Глава 15 «Цель лейбористов — спасти империю» Цейлон и Малайя
Глава 15
«Цель лейбористов — спасти империю»
Цейлон и Малайя
Цейлон завоевал свободу совсем другими способами, хотя во многом его колониальная история напоминает историю Бирмы. Чтобы помочь удержать Индию, британцы захватили остров силой. Они разрушили древнее Кандийское королевство, отправив в ссылку на Индостан монарха, украв его трон, скипетр, меч, скамеечку для ног и другие королевские регалии. Колонизаторы превратили его зал для аудиенций в церковь, а позднее — в суд, установив свою собственную систему правления.
Британцы яростно подавляли сопротивление, вызывая отвращение нации к завоевателям. Они дали своим губернаторам квазикоролевский статус, причем дошло до того, что один из них, сэр Артур Гордон, близко подошел к имитации привычек Калигулы. Он не мог лично посетить церемонию инаугурации новой провинции, и организовал дело так, что его представлял конь. «На самом мероприятии, которое состояло из большой процессии слонов, барабанщиков с гонгами, вождей племен, танцовщиков, всякого сброда, шушеры и всего населения, торжественно вели пони. Сразу же за ним следовали официальные лица. У пони на спине было седло, на нем лежала подушка, на подушке — серебряный поднос. А на нем — многословное послание сэра Артура Гордона вождям и населению Сабарагамувы, написанное тяжеловесным и нудным языком»[2502].
Британцы использовали принудительный труд и уничтожали девственные леса. Они депортировали тамилов, чтобы вначале служить Королю Кофе, а затем — Тирану Чаю. Условия труда оказались равноценными рабству: плантаторы содержали людей в нищете и могли почти полчала избивать кули, нисколько не задумываясь о последствиях[2503].
Колониальные хозяева держались отстранение и от сингальцев, и от тамилов, редко учили их язык, иногда смотрели на них с презрением или даже с ненавистью. Сэмюэль Бейкер говорил о типичном местном жителе, как об «опасном негодяе, который совершил бы самую большую подлость и низость, если бы ему хватило на это храбрости»[2504].
Джеймс Боуэс, заместитель начальника полиции в Джафне, обычно ездил по улицам города, по бокам которых росли пальмы, в двуколке. Он ругал возниц телег, запряженных волами, а заодно и всех остальных, кто попадался ему на пути: «Уйди с дороги, ты, уродливый вонючий чертов сын мерзкой черной суки!»[2505]
В дальнейшем Боуэс говорил, что его начальники поддерживали и одобряли «суровое, властное и повелительное отношение к восточным людям». Он также признавал, что думал, будто «черная кровь» гарантирует определенные недостатки, «включая склонность к мегаломании»[2506].
Однако в целом цейлонцы мягко отвечали на расовый антагонизм. И хотя в конце XIX века возрожденный буддизм стимулировал национализм на Цейлоне, как и в Бирме, два народа расходились по вопросу насилия. Если бирманцы искали независимости через конфликт, цейлонцы стремились к той же цели путем сотрудничества.
Им пришлось гораздо дольше, чем народу Бирмы, учиться искусству обслуживания и удовлетворения европейцев. Уже в 1505 г. португальцы, жаждущие корицы, высадились на «самом крайнем острове Индии» (если использовать фразу Овидия). Они захватили прибрежные регионы и обратили многих жителей (например, членов рыболовецкой касты карава) в христианство. Португальцы завоевали репутацию чрезвычайно жестоких людей. Один из них прославился каламбуром во время убийства детей в Галле: «Так кричат молодые gallus»[2507]. [Галле — порт на Цейлоне, gallus — петух (лат.) — Прим. перев.]
На протяжении веков сингальцы представляли первых белых захватчиков дьяволами, которые едят камни и пьют кровь. Голландцы, которые изгнали португальцев из их последней крепости в 1658 г., тоже оказались суровыми правителями. Они преследовали католиков и управляли прибрежными провинциями с безжалостной эффективностью. Британцы подозревали, что голландцы были «опасными, беспокойными или изобретательными якобинцами»[2508]. Их изгнали в 1802 г., сделав Цейлон колонией короны.
Однако новые господа оказались не менее неумолимыми и безжалостными, чем старые. Для подавления восстания в Канди в 1818 г. губернатор сэр Роберт Браунригг отправился лично в сопровождении конных драгунов, перед которыми шли слоны с раскачивающимися колокольчиками. Сам он ехал в «том-джоне» — паланкине-кресле с занавесками, которое несли четыре носильщика. Его подразделение убило десять тысяч человек. Это более 1 процента от населения острова, который британцы идеализировали, как «жемчужину на челе Индии»[2509].
После того, как британцы надежно закрепились в стране, губернаторы стали проводить «отеческий деспотизм»[2510]. Их целью было посадить зерно западной цивилизации и одновременно сохранить то, что было священным для Востока. Британцы редко женились на сингальских женщинах в отличие от их предшественников, которые породили кланы Фернанду, Перейра и да Силва, а заодно — целый народ бюргеров.
Но в 1830-е гг. новые правители учредили Законодательный совет, назначив туда местных жителей Цейлона, которым дали и другие мелкие должности. Британцы отменили рабство и принудительный труд. Они установили законность и порядок, время от времени устраивая репрессии. Единственное восстание, достойное так называться, произошло в 1848 г. Тогда не было убито ни одного европейца. Но двести предполагаемых бунтовщиков были повешены или расстреляны, еще большее количество высекли или заключили в тюрьмы. Губернатор учредил военные трибуналы — «инструменты террора и мести»[2511].
Колонизаторы, которые могли купить землю, инвестировали труд и наличные в торговлю и сельское хозяйство. Плантаторы являлись единственной оппозицией губернаторам, один из которых, лорд Торрингтон, говорил: они считали его способным человеком, пока цена на кофе росла, и большим дураком, если она падала[2512].
Власти были уверены, что «кофе не может процветать без риса»[2513]. Они начали восстанавливать гигантскую ирригационную систему, которая являлась чудом древнего Цейлона. Британцы отвоевали у джунглей огромные резервуары, некоторые — величиной с приличные озера.
В меньшей степени они восстановили жизненно важную сеть каналов — британцы в большей мере рассматривали их, как средство транспортировки, а не систему артерий, вен и капилляров, чтобы дать жизнь засушливому северу и востоку Цейлона. К 1850-м гг. колонизаторы соединили все основные города хорошими дорогами (при голландцах не было ни одной).
Они построили и железные дороги, которые предпочитали плантаторы. Для финансирования в этом случае даже «пошли на отчаянные меры, предлагая взимать налоги со своих». Рабочие на железной дороге платили кровью, потому что «каждая шпала устанавливалась ценой человеческой жизни»[2514]. Как признавал один шотландский купец, состояние страны измерялось процветанием восьми тысяч европейцев, «но что касается благосостояния и счастья цейлонцев, то тут стояла тишина, как в полночь на Пидурутадагала» (самой высокой вершине Цейлона, с которой в ясный день можно увидеть всю береговую линию острова, почти девятьсот миль в окружности)[2515].
Однако образованная элита научилась жить с британцами, говорить на их языке, играть в их игры, приняла их привычки и извлекала пользу из империи.
Британцы решили, что Цейлоном исключительно легко управлять. Говорили, что морские державы ловили остров в сеть, словно рыбу. На протяжении 150 лет он оставался в рабстве у Королевского ВМФ. Корабли с белым военно-морским стягом безопасно вставали на якорь в великолепной гавани Тринкомали. Там с благоговейным трепетом смотрели на многообразные суда, где матросы и купцы, ведущие торговлю вокруг берега, говорили на множестве языков. Там можно было встретить арабские одномачтовые каботажные корабли, китайские джонки, патмары с Малабарского берега, дау с Коромандельского берега и цейлонские катамараны.
Жемчужные берега к югу от Адамова Моста в Манарском заливе, которые периодически открывали для рыбной ловли, привлекли тридцать тысяч человек со всей Азии. Однако за «операцией» наблюдали два или три британских чиновника с тростями. Один из них, Леонард Вулф, заметил: «Цейлон в 1906 году был полной противоположностью полицейского государства»[2516]. Порты вроде Коломбо и Галле тоже привлекали живописную смесь рас — европейцев, которые ходили под зонтиками, усатых малайцев, мавров в белых шапочках, чети с серьгами в ушах, парсов в шляпах с изогнутым верхом из травчатого шелка, а также сингальцев, которые носили волосы в пучке, как во времена Птолемеев.
Но властям редко требовалось применять силу здесь или в других частях страны, где население тоже было раздробленным. Наблюдались не только столкновения между сингальцами и тамилами на национальной почве; соперничество шло и внутри каждой общины и сообщества. Например, англизированные сингальцы с низин враждовали с феодальными жителями возвышенностей. Вожди на возвышенностях носили устаревшие церемониальные одежды — большие муслиновые юбки, жесткие куртки из шелка и парчи и «большие четырехугольные шляпы с поднятыми полями, богато обшитые золотым галуном»[2517]. На верху шляпы возвышалась маленькая пагода, украшенная драгоценными камнями.
Утонченные горожане не имели ничего общего с жителями пещер, которых считали потомками аборигенов страны. Кастовые антипатии были очень сильными. Некоторых (например, тех, кто готовил обезьяньи шкуры для натягивания на барабаны) считали париями, так как они выполняли грязную работу. Соответственно к ним и относились. Однажды, когда полицейским приказали арестовать нескольких изготовителей обезьяньих шкур за убийство, они отказались к ним прикасаться, но предложили застрелить их, оставаясь на удалении[2518].
Наблюдались глубокие религиозные различия. Индуисты выступали против мусульман. В конце XIX века христиане составляли примерно 10 процентов из трех миллионов жителей. Они с негодованием отнеслись к раннему обязательству британцев защищать веру большинства. Один губернатор викторианской эпохи снял военную стражу у Зуба, почитаемой реликвию буддистов. Этот Зуб обернут красным шелком и лежал в нескольких великолепных ларцах в храме в Канди, построенном в китайском стиле. Стража была снята, чтобы не санкционировать «поклонение идолам»[2519].
Буддисты обвиняли британцев в плохом состоянии священного дерева в Анурадхапуре. Их чувства были особо обострены из-за того, что они смотрели на Цейлон, как на духовный дом своей веры (так католики смотрят на Рим). Но если христианство пыталось обращать в свою веру, привлекать, вербовать новых людей, буддизм являлся спокойной философией. Его целью было уничтожения желаний в блаженстве просветления. Поэтому он не представлял серьезного вызова для британского правления в консервативном Цейлоне. Скорее, «благословенный остров» (если перевести древнее и современное название Шри-Ланка) следовало ценить, как предвкушение нирваны. Христиане считали, что на этом месте Бог создал Сад для Адама и Евы. Мусульмане говорили, что это «новые сады для утешения из-за потери Рая».
Британцы воспевали прелести Цейлона. Все перспективы радовали (и только человек был порочен) в том, что епископ Хебер назвал одним из красивейших мест во вселенной. Покидая эту «дорогую колонию», Раднадипу (Остров Драгоценных Камней), губернатор Стюарт Макензи сожалел о своем переводе на Корфу — «такой же голый остров, как Итака при Улиссе»[2520]. Прибыв в Галле, сэр Эмерсон Теннент, высокопоставленный чиновник, воспевал воду сапфирового голубого цвета, золотые пески, берег, усыпанный цветами, как драгоценными камнями[2521], а также зеленые, словно нефрит, джунгли, окружающие природное святилище страны — пик Адама.
Другие приезжавшие на остров люди восхищались необузданным богатством и буйством тропиков, цветочными гирляндами, окружающими белые с красными черепичными крышами дома в Коломбо, малиновыми коврами вьюнков, маленькими бананами, которые считались «райскими финиками»[2522]. Те, кто ехали на поезде в Канди, смотрели на захватывающие виды террасированных рисовых полей, пальмовые и бамбуковые рощи, покрытые лесами возвышенности, прорезанные скалистыми оврагами, серебристые ручьи и будто воздушные водопады. Не меньше очаровывали летающие по воздуху существа, словно украшенные драгоценными камнями: переливчатые пчелоеды, прозрачные, словно хрусталь, нектарницы, бронзовые дронго (индийские кукушки), лазурные зимородки с красными клювами и лапами, сияющие жуки-светляки, длиной три дюйма, и зеленые стрекозы, которые носятся над озерами на «крыльях, которые мигают, как кусочки изумруда, обрамленные золотом»[2523]. Если вкратце, то здесь наблюдалась «несравненная пышность красоты и романтики»[2524].
Но чем больше чужестранцев восхваляли гениальность этого места, тем большее количество местных жителей утверждало на него свои права. Примерно в 1850 г. один кандийский вождь печалился о судьбе своего края: «Страна порабощена — знать попадает в глубокую зависимость, религия подвергается неустанным атакам, открытым и тайным, наши правители ведут себя покровительственно»[2525]. Он и ему подобные не хотели делиться своим раем.
Конечно, в «раю» жили и комары, и змеи — не говоря уже про пиявок, клещей, скорпионов, многоножек, пауков, кусающихся мух и ядовитых гусениц. В 1930-е гг. от малярии умерло 100 000 человек за время одной эпидемии. Именно инфекция помогла уничтожить средневековое сингальское королевство, когда то находилось в золотом веке.
Однако историческое и природное великолепие, блеск и пышность Цейлона придавали движущую силу национальной гордости. Было невозможно игнорировать развалины дохристианского Тапробана, как греки и римляне называли этот удаленный мир. Они наделяли его мистической чистотой. Разрушенный город Анурадхапура, первая столица, был основан на век раньше покорения Римом Италии. Он представлял собой вызывающий благоговейный трепет монумент исчезнувшего величия. Руины занимали площадь, в два раза превышающую по размеру викторианский Лондон. В 1890 г. Эдвард Карпентер, посетивший этот древний город, сказал, что у него создалось впечатление, «будто Лондон снова превратился в дикую местность»[2526]. Растительность победила камни, корни пробивались сквозь них, все было завешано лианами и похоронено под подлеском. Однако можно было увидеть поразительное количество разбросанных тут и там цоколей, постаментов, мостовых, резервуаров, больших сосудов для охлаждения вина, ступеней, павильонов, лунных камней, колонн с надписью, благородных статуй, а также вырезанных изображений обезьян, лошадей, гусей, змей, драконов, демонов и других существ. Там были огромные блоки гранита, некоторые выдолбленные (для купания слонов), остатки кирпичных буддийских гробниц, уступающих по размеру только пирамидам.
Британские археологи много сделали, чтобы отрыть эти мертвые свидетельства исчезнувшей цивилизации. Они исследовали и другие производящие впечатление достопримечательности — например, дворец-крепость на гнейсе в Сигирийе и болотистую метрополию Поланнарува, где ванна князя наполнялась из пастей каменных крокодилов. Некоторые из самых лучших артефактов сохранены в Музее Коломбо, созданном на итальянский манер и открытом губернатором сэром Уильямом Грегори в 1872 г. (По приказу губернатора Фиджи он послужил моделью для нового Дома правительства в Суве).
Культурные реликвии возбуждали политические устремления. Старый патриот Поннамбалам Аруначалам написал в дневнике в 1903 г.: «Много думал о печальном положении нашей страны и о том, как славно было бы для Цейлона посоперничать с другими и превзойти свое великое прошлое»[2527]. Молодой лидер националистов и будущий премьер-министр С.У.Р.Д. Бандаранаике посетил разрушенные города Цейлона и сказал, что жители острова теперь напоминают животных в зоопарке, посаженных в клетки и не осознающих свое положение пленных. «Неправильно, — объявил он, — что порабощенная нация населяет то же место, что их предки населяли в силе и славе»[2528].
Важно то, что предки Бандаранаике были одними из самых известных союзников британцев. Сэр Эмерсон Теннент говорил о его верном деде, как о «благородном представителе местной расы». А отец С.У.Р.Д. Бандаранаике с гордостью повторял этот покровительственный панегирик. Это был сэр Соломон Бандаранаике — богатый патриций, который стал в большей степени англичанином, чем англичане. Он принял англиканскую веру, английскую манеру одеваться, с таким же энтузиазмом относился к лошадям и собакам, превосходил англичан в снобизме. Этот человек выразил симпатию представительнице своего клана, которая отказалась принимать Неру, потому что не ест с кули. И он соглашался с критиком, который сказал: «Колониальное общество Цейлона было мещанством в самом худшем варианте»[2529].
Сэр Соломон превзошел британцев в преданности их монархии. В его автобиографии, опубликованной в 1929 г., когда ему было шестьдесят семь лет, в мельчайших деталях рассказывается о знакомстве с особами королевской крови на протяжении жизни — обо всех отправленных приглашениях, всех банальностях, которыми обменивались, всех подаренных безделушках. Высшей точкой этой саги низкопоклонства и лести является рассказ о том, как Эдуард, принц Уэльский, подарил ему «красивую булавку для галстука»[2530]. Принц Уэльский выразил удовольствие оттого, что Бандаранаике еще носит запонки, которые его отец, король Георг V, подарил ему двадцать лет назад.
Сэр Соломон получил много других почестей и титулов. Как «маха мудальяр» («великий вождь»), он являлся стойким сторонником сменяющих друг друга губернаторов, полностью их поддерживая. Этот человек даже назвал сына в честь одного из них (Уэста Риджуэя, который стал крестным отцом мальчика) и часто посещал Куин-хауз — резиденцию с колоннами и верандой в старом голландском форте в Коломбо. Другие образованные цейлонцы понятно считали семью Бандаранаике (или Бандерлогов, как они сами иногда называли себя, выражая почтение Киплингу) «лакеями британцев и подхалимами губернаторского двора»[2531].
Но элита также выбирала путь сотрудничества, если и не раболепства и низкопоклонничества. Их дети учились в школах вроде Тринити-колледж в Канди, где учеников наказывали, если они не говорили по-английски. Как писал один из них, там учили «копировать манеры чужестранцев. Так древних британцев романизировали при Агриколе. Этот процесс они считали цивилизацией, когда на самом деле это — рабство»[2532].
Но вестернизированные цейлонцы получали и уроки свободы у таких учителей, как Локк, Берк и Милл. К 1910 г. они получили одну-единственную кроху демократии: один цейлонец был избран в Законодательный совет.
Через пять лет начались столкновения на религиозной и национальной почве в Канди и других регионах. Это было чем угодно, но не восстанием. Один районный судья отнесся к происходящему, как к шутке, и сказал: полиции следует просто выпороть бунтовщиков. Но губернатор сэр Роберт Чалмерс опасался истерии из-за заговора военного времени против империи, придуманного и спланированного «группой подлецов»[2533], получивших образование в Европе. Он не устоял под мощной «атакой изменщиков на государство». Поэтому, при автоматическом согласии сэра Соломона Бандаранаике, губернатор объявил военное положение.
Судя по последовавшему отчету, это привело к отправке отряда полицейских и «членов комитета бдительности для расправы с головорезами в манере, изображенной в кинофильмах и дешевых романах о Диком Западе»[2534]. Дюжины людей были застрелены, некоторые из них — хладнокровно, большинство — совершенно без вины. Перед одной казнью британский офицер объявил: «Вы, сингальцы, хотели бороться с маврами (то есть мусульманами), а затем — с нами. Теперь вы видите, что случилось. Этот человек будет застрелен через десять минут, а ваших жен отдадут маврам, чтобы они делали с ними все, что хотят»[2535].
Другие наказания включали порку, изгнание и коллективные штрафы. Сотни людей были брошены в тюрьмы, среди них — строитель независимости страны Дон Стивен Сенанаяке. Это царство террора[2536] вызвало среди сингальцев «широко распространившийся ужас, напряжение и чувство мучительной несправедливости, которое не забывается»[2537].
Преемник Чалмерса пытался восстановить моральную репутацию империи. Он признавал и верность местных жителей, и «официальную жестокость»[2538]. Удивительно, что в то время, когда пропаганда союзников распространяла мрачные и сенсационные рассказы о немецких зверствах, он сказал: «Часть действий была в стиле немецких варваров по жестокости и несправедливости»[2539]. Однако то, что могло привести к революции в Ирландии или перевороту в Индии, на Цейлоне закончилось призывами провести большее количество реформ.
В 1919 г. Ассоциации реформ, которые появились после репрессий, слились с новым Цейлонским национальным конгрессом. Национальный конгресс не предполагался в качестве копии националистической партии Индии. Он не был агрессивным и представлял собой не массовое движение, а проводник идей англоязычной элиты. Его президент призывал соотечественников «стать вначале британцами, а потом цейлонцами»[2540].
Цейлонский национальный конгресс также был безнадежно склонен к расколам, которые использовали губернаторы, проводившие политику «разделяй и властвуй»[2541]. Тамилы, бюргеры, кандийцы и городские рабочие организовали конкурирующие организации в 1920-е гг., а марксисты и сингальские шовинисты — в 1930-е гг.
Однако участники Цейлонского национального конгресса провели смелую и решительную кампанию за продвижение к независимости внутри империи. Они составляли обращения, представляли петиции, отправляли депутатов. Это вежливое давление дало дивиденды: губернаторы стали включать больше цейлонских представителей в свои советы. Но тогда они обнаружили, что трудно работать с личностями вроде Д.С. Сенанаяке, который сильно подорвал миф о европейском превосходстве. Поэтому система должна была снова измениться. В 1927 г. президент Конгресса объявил, что они достигли границ земли обетованной. В тот год британцы назначили комиссию для определения способов проведения дальнейших конституционных реформ, которую возглавлял лорд Доноугмор. В отличие от Комиссии Саймона в Индии, ее тепло приняли. И отчет был соответственно «революционным»[2542], причем в такой степени, что лорда Доноугмора сравнивали с лордом Даремом.
Это произошло не потому, что он рекомендовал форму двоевластия, в соответствии с которой губернатор будет править при помощи Государственного совета, где доминируют цейлонцы. Просто этот Совет должен был создаваться в результате всеобщих выборов. Сама Британия только что предоставила право на голосование всем взрослым, а в 1931 г. Цейлон стал первой азиатской и колониальной страной, где сделали то же самое.
Цейлонские плантаторы пришли в ужас. Один губернатор назвал их лидеров «Рип Ван Виклями», оторвавшимися от реальности, потому что они продолжали считать людей с коричневой кожей детьми, могли даже сломать зонтик местного чиновника, потому что «для местного неблагоразумно носить зонтик в присутствии европейца».
По иронии судьбы, Конгресс был не менее шокирован новым правом участия в голосовании, предложенным Доноугмором. Оно уводило демократию слишком далеко. Участники партии выступали против, поскольку считали, что самоуправление — это управление ими.
Получилось так, что почтительный народ, почти 90 процентов которого жили в сельской местности и были бедны (60 процентов не умели читать, а менее 30 процентов голосовали), должным образом поддержал на выборах свою элиту. Но губернатор остался на командном посту, имея широкие полномочия и возможность контроля (через трех назначенных министров) над правосудием, финансами, обороной и международной политикой. Однако Государственный совет выбрал семь цейлонских министров, которые отвечали за здравоохранение, образование, сельское хозяйство, связь и т.д. Один из них сказал, что страна таким образом добилась семи десятых самоуправления, и ожидается, что она быстро придет к полной независимости.
Однако британцы сравнивали Цейлон с другими колониями, где конституционный прогресс остановился — Ямайкой, Мальтой, Кипром, Британской Гвианой. Они смотрели на конституцию Доноугмора, как на нечто твердо установленное. На самом-то деле она научила цейлонских министров править и продемонстрировала, что это искусство не является европейской монополией. Никто не освоил его более полно, чем Сенанаяке, министр сельского хозяйства. Он был высоким и тучным землевладельцем с торчащими во все стороны усами, не отличался умом, не получил хорошего образования. Сэр Эндрю Калдекотт, губернатор с 1937 по 1944 гг., писал: «У Сенанаяке кругозор ограничен, как и способность выражать свои мысли». Он говорил о министре, как о «деревенском хулигане и задире», «буйволе из грязи»[2543].
Однако британцы ценили интеллект меньше, чем силу характера, а ею-то Сенанаяке обладал в огромном количестве. Виконт Соулбери сказал, что он напоминал «лучший тип английского сельского джентльмена — способного, проницательного, практичного, добродушного, обладающего чувством юмора и скромностью»[2544].
Сенанаяке правил в своем департаменте железной рукой, решал проблемы засухи и голода, расширял культивацию в засушливой зоне и обеспечивал сельскую бедноту землями короны за счет британских интересов. Плантаторы, которые гордо назывались «Парни из Долины Келани» или «Веселые Люди из Увы», страстно ненавидели его, не скрывая этого.
Да, Сенанаяке был амбициозным человеком. Однажды он сказал, что для успеха в цейлонской политике нужно быть буддистом, а это означало, что ему требуется отказаться от двух любимых видов отдыха — охоты и пива. Но он оказался образцом честности и неподкупности в сравнении со своим самым выдающимся конкурентом С.У.Р.Д. Бандаранаике, который фактически стал (по словам Калдекотта) «отступником ради политических целей, перешедшим из христианства в буддизм»[2545].
Бандаранаике любил выставлять напоказ свое духовное освобождение и один раз высказал предложение епископу Коломбо о том, что христианскому Богу следует «отказаться от привилегированного положения английского джентльмена и стать коричневым и простым сингальским деревенским жителем»[2546]. На публике он стал одеваться в фальшивый национальный костюм, хотя дома расслаблялся в брюках и рубашках, а его бриджи для верховой езды шили из домотканой материи.
Сэр Соломон осуждал это портновское предательство. На одной забавной фотографии его отец заснят в ярости в визитке с короткими гетрами и серых фетровых перчатках. Сын-бунтарь одет в белую дхоти (набедренную повязку), тогу, шаль и сандалии. Но было ясно, что молодой Бандаранаике, который в свое время считался звездой ораторского искусства в дискуссионном обществе Оксфордского университета, одевался так ради эффекта. Он безгранично верил в собственное величие и рано принял латинский девиз «Primus aut Nullus» («Первый или никакой»), однако мнение менял столь же часто, как и одежду. Вначале он исповедовал западные идеалы, затем проповедовал учение Ганди, потом разжигал сингальский антагонизм к тамилам. В 1941 г. он выступал за «кровавую революцию» против британцев[2547], за что его очень эффективно наказал губернатор.
Поэтому, несмотря на все красноречие, властный, деспотичный, деятельный и очень непостоянный и переменчивый Бандаранаике не пользовался доверием. Масса людей не верили ему. Когда началась Вторая Мировая война, именно надежный и непретенциозный Сенанаяке стал бесспорным лидером Конгресса. Хотя он дома носил саронг, а на работе костюм (часто — с орхидеей в петлице), его никогда нельзя было высмеять, как британско-сингальский гибриа, написать сатиру или памфлет, как на Бандаранаике. Наоборот, на Сенанаяке смотрели, как на основателя новой нации.
Война и отсрочила, и закрепила ее основание. Черчилль пытался блокировать прогресс на протяжении войны, и Министерство по делам колоний представляло оттягивание и откладывание со дня на день, как добродетель. Однако сам Колдекотт настаивал, что следует подбодрить и наградить мужественную и усердную помощь Цейлона в ведении войны. В любом случае, говорил он, национализм страны больше нельзя сдерживать. Это невозможно, как невозможно сдержать «волны, которые накатили на Канута». Он отмечал, что приливная волна пришла из Англии. Казалось, что одна фраза в брошюре Заморской лиги сэра Нормана Энджелла под названием «Что такое Британская империя», обещает свободу, в которой прежде местным жителям было отказано. Она разбудила страсти по всему Цейлону: «Мы сделали все, что смогли, чтобы наши завоевания перестали быть покоренными, чтобы отсоединить аннексированные территории. Действительно, империя уже давно пришла к концу»[2548].
Имелись признаки, что империя подходит к заключительной стадии на Цейлоне. После 1937 г. ни один европеец не назначался на гражданскую службу, а цейлонцев широко продвигали в других профессиях, что является важной частью «строительства нации»[2549]. В 1942 г. министры стали по сути кабинетом губернатора. Это отражало жизненно важную новую стратегическую и экономическую роль страны. После падения Малайи Цейлон оказался на передовой против Японии. Остров производил почти две трети резины для союзников. Делалось слишком много надрезов на деревьях для удовлетворения их потребностей, отчего каучуконосы гибли.
Адмирал сэр Джеффри Лейтон, который стал главнокомандующим на острове в марте 1942 г., был жестким и резким «морским волком» с «грубыми и резкими манерами одного из капитанов Нельсона»[2550]. Казалось, что он обязательно должен кого-то оскорбить. И в самом деле, у него сразу же случился жуткий скандал с Сенанаяке. Но они вскоре стали друзьями, и Лейтон быстро подтвердил точку зрения Колдекотта о том, что Цейлон должен получить уступки в ответ на сотрудничество.
В мае 1943 г. после неосознанного затягивания и раскачивания британцы решили ввести полное внутреннее самоуправление после прекращения военных действий.
Еще одна комиссия (под руководством лорда Соулбери) подтвердила это предложение в 1945 г. Оно определенно не удовлетворило цейлонцев, которые также хотели получить контроль над обороной и международной политикой. Сенаньяке сказал Министерству по делам колоний, что его страна «напоминает корову, привязанную к дереву веревкой. Длинная веревка лучше, чем короткая, но все равно сохраняются ограничения»[2551].
Это был захватывающий образ. Но Сенанаяке использовал заместителя ректора Цейлонского университета Айвора Дженнингса для более сложного, современного и искушенного представления дела. Дженнингс согласился, что Цейлон, в то время самая процветающая страна в Азии, готов для статуса доминиона, как главнейшая колония Великобритании. Он также составил проект конституции в вестминстерском стиле, которая пыталась защитить цейлонские меньшинства. «Отсутствие ответственности способствует безответственности»[2552], — предупреждал Дженнингс. Если вскоре не появится несущее ответственность правительство, Цейлон станет подобным Индии во враждебности к Британии.
Но вместо требований или угроз в манере Аун Сана, Сенанаяке принял программу Соулбери в качестве моста к свободе. Сам Соулбери вместе с новым губернатором сэром Генри Муром помог Цейлону его перейти. Мур сказал Министерству по делам колоний, что ему предоставляется «золотая возможность, используя немного смелости теперь, сделать щедрый и добровольный жест по отношению к Цейлону». Он добавил, что народ Цейлона напоминает ирландцев: «Будет трагедией повторять на Цейлоне колоссальные ошибки, которые мы сделали в Ирландии».
Он верил, что верность Цейлона короне должна быть обеспечена и, как он мудро объявил, «если дать слишком много слишком быстро, то это окажется более мудрым, чем если дать слишком мало слишком поздно»[2553].
На само Министерство по делам колоний произвела впечатление сила характера Сенанаяке, искреннее стремление к цели и враждебность к коммунизму. Официальные лица ожидали скользкого и хитрого политика, и потеплели, увидев «грубого и прямого фермера с чувством юмора»[2554].
Но всего этого оказалось бы недостаточно, если бы за остров не вступился Аун Сан. Аргумент был очень простым: Великобритания едва ли может предоставить полную независимость Бирме, наградив страну, которая сражалась за Японию, и одновременно отказать Цейлону, наказав страну, которая оставалась верной союзникам.
Лейбористский министр по делам колоний Артур Крич Джонс принял эту логику, но опасался обвинений в том, что он «проматывает империю»[2555]. Поэтому министр утверждал: Цейлон, политически стабильный и стратегически жизненно важный, является «особым случаем». Джонс особо подчеркивал, что остров не теряют в результате произвольного принятия решения, он присоединяется к Содружеству, исполняя долгосрочный план развития.
Еще искреннее Джонс заявлял, что членство Цейлона в Содружестве продемонстрирует, что статус доминиона не ограничивается белыми. Как надеялось Министерство по делам колоний, это покажет, что дни Британской империи не сочтены, а Содружество — это «не просто отсвет после заката, заканчивающийся тьмой»[2556]. Наоборот, оно становилось средством сохранения британского присутствия без необходимости нести на себе груз командования. Это был союз сердец, как давно предсказывалось в отчете Дарема.
Министры-социалисты агрессивно оспаривали вопрос. «Если бы Черчилль был у власти, то он бы потерял империю, как Георг III потерял тринадцать колоний. Цель лейбористов — спасти империю. Это будет достигнуто путем предоставления колониям самоуправления»[2557].
Поэтому, проследовав по пути переговоров, усыпанному цветами, Сенанаяке смог повести свою страну к свободе. Как писала одна цейлонская газета, рано утром 4 февраля 1948 г. стали звонить колокола и послышался барабанный бой, чтобы разбудить людей от «сонного рабства»[2558].
* * *
В Малайе народ, который чужеземные хозяева часто считали мягким и ленивым, судя по всему, наслаждался сонливостью до Второй Мировой войны. Здесь, как и на Цейлоне, общество скреплялось почтением. Но британцы находчиво и ловко стали союзниками малайского высшего класса. Колониальные чиновники правили, а местные особы королевской крови царствовали. И одни, и другие лелеяли «миф о том, что султаны все еще независимы». Так они поддерживали традиции верности среди преимущественно сельских малайцев. Зато китайцы (примерно половина пятимиллионного населения) поддерживали имперскую власть, которая их защищала.
Самая крупная малайская националистическая организация между двух войн, Сахабат Пена («Друзья авторучки») начиналась, как колонка на детских страницах газеты, где отвечала на письма. Она оставалась столь же незрелой, как и предполагает ее происхождение. Казалось, благополучие Малайи в основном зависит от игры по английским правилам. Как писал один журналист, «ликвидация футбола подобна уничтожению народной медицины».
Однако давление с целью политических перемен бурлило под поверхностью. Исламские реформаторы, местные учителя и маленькая элита, получившая образование в Англии, вносили вклад в рост «националистических чувств»[2559]. Это же делала и новая прослойка профессиональных журналистов и газетчиков. Они привлекали внимание к наступлению английского языка и уничтожению малайской культуры: «Кровати сменяют циновки; у людей больше нет традиции сидеть, скрестив ноги, многие берут в аренду столы и стулья»[2560].
Радикальное влияние шло из Китая. Оно распространялось, и китайские коммунисты в Малайе сформировали Лигу против империализма. Экономическая конкуренция между крестьянами-малайцами и предприимчивыми китайцами подпитывала антагонизм по национальному признаку между группами населения.
Затем японская пехота на велосипедах покорила Малайю в 1941-42 гг. Так немецкие танки покорили Францию в 1940 г., одним ударом разбив легенду о европейском превосходстве. Солдаты Японии дали несравненный стимул азиатской гордости — не только своей смелостью и энергией, но и несравненной способностью к самопожертвованию. Один малаец писал: «Британцы сражались, чтобы жить, японцы — чтобы умереть»[2561].
Размышляя об огромном влиянии Японии на Британскую империю, Франклин Д. Рузвельт заявлял: «Почти кажется, что японцы были необходимым злом, чтобы сломать старую колониальную систему»[2562].
Однако, хотя японцы фатально подорвали положение британцев в Азии, они мало что сделали для продвижения Малайи к независимости, кроме недолгого покровительства Союзу молодых малайцев Ибрахима Якоба — грубого эквивалента Бирманской независимой армии Аун Сана. В действительности, основным достижением захватчиков, которые предсказуемо выставляли себя освободителями, оказалось уничтожение и разрушение. Они разрушили малайскую экономику, отрезали ее экспортные рынки и уничтожили валюту. Японцы монополизировали урожай риса, вызвав недоедание и болезни у большого числа людей. Оккупанты вели себя так жестоко по отношению к людям, которых заставляли принудительно трудиться, что почти треть из них умерла.
Захватчики разделили расы, относясь к малайцам и индусам менее жестоко, чем к китайцам, которых часто пытали и обезглавливали. Они украшали мосты через реку Сингапур отрубленными головами. Большинство представителей всех народов сотрудничали с новыми хозяевами под угрозой смерти, но большинство участников Сопротивления оказались китайцами. Оружие им поставляли союзники, а вдохновлялись они коммунистическими идеями. Им помогали горные племена аборигенов (оранг асли).
Сопротивление сформировало Антияпонскую армию малайского народа. Она вела яростную партизанскую войну в джунглях. Предвидя последующую британскую тактику, японцы пытались изолировать партизан от тех, кто мог им помочь. Они сгоняли китайских скваттеров — безработных рабочих и городских беженцев, пытавшихся раздобыть пропитание у кромки леса — в «деревни-крепости»[2563].
С поразительной внезапностью 15 августа 1945 г. император Хирохито объявил о капитуляции своей страны, сказав, что война «развивалась не в пользу Японии»[2564]. Поскольку Япония капитулировала до того, как в Малайю смогли вторгнуться силы Маунтбаттена, коммунисты заявляли, что это они одержали победу. Они подняли флаг Антияпонской армии малайского народа с тремя звездами рядом с серпом и молотом.
В последовавшие за окончанием войны недели партизаны, изможденные и смертельно бледные после проведенных в джунглях нескольких лет, вышли, чтобы купаться в славе, наслаждаться победой и отомстить тем, кто помогал их врагам. Они казнили тысячи людей. Некоторым приговоры выносились в подобии суда, других, недолго думая, линчевали. А вообще без разбора убили еще большее количество людей. Борцы с оккупацией резали и рубили мужчин, насиловали женщин и протыкали штыками младенцев.
Сингапур содрогался от «шепчущего ужаса». Тихо произнесенные слова лишали жизни многих предполагаемых предателей, информаторов и коллаборационистов. Полицейских признали «собаками на побегушках у фашизма», их ждала особая жестокость — им выкалывали глаза и увечили тела.
Как сказал один сержант, «это был сошедший с ума мир, мир, перевернутый с ног на голову»[2565].
Малайцы, основные жертвы зверств, должным образом ответили. Они устроили бойни в деревнях, соответствуя своим преследователям в жестокости. Священные воины ислама с красными широкими поясами присоединялись к бойне, резали неверных пожирателей свинины — китайцев. Они использовали длинные ножи — крисы, лембинги, педанги и томбаки.
Во время ухудшения положения с продуктами питания, которое в некоторых районах привела к голоду, начались грабежи и спекуляция. Это еще больше усилило социальные проблемы страны, чьи этнические сообщества разделились. Началась борьба внутри них и между группами. Их разрывало соперничество за лидерство и идеологическая борьба, в ней участвовали гангстеры триад, воинственные суфии и столь же воинственно настроенные рабочие. Чтобы сдержать эту анархию, британцам вначале пришлось нанимать японские войска, откладывая их репатриацию. Это была огромная операция, включающая шесть миллионов человек по всей Юго-Восточной Азии, мудро названная «Удаление»[2566].
Однако британцы предложили восстановление империи. Разгром в Сингапуре ни в коей мере не пошатнул их уверенности. Опасаясь, что японцы расплавят малайские монеты на металл во время войны, они фактически произвели замену в Лондоне. По иронии судьбы, именно Малайя являлась источником поставок для Королевского монетного двора. Но в пятидесяти миллионах одноцентовых монет содержалось «лишь очень малое количество олова»[2567].
Во время войны Министерство по делам колоний разрабатывало планы будущей малайской конституции, совершенно не зная текущей ситуации. Планировалось учредить Малайский Союз с долгосрочной целью — объединенные государства (а также Малакка и Пинанг, но не Сингапур, который стал бы колонией короны и свободным портом) должны превратиться в доминион Юго-Восточной Азии. Ближайшей целью британцев было навязывание прямого правления, чтобы проводить двойную политику — резко противоречивую. Во-первых, в духе социалистического правительства Эттли, они пытались ввести прогрессивную форму империализма. Улучшая образование, здравоохранение и социальное обеспечение, колонизаторы надеялись завоевать верность объединенного народа и убедить другие страны (особенно, Америку), что империя — это сила, которая будет всегда. Во-вторых, британцы надеялись эксплуатировать Малайю во время послевоенного кризиса платежных балансов. Малайя была, как выразился Крич Джонс, «самым важным к этому времени источником долларов в колониальной империи»[2568]. Только одна ее резина давала больше твердой валюты, чем весь британский домашний экспорт в Америку.
Перспектива банкротства усилила намерение Великобритании получать прибыль из империи. Учитывалась и грядущая потеря Индии, Бирмы и Цейлона. Правда, как написал один историк, «колониализм и капитализм никогда не сочетались законным браком». Тем не менее, они иногда совершали прелюбодеяние, и самым ярким примером этого может служить «вторая колониальная оккупация» Малайи[2569]. Поэтому относительный экономический упадок Британии отложил ее имперский крах на Востоке.
Однако противоречия британской политики окончательно подорвали ее режим в Малайе. Либеральные принципы неизменно уступали необходимости принуждения и обуздания. Например, воинствующие профсоюзы терпели только в теории, а на практике их лидеров депортировали. Послевоенная британская военная администрация говорила на языке свободы, но была не только неумелой, неспособной и коррумпированной (получив прозвище Администрации «черного рынка»). Она оказалась настолько властной и повелительной, что вызывала у малайцев всеобщий антагонизм.
Чиновником, отправленным закладывать фундамент для сильного центрального правительства, которое появится в 1946 г., стал сэр Гарольд Макмайкл. Он сделался еще более надменным и высокомерным после пребывания в Судане. Как и остальные старые слуги империи, этот человек пытался возвысить свое положение на основании того, что он таким образом может произвести большее впечатление на местных жителей. Перед отъездом губернатор потребовал оказания почестей, громкий титул, военный корабль в виде транспорта («чем большем, тем лучше») и большой автомобиль с закрытым кузовом, чтобы возить его по стране[2570].
Оказавшись на месте, он запугиванием и уговорами заставил девятерых султанов письменно отказаться от суверенитета, чтобы их государства можно было консолидировать в Союз. Султан Кедаха оказался особенно упрямым, хотя Макмайкл относился к нему пренебрежительно и называл «маленьким, робким, уходящим в отставку типом из тех, кто не стал бакалавром, провалившись на экзаменах»[2571].
Посланник использовал методы, которые сам султан сравнивал со «знакомой японской техникой давления»[2572]. Вопрос с угрозой обеспечил королевское согласие: «Может, ваше величество предпочтет вернуться к друзьям в Сиаме?»[2573] Малайцы, которые почитали султанов как квази-божественных существ, протестовали против их недобровольного отречения. Они также выступали против предоставления гражданства китайцам, индусам и представителям других национальностей. Вместо введения новой просвещенной администрации, Макмайкл, как казалось, погрузился в старый империализм приказов и подчинения. Более того, он привел в ярость традиционных союзников Великобритании — малайских подданных султанов. В мае 1946 года Дато Онн Бен Джафар, главный министр Джохора, основал Национальную организацию объединенных малайцев. Это было первое в стране крупное политическое движение. Онн был харизматичным, но колеблющимся и сумасбродным аристократом, смелым, проницательным, умным, ярким и амбициозным. Никто не сыграл более важной роли в принуждении британцев задушить Малайский Союз при рождении.
Дато Онн мобилизовал малайцев, как мужчин, так и женщин, притом — всех слоев общества. Он убедил султанов бойкотировать инаугурацию нового губернатора сэра Эдварда Джента. Это было «беспрецедентное неуважение»[2574], которое стало еще более оскорбительным, когда султаны приветствовали кричащих им слова поддержки сторонников перед гостиницей «Куала-Лумпур». Многие из малайцев пришли в церемониальной траурной одежде.
Онн использовал страхи и опасения из-за китайского господства. Эти страхи побудили десятки тысяч малайцев объявить, что «это — наша страна»[2575].