Глава 22 «Вся наша вчерашняя помпезность» Фолклендские острова и Гонконг

Глава 22

«Вся наша вчерашняя помпезность»

Фолклендские острова и Гонконг

Еще один островной конфликт обеспечил любопытный эпилог истории Британской империи. Парадоксально, что он был вызван продолжающимся желанием правительства в Лондоне отделаться от обременительных зависимых территорий. Процесс обычно облегчался, поскольку колонии страшно желали нового рождения — рождения нации. Но жители Фолклендских островов, 1800 человек британского происхождения, хотели оставаться в безопасной имперской зоне. Кроме всего прочего, они опасались поглощения другим государством — Аргентиной.

Южноамериканская страна располагалась всего в трехстах милях. Она давно претендовала на власть над островами, которые по-испански назывались Мальвинскими, а также на их ледяные пустые спутники — Южную Георгию, Южный Туле, а также Шэг-Рокс и Кларк-Роке.

Кто открыл Фолклендские острова и кому они принадлежат, оставалось предметом споров со времен Тюдоров. Британия едва не вступила в войну с Испанией из-за них в 1770 г., когда Адмиралтейство придерживалось мнения, что острова — это ключ ко всему Тихому океану[3519] (еще один ключ, но на сей раз — на удалении от предполагаемого держателя). Доктор Джонсон разоблачал ошибку такого конфликта в лапидарной прозе, которая все еще была актуальной два века спустя. «Рубикон был облагорожен прохождением Цезаря, — писал он. — Теперь же пришло время, когда своего историка требуют Фолклендские острова».

К сожалению, сказать было нечего, поскольку там ничего не происходило (за исключением случайного появления время от времени странствующих навигаторов, которые проходили мимо них в поисках лучших мест обитания). Здесь, в холодном океане, прилегающем к Огненной Земле, царило «холодное, унылое и мрачное одиночество… Люди словно оттолкнули от себя эти острова, штормовые зимой и голые летом, которые даже южные дикари не удостоили своим обитанием. Гарнизон тут живет в таких условиях, что завидует ссыльным в Сибири. Тратиться на острова придется постоянно, а использовать — только время от времени»[3520].

Джонсон преувеличивал проблемы. Климат Фолклендских островов — умеренный. Для постоянного проживания британцы появились здесь в 1833 г. Острова обеспечивали рабочие места небольшой колонии пастухов и так называемых «келперов» — собирателей морских водорослей. Порт-Стэнли доказал свою значимость в качестве заправочной угольной гавани до победоносного морского сражения адмирала Стёрли в декабре 1914 г. Однако протесты «Великого Хана Литературы» Джонсона звенели на протяжении веков, они эхом отдавались в коридорах Уайт-холла и залах Вестминстера. Не было смысла сражаться, чтобы стать неоспоримыми властителями и хозяевами дикой местности, разрываемой бурями.

Определенно к 1960-м гг. Лондон разочаровался в этой южноамериканской реликвии империи. Она не имела никакой стратегической ценности, но имелись политические обязательства. Острова обладали слабыми экономическими перспективами. Они очень бедны. Самым большим источником дохода Фолклендских островов после полумиллиона овец, которые паслись на лишенной деревьев кочковатой торфяной почве, являлись почтовые марки. Правительственная типография представляла собой работающий музей.

Другие организации, необходимые для обеспечения комфортной жизни, отсутствовали. Как в отчаянии воскликнул один губернатор, «не было ни банкира, ни адвоката, ни бухгалтера, ни агента по недвижимости, ни сапожника, ни бакалейщика, ни химчистки, ни парикмахера, ни автослесаря, ни каменщика, ни строителя, ни гробовщика. Кто работает на островах?!»[3521]

Ответ заключается в том, что островитяне едва ли работали вообще. Как говорил Джонсон, у них не было ресурсов, чтобы стать независимыми, но требовалась постоянная поддержка метрополии. Однако метрополия не торопилась инвестировать и субсидировать фолклендцев.

Коммуникации оказались особенно дороги. На острове имелся крошечный аэродром и только семь миль дорог. Британцы мало верили в коммерческую жилку или дух первопроходцев у островитян. В любом случае большинство из них работали на «Фолклендскую компанию», которой принадлежала половина земли. Она и вела на островах большую часть дел. Как написал один английский путешественник, которому действительно понравились жители острова, за пугающе малым исключением рабочая сила представляет собой «сборище пьяниц, нездоровых, аморальных и наглых деклассированных личностей, сознательно поставивших себя вне общества»[3522]. Как сказал другой путешественник, Фолклендские острова могут создать впечатление романтического одиночества.

Но реальностью оказывалась «бесконечная диета, состоящая из баранины, пива и рома, а развлечения ограничивались пьянством и прелюбодеянием, приправляемыми иногда инцестом».

Правда это или нет, но население, которое уже было меньше среднего английского прихода, несомненно старело и сокращалось. Однако после того как ООН в 1965 г. приняла резолюцию о том, что Великобритании и Аргентине следует достигнуть мирного соглашения по поводу вопроса, который большинство стран считали колониальным, министры от Лейбористской партии и партии «тори» объявили: в первую очередь следует учитывать желание жителей острова. Британцы настаивали на принципе свободы решения людьми своей политической судьбы — того принципа, который подорвал основы империи. К своей большой досаде, они теперь обнаружили, что он навязывает им ответственность за территорию, которую они бы с радостью уступили мощному соседу, претендовавшему на острова с такой алчностью.

Поэтому на протяжении 1970-х гг. Великобритания советовала колонистам вступить в какую-то ассоциацию с Аргентиной. Она говорила о пользе и преимуществах совместного правления, предлагала передать власть над островами на долгий срок на условиях аренды. Метрополия подчеркивала преимущества, которые появятся от сотрудничества с Аргентиной.

Лорд Шеклтон, сын исследователя Антарктиды, сказал: «Фолкленды — это острова, полностью окруженные советами». Министерство иностранных дел испытывало все большее раздражение от отказа Аргентины их взять.

Посол Великобритании в Буэнос-Айресе даже предложил отправиться в Порт-Стэнли и вызвать мурашки на коже советников «при помощи советов экспертов о потенциальном ужасе Аргентины»[3523]. Он же и подобные ему типы увещевали правительства Аргентины, которые к концу десятилетия стали печально известны нарушениями прав собственных граждан, по-доброму относиться к жителям островов. Как любил говорить дипломат, ответственный за зависимые от Британии территории, «насиловать Фолкленды нельзя, совращать — надо обязательно»[3524].

Но военная хунта в Буэнос-Айресе стала еще более возбужденной. Толпы пели со все нарастающем рвением: «Las Malvinas son Argentinas» («Мальвины — аргентинские!») Пока Британия тянула время, Аргентина устраивала провокации. Ее самолеты летали над Фолклендскими островами, а военно-морской флот тревожил иностранные суда вокруг островов. Ее транспортная связь с Порт-Стэнли стала беспорядочной, а солдаты высадились на Южном Туле. В 1977 г. правительство Джеймса Каллагэна было настолько обеспокоено перспективой аргентинской агрессии, что тайно отправило небольшое подразделение в Южную Атлантику. Это была временная «страховка»[3525], потому что считалось слишком дорогим удовольствием сохранять острова на постоянной основе, создавая «Фолклендскую крепость».

Другие варианты оказывались столь же неприемлемыми. Лондон отклонил предложения лорда Шеклтона о крупных инвестициях, включая дальнейшую модернизацию аэропорта Стэнли и продление взлетно-посадочной полосы. Переселение белых жителей Фолклендских островов было бы политически невозможно (в отличие от переселения темнокожих жителей архипелага Чагос). Поэтому министры Маргарет Тэтчер продолжали переговоры в надежде каким-то образом примирить право жителей острова на самоопределение и право жителей континента на территориальную целостность. Понимание было достигнуто между аргентинским министром иностранных дел и Николасом Ридли, очень резким сторонником Тэтчер, который предложил жителям Фолклендов принять или его, или последствия[3526]. Это было соглашение о продаже с получением обратно в аренду.

Вместо принятия жители островов стали еще более упрямыми, опасаясь, что их продадут, утопив в Ла-Плате. Британцы могли только продолжать переговоры с аргентинцами, хотя им было нечего сказать. По словам их посла в Буэнос-Айресе, «не имелось никакой стратегии, кроме неунывающего оптимизма»[3527].

Тем временем миссис Тэтчер боролась с сильным спадом у себя в стране. Три миллиона человек оказались без работы, банкротство достигло рекордных уровней, а инфляция составляла 15 процентов. В Лондоне, Ливерпуле и Манчестере начались беспорядки.

Во время беспорядков в Токстете дочь бакалейщика произнесла знаменитую фразу: «О, несчастные владельцы магазинов!» Лейбористская оппозиция была настроена резко, обвиняя в самых массовых проявлениях гражданского неповиновения безжалостное применение монетаристской политики «тори». Премьер-министр объясняла беспорядки человеческими пороками и злобой, а ее рейтинг упал на беспрецедентно низкий уровень.

Занятая кризисом внутри страны, Тэтчер преодолела свое нежелание пожертвовать суверенитетом Фолклендских островов. Более того, она создала такое положение, которое, как казалось, способствовало вторжению Аргентины и подтверждало конец Британской империи. Самым важным был план по сокращению оборонительных расходов— «бомба»[3528], которая сильнее всего ударила по Королевскому ВМФ. Министр обороны Джон Нотт убедительно доказывал: сторонники военно-морского флота, способного достигнуть любой точки земного шара, являются жертвами ностальгии по временам империи[3529]. Но он забыл, что остатки империи еще существовали. Когда агрессия Аргентины оказалась неизбежной, ему пришлось искать Фолклендские острова на большом глобусе в своем кабинете.

Сокращение флота должно было повлиять на оборонительную способность Великобритании. Адмирал сэр Генри Лич, Первый Морской Лорд, сказал: попытка Нотта притвориться, что все не так, — это «мошенничество века»[3530]. Как утверждал Лич, предлагаемые сокращения ослабят[3531] военно-морской флот. Они включали превращение в лом двух десантных кораблей и потерю двух авианосцев. (Американцы смеялись, что их разрезают на бритвенные лезвия)[3532]. Эти меры привели бы к урезанию в два раза флота из шестидесяти фрегатов и эсминцев — «хребта ВМФ»[3533].

Однако премьер-министр горячо поддержала экономию. Она даже заявила Нотту, что тот слишком робок, после чего потребовала прекратить траты на «Красную сливу» Антарктики. Это был окрашенный в красный цвет патрульный ледокол Ее Величества «Эндьюранс», под командованием грозного, внушающего уважение и восхищение капитана Ника Баркера. Его содержание обходилось в 3 миллиона фунтов стерлингов в год. Миссис Тэтчер, которая оставила королевскую яхту «Британия» из соображений престижа, заявила, что «Эндьюранс» — это «военная ненужность»[3534].

Но гидрографическое судно являлось «ключевым активом разведки»[3535]. Кроме того, «Эндьюранс» был мощным символом обязательств Британии перед Фолклендскими островами. Новость о его грядущем отходе «приветствовалась с неподдельной радостью в аргентинской прессе»[3536].

И другие сигналы дошли до генерала Леопольдо Гальтиери, который стал лидером аргентинской хунты в 1981 г. Они говорили о том, что миссис Тэтчер умыла руки относительно Фолклендских островов. Ничто не было яснее «Закона о национальностях», разработанного ее правительством.

Закон был создан, чтобы отказать в любом праве на проживание в Великобритании китайцам из Гонконга. Исключались все, кроме имеющих родителей, бабушек или дедушек, рожденных в Соединенном Королевстве. Исключались и восемьсот жителей Фолклендских островов, хотя гибралтарцы получили особое разрешение на отступление от норм.

В Южной Атлантике этот закон посчитали возмутительным отказом от выполнения имперских обязательств, сравнимых с тем, что миссис Тэтчер бросила белых в Южной Родезии.

Гальтиери, который искал способ отвлечь внимание от внутреннего кризиса (гораздо худшего, чем в Британии), сделал вывод, что можно безнаказанно захватить Мальвинские острова.

В конце концов, британцы проводили политику умиротворения без устрашения и сдерживания. Очень мало они выполнили даже тогда, когда миссис Тэтчер позднее приказала подготовить планы для ответа на враждебные действия и непредвиденные обстоятельства.

Ее министров острова не интересовали. Ридли язвительно замечал: единственная чужеземная территория, на которую ему хотелось бы предъявить претензии — это Бордо. Британцы пытались сбросить с себя груз, который представляли собой жители островов. Казалось невероятным, что они пойдут на кровопролитие, чтобы противостоять свершенному аргентинцами. Поэтому после долгой подготовки и предварительной вылазки на Южную Георгию, что вызвало тревогу в Лондоне, где игнорировали более ранние предупреждения журналистов и дипломатов, хунта начала вторжение.

Разведка перехватила сигналы в Британии, где шифровальщикам удалось взломать аргентинские коды. Расшифровка показала, что вражеские силы высадятся на Фолклендских островах 2 апреля 1982 г. Министерство иностранных дел отправило тщедушному и малозначимому губернатору Рексу Ханту телеграмму в помощь. В ней говорилось: «Вы захотите соответствующим образом расположить свои силы».

Хант имел в своем распоряжении несколько дюжин морских пехотинцев, которых и мог расставлять по местам. А еще он мог разорвать секретные документы и выступить с предостережениями для всех через радиовещательную службу Фолклендских островов. С горечью размышляя о том, что мягкие ответы не смогли отразить аргентинский гнев, губернатор заявил: «Похоже, эти типы действительно решили на этот раз добраться до цели»[3537].

Маргарет Тэтчер пришла к такому же выводу и нацелилась заполучить острова назад — если будет необходимо, то при помощи силы. Раньше она подражала Чемберлену в попытке достигнуть договоренности с диктатором, находясь в слабой позиции. Теперь она надела мантию Черчилля и вознамерилась защищать честь нашей нации[3538]. Такая риторика скрывала абсурдность и неуместность борьбы за сохранение микро-колонии, которую следующие одно задругам правительства пытались ликвидировать. Более того, начиналась борьба против режима, оснащенного оружием, часто закупаемым у Британии. Но Железная Леди оказалась решительной и целеустремленной, а фортуна предпочитает смелых. Пресса возмущалась не Даунинг-стрит, 10, а Министерством иностранных дел, «прогнившим до основания благодаря собственному самодовольству, настоящему презрению и пренебрежению к интересам Великобритании»[3539].

Урезание расходов на оборону еще не нанесло серьезного урона. Поэтому в течение семидесяти двух часов адмирал Лич смог отправить мощное оперативное соединение. Незнание военного дела премьер-министром стало преимуществом. К тому же, это невежество оказалось поразительно всеобъемлющим, возможно, то была «телевизионная точка зрения на войну»[3540]. Когда Лич сказал, что армаде потребуется три недели, чтобы добраться до Фолклендских островов, миссис Тэтчер уточнила: «Три недели? Вы хотели сказать, три дня?»[3541] Адмирал указал, что расстояние составляет 8 000 морских миль.

Однако премьер слушала мужчин в форме с любезностью и благосклонностью, которую редко видели министры и гражданские служащие. Их она жутко запугивала, и благодаря этому получила кличку «Аттила женского пола».

Но они часто заслуживали лучшего. Лорд Каррингтон подал в отставку с поста министра иностранных дел, взяв на себя вину за «неправильное просчитывание ситуации, ибо полагал, что аргентинцы не пойдут на вторжение»[3542]. Хотя Джон Нотт «был напуган и распух от слез», его обуревала навязчивая идея о фиаско в Суэце, преследовал дух предка, пойманного будто в капкан катастрофой первой Афганской войны. Он все еще хотел нести ответственность без власти[3543].

Представитель Великобритании в ООН сэр Энтони Парсонс ловко получил резолюцию Совета безопасности с требованием отступления Аргентины. Но столь же необходимой оказалась и помощь США. Она включала разрешение использовать построенную американцами взлетно-посадочную полосу на жизненно важном промежуточном аэродроме на острове Вознесения, который принадлежал Британии (но сегодня службы безопасности отказывают коренному населению этого острова в «праве на проживание»[3544], которым пользуются олуши и черные морские крачки). Каспар Уайнбергер, министр обороны у Рональда Рейгана, обеспечил безграничную помощь, несмотря на дипломатические и лингвистические увертки и отступничество госсекретаря генерала Александра Хейга. В конце концов, президент решил, что его южноамериканский союзник, несмотря на стойкий антикоммунизм, менее важен, чем союзник европейский. Но Рейган все же не мог понять, зачем миссис Тэтчер этот «маленький, покрытый льдами кусок земли там, внизу»[3545].

Она сказала Хейгу, что это, по сути, вопрос борьбы диктатуры против демократии[3546]. И Фолклендский конфликт был представлен в качестве борьбы за свободу. К счастью для премьер-министра, большинство британцев разделяли эту точку зрения. Пресса и общественное мнение отдавали предпочтение возмездию и массированному ответному удару, предполагая, что он не приведет к многочисленным жертвам. Лидер левого крыла лейбористской оппозиции Майкл Фут выступил против фашистской агрессии: «Борьба с диктатурой — нравственный долг, политический долг и любой другой вид долга»[3547]. Либералы превозносили правление закона и осуждали зло, сотворенное хунтой (хотя министры-«тори» это не поддерживали и даже пытались смягчить зло, поскольку опасались контробвинений в нарушении прав человека в Ольстере). Думающие офицеры, отправляясь на юг, считали: несмотря на абсурдность отправки 28 000 человек для борьбы за острова, которые Великобритании не нужны, «идеал заслуживает самой высокой похвалы[3548].

Но идеалы оказались приглушены крещендо неоколониального шовинизма. Когда корабли отплывали, оркестры играли «Правь, Британия!» и «Земля надежды и славы». Люди размахивали британскими флагами и футболками с надписями «Не плачь обо мне, Аргентина, тебе отобьем мы …!»[3549] Шли разговоры о прекращении позорного упадка нации и новом превращении Британии в настоящую великую державу. Как писал радикальный историк Э.П. Томпсон, это был «момент имперского атавизма, пропитанный ностальгией людей средних лет и старше»[3550].

Никто не был более атавистичным, чем Руперт Мердок, чья бульварная газета «Сан» отмахивалась от мирных предложений заголовками вроде «Засунь это себе в хунту». Она также радовалась затоплению аргентинского крейсера «Хенераль Бельграно», выразив эту радость печально известным заголовком, написанным с ошибкой: «По делом».

Сатирический журнал «Прайват ай» насмехался над жалким кривляньем «Сан» и предлагал устроить соревнование: «Убей аргентинца и выиграй метрополию». Биограф Мердока признавал: люди, входившие в экспедиционный корпус, были оскорблены тривиальным и омерзительным ура-патриотизмом газеты[3551]. Однако их собственные старшие офицеры считали, что победа должна принадлежать «породе бульдогов»[3552]. Командующий адмирал Сэнди Вудворд выразил презрение к «работе латино-американцев, которые летают на старых "Канберрах"». А после того, как морские пехотинцы заново взяли Южную Георгию, он предсказывал легкую победу[3553]. По словам лейтенанта Дэвида Тинкера, который погиб во время кампании, «на флоте чувствовали, что мы — британцы, а противники — люди с темной кожей. Это и будет решающим различием»[3554]. Что касается специальных подразделений армии, то их иногда считали суперменами. Командующий Джереми Мур подозревал: «Глупые и бессмысленные ожидания того, чего спецназ может добиться, происходят из жадного прочтения приключенческих романов и комиксов для мальчиков, а также просмотра " Беано"»[3555].

На самом-то деле самоуверенность Британии получила несколько сильных ударов за несколько недель войны. Разведка оказалась не отвечающей требованиям и неполноценной. Лейтенант Тинкер сказал: она состояла из офицера по воспитательной работе, «который знал, где находятся Фолклендские острова, поскольку у него имелся атлас и справочник «Боевые корабли», чтобы сообщать нам, какие суда включает военно-морской флот Аргентины»[3556].

Происходили смехотворные случаи неправильного опознавания. Суды сбрасывали глубинные бомбы на китов, а войска обстреливали из пулеметов гигантских тюленей. Несмотря на тяжелые потери, аргентинские ВВС сражались смело и умело. Они летали на современных «Миражах» и «Супер-Этандарах» со скользящими по поверхности моря ракетами «Экзосет».

Авиация нанесла тяжелые поражения британскому флоту. В целом пятнадцать судов получили повреждения, а семь были затоплены, включая транспортный корабль «Атлантик Конвейор» с жизненно важным грузом вертолетов «Чинук» и судно обеспечения «Сэр Галахад», с которого очень медленно выгружались солдаты (в результате погибли сорок восемь человек). Адмиралу Вуд-ворду пришлось держать свои авианосцы так далеко к востоку от Фолклендских островов, что его прозвали «южноафриканцем»[3557]. Это означало, что реактивные самолеты «Харриер», оснащенные смертоносными американскими ракетами «Сайдуиндер», могли проводить над островами всего по несколько минут. Поэтому основные амфибийные операции в Сан-Карлосе 21 мая 1982 г. проводились без обещанного прикрытия с воздуха. Британцам повезло с погодой и отсутствием сопротивления. Но они вскоре обнаружили, что их собственные ракеты («Си Дарт», «Си Вулф», «Рапьер» и «Блоупайп») не обеспечивают должного щита против атак с воздуха на малых высотах.

Атаки оказались бы гораздо более ужасающими и разрушительными, если бы взорвались все аргентинские бомбы. Но многие не сработали. Аргентинским пилотам мешало и устаревшее вооружение. Легкие ручные пулеметы «Брен» и пушки «Бофорс», а также стрелковое оружие не подходили для этой операции. Как сказал один свидетель, «все это годилось разве что для ковбоев»[3558].

Политическое давление вынудило провести дорогостоящую атаку на Гус-Грин. Об этом просочилась предварительная информация — предположительно, в результате инструктажа, проводившегося самим Джоном Ноттом. Ситуация стала самым серьезным нарушением секретности за время войны. Нотт утверждал, что «Бельграно» наступал и очень сильно приблизился[3559] к оперативному соединению, когда был торпедирован. Однако на самом деле он уходил прочь.

Ложь повторила миссис Тэтчер, что привело к появлению теорий о заговоре. В подходе к связям с общественностью Министерство обороны напоминало Кремль. Оно назначило «мозговую полицию»[3560], которая проводила странную цензуру репортеров. Ее собственный представитель, гражданский служащий по имени Айан Макдональд, выступавший с заявлениями подобно «говорящим весам, которые объявляют ваш вес», стал национальным посмешищем. У аргентинских снайперов были лучшие винтовки и приборы ночного видения, чем у британских войск. Некоторые их подразделения оказали яростное сопротивление. Но многие состояли из неопытных призывников, которыми плохо командовали, плохо кормили и плохо одели. Эти вскоре капитулировали.

Генерал Менендес, который малочто делал, кроме сидения за установленными оборонительными сооружениями, капитулировал 14 июня 1982 г. Журналист Макс Гастингс, который сопровождал отряд освободителей в Порт-Стэнли, написал: «Это напоминало освобождение пригородного английского гольф-клуба»[3561]. Однако у некоторых освободителей остались лишь последние комплекты боеприпасов. Борьба шла почти на равных. Сэнди Вудворд сказал: «Если бы аргентинцы могли только дыхнуть на нас, мы бы упали!»[3562]

Большинство сомнений, возражений и неодобрений исчезли в эйфории победы. «Мы выиграли, — написал Нотт премьер-министру. — Этого достаточно для подавляющего числа британцев». Имел значение героизм военнослужащих, которые сражались при ужасающе малых шансах. Они превзошли себя, фашистская агрессия получила заслуженное. Национальная гордость, которая получила сокрушительный удар в Суэце, была восстановлена чудесным образом. Цена оказалась явно чрезмерной — 253 британца погибли, свыше 750 получили ранения. Пришлось потратить почти 2 миллиарда фунтов стерлингов на освободительную экспедицию, а еще больше — на защиту Фолклендских островов от будущих атак. Но лишь немногие были готовы сказать, что кровь пролита зря.

А когда главный секретарь Министерства финансов, еврей Леон Бриттон, попытался выжать плату за кампанию из существующего оборонительного бюджета, Нотт обвинил его в том, что он ведет себя, словно «пакистанский бухгалтер»[3563]. Кабинет министров опасался, что его будет критиковать комиссия под руководством лорда Фрэнкса, созданная для оценки того, насколько хорошо правительства с 1965 г. решали вопрос Фолклендских островов. Но, как и многих других подобных председателей, Фрэнкса выбрали потому, что он являлся столпом ортодоксальности и важным членом правящих кругов. Экономист Рой Харрод злобно назвал его «достойным порицания распространителем прошлогодних банальностей со лживым лицом»[3564]. Самое худшее, что утверждалось в его отчете, — это объявление о том, что отступление «Эндьюранс» было нецелесообразно[3565]. Во всем остальном Фрэнке выдал классическое обеление, в котором — все несут ответственность, а виновных нет.

Миссис Тэтчер не требовалось никакого подобного официального подтверждения и защиты. В тот момент она опять оказалась в фаворе у общественности на волне националистических чувств. В состоянии личного возвеличивания и возбуждения, граничащего с опьянением, Железная Леди много сделала, чтобы развить триумфальное настроение. Она играла роль Боадикки, несгибаемой правительницы времен борьбы с Римом, на параде победы в лондонском Сити. Туда не был приглашен никто из королевской семьи. Премьер лично принимала салют. Она объявила, что славная новая глава вписана в историю свободы, призвала «дух Южной Атлантики — истинный дух Британии».

Тэтчер объявила, что война развеяла тайные страхи ее соотечественников, будто британцы больше не являются нацией, которая построила империю и правила четвертью мира[3566].

Отклик получился радостным. Иллюзия пережила реальность, а прошлое управляло настоящим. Империя исчезла, но связанные с ней эмоции выжили, словно фантомные боли после ампутации. Это оказалось плохо для будущего Британии, поскольку последующим лидерам придется столкнуться с искушением эксплуатировать имперские желания и умонастроения. Они готовы поддерживать всеобщую ностальгию и одновременно выборочную амнезию, чтобы оправдать интервенцию за рубежом.

Конечно, Великобритания могла участвовать в существенных конфликтах в качестве младшего партнера США. Но, как выразилась историк Линда Колли, имелась «склонность навязывать свои имперские порядки, бесцеремонно цепляясь за голову американского орла»[3567]. Министры вроде Дугласа Хёрда пытались завуалировать подчиненную роль Британии, заявляя: «Она изо всех сил наносит удары во всем мире, показывая свой вес»[3568].

Хотя миссис Тэтчер провела Великобританию сквозь то, что, судя по всему, являлось ее последней колониальной войной (правда, в 2006 г. Аргентина возобновила попытки заполучить острова)[3569], сама госпожа премьер стала более воинственной. Это стало очевидно во время ее путешествия на Дальний Восток через три месяца после победы. В Китае она проигнорировала совет Министерства иностранных дел о смягчении тона. Вместо этого Тэтчер выразила желание сохранить контроль над последней крупной колонией Британии, Гонконгом. Кстати, его верный Исполнительный совет проголосовал за внесение 10 миллионов фунтов стерлингов на Фолклендскую войну…

* * *

Последний эпизод в истории Британской империи был в некотором роде самым странным. Гонконг не развивался по стандартной схеме от зависимой колонии к самоуправлению. Он двигался в обратном направлении — от относительной свободы, которую позволяло капиталистическое невмешательство, к подчинению и зависимости под тенью коммунистического колосса.

В отличие от других британских владений, Гонконг не вскормил и не лелеял националистическое движение, намеренное сбросить империалистическое ярмо. После того, как красный Китай начал настаивать, что Гонконг является внутренним вопросом, он не сделался фокусом международного антиколониального давления. Территория никогда не могла надеяться стать независимым суверенным государством, не говоря уж о вступлении в Содружество. Вместо этого она отошла Китаю в виде особого административного района.

Переход власти можно было откладывать, но от него нельзя было уйти, поскольку в 1997 г. закончилось право аренды Великобритании (продолжительностью девяносто девять лет) на Новые Территории, окружавшие колонию короны. По воспоминаниям министра иностранных дел Джеффри Хау, Маргарет Тэтчер «продолжала лелеять мысль об альтернативе, к которой склонялась всем сердцем. Она раздумывала о способе, который позволит нам получить что-то более постоянное»[3570].

Но это было только мечтой, неоимпериалистической бесплодной фантазией, иллюзией, самообманом. По выражению Ричарда Хьюза, Гонконг являлся «заимствованным местом, живущим в заимствованном времени»[3571]. В этом «самом великолепном и оптимистичном из мировых складов и транзитных портов»[3572], как отмечал Айан Моррис, срок всех имущественных договоров закончился до конца тысячелетия. Блестящий «торговый центр Азии» являлся, как любили повторять рекламные брошюры для путешественников, «жемчужиной во рту дракона». Ее могли проглотить одним глотком. Но почему Китаю потребовалось так много времени, чтобы поглотить Гонконг? И как прошел прием пищи, когда наступило время?

Конечно, распадающаяся Маньчжурская империя не могла захватить Гонконг. Наоборот, к концу XIX века Британия и другие имперские державы доминировали на Востоке. И они начали (по словам Ленина) «грабить Китай, как кладбищенские воры грабят трупы»[3573]. Но даже если викторианский Гонконг мог опасаться атаки с материка, он едва ли представлял собой достойный приз. Да, территория оказалась стратегически ценной для Великобритании, как конечный пункт в ряду военно-морских постов от Плимута через Гибралтар, Валетту, Александрию, Аден, Тринкомали и Сингапур.

Колония была восхитительным живописным владением, превозносившимся путешественниками викторианской эпохи вроде Изабеллы Бёрд. Как она отмечала, каждый восточный костюм, часто подчеркнутый блеском «варварского золота», казалось, плыл по улицам острова. «Парсы в безупречно белых одеждах; евреи и арабы в темных богатых шелках; клинги в красном и белом; купцы из Бомбея в красных и белых тюрбанах, широких штанах и свободных белых накидках, перетянутых малиновыми шелковыми поясами; малайцы в красных саронгах; сикхи в чисто-белом муслине из Мадраса, и китайцы всех классов — от разнорабочего в синем или коричневом хлопчатобумажном одеянии до богатого купца в легких шелковых тканях и богатой парче. Все они составляют чарующую смесь, от которой не отвести взгляд»[3574].

Поколение спустя еще одна путешествующая писательница, Стелла Бенсон, испытала такое же возбуждение от «поразительной экзотичности и разнообразия толпы в Гонконге». Наблюдая за пассажирами, которые сходили с парома в Коулуне и мелькали перед ней, словно кадры в кино, она восхищалась «вежливыми молодыми солдатами в юбках; индийской полицией с крашеными в красный цвет бородами»; стариками с желтой, напоминающей пергамент кожей, «красивыми худощавыми китайскими девушками в… аккуратных и элегантных наполовину иностранных платьях»[3575]. Однако если отбросить местные краски, то Гонконг был серой и скучной заводью.

Он был коммерчески бездействующим, политически малозначимым и социально стагнационным. После 1860 г. основная часть британских торговых интересов концентрировалась в порту Шанхая, открытом по договору для внешней торговли. Он находился в устье реки Янцзы. Гонконг никогда не являлся чем-то большим, чем залогом в большой игре китайско-британских отношений. Белые люди, ограниченные, но с претензиями, создали то, что один полковник называл «салфеточной цивилизацией»[3576].

Положение колонии наиболее ярко иллюстрировалось личностью губернатора. Хотя он являлся автократом, «следующим за Богом»[3577], у него иногда мало дел. Порой, как сэр Артур Кеннеди в 1870-е гг., он делал «так мало, как только было возможно»[3578].

Сэр Уильям де Boy обнаружил, что его работа гораздо легче, чем была на Сент-Люсии. Он сказал, что Гонконг— это «рай для человека, склонного к лени». У большинства губернаторов имелось время для игры в гольф и теннис, для плаваний за границу на роскошной яхте или отправки на паровозе по первой железной дороге в Азии в место летнего отдыха — домик в горах, где полы были выложены красно-желтой плиткой. Больше всего их занимали церемонии, в которых они были обязаны участвовать. Это прилагалось к роли малых наместников короля. Фактически губернаторы служили украшением, словно декоративные деревца. В Доме правительства, квадратном, гранитном здании в стиле неоклассицизма, выходившем на ботанический сад, они давали великолепные балы и устраивали развлечения. Домом очень умело управляли китайцы в длинных голубых одеждах и с косичками. Губернаторы путешествовали с большой помпой, носильщиков губернаторского паланкина одевали в «ярко-красные ливреи, белые штаны и шапочки-«пирожки» с красными кисточками»[3579]. Они приветствовали приезжающих с визитом высокопоставленных лиц и тратили большие деньги на салют из многочисленных орудий (от этих салютов содрогались плавучие трущобы в гавани Виктории).

Губернаторы председательствовали на общественных мероприятиях — юбилеях, регатах, лошадиных бегах, парадах и банкетах. Сэр Фредерик Лугард ворчал из-за того, что ему приходилось присутствовать на бесконечном количестве мероприятий, «стоять вначале на одной ноге, потом на другой, кланяться, как китайский божок на камине, чья голова качается час, если коснуться ее под подбородком»[3580].

Везде губернаторы очень строго относились к протоколу. Сэр Мэтью Натан жаловался, что жены из Гонконга были «энергичными и предприимчивыми, которым хотелось "попасть в общество"»[3581]. И они устанавливали высокие стандарты официальности в уже искусственном сообществе. Говорили, что если человек забудет «прикрепить цветок к пиджаку или завить концы усов, то он умирает для общества»[3582].

Наверняка возникали противоречия, которые требовали вмешательства Лондона — например, лицензии на азартные игры, проституция и незаконная торговля наркотиками. Губернаторы пытались справиться с преступностью, пиратством, работорговлей, детоубийством, ввести контрольное протыкание зондом тюков с мягким грузом при таможенном досмотре, пресечь бинтование ног у китайских девочек (Изабелла Бёрд говорила, что у китайских женщин не ноги, а копыта). Им приходилось отвечать на требования нескольких тысяч европейцев, которых возглавляли богатые и ненасытные «тайпаны».

Белые настаивали на своем превосходстве. Они использовали англо-китайский гибридный язык, потому что он «легче для китайского интеллекта»[3583]. Считалось, что «язычники-китайцы» нравственно ущербны из-за «плотского сознания»[3584]. В «Путеводителе по Гонконгу» за 1893 г. отмечалось: «Китайский пони напоминает своего соотечественника-человека вероломством»[3585]. На улицах европейцы обычно били китайцев палками и зонтиками. Они требовали от губернаторов такой же суровости, «требовали Цезаря»[3586].

Поэтому на протяжении многих лет китайцы подвергались множеству дискриминационных указов, включая сегрегацию, ночной комендантский час, законы об обязательной паспортизации. Триста тысяч китайцев (ко времени Лугарда) ютились в шумных домах на побережье, часто деля жилище со свиньями и птицами, но с видом на европейский город и благополучие. Дома европейцев стояли на склонах горы Виктория, их обитатели смотрели на китайцев сверху вниз в прямом смысле.

Китайцы подвергались суровым наказаниям, в том числе публичной порке и повешению. Губернаторов, которые проявляли мягкость, например, сэра Джона Поупа Хеннесси, называли «неженками» и «бабами»[3587].

Поуп Хеннесси, при котором вводился однообразный механический труд, был более эксцентричен, чем прогрессивен. Он предпочитал испражняться на хорошую землю, испытывая нездоровое отвращение к ватерклозетам, а поэтому говорил о «зле спуска в канализационную систему»[3588]. Поэтому губернатор отложил реформу коммунальной службы, из-за чего началась эпидемия холеры. Отсрочка могла помочь и распространению бубонной чумы, с которой едва справился представитель Министерства здравоохранения, считавший «более вероятным, что крысы заразились чумой от человека, а не люди заразились от крыс»[3589].

Вот таким нездоровым и даже гибельным был остров, где здоровьем регулярно жертвовали ради богатства. В результате первым выборным учреждением в Гонконге (в 1888 г.) стала Санитарная комиссия. На протяжении почти столетия не имелось практически никакого дальнейшего продвижения в сторону демократии. По крайней мере, как остроумно замечает историк Джон Дарвин, «Гонконг признавал принцип: никаких коммунальных служб без представительства в них»[3590].

Как показало Боксерское (Ихэтуаньское) восстание («кулак во имя справедливости и согласия»), китайцы с процентами отплатили британцам за ксенофобию. Они никогда не преодолели отвращения к «иностранным дьяволам», с негодованием относились к западному вмешательству в восточные обычаи. Аборигены не верили европейской медицине, подозревая, что британские врачи использовали глаза китайских младенцев для лечения жертв чумы. Они предпочитали травы и другие лекарства, включая змеиный яд, кожу дикобраза, сушеную ящерицу и майских жуков. Китайцы боролись с колониальной дисциплиной — каждый год примерно 10 процентов населения Гонконга оказывалось перед английским магистратом. На улицах Виктории китайские мужчины часто толкали белых, ругались на них, проклинали и плевались. Ненависть к чужестранцам усилилась после Первой Мировой войны. Рабочие Гонконга бастовали из-за низких зарплат, на которые можно было разве что не умереть с голода, против растущей инфляции и ужасающих условий жизни. В «Гонконгском клубе» стали подавать только «второй завтрак, как в кафетерии»[3591]. Проблемы с рабочей силой привели к насилию, которое ухудшилось в 1925 г., когда протесты перекинулись на Шанхай и Кантон (Гуанчжоу), где полиция и войска под командованием британцев застрелили дюжины демонстрантов.

В Гонконге враждебность к империалистам достигла небывалого уровня. Люди пребывали в крайнем возбуждении. Всеобщая забастовка парализовала остров, и 250 000 забастовщиков скрылись в Кантоне, где сочувствующие предоставили им еду и убежище. Кантон также объявил бойкот торговле Гонконга, что привело к большому урону. Вместо силового ответа, которого хотел губернатор сэр Сесил Клементи, Британия «предпочитала терпеть почти непригодные условия»[3592]. Какое-то время казалось, что безжалостный и упрямый лидер националистической Революционной партии (Гоминьдана) генерал Чан Кайши может аннулировать неравные договоры и уничтожить все поселения иностранцев. Вместо этого, отождествляя большевизм с «красным империализмом»[3593], он повернулся против своих коммунистических союзников. В 1926 г. генерал начал гражданскую войну, в дальнейшем осложненную японской агрессией. Она продлилась до победы Мао Цзэдуна в 1949 г.

Чан Кайши быстро снял бойкот, а британцы восстановили порядок в Гонконге. В дальнейшем он стал важным пунктом на «линии связи красного подполья»[3594]. Взяв власть, коммунисты продолжали смотреть на Гонконг, как на центр подрывной деятельности. Он стал ключевым проводником для оружия и других товаров, необходимых для Гоминьдана. В 1930 г. Чан Кайши добился принципиального соглашения об уничтожении анахроничных портов, открытых по договору для внешней торговли. Но Гонконг не сталкивался ни с какой угрозой до восхода кроваво-красного солнца с шестнадцатью огненными лучами — символа имперской Японии.

Несмотря на Великую депрессию, Гонконг значительно развивался для обеспечения сотрудничества с его китайским населением, которое к 1937 г. составляло почти миллион человек. Они пассивно согласились на колониальное правительство, которое было отстраненным, покровительственным, признавая правление закона. Оно уже давно отказалось от самых ужасающих форм дискриминации. Обязательной паспортизации, например, не стало уже в 1897 г. В 1922 г. ввели первое трудовое законодательство в колонии, запретив работу на производстве детям младше десяти лет. В дальнейшем реформаторы предпринимали новые попытки улучшения социальных условий, некоторые из них — неумелые, глупые и абсурдные. Они были шокированы тем, что правительство терпит систему, которая «делает порабощение девушек более суровым»[3595], признав бордели вне закона в 1932 г. Но это увеличило количество венерических заболеваний, особенно — среди британских солдат. Им негде было искать утешения, кроме как у проституток, которые «были отвергнутыми своим обществом, как и мы» (так написал один солдат). И никакой закон не смог уничтожить древнейшую профессию, представительницы которой продолжали активно трудиться в Гонконге.

Узкоглазых китаянок

Вижу я повсюду здесь,

Всюду слышится их возглас:

«Эй, солдатик, деньги есть?»[3596]

Однако даже в один из своих периодических приступов нравственности Британская империя казалась предпочтительнее, чем упадочнический и деспотический маньчжурский режим. На отца Китайской Республики Сунь Ятсена произвело большое впечатление хорошее правление. Он говорил, что его «идеи революции полностью пришли из Гонконга»[3597].

Британцы были менее жестокими и авторитарными, чем Чан Кайши. Его квазифашистское движение «Новая жизнь» запрещало плеваться, курить, пить, попусту тратить время, пользоваться помадой и запускать фейерверки. Чан Кайши заявлял, что он положил конец торговле опиумом. На самом-то деле он попытался монополизировать этот жизненно важный источник фондов Гоминьдана, завуалировав свои действия терминологией, похожей на новояз Оруэлла. Так что «Бюро по подавлению опиумной торговли» руководило наркобизнесом, а «клиники по излечению от зависимости» продавали наркотики под этикеткой «лекарства против опиума».

В Гонконге британцы были менее циничны и более лицемерны. С конца викторианской эпохи в самой Великобритании росла борьба против роли Гонконга в качестве транзитного порта, через который идет торговля опиумом. Один депутат Парламента сказал: «На каждую душу, которую наши миссионеры отправляю в Рай из Китая, британское правительство отправляет десятерых в Ад из-за этого трафика»[3598].

Такие чувства эхом повторялись за границей. Америка особенно сильно давила на Великобританию. Поэтому в 1913 г. Индия официально прекратила продавать опиум в Китай, а Гонконг официально внес ограничения по его использованию.

Но губернаторы хотели отложить запрет. Это происходило из-за того, что «финансы правительства Гонконга стали зависеть от опиума, как любой наркоман, подсевший на этот наркотик»[3599]. В 1918 г. половина доходов колонии поступала от мака. Поэтому между двумя мировыми войнами сменяющие друг друга губернаторы, поощряемые Министерством по делам колоний, проводили сложные (а иногда — тайные) операции для защиты товара, который был смыслом существования Гонконга. Однако они пытались соответствовать благородным заверениям о социальном обеспечении. Поэтому чиновники находили другие источники дохода, и к началу Второй Мировой войны опиум давал только 5 процентов дохода. К ее окончанию наркоторговля наконец-то была признана незаконной.

Перед началом Второй Мировой войны, когда Китай разрывали гражданская война и вторжение чужеземцев (силы императора Хирохито наступали быстрее, чем силы Чингисхана), жизнь под «Юнион Джеком» казалась очень сладкой. Конечно, она была гораздо приятнее для европейцев, контраст между существованием белых и желтых в Гонконге был разительным. Стелла Бенсон язвительно высказывалась об ограниченности, мещанстве и зацикленности на играх у ее соотечественников: «В Гонконге не имеет значения, кто вы на самом деле, но важно то, во что вы играете».

Но она и сама предавалась бесконечным развлечениям. Устраивались вечеринки на пляже, пикники на лодках и встречи дам для игры в бридж во второй половине дня. В яхт-клубе проходили показательные выступления фехтовальщиков, в клубе на горе — танцы, а в гольф-клубе Фанлинга устраивали чаепития. Сам этот клуб был «запятнан правилами и окружен запретами». В жокей-клубе устраивались коктейли, ранние вечеринки проводились в гостинице «Рипалс Бей», а ужины — в «Пенансьюла». Устраивались выходы в кино, куда европейцы надевали вечерние костюмы и сидели на бельэтаже (китайцы располагались в партере). В Доме правительства проводились восхитительные приемы. «Сам губернатор выглядит, как истинный джентльмен»[3600].