привычку подбирать человека для должности, а не должность для человека»[243].

Но даже Корнуоллис шел на разумные компромиссы, делая «маленькие одолжения» Уильяму Бёрку, кузену Эдмунда[244]. Губернатор полагался на людей с сомнительным прошлым. Среди них был Чарльз Грант, который восхвалял великодушие Божье, которое дало ему силы получить богатство, пока он плевал на «отбросы индуистской морали» и по понятным причинам считался «лицемерным пресвитерианцем»[245].

Однако Корнуоллис преуспел в улучшении обстановки в британском обществе в Бенгалии, в чем потерпела серьезный провал «Ост-Индийская компания». Давно шла борьба против экстравагантности служащих компании в Индии, их показных колесниц с верховыми, сопровождающими экипаж, бегущих лакеев, немыслимых обедов, сопровождаемых музыкой, с поглощением «Атлантических океанов красного вина»[246]. Осуждались излишества в одежде, которые заставили английских друзей одетого в шелка и покрытого блестками Уильяма Хики сказать, что тот выглядел, словно горнист Лорда-Мэра Сити[247].

«Ост-Индийская компания» даже попыталась воспрепятствовать «процессу султанизации», установив регулирующие расходы правила. Их служащие успешно и с насмешкой обходили. Один из них сказал, что не считает запрет на золотое кружево «связующим»[248].

Это показывает, что лишь немногие из тех, кто работал на «Ост-Индийскую компанию», являвшуюся символом алчности, уважали ее. Когда директора выступили против того, чтобы друг Хики Боб Поттс брал с собой в Индию «проститутку из простолюдинок» (симпатичную возлюбленную Эмили), тот стал поносить их стандартным образом, как «торгующих сыром негодяев с Леденхолл-стрит»[249].

Корнуоллис управлял при помощи личного примера. Он мало пил и ел, хотя все больше толстел. Губернатор много работал, каждое утро ездил верхом, следуя рутине, «словно идеально работающие часы».

Этот человек жил по-спартански, аскетично, не любил пустых комплиментов. Он отказался от бриллиантовой звезды после нанесения поражения Типу-Султану, а также от любого другого подарка»[250]. Губернатор очень высоко ценил чувство долга. Объясняя снятие с должности одного сборщика налогов, Корнуоллис писал: «Его нарушения при исполнении официальной службы носили такой характер, что я не мог его спасти, не демонстрируя пристрастности. А она уничтожила бы все уважение к моей власти… Моя обязанность — это роль сурового и строгого судьи»[251].

После смерти любимой жены Корнуоллиса в 1779 г. губернатор стал несколько меланхоличен. Ее похоронили по ее собственному странному желанию, посадив колючий кустарник прямо над сердцем. Казалось, высший британский представитель отрекся от мирских амбиций. Под его влиянием Калькутта начала меняться. Стали меньше пить и больше танцевать, поскольку теперь джентльмены часто могли вставать после обеда. Сократилось распространение азартных игр, дуэлей и бесчинств. Меньше людей стали совершать самоубийство. Даже игра в крикет стала лучше организована.

Коррупция (по официальным наблюдениям) так снизилась, что Дандас мог сказать Корнуоллису: «У нас никогда раньше не было правления в Индии, которое бы настолько идеально работало в унисон с принципами идеальной честности и целостности»[252].

Сам Корнуоллис был менее оптимистичен и охвачен надеждами. Он проинформировал Дандаса: «Едва ли можно найти человека, занимающего хоть какую-то относительно важную должность, которого бы не вынудили делать деньги таким образом, которого ему следует стыдиться»[253].

Однако явно наблюдались кое-какие улучшения. После снабжения продовольствием сил генерала Аберкромби в войне против Типу-Султана Френсис Пембертон поздравил себя с увеличением собственного благосостояния на 30 000 фунтов стерлингов. И совершил он это «самым честным образом. Военные комиссары занимающиеся поставками в такую большую армию, получили бы в десять раз большей, чем такая сумма»[254].

Теперь молодые повесы, которые нацеливались заработать много денег в Индии, должны были грустно вздыхать: «Как жаль, как не повезло!» А раньше они поднимали тосты с совсем другим лозунгом: «По девушке и лаку в день!»[255] (Лак — 100 000 рупий, что примерно составляет 10 000 фунтов стерлингов).

Наиболее знаменитым представлением отеческого правления Корнуоллиса является картина Матера Брауна. На полотне изображено, как губернатор принимает сыновей Типу-Султана. Встреча произошла после успешной осады в 1792 г. Серингапатама, расположенного к северу от города Майсур.

Генерал-губернатор показан в окружении свиты из британских офицеров, он держит мальчиков за руки. Подростки доверчиво смотрят на него, а их индийские слуги спокойно соглашаются на взятие под стражу. Хотя Браун никогда не бывал в Индии, он очень старался воспроизвести сцену из восточных романов.

Но на этом большом полотне есть и правда. Корнуоллис искренне сожалел, что «сумасшедший варвар Типу заставил нас участвовать в войне». Генерал-губернатор вел боевые действия с необычной сдержанностью. Когда его собственные войска сожгли две деревни, он осудил «позорное насилие и возмутительные случаи», назвав их фатальными для надежд на успех и ведущие к тому, что имя британца навсегда покроется позором[256].

Корнуоллис оставил Типу его трон. Это был акт примирения, который обидел и унизил его офицеров. Один из них запротестовал: «На такой скорости мы через лет двадцать все станем квакерами»[257]. Но если бы Типу низложили или убили, возразил генерал-губернатор, то пришлось бы или отдать его столицу маратхам (а это — опасное благодеяние), или посадить какую-то собственную жалкую марионетку. В этом случае нового правителя следовало бы поддерживать войсками «Ост-Индийской компании», которую бы грабили ее служащие[258].

Корнуоллис и в самом деле отнесся к молодым принцам с большой благосклонностью и добротой[259]. Они прибыли в английский лагерь перед Серингапатамом, сидя в серебристых паланкинах на богато украшенных слонах. Их сопровождал почетный эскорт верблюжьей кавалерии, а также вакили (дипломатические представители) их отца и сотни пеших копьеносцев и знаменосцев с зелеными исламскими флагами. Мальчики (которым было восемь и десять лет) оказались напуганными. Но когда эти экзотические одеты дети в белых муслиновых одеждах и красных тюрбанах, с рядами жемчуга на шеях, крупными рубиновыми и изумрудными украшениями, окруженными россыпью бриллиантов, Корнуоллис обнял их, словно они были его собственными сыновьями. Их лица сразу же наполнились радостью[260]. Губернатор повел сыновей Типу за руки в свой шатер, где им вручили подарки — золотые часы, а также плоды бетельной пальмы и розовое масло.

Казалось, что это — лучший вариант британской отеческой заботы на практике. В одном из благоприятных комментариев к картине Брауна с изображением события, доблестного Корнуоллиса хвалят «за демонстрацию пленникам щедрости, которая была бы честью для самого яркого героя классической страницы античности»[261].

Но имперская икона Брауна, как и многие другие восхваления и прославления этого эпизода — это все же сказочный вид пропаганды. Художник обладал творческим воображением, детали его полотна создают определенные образы, концепция идеализирована, а британская сдержанность противопоставляется азиатским излишествам. При этом приукрашивается и лакируется тот факт, что Корнуоллис вымогал большие территориальные уступки, а также крупную финансовую компенсацию у Типу-Султана. Как сам генерал-губернатор сообщал королю Георгу, «сильная власть Типу очень значительно уменьшилась в результате войны, в которую мы были втянуты его неуправляемыми амбициями и насилием. Кажется маловероятным, что он сможет в ближайшие годы, а то и на протяжении долгого времени, существенно мешать британским владениям в Индии. Однако при выборе территорий, которые следует передать нам, моя главная цель — это фиксироваться на тех владениях, которые, согласно расчетам, лучше всего подходят для предоставления нам сильной оборонительной позиции против будущих атак какой-либо державы»[262].

Под личиной опекунства Корнуоллис использовал принцев в качестве живого залога в безжалостной политической игре. В этом, как объявляли критики, состояла мошенническая суть империализма.

Обвинение в том, что империя — это система лицемерия, раздражало британцев. Ведь оно весьма приближалось к правде. В долгосрочном плане (что парадоксально) имелся единственный способ это опровергнуть — попытаться сделать империю системой щедрости. Конечная логика мифа, распространяемого Матером Брауном и ему подобными, состояла в том, что пребывание под опекой и несовершеннолетие наследников Типу когда-нибудь закончится. Они станут независимыми.

Но непосредственным результатом беспрецедентной крикливой рекламы поражения Типу, которого часто называли «современным Ганнибалом»[263], стала поддержка большей британской воинственности в Индии.

Европейские катаклизмы еще больше усилили эту воинственность. На протяжении следующих нескольких лет Великая французская революция сделалась, по словам Шелли, главной темой эпохи[264]. Чтобы остановить распространение якобинства на Восток, британцы посчитали: в Индии следует поменьше демонстрировать бархатные перчатки, побольше применяя железный кулак. В противном случае, как писал капитан Джон Тейлор в Бомбее, «прощай власть, влияние и уважение. И, наконец, прощайте наши владения на Востоке. И не только маратхи и низам Хайдарабада будут ненавидеть нас и питать отвращение к нашей неспособности, самонадеянности и высокомерию. Тогда каждое государство в Индии от Тибетских гор до юга полуострова справедливо поднимется. Недовольство наших местных войск окажется способным отделить колонии Индии от Британской империи»[265].

Поэтому британские губернаторы, а особенно лорд Уэлсли (на этом этапе он все еще был графом Морнингтоном), старший брат будущего герцога Веллингтона, использовали якобинскую угрозу, которая в дальнейшем осложнилась наполеоновской угрозой. Ею они оправдывали наступление в Индию из Египта для возможного усиления британской власти.

Уэлсли, человек с олимпийскими претензиями и достойными Юпитера страстями, служил генерал-губернатором в период между 1797 и 1805 гг. При помощи своего брата Артура он покорил больше территорий в Индии, чем Бонапарт в Европе. Губернатор стал, по словам одного современника, Акбаром династии «Ост-Индийской компании»[266].

На самом деле, Уэлсли правил большей частью Индии, чем какой-либо император моголов. И это уже само по себе вызывало беспокойство в штабе «Ост-Индийской компании» на Леденхалл-стрит. Один из директоров, Чарльз Грант, угрюмо заметил: «Именно тяжеловесность и неповоротливость империи моголов ускорили ее падение». Он считал, что «чем шире распространяется власть Британии в Индии, тем более уязвимой она становится»[267].

В отличие от этой точки зрения Типу-Султан считал, что англичане завоевали полный контроль везде, куда «впивались когтями»[268]. После поражения от Корнуоллиса Типу мечтал (и буквально, и метафорически) о «священной войне» (джихаде) ради мести. Он тоже искал союзников, с готовностью сделав попытку завязать Дружеские отношения с давним противником Британии, и даже позволил Якобинскому клубу закрепиться в Серингапатаме.

Уэлсли признавал ненависть Типу, который, как он понимал, никогда не успокоится. Губернатор считал, что главной целью похода Наполеона в Египет, судя по всему, является «удовлетворение требования Типу-Султана о военной помощи в полном соответствии с его желаниями»[269]. И он вознамерился заставить Типу отказаться от всех связей с Францией[270].

Пока Калькутта и Серингапатам обменивались поразительно неискренними словами, Типу систематически демонизировали. Британцы представляли его как опасного радикала, симпатизирующего санкюлотам во Франции, а заодно и «друга республиканцев в Америке». Кроме того, правитель Майсура был «безжалостным дикарем»[271], притеснителем индусов, убийцей христиан. «Любые драконовские законы кажутся милостивыми в сравнении с его правлением, — писал один из обвинителей о своде законов Типу. — Его законы соединяли смертельные ужасы с хладнокровной иронией, грязные насмешки с извращенными увечьями, обезьяньи проделки с гнусностью чудовища»[272].

Наверняка Типу был способен на жестокость и фанатизм, особенно, против тех, кто отказывался принимать ислам. Как заявил один английский офицер, «я сам стал свидетелем варварского зрелища, неизвестного любой цивилизованной нации. Несчастных индусов вешали дюжинами на деревьях вдоль дороги»[273]. Типу-Султан отличался смуглым цветом лица, горящими глазами и «кровожадностью». Он сделал многое, чтобы завоевать прозвище «Майсурский Тигр»[274], которое ему дали англичане.

Самому Типу очень нравилось это прозвище, он украшал свои дворцы и мебель, оружие и доспехи тигриными мотивами. Его собственный трон, восьмиугольное сиденье из подушек, покоился на спине огромного золотого тигра, значительно превышающего реальные размеры животного, там же имелись и тигриные головы с драгоценными камнями. Узкий проход в спальню Типу-Султана охраняли четыре живых тигра. Правитель часто говорил, что «предпочел бы прожить два дня, но как тигр, чем двести лет, но как овца»[275]. (В дальнейшем такие же чувства выражал и Муссолини).

С точки зрения британцев, ничто лучше не показывало яростную натуру Типу, чем его самый знаменитый артефакт. Это был деревянный тигр, который при повороте ручки ревел, набрасываясь на европейского солдата, а последний поднимал руку и в отчаянии стонал. Этот чудовищный механизм в дальнейшем выставили в Лондоне (там, в Музее Виктории и Альберта, его можно посмотреть до сих пор). Вместе с другими образами, например, театральными версиями штурма Серингапатама[276], он провозглашает зверство Типу и героический характер английской цивилизующей миссии.

Осуждение нравственности Типу-Султана звучало не очень убедительно из уст нации, которая так жестоко обходилась с осужденными и рабами. В любом случае, эти стрелы не попадали в цель. Если смотреть в контексте царствования на юге Индии, то Майсурский Тигр хотя и не стал ручным, но и полностью диким не являлся. Типу был умен, образован и сообразителен. Он владел библиотекой из двух тысяч томов (тщательно завернутых и упакованных в ящики для защиты от белых муравьев). Несомненно, чтение развивало его страсть к новизне.

Правителя в равной мере очаровывали и западные технологии, и восточная астрология; он носил золотые карманные часы и магический серебряный амулет. Его армию обучали французы, в некоторых отношениях она превосходила английскую. Артиллерия Типу-Султана была «и больше нашей, и била на более дальнее расстояние», как писал один английский офицер. Его артиллеристы отличались смелостью — «особенно, после приема какого-нибудь наркотика».

В целом, правитель представляется уважаемым и серьезным противником[277]. Он славился привередливостью и требовательностью. Типу-Султан всегда был гладко выбрит, смазывал подбородок миндальным маслом. Его мускулистое тело было склонно к полноте, но он отличался тонкими запястьями и лодыжками. Типу регулярно проходил массаж. Рядом с его троном, сидя на котором, правитель смотрел в сторону Мекки, всегда клали тонкий белый платок, ставили черную эмалированную вазу с цветами и серебряную плевательницу.

Хотя даже дворовых слонов обучали почтительно кланяться ему, Типу одевался просто, ограничивал себя в еде (на завтрак ел электуарий (лекарственную кашку) из мозгов самцов ручных ласточек), проводил мало времени на женской половине. Он был хорошим охотником, несравненным наездником, храбрым солдатом, отличным стрелком[278]. Им восхищались, его боялись. Подданные Типу-Султана, очевидно, не считали его тираном, фанатиком и изувером. Они оплакивали его смерть. Многие простерлись ниц перед похоронной процессией, выражая свое горе громким плачем и стенаниями[279]. Даже разделенное на касты население Малабарского берега, где выращивались специи, судя по всему, предпочитало его правление, а не британское.

В Майсуре, на широкой равнине с плодородными землями для выращивания зерна, рисовыми полями и рощами кокосовых пальм, находились густонаселенные деревни, которые расцвели при правлении Типу. Он же ввел разведение шелкопрядов и шелководство.

Серингапатам, священный остров Вишну на реке Кавери, был «самым богатым, самым удобным и красивым местом, которым в наши дни владел кто-либо из местных индийских князей»[280]. Великолепные здания поднимались среди тропических фруктовых садов. Над крепостными валами форта возвышались украшенные резьбой или лепниной башни храмов и окаймленные разноцветными полосами минареты мечетей. На окруженной стенами территории стоял великолепный новый дворец Типу, украшенный зодиакальными созвездиями и стихотворными строками, подчеркивающими «божественное превосходство величественной личности правителя»[281]. Столь же великолепными были цветочные арабески, украшающие тиковый интерьер Дауриа Даулат Баг — Паркового дворца, посвященного морским богатствам. Там находилась гигантская настенная роспись, прославляющая победу над британцами Хайдара Али, индийского Верцингеторига, в сражении за Поллилор. [Верцингеториг— знатный галл, избранный правителем Галлии; в 52 г. до н.э. он начал войну против Цезаря, но был побежден, взят в плен, а впоследствии казнен. — Прим. перев.]

Рядом с квадратным мавзолеем Хайдара с луковичными куполами, сводчатой галереей с колоннами из амфибола и дверьми из черного дерева и слоновой кости, стоял павильон Лал Баг — Рубиновый Сад. Особенно роскошным был огромный зал для приемов, оформленный в красных тонах и украшенный написанными золотом текстами из Корана. Крышу поддерживали колонны фантастической формы на черных мраморных пьедесталах.

Но британцев более всего поразили сокровища, которые размещались внутри этих зданий. Типу окружил себя изысканными работами, настоящими произведениями искусства — драгоценными камнями, которые могли служить талисманами, филигранным оружием, позолоченной мебелью, шелковыми коврами, тончайшим фарфором и таким тонким малабарским муслином, что он казался сотканным ветром[282], как выразился один европейский автор.

Поэтому Майсур оказался во всех смыслах ценным призом к моменту завершения британского вторжения. Это произошло 4 мая 1799 г. после второй и окончательной победы при Серингапатаме.

Как сказал генерал-губернатор, нанесение удара по Типу может «сэкономить горы рупий и тысячи жизней», поскольку это не даст султану заключить союз с Францией, которая нацеливалась возродить свое древнее величие и славу[283] в Индии. Он подчеркивал скорее политические, а не финансовые успехи и прибыль.

Эта победа дала не только шестьдесят лаков рупий в виде дополнительных доходов, но и установила на самой прочной и постоянной основе британскую власть в Декане[284]. Однако жажду трофеев едва ли можно переоценить, она составляла неотъемлемую сущность империи (и источник ненависти местного населения).

Слово «трофеи» (или выражение «награбленное добро»), которое используется в современном английском языке («loot») имеет индийское происхождение, но британцы вскоре его приняли. Имеется масса доказательств того, что большинство солдат рассматривали грабежи и мародерство в качестве законного приработка или считали привилегией (хотя и неявной). Их командиры подавали дурной пример. На самом деле, некоторые из величайших героев империи, удовлетворяли алчность и неуемные аппетиты военными трофеями. Во время второй Афганской войны (1878-80 гг.) генерал Роберте «отправил девять верблюдов, груженых трофеями, еще до того, как назначили оценщиков»[285]. После второго похода к ашанти (1895-96 гг.) майор Баден-Пауэлл унес золотые украшения, латунную чашу, которая предположительно использовалась для сбора крови во время человеческих жертвоприношений, а также шапку короля Премпеха. После сражения у Омдурмана (1898 г.) люди генерала Китченера прихватили неумытыми руками даже самые священные предметы, включая полумесяц с купола гробницы Махди (он теперь хранится в Музее королевских саперов в Чатеме), а также флерон из медных пластинок (сейчас он украшает башню замка Блэр, резиденцию герцога Атолла). Сам Китченер давал указания подчиненным сметать все, словно огонь: «Я хочу получить все мраморные ступени, мраморные плиты, железные решетки, зеркала и все прочее — двери, окна, любую мебель»[286].

В хаосе, который последовал за захватом Серингапатама, жадность и ненасытность армии тоже не сдерживалась.

Солдаты разграбили сказочное логово Тигра. Они совершили набег на казначейство, оставив на полу рассыпанные золотые монеты. Они крали кольца, браслеты, ожерелья и бриллиантовые подвески, набивая ими карманы. Победители прошлись по почти всем зданиям. Трон Типу разбили, хотя пара лучших кусков в итоге нашла место в Виндзорском замке. Туда прибыла золотая райская птица феникс, которая сидела на балдахине, украшенном по краю жемчугами, и крупная золотая тигриная голова с двигающимся языком и зубами из горного хрусталя. Говорили, что кто-то из «красных мундиров» застрелил Типу из-за драгоценного камня у него на тюрбане или золотой пряжки на красном шелковом поясе. Когда еще не успевшее остыть тело правителя нашли под грудой трупов, на его одежде не было никаких украшений — обнаружились только рубашка из тонкой белой ткани, брюки из индийского набивного коленкора и малиновый пояс вокруг талии[287]. Но с него еще можно было взять один последний сувенир — британский офицер достал перочинный ножик и отрезал половину усов султана.