Глава двадцать четвертая

Глава двадцать четвертая

Итак, мой сын родился на бизоньей шкуре в разгар боя с индейцами, под деревом на берегу реки в дикой и безлюдной стране, и получил имя по случайно брошенной фразе, имя, которое будет носить всегда. Ибо мы назвали его Кин, что означает «родственник», и о другом имени думать не стали, и он был родственником всем нам, и лугу, и реке, и лесу.

Эбби была здоровая и крепкая, она завершила свои труды с улыбкой, гордясь тем, что подарила мне сына. А второе имя мы ему дали Ринг, в честь человека, который стоял над ними со шпагой в руке, с мушкетом и пистолетом наготове, стоял здесь на случай, если какой-то индеец прорвется через наши ряды и бросится на них.

Кин Ринг Сэкетт… это было звучное имя, и звук его я полюбил с первого дня.

Я стоял, весь еще пропахший пороховым дымом, и тут Лила подала его мне, и я взял его руками, все еще горячими после боя; взял осторожно, потому что совсем ничего не знал о новорожденных, держал мягко-мягко и смотрел ему в лицо… Глаза у него были прищуренные и темные, мордашка еще красная и сморщенная, но он смотрел на меня и, как мне показалось, улыбался, а потом схватился за мой большой палец и сильно потянул! О-о, он и вправду парень, этот малыш!

Через два дня мы покинули свой лагерь и двинулись дальше по реке. Полных три дня мы плыли, но воды становилось все меньше, ибо хоть уже наступила осень, дожди еще не начались. И вот наконец мы вытащили лодки на пляжик в нешироком рукаве реки, выгрузили из них все на берег, потом затащили волоком в самую гущу тростника и спрятали там.

Кое-что из своих вещей мы закопали прямо на месте, укрыв получше от чужих глаз, и наконец вышли на индейскую торговую тропу, неся на себе остальное, и мой мешок был самым тяжелым. Но во мне хватало силы, чтобы нести его, а сейчас я готов был тащить и вдвое больше, ведь теперь у меня был сын, первый мой потомок, который родился в новой земле и будет жить здесь, нося мою фамилию и не зная цивилизации, а только лишь эти вольные дикие края.

Он будет вырастать на лесных тропах, будет нестись в каноэ по буйным водам неведомых людям рек, будет добывать себе мясо охотой… Озираясь вокруг, я понимал, что никакому человеку не мог бы пожелать лучшей жизни, чем та, что я даю ему. Трудная, одинокая жизнь, но зато вольная.

— Но всего этого мало, Барнабас, — говорила мне Эбби. — Ему нужно будет научиться жить и среди цивилизованных людей тоже, ибо разве можем мы сейчас предсказать, кто приплывет к этим берегам и будет жить на этих холмах?

Путь, которым мы шли, был долог, но катобы путешествовали вместе с нами, возвращаясь в свою страну, и я настроился учиться у них — их языку, их обычаям, их знанию леса и саванны. Никогда мне не узнать всего, чему бы они могли научить, ведь так много здесь для них было настолько естественным, что им казалось, будто это все должны знать, так многое представлялось им совершенно очевидным в их образе жизни, что им бы и в голову не пришло учить этому кого бы то ни было, — это ведь любой должен знать и понимать.

Мы с ними продвигались медленно, потому что они по дороге охотились и собирали пищу, и хоть год близился к зиме, я радовался такому медленному продвижению, потому что оно дало возможность лучше узнать страну.

Тропа, по которой мы шли, была старинной торговой дорогой индейцев, она пересекала всю страну и имела множество ответвлений. К торговцам обычно относились уважительно и давали им возможность странствовать без нападений и посягательств, ведь покупать и продавать хотели все, но всегда находились среди индейцев отступники, нарушители законов — или же появлялись военные отряды из далеких краев, которые позволяли себе не соблюдать неприкосновенность торговых путей.

Уа-га-су проводил с нами много времени, и я начал замечать некую отчужденность в отношении к нему других его соплеменников. Он выглядел задумчивым, иногда озадаченным, часто подавленным.

— Что происходит с моим другом, из-за чего он озабочен? — спросил я.

Он взглянул на меня, покачал головой. Помолчал немного — и все же заговорил:

— Когда я уходил из племени, я был большим человеком среди своего народа. Они меня любили и доверяли мне. Не было никого лучше на охоте, никто не приносил в селение больше мяса и никто не был сильнее и удачливее на тропе войны. А теперь все изменилось.

— Что же случилось?

— Они больше не доверяют мне, Сэк-этт. Я рассказывал им о большой воде, а они качали головой в сомнении, потом о больших каменных городах, которые у вас есть, и о множестве людей, которые живут, не добывая мяса охотой… Сэк-этт, они думают, что я лжец.

Мои слова больше не слышны в селении. Когда я говорю, они поворачиваются ко мне спиной. Они думают, что я лжец или что белые заколдовали меня.

Понимаешь, они думают, вы — маленький народ, слабый народ, несмотря даже на то, что ваше огнестрельное оружие делает вас великими в битве. Они говорят: «Почему же они сами не добывают себе меха? Не охотятся на дичь? Раз они этого не делают, то потому, что не могут. Значит, они — слабый народ».

— Мне жаль, Уа-га-су. С людьми нашего народа было бы точно так же, если бы я рассказал им о здешних просторных землях, на которых живет так мало людей, о больших реках, высоких деревьях… Они бы мне тоже не поверили.

— Да, Сэк-этт, я думаю, это так. Мы стали мудрее, ты и я, но в мудрости часто есть боль. Ни один человек из моего народа не путешествовал так далеко. Никто, кроме меня, не пересекал большую воду, никто, кроме меня, не видел больших городов, лошадей и карет. Но если они не поверят в то, что я видел, если я больше не большой человек среди своих людей — тогда я пустой внутри человек, Сэк-этт.

Ради кого человек становится мудрее? Разве не ради людей? Своих людей? Разве я стал мудрее только ради себя? Я стал мудрее, чтобы советовать, помогать… Но они не верят мне, и мой голос теперь лишь эхо в пустом каньоне. Голос мой звучит лишь для моих ушей, и звук его пустой и гулкий.

— Для тебя всегда есть место среди нас, Уа-га-су, живи с нами хоть всю жизнь.

— О? Я благодарен. Но ведь это, конечно, не одно и то же, разве ты не понимаешь?

Мы прогуливались вместе, и большой зеленый лес стоял вокруг.

— Но в лошадей они верят или нет?

— Лошадей они видели — если не они сами, то их отцы или деды. У испанских людей были лошади. Я слышал, что за горами есть люди, которые имеют лошадей, но лишь некоторые из этих лошадей взяты у белых или остались после них.

— А какая дичь живет за горами, Уа-га-су?

— Там живет бизон, олень, горная кошка, еще больший олень и есть еще животное с длинным носом и белыми зубами.

— Что?!

— Это правда. Сам я его не видел. Мой дед мне о таких рассказывал. Это были большие животные, на которых люди когда-то охотились. У них были большие зубы… изогнутые вот так, и длинный нос вроде руки. Они были очень лохматые.

Слоны? Здесь? Это невозможно. Слоны были когда-то в Африке, и отец рассказывал, что карфагеняне использовали их в войне против римлян, а кости еще более древних слонов находили в Европе. Но здесь?..

— Ты знаешь о большом море за горами?

Он покачал головой.

— Море есть на севере, очень далеко отсюда. Есть море на юге, тоже очень далеко, но за горами моря нет. Там только земля.

Нет великого западного моря, за которым лежит Катай? Нет страны Сипанго[26]? Наверняка Уа-га-су ошибается. Все лучшие умы говорят, что за горами есть море.

Мы шли целыми днями. Несли свои вьюки и охотились, как-то мы прожили эти дни и как-то добрались в конце концов до земли катобов после перехода вброд через другую большую реку. Вошли в предгорья, и Уа-га-су привел нас в небольшую долину, склоны которой густо заросли лесом, а по дну этой долины бежала через луг речка.

Ко мне подошла Эбби и остановилась, озираясь вокруг.

— Вот здесь мы остановимся, — сказал я, — и здесь мы построим свой дом.

— Наш дом, Барнабас?

— На время, Эбби, на время… Ведь есть еще горы — и земля за ними.